Шёл один крючок…

Алексей Жирафов, 2019

Большинство людей по странной прихоти разума считают себя порядочными и культурными людьми. Моя книга написана для этих людей. В любой момент – радости или отчаяния – каждый найдет поддержку своим чувствам. Жанрово это – книга-лабиринт, книга-общежитие (легко зашёл – легко вышел), кладезь глупости и ума, беспричинного смеха и тонкой живописи. И мой совет – дочитайте книгу до конца, чтобы вам повезло в этой или другой жизни… Для всех, кто любит жить, встречая рассветы и провожая закаты. Впервые в мировой литературе ничего нельзя сказать плохого об этой книге. Содержит нецензурную брань.

Интервью литературному журналу «Культура, или Ночная жизнь» (США, Нью-Йорк)

Это интервью состоялось в Нью-Йорке, в небольшом кафе на пересечении Пятой, Одиннадцатой и Семнадцатой улиц, в декабре 2015 года, незадолго до выхода в свет этой гениальной книги.

Журналист Боб Друкпер, старый знакомый нашего Алексея Жирафова еще по советским временам, пригласил автора за свой счет выпить кофе-виски и в свободной манере поговорить о его творчестве, последних тенденциях в мире высокой литературы и желтой нон-фикшн.

Стенограмму беседы (товарищеского, скромного ужина) вела их общая сексуальная подружка Авгурия Хотлиб, неплохая, немного крупноватая женщина, поэтесса и художник-авангардист (можно вспомнить её недавнюю инсталляцию в Гран-Опера «Глобализация: съела всё, что нашла, и этим сделала «кучку толерантности» на соседской полянке»). Сама она из аравийских друидов второго поколения американцев.

Беседу в русском ресторане после продолжительного приема неимоверного количества виски и пива, обильной горячей закуски в стиле «рюс» (с мощным, вне критики, салатом оливье, с рыбными, мясными и грибными расстегаями, вегетарианским черепаховым супом и густым борщом с чесночными сырными пампушками и вирджинской (очень жирной) сметаной, аргентинским стейком с кровью и т. д. — всё заказал Жирафов) начал известный литературный критик, талмудист и бабник, поэт и экономический диссидент, мистер Боб Друкпер.

Ω

— Дорогой, позволь мне обращаться к тебе по старой памяти — Алексис.

— Конечно, конечно. А я буду тебя звать, как в школе…

— Нет, прошу остановиться на более нейтральном!

— О'кей, тогда Боба, Бобик или Бобан?..

— Только не Бобик!

— А, понимаю!..

Алексей Жирафов, довольный, смеется, под шумок наливая себе изрядную порцию виски, со стороны может показаться, что он уже прилично «набрался».

— Извини, ты пьешь, как извозчик.

— Если старый друг Друкпер угощает, никто не имеет права отказаться.

— Пей, пожалуйста, поумереннее, нам нужно записать какое-то членораздельное интервью.

— Членовредительское…

— Не смешно… Всё, встряхнись, поехали!

— О'кей!

— Откуда это дурацкое выражение?

— Алексис, — Жирафов говорит о себе в третьем лице, — участвовал в написании сценария «Леон», мои строки — это «О'кей» и озвучка сцены животного секса между Леоном и Портман.

— Такой сцены нет в фильме!

— Её убрали продюсеры, но сцена была, литературная озвучка — моя.

— Удивил, не знал. А ты, оказывается, известный человек.

— Почему так много иронии, Бонифаций?

— Перестань называть меня этим дурацким именем! Закуси чем-нибудь!

— Всё уже съедено, (закуска еще есть, много — прим. А. Хотлиб) и думаю, что Авгурии нужно готовиться к новой инсталляции, — смеется, как ребенок, Авгурия не может удержаться и ржет в соответствии со своим избыточным весом, громко, по-лошадиному, отфыркиваясь и раздувая широкие аравийские ноздри, очень аппетитная бабёнка. Боб тоже рассмеялся.

…После небольшой паузы…

— Твоя новая книга… — о чем? Каков твой мессидж?

— Эхм… Есть много ответов, причем и физических…

— То есть?

— За такие вопросы можно и по роже получить — то есть.

— Послушай, давай вернемся к литературе, а не выяснению отношений.

После некоторого колебания:

— Согласен, пьем вообще-то на твои.

— Надеюсь…

— Что ты хочешь сказать?

–…Надеюсь, что это не деньги прихожан и нашей любимицы Авгурии, — щиплет ее за зад, Авгурия вскрикивает, как серна (серна — поэтический образ в древнеперсидской литературе).

— Поехали дальше, не зацикливайся на своих обидах.

— Я тебя не обижал, в смысле — не трахал.

— Мы будем сегодня говорить о твоем творчестве или нет?

— Еще как. Американские домохозяйки ждут наших сказок. Русских, заметь.

— На что ты намекаешь?

— Ладно… О чем книга… так?

— Да!

— Это сборник сказок, историй, написанных в разной манере, но объединенных одной идеей.

— В чем идея?

— Банальная борьба за мир и защиту тропических лесов.

— Очень оригинально.

— Да, этот посыл отличает мою книгу от других великих.

— Ну, если внимательно посмотреть — в книге много взято от обэриутов…

— Не протри взглядом дырку — американская народная поговорка. Только очень примитивный критик может поставить знак равенства между Жирафовым и ОБЭРИУ. Мы в свое время были дикими, и я, например, первый раз прочитал стихи и рассказики Хармса, Заболоцкого и Олейникова уже в солидном возрасте, лет в двадцать-двадцать пять. Мне всё понравилось, но это не имело влияния на мою писанину: как писал сам до этого, так и писал позже. Парадоксальность восприятия жизни, доведенная до абсурда, у Хармса, например, не делает это чем-то исключительно персональным. И, кроме того, мне этот облитературенный абсурд кажется смешным, но поверхностным и идиотическим, в смысле, лишенным всякого смысла, но имеющим, конечно, право на существование, как всё в этом подлунном мире. Все великие, мои учителя и товарищи, великий русский язык, литература, кино — Гоголь и Пушкин, Мандельштам, Пастернак, Уильям Йейтс, Окуджава и Бодлер, Ада Якушева, Есенин, лирика Маяковского, Ежи Лец, Гончаров со своим «Обломовым», Толстой (один), Сетон-Томпсон, Чехов, Уайльд, Аверченко и Женя Шварц (других таких нет), извращенец Набоков (наш человек), Майн Рид, Платонов, Киплинг, ещё тот сказочник Андерсен, По, Сэлинджер, Торнтон Уайлдер, братья Гримм, Конан-Дойль «Затерянный мир», Булгаков, Куприн, Бальзак, Герберт Уэллс, Шекспир, Лермонтов, Хемингуэй, Фитцджеральд, «История рассказчика» Шервуда Андерсона, Стейнбек, Марк Твен, иронист О'Генри, Гашек, Чапек и Лем, Александры — Беляев и Грин, марафонец Том Вульф, «Пять вечеров» Володина, Борис Виан, Джеральд Даррел, отдельные вещи Воннегута, Трифонова и Шукшина, ранний Апдайк, великий Брэдбери, Винни Пух, Пятачок, Моэм, Айрис Мердок, Шекли, Саймак, Чаплин и Бенни Хилл, фильмы Кустурицы, «Большой Лебовски» Коэнов, фильмы 60-х и отчасти 70-х годов СССР, Чехословакии, Польши и Венгрии, вся мировая культура и жизнь 60-х годов, Адамс Дуглас («…по Галактике»), Вудхауз, Буковски, наш ужасный Сорокин и некоторые другие, что сейчас на ум не приходят, были парадоксальны и одновременно точны, именно поэтому им удалось гениально запечатлеть правду жизни и красоту искусства через свой извращенный, с точки зрения обывателя и примитива, глаз. Мы читаем, переживаем, смеёмся-плачем, чувствуем, понимаем через иронию или сарказм, простоту или изощренность, через тепло или жестокость или мучительно или радостно начинаем понимать себя — это литература моих учителей. Обэриутчики немного добавили в несмазанные колеса мирового искусства, но они интересны, и жаль, что мало пожили. То есть им не дали пожить…

— Позволь с тобой не согласиться, в истории литературы…

— Моего согласия не будет! Для некоторых продвинутых оригинальный вздор — в прозе или поэтических кунштюках — это прием прикрыть собственную несостоятельность или на каком-то этапе своего развития, или недоразвитости в целом. Хотя, признаюсь, формально я — продолжатель Хармса, но только внешне, кое-где…

— Тобой, как я понял, будут зачитываться, потому что твоя книга — это настоящая литература. Да, кстати, основная масса твоих перечисленных учителей — это американцы…

Пауза, Жирафов наливает всем присутствующим и сам торопливо, но с чувством выпивает.

— Убираю все оскорбления, сомнения и возражения и говорю: да! Это настоящая литература, не самого высокого уровня, конечно. Все гении жили до нас…

— Что это значит?

— Меня оценят лет через двести, когда всеобщая неграмотность и падение нравов заставят народы миры взять в руки книги снова, чтобы понять, как их можно использовать, — цитирует. — «…И ныне дикий… и через двести лет… понесет…»

— Сомнительная перспектива. Сомнительная и с точки зрения здравого смысла. Ну хотя, двести лет можно и подождать, тогда и книжку оценим.

— Ну и гад же ты, Вова-карлик.

— Я просил тебя…

— Больше не буду. Пить будешь, американец?

— Буду.

— Что-то в тебе от прошлых времён осталось. Будь здоров!

Все выпивают, Рубикон интервью пройден, виски разгладило рубцы на сердце и лице, все подобрели.

— Твой пассаж о моих американских учителях… Этот феномен давно зафиксирован в анналах — настоящий русский писатель, почвенник и славянофил, не может жить без американской литературы, потому что она — наша.

— Как понимать?

— Вовастый, не хочу перечить, наконец, встретились, не говори ничего, как любил тебя до и после, так и люблю, старая ты, берберская сволочь… Мы не виделись лет десять, может, больше, а ты со мной всю жизнь…

— Лёха, ну ты чего… Конечно, я не хочу быть жёстким и циничным…

— Будь справедливым и добрым…

–…Но согласись, вся твоя книга достаточно… как бы сказать помягче… просто написана, при этом пронизана идеей авторского совершенства и несовершенства всех остальных.

— Превосходство — с этого начинается писатель. А в простоте — весь кайф. Как у Шишкина, одноимённых конфет (конфеты «Бурые мишки на Севере» — прим. Жирафова) или Буковски.

— Опять этот Буковски… Я, например, не считаю его чем-то выдающимся.

— Ты — дурак.

Наливают и пьют по чуть-чуть, Авгурия прильнула боком и частью бедра к Жирафову: он теплее, чем кожаный диван.

— Хорошо. Поясни свои му…цкие посвящения и регалии — «Кавалер подвязки…, кошечка из Амстердама…» и прочее.

— Это всё правда.

— Что правда?

— Что я — Кавалер и был знаком с кошечкой из Амстердама.

— Девица легкого поведения?

— Нет, настоящая уличная кошечка, которая жила неподалёку от моего жилища. Ведь я, Бобка, жил в Амстердаме, был уважаемым человеком, пил «Бордо» того года, кушал настоящий сыр и голландскую селёдку. Да, такое время…

— Ох, чёрт… — вздыхает, Жирафов опять воспользовался паузой и всем наливает, не чокаясь, выпивает самостоятельно.

–…А Почетный житель деревни Отрада?

— Это — Награда, рифмую, я ведь — «последний поэт деревни»…

— Был Есенин…

–…Милая деревенька, жителей — всего две бабки-поскакушки, целебный воздух, чистый горизонт — от заката до рассвета… Хлеб им возил раз в неделю. Они согласились присвоить мне почетное звание. После бани как-то раз… Мы выпили…

— Куда без этого, твой творческий путь удобрен водкой и самогоном…

–…Выпили водки, а не крови, потому как крещёные, не то, что некоторые…

— Оставь свой дремучий антисемитский юмор!

— За это нужно выпить!

Пока Боб осмысливал, за что нужно выпить, Жирафов уже выпил, Авгурия отрубилась, поэтому стенограмма дается по памяти оставшихся.

— Твое чувство юмора давно вызывает тревогу… Назвать меня антисемитом, по крайней мере, несправедливо. В школе, когда дремучие недоброжелатели и арийцы из коммуналок пытались увязать твой маленький рост и происхождение с твоей физической слабостью — напомню, ты был маленький и слабенький — кто тебя защищал, поц?

— Хорошо, хорошо, не заводись…

— Сомнения в твоей адекватности и чувстве юмора были посеяны созданным тобой Институтом Кошмаров и Сновидений. Я был уверен, что это блестящая афера…

— Не хочу тебя обижать…

— Уже не сможешь, я слишком много выпил, а потом — я твой перманентный друг и почитатель твоих попыток стать песнопевцем.

— Чтобы ты знал — я известный поэт, есть разные премии и звания…

— А звания «говнюка» нет на подушке?

— На какой подушке, алкаш?

— Которую понесут за тобой, великим и известным…

— Опять ты…

— Всё, вернемся…

Авгурия проснулась, чмокнула и снова заснула, ох, это классика.

— Старик, ты пишешь всю жизнь, известный поэт, а чувство удовлетворения наступило?

— Ну…

–…Или мы тут все уже импотенты, в широком смысле этого слова?

— Что ты всё хамишь?

— Хорошо, я — импотент, а ты — девственница, у тебя все изнасилования и творческие подъёмы — впереди.

— Что тебя так волнует эта тема?

— Тема творчества?..

Опять пьют, задумались, Жирафов думает о женщинах, Друкпер — о чём, мы не знаем; следует признать, что Жирафов затронул острую проблему — нужно ли писать (некоторые говорят — творить) дальше, если как мужчина ты уже не нужен бабам. На этом сломались многие — Шекспир и старина Хэм, Вальтер Скотт и Л.Н. Толстой (с.р.л.), например. Да… нужно выпить…

Долгая пауза.

— Ты, наверное, слышал о том, что в Германии собираются переиздать «Майн Кампф»?

— Гитлера?

— Да, написано Гитлером.

— Надеюсь, что новое издание будет без картинок. (Пауза) Чтобы не привлекать неграмотных. Шучу. Не удивлюсь, если спустя какое-то время этот опус издадут в виде комикса или мультика.

— Тебе не кажется всё это странным.

— Кажется, и уже давно. Но я верю в будущее

— И?..

— Всех рассудит, покарает Господь Бог. И вашим Гитлером будут разжигать костры, чтобы согреться.

— Какое же место займет твоя книга?

— Достойное. На ней будут сидеть, чтобы не было простатита и геморроя.

— И для книги ты считаешь это достижением?

— Мы говорим о далеком будущем, где и критики, вроде тебя, тоже будут нуждаться в тепле. Книги живут вместе с людьми, и последние не все — хорошие персонажи.

— Да, я понял, что литературные критики — не самая лучшая часть человечества.

— Если они хвалят, они — хорошие. Если поливают грязью, значит, тяжело больны, гниды и полуфашисты.

— Спасибо за разъяснение. Имей в виду, твоя книженция мне очень нравится.

— Значит, ты — хороший человек.

— Мне остается только поцеловать твою руку.

— На! — протягивает руку.

Друкпер еле стоит на ногах, целует руку, Жирафов обрабатывает место прикосновения антисептиком (виски). Они, в дымину пьяные, целуются взасос, как старые друзья.

* * *

Занавес.

Небольшое продолжение, придуманное А. Жирафовым.

— Благодарный читатель ждет от тебя новых творений.

— Они уже идут. Так, скоро выйдет в свет документально-художественная повесть для юношества и зрелости «Четыре сбоку…», посвященная одной тайной миссии в джунглях Индокитая.

— Что-что?

— Теперь пришло время, то есть вышло время секретности, и можно сказать правду. Ох, боюсь, некоторые головы в Генштабе и ЦРУ полетят, Обама может уйти в отставку…

— В нашем Генштабе?

— Не в вашем, а в нашем. И Обама — не наш, а ваш…

— И сколько прошло времени с того момента?..

— Почти полвека, но воспоминания рвутся к людям. Тем более, что миссия тайная только потому, что о ней никто не знал и не догадывался, что она тайная.

— Да, весьма интересно…

* * *

Опять занавес.

Возникает Шекспир…

И чуть поодаль — тень отца Гамлета… С книгой в руках… И виски… Люди, любите поэтов в себе, и обрящете…