Прелесть дикой жизни

Алексей Ивин

Согретый майским солнцем, старик Хлодунов решил посетить родные места – лесной поселок на Севере России. Но он переоценил свои силы – время не ждет. На малой родине оказались такие разительные перемены, что даже бывалый старик опешил. Но ведь может быть, что это не крах и не фиаско, а напротив – время надежд?

Настройки. Обучение. Тренировочный лагерь

В последние месяцы Артемий Хлодунов проживал не то чтобы бессознательно, но все же ясности, с целеполаганием, в его поступках не наблюдалось. Сам, для себя он свое поведение мотивировал и объяснял, но не вполне. В окрестностях города Радова в лесу он с давних пор облюбовал несколько укромных мест и с приходом весны стал по периметру их обходить так, чтобы прогулка длилась часа три-четыре. Он сознавал, что, если бы работал и ему за работу платили, такого целеполагания и таких мотивировок было бы достаточно: и деньги появились бы, и смысл существования, и занятость, чтобы не распускаться, не думать о смерти и не стареть на глазах. Но беда его жизни в том и состояла в последние годы, что он не знал, чем себя занять.

Неоткуда ждать помощи старику. У всех имелись сокрушительные занятия и прямо-таки путы на теле и душах: дети с ранцами тащились в школу, мамаши выгуливали младенцев, а бизнесмены собак; один только Артемий Хлодунов не был занят, не вовлечен, не участвовал. По первости он пытался спорить с таким предписанием судьбы и, запутавшись на синонимии, одно время даже раскопал и обрабатывал участок земли, примыкавший к городской нефтебазе (участок, участвовать, участие, то есть внимание, участь-доля). Но труд не оправдывал затрат, и на дачу это картофелеводство все равно не походило. «Дача, — продолжал синонимизировать Хлодунов, — есть у того, кому дают, у кого удача; удачливый человек, вот он в реальностях нашей русской жизни покупает или строит дачу, и про него говорят: удачлив, дачник. А мне-то чего тщиться и обезьянничать? Ясно же, что мне-то как раз не дают, а скорее уж оттяпывают мою часть, мою долю, мой процент от общего родового капитала. «Я лишился и чаши на пире отцов», сказал поэт. Это, конечно, смешно, недостойно: Робинзон Крузо городских многоквартирных домов, его так кругом обошли, что он вынужден самостоятельно окапываться и даже возводить загородку от воров».

И вот бессознательный и безработный Хлодунов, как забытый малыш, нашел себе занятие и применение: по весне, но еще до появления клещей обходил любимые уголки отдыха, убежища Монрепо. В том, который располагался в двухстах метрах от красной, в стальных мостиках и сигнальных фонарях, ретрансляционной вышки, он тщательно, на объем своей городской квартиры, обломал вокруг весь сухостой, все засохшие сучки с окрестных рябин, черемух и осин, словно бы помогая весне расширяться и набирать силу. Резон это работы был в том, что летом ведь он придет сюда заготовлять ежевику, малину, землянику и лакомиться плодами той же, к примеру, черемухи, — так отчего не мелиорировать место и местность? Пригодится же! Вон как запущен черемушник, сколько валежника и хвороста! На слове «хворост» бессознательный Хлодунов надолго зациклился, разбирая, синонимичны ли «хворост» и «хворость», «хвороба» и чем же все-таки в действительности он сейчас занят: уничтожает свои болезни, чтобы не хворать, или всего лишь готовит пищу огню? Впрочем, костра здесь он не разжигал: во-первых, слишком близко от города, во-вторых, штрафовали, и крупно, за поджог травы, за так называемый «весенний пал», а платить ему было бы нечем. Веселое бессознательное удовольствие этой работы состояло в том, что, когда сорок-пятьдесят квадратных метров площади вокруг были очищены, трухлявые пни повалены, ветви обломаны столь высоко, сколь можно было дотянуться, а все пригнутые, придавленные и искореженные деревца выправлены для свободного роста, на минуту появилось сознание исполненного долга.

На другой день, опять с утра солнечный и ветреный, он отправился в верховья местной речки, и там, где тропа спускалась в долину и далее вела к воде, над этим спуском, в сосняке опять занялся тем же — сбором хвороста с округи. Здесь не было такой чащобы, как возле вышки, здесь редко и просторно стояли сосны и под ними, приподымаясь из сухой белесой травы, повсюду цвела не медуница, нет, а те, тоже голубые язычковые, и те, голубые пятилепестковые цветы, которым он не знал определения: может, пролеска, может, фиалка. Он хорошо запомнил этот день, потому что вскоре над головой с мертвым высоким воем в парадном строю пронеслись несколько самолетов в виде цифры «70», и он понял, что они возвращаются с репетиции военного парада в Москве и, значит, сегодня 8 мая.

Жаль было топтать цветы, но они росли повсюду. В пологой борозде Хлодунов быстро развел жаркий костер из соснового смолья и подтащил к нему, обломав, верхушку сухого валежника. Быстро выгорела прошлогодняя трава вокруг костра и собралась достаточная пища огню. Лес над поймой был чистый, редкий, свежий, сухой, просторный, как бывает по весне в жаркий денек, когда почки еще только проклюнулись, а листья еще не развернулись. Понимая, что весь хворост не спалит, Хлодунов тем не менее натаскал его порядочную кучу и, довольный, уселся рядом с костром на бугор, как усталая домохозяйка после влажной уборки комнат. Дым стелился разнонаправленно, но чаще по спуску, как по лотку, сползал в речную долину и там развеивался на просторе. Отставной старик не понимал побудительных причин своей деятельности, но ему было хорошо, спокойно. Огонь с таким завидным азартом пожирал хвою, сучья, комельки, развилки, щепу, лишайники, кору, батожье и крепкие, хотя и прошлогодние хмелевые лозы с засохлой ольхи из оврага, что прямо одно удовольствие было смотреть на него: вот так же бы всё подряд в своей собственной жизни выжечь, спалить и профукать в горячих струях, очистить, преобразовать в иную субстанцию — в прах, пепел и дым.

«Я люблю уничтожать или упорядочивать? — спрашивал себя Хлодунов, через пару часов сам вслед за прогоревшим дымом отправляясь к спуску, выходя на берег и стоя над крутящейся светлой водой. — Тебе кто-нибудь платит, эколог, за охрану окружающей среды? Лесные делянки, когда трелевочный трактор с них подберет, а лесовозы увезут сваленные хлысты, тоже потом облагораживают: целая бригада, бывало, собирает опилыши, обрубки, хворост, лапник, разжигает огромный костер, наподдавав в него бензину, и все эти «порубочные отходы» с воем, визгом, треском и вереском уносятся в небеса. Уфф! Весело! Жарко! Но ведь сучкорубам платят; меньше, чем на валке и раскряжевке, но платят. А тебе? Какой бессмысленный труд, лишь бы не сидеть в камере многоквартирного дома, в стенах…»

Оказалось, что тропа идет не только по верху, где он жег костер, но и здесь, петляя прямо по берегу. Хлодунов воспользовался случаем исследовать свежий маршрут и возвращался уже по нему. Увы, не рыбаки, нет, проторили эту тропу (рыба в речке не водилась, хотя, по странности, ондатры и выдры встречались), — не рыбаки, а местные пьянчужки и любители пикников на природе: повсюду валялись пустые пластиковые пивные бутылки, горшки из-под лапши «Роллтон», презервативы, а в одном месте искатель предпринимательской свободы обнаружил даже пустую яркую пачку из-под сигарет производства Объединенных Арабских Эмиратов: уж не мусульманский ли террорист готовил здесь коварный замысел, пользуясь близостью города Радова к Москве? Высокие прибрежные черные ольхи стояли еще голые, вода в речке текла тихая, студенисто серая и бледная, как бы продроглая в прохладе. Только и нашлось живописности на всем маршруте, что в одном месте поваленная кроной на другой берег, как мост, крупная береза, а в другом — глубоко подмытые извитые корни живописной корявой сосны, которую хоть бы и сфотографировать в альбом с натуры не помешало, — этакая мангровая заросль. Повсюду сквозь плотный покров осенней белесой травы пробивалась свежая зеленая, а сныть по углам ольховника — та уже вымахала в развернутый лист. Хлодунов ощущал томные настойчивые позывы к возрождению, толчки былого счастья, когда он юношей вот так же бродил по рощам, оврагам и ручьям, не понимая своих сил; он тогда только что не пел от избытка сильных и разных влечений.

Вы, когда планируете будущность, вы ведь вначале воспроизводите будущую возможность мысленно, — не правда ли? Вы представляете, что следует заказать билет, выкупить его, успеть на такой-то поезд на пересадочной станции и беспокоитесь, достанется ли вам в Логатове на автобусной станции билет в Тодиму (от коми-пермяцкого Tod — болотистая местность), — ведь летний туристический сезон еще не начался, — или все же придется заночевать в гостинице? Свои возможные действия вы хотя бы на секунду, но представляете, предваряете. Но Хлодунов не таков. На другой день он отправился в третье заветное место — пешком по шпалам запущенной ширококолейной ветки ж/д. Сразу за неогороженным мостиком рельсы вели в высокий суровый и хмурый ельник, такой темный, что шпалы замшели, поросли брусничником и густыми вершковыми елочками. Слева под насыпью в ельнике еще стояла весенняя вода, справа так и хотелось пройтись, огибая темные ели, по обочине по уже обсохшему зеленому плотному мху. Рельсы здесь не блестели, как на накатанных путях, а тускло ржавели, по ним давно не ездили тепловозы, разве только маневровые: ветка когда-то была проложена в богатый санаторий, который ныне закрылся и гнил в запустении в глубоком лесу по берегам тоже заброшенных песчаных карьеров. Это было в восьми километрах от города; Хлодунов однажды, еще в свои энтузиастические дни, ходил туда за рыжиками и волнушками и набрал большую корзину. Но все же это было далековато, ноги отобьешь, шагая по шпалам в такую даль. Старый живописный лес был только вот здесь, при начале ветки, и там, возле санатория, а все остальное пространство поросло густым тощим березняком и хилым сосняком, какой заполоняет былые порубки (здесь лес вырубали в годы войны, следовательно, новой поросли было не меньше шестидесяти лет, чего о ней никак не скажешь: худые извитые деревца в мужскую руку толщиной; здесь еще даже грибы толком не росли и старые пни не везде расселись и иструхли).

Семеня со шпалы на шпалу, а то и забирая по две, Хлодунов вышел на эти открытые пространства, увидел горизонт и небо с кучевыми облаками поверх жидких берез, едва одетых акварельной листвой, и ему здесь опять понравилось, как всегда. Главное, что виделось далеко вперед. Казалось бы, разве это город — Радов, но и он везде по горизонтали застроен домами, завешен мостами, стрелами кранов и загорожен частоколом фонарных столбов. А здесь был уединенный мир тишины, бабочек, первых цветов, а если ветер усиливался, то и зеленого шума. Через неделю в сильный ветер, когда березы и осины обрастут уже в полную силу и развернутся всеми листьями, какое здесь будет веселье, какое отдохновение и проникновенный покой! Через двести метров Хлодунов свернул направо на старую пустынную дорогу (видимо, еще с тех времен, когда здесь были делянки и вывозили бревна), снял куртку, повесил ее на придорожный куст и, засучивая оба рукава, приступил к разжиганию костра. О, здесь это не было проблемой, потому что бересты было кругом навалом. Костер в сухой дорожной колее вскоре запылал. Мелиоратор леса Артемий Хлодунов методично ходил по обеим колеям в обе стороны (к железной дороге на сотню метров и от костра прочь примерно на столько же) и весь сухостой, какой встречался, прилежно стаскивал к костру. Деревца, еще не совсем проснувшиеся, а здесь и по кюветам отчего-то во множестве засохшие, казались ему больными детьми, в золотухе и рахите, которым безотлагательно следует помочь. Ну, что это за безобразие! Отчего они сохнут-то на таком просторе? Ладно бы в гуще леса, а здесь-то, на просторе, по канавам, — чего бы им сохнуть? Уж не опыляют ли их с кукурузников гербицидами? Да, но с какой вроде бы целью? — строить здесь ничего не собираются, на этих пустошах, о клещевом энцефалите тоже давно не слышно. Хлодунов понимал, что весне надо помогать: солнце уже и сквозь рубашку донимало зноем, иногда, с завыванием и несколько раз облетев, уносился прочь залетный шмель или бабочка желтушка опасно взмывала над костром. На песчаной дороге нечего было опасаться наделать пожару, и Хлодунов всё добавлял и добавлял хворосту в огонь. Крупного валежника вокруг не было, даже и в глубине леса, а засохлые вицы уже через час закончились в обе стороны. Хлодунов остался не доволен, что не понадобилось усиленной мелиоративной работы, а достаточно оказалось косметического ремонта вдоль дороги. «Чего я делаю? Ведь за это не платят. А в действительности мне нужны деньги, мани-мани, а не эти глупости бессмысленного альтруизма, — думал Хлодунов, сидя на толстой крепкой колоде и чуть сбоку наблюдая за потухающим костром. Вокруг колоды и поблизости он тоже прибрал все руины и обсевки, а огромная колода, недопил, похоже, так и пролежала все шестьдесят лет, не поддавшись даже лесным муравьям, — крепкая такая, гладкая, с круглыми дырками кое-где по тулову. — Мне нужно что-то менять в жизни, раз меня не принимают на работу, хотя бы в то же лесничество, а косность и безнадега всё сильнее одолевают. Что там говорится про меня в предсказаниях гороскопа? Что люди под этим знаком предпочитают расплачиваться не деньгами, а собственным телом. Помилуйте, что за вздор! Не из скупости же я плачу телом, а потому что не в силах ничего подзаработать и решать проблемы цивилизованно — через кредитную карту. Первичные приметы настоящего хищника — зубы, когти, глаза — мне давно пора покупать, раз я их утратил в борьбе за существование, а где деньги? Я же нищий, вот и расплачиваюсь телом. В следующий раз эти хищники из социума уже внедрят в меня тяжелую болезнь или как-то иначе поставят на край, и заберут уже всю душу: раз нечем заплатить, помирай. Но я еще не жил, суки! Я еще не видел счастливых дней, а постоянно прибегал к таким вот паллиативам: посидеть у костра, вздремнуть возле удочки. Но одни только коммунальщики (commune — вместе, заедино, по-семейному) вытрясают из меня почти половину доходов: я плачу им за то, что пожелал иметь затворническую камеру в сорок квадратных метров, а не в десять. Умники чертовы: они говорят, десять квадратных метров на человека — достаточное жизненное пространство. Да мне всей этой округи в собственность мало, скоты, а не то что конуры в многоэтажном доме».

Деревянной кочергой Хлодунов сгреб рассыпавшиеся головешки и стоял над огнем еще минут десять — ждал, пока они догорят. Вместо хорошего сильного костра теперь лишь слабо дымилась кучка золы. «Смотри, как чисто сгорело: даже крупных углей не осталось. Отчего бы это? — слабо поинтересовался Хлодунов у себя самого. — Должно быть, оттого что хворост березовый и мелкий. И как же я еще мало знаю! Ведь вот не знаю же, как называется этот кустарник, — низкий, а цвести собирается розетками, как боярышник».