Несостоятельность освободительных движений

Алексей Дьячков, 2013

Повествование о блужданиях раба Абросимова по островам Прикаспия. Небольшой рассказ, написанный современным прозаиком, показался необходимым к изданию в гилейской серии "Коммуникационные теории безвластия", по замыслу больше расположенной к социально-философским штудиям. Необъяснимый и грустный фокус человеческой жизни, заканчивающийся еврейскими часами.

Повествование начинается с описания иллюзии, возникшей у персонажа, который профессиональный журналист, по поводу внешнего вида долины небольшого ручья. Тренированное зрение многое преображает: этот ручей может быть значительной рекой, но только если люди окажутся уменьшенных размеров.

Река в окружении глыб и суровых скал, деревьев нет, травы неотчётливы, заметных или явных результатов человеческой деятельности тоже нет. То есть, нет предметов с устойчиво определёнными размерами, по которым можно было бы масштабировать видимый ландшафт.

Заманчиво, и это ожидаемо, развить такой сюжет каким-то образом объяснимым превращением журналистской иллюзии в реальность. Чтобы не делать этого, Честертон сажает на берег некоего Фишера с сачком и придумывает аварию «бентли» — автомобиль падает с обрыва.

Теперь, когда нет реки, журналист наблюдает за расследованием убийства.

Я разговариваю со своей знакомой:

— Что ты скажешь о происшествии недалеко от Харабали: два человека пошли в лесополосу за дровами для костра и долго не возвращались?

Оказывается, моя знакомая ничего не слышала об этой истории. Она просит меня рассказать её, и я рассказываю всё, что мне известно.

Вот что, немного в других словах, я ей рассказал.

Павел Абросимов был рабом у рыбаков, незаконно вылавливавших рыбу осетровых пород. В этом качестве он провел несколько лет на одном из островов в Каспийском море, где его хозяева, а это были калмыки, дагестанцы или русские, чьи семьи проживали в краснокирпичных особняках в Астрахани, Камызяке или Ахтубинске, имели базу для отстоя быстроходных катеров и основной обработки поднятой рыбы.

Там были и другие рабы, всего не меньше десятка — все с ярко проявленным особенным фенотипом — худощавые и мускулистые мужчины любого, возможного у людей, возраста. Похожие друг на друга — только разность путей проникновения в эту общность не позволяла выделить их в отдельную расу.

Глядя на них, но не так, как смотрят глазами (из-за привычки отводить их, сформированной долгим общением с аварцами и калмыками, которые, по причине своей этологической ахронии, воспринимали прямой взгляд как оскорбление или вызов), а просто — зная про их существование рядом, Абросимов некоторое время замечал в происходящем сходство с описанной жизнью Иосифа при дворе фараона и пытался опытно подтвердить концепцию рабства, с которым можно мириться, имея в виду азиатский способ производства и приняв перед этим за исходное то, что совсем свободных не бывает.

Постоянно, в бешеном темпе происходящая работа не оставляла кружащуюся от усталости голову и намного больше утомляла, чем повседневный труд по положению. Сознание будто убегало или, скорее, собиралось убежать, было всегда на старте, и попытки придержать его или с линии старта отвести, оставались безуспешными и, хотя не прекратились совсем, сделались незаметными для Абросимова. Теперь ему удавалось лишь почувствовать громоздкие разминки сознания, подтягивающие голову и остальное тело за собой и оставляющие все же их на месте.

Такое со многими людьми бывает, может, и остальные рабы про себя понимали в этом же роде.

Эти рабы могли понимать свою ситуацию подобно ему — видимо соглашаясь с возможностью увлечения карьерой раба. Не потому, что их успокаивали мифологические и исторические прецеденты — они не очень-то были знакомы с Ветхим Заветом, конечно, не читали романа и предваряющего его эссе Томаса Манна, вообще, были слабо подготовлены для критического осмысления своего статуса, но просто так им было удобней.

Таким образом, возникшее у Абросимова самоопределение «Иосиф и его братья» оказалось неточным в смысле образа. Но, учитывая его изначальную неточность (остальные сыновья Иакова не были рабами в том смысле, в каком были рабами Иосиф и Абросимов с теми, кого он в шутку обозначил братьями), оно приобретало другую (неуловимую на новом витке спирально задуманного тропа) верность, подтверждавшую общность участи, которая уже через секунды предлагала освоить очередной нюанс придуманного сходства, и понималась как-то иначе.

Трудно сказать, как думал Абросимов сначала и что считал верным после — будто поэт, в сегодняшних стихах и снах он отстаивал те положения, с которыми беспрерывное письмо природы вынуждало его мириться спустя месяцы или несколько лет. Также трудно проявить причины большинства или всех дельта неустойчивых воззрений Абросимова.

Тем не менее, то или иное — отличное от коротких и ускользающих мыслей — длящееся заметное время, иногда прорывалось в его голову. Для Абросимова заметное в последнюю очередь, но эффектом наблюдателя не описываются состояния и процессы в природе — он только коэффициент такого описания.

Однажды за косяк — по дощатой гати, наведенной над периодически затопляемой частью острова, Абросимов таскал солярку в ведрах, споткнулся и опрокинул одно из них в полуторакубовую чашку с пробитой кашей — даги его избили и бросили в мокрую яму, зарешеченную деревянными кольями. В это и почти всегда в любое другое время в ней жил Сергей Арсентьевич — лымарь белоглазый, старик с правой рукой, обрезанной по локоть.

От постоянной сырости его кожа распухла и сделалась похожей на грязную поверхность домашнего сыра, многочисленные раны на теле покрылись неровными наплывами, так что казалось — это трещины на древесной коре, в которых могут зимовать насекомые, а часть зеленых волос уступило место тине, или они ассимилировали хлоропласты и уже не выглядели грязными.

Оказавшись в луже, занимавшей большую часть пола, в полусознании, Абросимов едва не захлебнулся гнилой водой, но вода и помогла ему очухаться. Он переполз к одной из стенок — под ней воды не было. Сергей Арсентьевич быстро подскочил и попытался его изнасиловать. Абросимов то пробовал сжать зубы, то память о житейских правилах его отпускала. Старик, приборматывая, будто уговаривая кровь заполнить его пещеристое тело, возил членом по разбитым губам и щекам Абросимова, до тех пор, пока того не стошнило.

Само по себе соприкосновение с рвотными массами не остановило бы старика, но теперь Абросимов сообразил, как ему следует поступить, и сумел резко двинуть руками, упертыми в грудь насильника — старый раб отлетел в середину лужи.

— Я отгукаю тебя, как немого, если ещё раз полезешь. — Проговорил Абросимов, но его нельзя было расслышать, потому что не остановленная мысль не могла объяснить необходимость произнесения этих или каких-то ещё слов.

Старик сунулся к одной из стенок — у него там была потайная нора, и он стал в ней копаться. Целой рукой достал оттуда бутылку и переложил её под прижатый к груди обрубок, потом — какую-то закуску.

— Попей водку, Пашутка. Раз так получается, то попей её.

Абросимов отхлебнул раз, а следом за ним второй, чтобы водка второго глотка прошла незаметно, пока первая порция обжигала разбитый рот, потом откусил кусок визиги и долго жевал его.

Сергею Арсентьевичу приносили спиртное в качестве благодарности за некоторые выдумки, разнообразящие быт рабов. Принятое осетинское пойло не повлияло на способ Абросимова переживать инцидент. Он не чувствовал неловкости или обиды, он, может, только в течение секунды осознавал, что такое чувство возможно в принципе.

Сергей Арсентьевич допил оставшееся в бутылке, быстро опьянел и больше они не разговаривали друг с другом. Старик только о чём-то бредил или болтал бессвязное с реальностью. Наверное, только внешне, Абросимов вел себя так же.

Вечером клетчатые тени от решётки сжались в одну толстую линию под восточным обрезом зиндана, а ещё позже растворились в темноте. Скрываясь от вдруг замеченных комаров и зуда в местах укусов, Абросимов сполз в тёплую лужу, а некоторое время спустя, не в силах вспомнить причины этого купания, подумал, что в стариковском тайнике могут быть сигареты. Он проплыл к стенке влево, как ребёнок, перебирая руками по дну: мама, я плаваю! Поднялся и пошарил в норе — среди мелких кусков рыбьей тухлятины нащупал жестянку из-под кофе. В ней точно были сигареты и зажигалка.

Старик изменил тембр своего бормотания, впрочем, не приближая смысла слов к происходящему, но Абросимов коротким «дуло залепи» успокоил его. Потом сумел закурить и вернулся на место.

Абросимов смотрел на противоположную стенку, возможно, он увидел её, но, спустя минуты (из-за бега сознания, в каждом новом эпизоде для его поимки требовались другие способы, изобретая которые, приходилось тратить время, а потом не вспомнишь, для чего ловил), понял, что снова и снова ему мерещится одно и то же: неровности обнажённой почвы, пряди корешков и капающая с них вода приобрели вид профилей, а потом и смотрящих на него лиц. Усвоенное наблюдение почти вышло из внимания Абросимова, когда он расслышал голос Сергея Арсентьевича. Теперь он к нему обращался:

— Смотри, Пашутка. Я такое каждую ночь вижу. До того это удивительно — куски грязи на стене, как лица. Вон нос какой, видел? Рот, ухо. Когда будет ветер, они начнут шевелиться, ртами шамкать.

Абросимов не стал поворачиваться к старику и, конечно, не ответил ему. Так нужно себя вести, и со всем разбираться внутри себя. Почему ему удаётся видеть тоже самое? Приняв только начало вопроса, Абросимов потерял его, не успев охватить полностью. И всё же он чётко различил коротко существовавшее в нём возмущение тем, что этот безумный престарелый раб галлюцинирует в том же направлении, что и он. Это понимание ещё долго не отпускало.

На острове работы было немного, и потому заключение продолжалось. Он день и ночь валялся под мокрой стенкой и вставал только для поедания рыбьих голов и хорды, сбрасываемых один-два раза ежедневно, и чтобы выпить водки, подаренной Сергею Арсентьевичу. Мысленный бег немного замедлился, и что-то удавалось удержать в голове на срок, почти достаточный для обдумывания. Сейчас Абросимов даже сумел сделать вывод о том, что процесс восстановления паритета между интеллектуальной способностью и условиями для её успешного использования начался около эпизода с разглядыванием почудившихся лиц.

Сначала Абросимова заинтересовали самые простые упражнения с покоряющимися мозгами — приятные воспоминания, но скоро он наткнулся на алгоритм, позволяющий представить дальше ожидавшие его обстоятельства. В то же время выяснилось, что возможность отдельного принятия решения о действии за некоторый срок до его выполнения очевидна, в отличие от ранее существовавшего представления о непременном условии их совместного осуществления. Это умение позволило планировать, и Абросимов впервые за последние годы составил план и дождался ночи.

Используя шнур, привязанный не только к ведру с испражнениями рабов, живущих в яме, но и к ивовому кусту в нескольких метрах от неё, Абросимов забрался наверх и, протиснувшись под корявой и здесь только декоративной решёткой, поднялся с четверенек и, согнувшись, пошёл к северному берегу острова. Это была промысловая ночь, и мыс, который из-за чьей-то дезориентированной аллюзии назывался мысом Горн, был пуст. Абросимов сошёл в воду, распрямляясь по мере погружения, и, потеряв дно, поплыл.

Возвращавшемуся владению головой Абросимов радовался как таковому, просто как диверсифицирующей времяпрепровождение опции. Ещё он заметил, что умеет ориентироваться по звёздному небу и двигаться на север, от острова к острову, переплывая глубокие участки и проходя по мелководью вброд. Пройдя к северной части каждого острова, Абросимов выбирал самую его полярную точку и ложился отдохнуть, но лишь на несколько минут. С каждого нового мыса Горн, как он взялся их называть, посмеиваясь над перевернутой в системе воображаемых линз картой Южной Америки, Абросимов сходил, всё также осторожно разгибаясь.

Конец ознакомительного фрагмента.