Неполитический либерализм в России

Алексей Давыдов, 2012

Эта книга о смысле личности в русской культуре. И о соборно-авторитарных основаниях нашей культуры, которые противостоят личности. Она о расколе между старым и новым, культурной статикой и социальной динамикой, свободой и несвободой. О мышлении писателей – А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова и Н. В. Гоголя, – анализирующих логику этого раскола. О том, как принцип личности / идея свободы / либеральная идея впервые появились в России на страницах художественных произведений. И как этот образ/идея/принцип разворачивается в нашей литературе в произведениях современных писателей – Виктора Пелевина, Владимира Маканина и Виктора Ерофеева. Русский писатель, ангажированный идеей личности, возникает в книге как образ коллективного аналитика русской культуры, своеобразного совокупного российского Библеиста, протестующего против архаики в себе, определенным образом желающего свободы и анализирующего свой путь к ней. Писатели ищут альтернативу в смысле любви; в поиске индивидуального пути к Богу; в рационализации способа мышления и образа жизни; в способности к творчеству. Они ищут то, что автор книги называет богочеловеческой «серединой» – способностью почувствовать себя личностью, и рассматривают эту способность как типологически новое основание русской культуры. В книге отражен опыт методологических сопоставлений мышления А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, А. Н. Гончарова, И. С. Тургенева, Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского, А. П. Чехова, М. А. Булгакова. Автор полагает, что через исследование способа анализа этими писателями человеческой реальности происходит поиск путей выживания современной России.

Светлане Викторовне Давыдовой — другу, жене, любимой

© Фонд «Либеральная миссия», 2012

Русские писатели против русской культуры

Предисловие автора

«Какие бы взгляды вы ни исповедовали и какими бы путями вы ни пришли в литературу, она ввергает вас в битву; писать — это значит определенным образом желать свободы».

Жан-Поль Сартр^[1]

Эта книга — о смысле личности в русской культуре. И об архаичных соборно-авторитарных основаниях этой культуры, которые противостоят личности. Она — о расколе между культурной статикой и социальной динамикой, между свободой и несвободой. О мышлении писателей, анализирующих логику этого раскола. О том, как образ личности и идея свободы впервые появились в России на страницах художественных произведений. И как этот образ и эта идея представлены в нашей литературе сегодня. Можно сказать, что русский писатель, ангажированный идеей личности, предстает в моей книге как коллективный аналитик русской культуры, как своего рода совокупный российский Библеист, протестующий против архаики в себе, «определенным образом желающий свободы» и анализирующий свой путь к ней.

Начался этот грандиозный самоанализ в XVIII веке в баснях Крылова и комедиях Фонвизина. Но смысл личности как идея, поднятая до уровня альтернативного основания русской культуры, впервые появился в текстах Пушкина и Лермонтова. Личность была осмыслена через способность выйти за рамки традиции (архаики) и поиск адекватной меры выхода. Эта идея нашла продолжение в творчестве Гоголя, Гончарова, Тургенева, Чехова. В XX столетии она заявила о себе в произведениях Булгакова, Пастернака, Шолохова. Среди ныне действующих писателей я мог бы назвать многих.

Смысл личности в ее пушкинско-лермонтовской интерпретации удерживается в России в XIX–XXI веках на волне циклически нарастающего в обществе мнения, что вековые самодержавно-православные стереотипы, которые всегда казались прочным основанием русской культуры, все более себя изживают. Что добро даже в самом его приличном, честном и благородном виде сложилось на российской земле таким образом, что порождает ложь, обман и преступления. И что исправить положение можно только изменением самого типа русской культуры. А для этого, в свою очередь, нужен поиск личности как протестного начала и нового основания русскости.

Протестная личность с позиции русской культурной архаики выглядит как нечто «не наше», «чужое». Как зло, достойное анафемы. Но в интерпретации русских писателей именно такая личность задает масштаб для критики российского исторического опыта, становится фактором борьбы против засилья в культуре исторически сложившихся стереотипов, порождая нетрадиционную интерпретацию добра. В этой альтернативности суть и протестного смысла личности, и либеральной идеи в России, и либерализма русских писателей.

Правомерно ли, однако, связывать смысл личности с либеральной идеей? Вопрос этот мне приходилось слышать не раз, и он имеет право на существование. Российское общественное мнение после неудачи либеральных реформ 1990-х годов пропитано антилиберальными настроениями. Учитывая это, многие мои коллеги избегают связывать смыслы личности и либеральной идеи. Для меня же эта связь бесконечно ценна, так как я вижу в ней единственно возможный стратегический вектор развития России. И я не считаю нужным утаивать свои убеждения.

LIBERALIS (лат.) — свобода. Личность я вслед за Пушкиным и Лермонтовым, Чеховым и Булгаковым понимаю как способность человека к LIBERALIS, т. е. к независимости от всех исторически сложившихся в России социальных ролей и смыслов. LIBERALIS — это и есть суть той идеи, которую я называю либеральной и основанием которой является самодостаточная ценность свободы человека во всех сферах жизни общества. Устанавливая идентичность между LIBERALIS — свободой и LIBERALIS — либеральной идеей, я опираюсь на смысл личности как на основание этой идеи.

В своей книге я пишу о либерализме русских писателей. Адресуя ее читателям, я отдаю себе отчет в том, что у них хорошая память и что либерализм в путинской России — ругательное слово и символ Мирового Зла. И тем не менее я исхожу из того, что идея LIBERALIS не чужда русской культуре. В школах и вузах мы продолжаем говорить об общечеловеческой ценности либеральной идеи — о греке Сократе и римских стоиках, о философах XVII века Декарте, Милтоне и Спинозе, о церковной Реформации в Европе, о буржуазных революциях в Англии и Франции в XVII–XVIII столетиях, о таких мыслителях, как Юм, Кант, Т. Джефферсон, Б. Франклин, Монтескье, Кондорсе. И еще об американской Декларации независимости (1776), французской Декларации прав человека и гражданина (1789), Всеобщей декларации прав человека (1948), о современных идеях самоорганизации личности и саморегулирования экономики. Но, много говоря о мировом опыте, мы почти ничего не говорим о собственном опыте России.

Да, российский опыт очень мал. Он ограничивается двумя эпизодами в истории страны в 1917 и 1991 годах, когда идея LIBERALIS на короткое время победила в борьбе с соборностью и авторитарностью. Но были ведь еще и русские писатели — ее певцы. Были и есть. Причем особую ценность для меня представляет то, что смысл LIBERALIS входит через них в русскую культуру как еретик и диссидент. И несмотря на гонения, гибельные дуэли, расстрелы, замалчивания и извращения, смысл личности и либеральной идеи вот уже двести лет устойчиво держится в русской литературе.

* * *

Это неправда, что русская литература сегодня перестала быть больше чем литературой. В условиях, когда демократические институты слабо развиты, голос человека еле слышен, чиновник хозяйничает в стране как завоеватель, СМИ в основном состоят на службе у официоза, а политика подменяется политиканством, — в этих условиях русская художественная литература по-прежнему выполняет особую миссию.

Писатель, поэт, драматург, сценарист пишет не просто художественный текст. Он анализирует культуру. Прежде всего себя. Свой способ принимать решения. Ему надо понять, кто он, зачем родился, как живет, постичь людей, добро/зло и красоту/уродство. Анализируя свой менталитет, свое видение своего менталитета, свои и чужие тексты, он расчленяет и обобщает культурные смыслы, давая оценки прошлому, настоящему и будущему мира. Писать для него — прав Сартр — значит «определенным образом желать свободы». И в каждом своем произведении, притрагиваясь к идее свободы как к пламени, он ожогами проверяет свою способность быть певцом этого желания.

Зачем ему это? Это его способ жить. Так же как плыть — это способ рыбы жить.

Опыт писателя бесценен. Большой писатель не ангажирован ничем. Не связан ни должностью, ни зарплатой, ни членством в политической партии, ни церковью, ни семьей, ни популярностью. Все это у него может быть, но может и не быть. Много ли ему надо? В общепринятом понимании — не очень. Но его духу надо много. Поэтому он далеко впереди профессиональных аналитиков реальности — ученых, идеологов, политиков. В анализе культуры он мужественнее и опытнее их. Глубже и бескомпромисснее. Соглашаясь на самое страшное — что его не услышат, не заметят, не поймут, а крест, костер, лагерь, ссылку, смертную дуэль воспринимая как награду, писатель в одиночку противостоит массовому сознанию, архаике народа, лицемерию власти, лжи интеллигенции. Он ставит неудобные вопросы, вбрасывает в исторически сложившуюся культуру ересь, диссидентски взрывает устоявшиеся стереотипы, тянется к мерцающим в темноте сознания неведомым смыслам.

Русская культура в основном эмоциональная культура. Поэтому и анклавы либерализма формируются в ней прежде всего в литературных формах, в развитии художественного видения, в искусстве. «Кавказский пленник», «Каменный гость», «Герой нашего времени», «Демон», «Мастер и Маргарита», «Доктор Живаго», «Тихий Дон», «Священная книга оборотня», «Кысь» не просто литературные шедевры. Это попытки умных и мужественных людей прорваться к смыслу личности.

В названии моей книги о русских писателях их либерализм назван «неполитическим». Что это такое?

Предпочесть инновацию традиции, самокритику самообожанию, новое представление о добре старому, увидеть себя личностью и с высоты своего видения сказать «не знаю», когда все вокруг знают, — неполитический либерализм. Противопоставить попытку еретического мышления властной догме, предпочесть крест, костер, лесоповал, трагедию эмиграции сытой жизни у хозяйской кормушки — неполитический либерализм. История последних веков в русской культуре — это история поиска в России личности и, следовательно, борьбы неполитического либерализма за выживание. За утверждение себя в качестве альтернативной культурной нормы, без чего либерализм политический обречен оставаться культурно беспочвенным.

* * *

В этой книге я решаю, казалось бы, обычную для гуманитарных наук задачу — представляю некоторых русских писателей как аналитиков русской культуры. Но эту задачу я решаю, используя методологию социокультурного анализа, которая ранее ни в российском литературоведении, ни в философствовании по поводу литературы не применялась. И эта методология делает мою задачу необычной. Я анализирую не весь исторический опыт русской литературы, а лишь тот, который, как мне кажется, внес существенный вклад в развитие неполитического либерализма в России.

Отбирая художественные тексты для изучения, я ищу «своего» писателя. «Мой» писатель опирается, с моей точки зрения, на те же ценности, что и я, и занимается тем же, чем и я, — ищет способы критики архаики народной культуры и одновременно способы поиска личностной альтернативы этой архаике. В результате произведение исследуемого мною автора становится в моем мозгу как бы результатом нашего совместного с ним усилия, а мой комментарий к этому произведению — как бы совместным с ним трудом.

Этот прием вызывает у многих филологов и историков культуры возражения. Особенно в связи с тем, что я, исследуя идейное содержание художественных образов, ищу степень близости между моими представлениями о человеке и представлениями исследуемого автора. А уж если я говорю, что мой комментарий к какому-то произведению и само это произведение построены на общей у меня с автором приверженности принципу свободы личности и что на этом основании их можно рассматривать как проявления неполитического либерализма в России, у моих оппонентов порой просто сводит скулы от негодования. Кроме того, они стоят на том, что наука — вне политики и вне идеологии, она стерильна и непорочна, потому что она — наука. Нельзя, мол, идеологи-зировать мысль автора. Идеологизировать действительно нельзя, если в авторской мысли нет идеологического момента. Но если автор защищает право личности самой определять смысл своей жизни и ставит под сомнение либо отвергает сложившуюся мораль, то я обязан этот протест увидеть как идеологию автора и донести до читателя через свою идеологизацию. Принимая во внимание, что мир идей русских писателей хорошо унавожен комментаторами от религиозности, народничества, революционаризма, партийности и наукообразности, я считаю, что делаю хорошее дело, когда расчищаю эти авгиевы конюшни.

Но все же главное, чего не могут принять оппоненты, касается того, что я называю «как бы совместным трудом» исследуемого мною писателя и моим. Принципиальным противником этой методологии был и А.С. Ахиезер, которого я считаю своим учителем. Как это — «Давыдов и Лермонтов», «Давыдов и Пушкин»? Такая «совместность» не воспринимается ни рационально, ни эмоционально. Оппоненты отказываются понимать, что если Лермонтов говорит Богу: «Ты виновен!» — значит и я встаю рядом с Лермонтовым и тоже говорю Богу: «Ты виновен!» А если я не могу стать соавтором этого крамольного вызова, если у меня не хватает мужества вместе с поэтом произнести эти слова на всю Россию, если не способен я воспроизвести лермонтовскую тональность и после этих слов поставить восклицательный знак, значит… значит не могу я комментировать творчество Лермонтова! Я точно знаю, что не получится. А чтобы получилось, я должен с радостью влезть в шкуру «своего» автора, стать «соавтором» его мыслей. И… создать «как бы совместное».

Именно это «совместное» в форме «как бы», если оно получилось и читатель его принял, и становится для меня самым ценным в моем комментарии. Потому что оно — знак того, что не прервалась связь времен, что поиск русским человеком в себе личности, его жажда свободы, желание жить достойно, т. е. то, что я называю неполитическим либерализмом, — это не моя и не, например, пушкинская выдумка, а то, что объективно находится в русской почве, питает мою с Пушкиным почвенную мысль и формирует мою с ним потребность мыслить почвенно и либерально. Если бы это было не так, не выбрал бы я Пушкина для своего анализа, а читатель не принял бы моего комментария.

* * *

Из писателей XIX века я отобрал для анализа творчество Пушкина, Лермонтова и Гоголя. В главе о Лермонтове я сопоставляю лермонтовское мышление с мышлением других русских писателей — Пушкина, Гоголя, Гончарова, Тургенева, Достоевского, Л. Толстого, Чехова, Булгакова. Из ныне действующих писателей я анализирую творчество Виктора Ерофеева, Виктора Пелевина и Владимира Маканина. Я мог бы существенно расширить мой список авторов и XIX, и XX, и XXI столетий. Но формат книги не позволяет.

Какие задачи я перед собой ставлю?

Прежде всего, пытаюсь понять, как писатель осмысливает человеческую реальность. Но представляю его мышление как мир не столько эмоций, сколько ratio, как рациональную систему, выражаемую любыми средствами, в том числе и эмоциональными. Эту систему писатель может нести в себе осознанно или неосознанно, целостно или элементами, в развернутом или свернутом виде, на уровне доказательств или догадок. Но он обязательно ее имеет, иначе не было бы у него ценностных предпочтений в анализе человеческого в человеке.

Кроме того, я исхожу из того, что культура — это всегда переход. Переход от одного состояния к другому, будь то модернизация или архаизация. Он может быть мощным и быстрым, а может — слабым и вялым, почти незаметным. Но он всегда есть. Такому переходу неизбежно сопутствует раздвоение между ценностями старого и нового, и он всегда цикличен. Моя задача — увидеть этот процесс в художественном тексте и объяснить его как способ человека жить в специфических условиях конкретной культуры в конкретную эпоху. Так я превращаю факт литературы в факт культуры.

Переход, о котором идет речь, может быть двояким.

Один тип перехода — творческий. Человек на краю между жизнью и смертью победоносно, но ценою жизни ищет новые смыслы. Пушкинские Черкешенка, Татьяна, Моцарт, Дон Гуан и Дона Анна, Тазит, Поэт, Пророк, лермонтовские Поэт, Демон, гончаровский Штольц, тургеневские женщины, булгаковские Мастер и Маргарита, шолоховский Григорий Мелехов, доктор Живаго Пастернака, Лиса А Хули Пелевина, Бенедикт Татьяны Толстой… Этот тип перехода принадлежит формирующейся личности.

Другой тип перехода несет серое творчество. Человек застрял в своем поиске и как субъект культуры захиревает, умирает. Так застряли и заживо умирают «инвалид в любви», «пародия» на человека Пушкина, «нравственные калеки» Лермонтова, «мертвые души» Гоголя, «уроды» Гончарова, «гамлетики» Тургенева, вишневосадские персонажи Чехова, выносящие приговор исторически сложившейся русскости как уходящему культурному типу. Таковы же «шариковы» Булгакова, «озверевший народ» — красные и «озверевший народ» — белые Шолохова и Пастернака, самозабвенно истребляющие себя в поиске абсолютной истины. Таковы «навозошаропроизводители» и «навозошаротолкатели» Пелевина, таков «слипшийся ком» Ерофеева… Одни гибнут, придя к пониманию своей исторической обреченности. Другие — пройдя предварительно через фанатичный поиск «абсолютной» альтернативы, которая якобы решает все проблемы, ведя в «светлое будущее».

Именно этот тип перехода и свойствен исторически сложившейся русской культуре. Отсюда дилемма для России. Либо риск социальной динамики, требующей изменения себя и ведущей к развитию, риск веры, любви, творчества, риск рационального образа жизни. Либо патологичная неспособность измениться, активизация мифологического мышления, идиотизм топтания на месте, неизбежно ведущего к умиранию. Россия меняющаяся либо Россия застрявшая — третьего не дано.

* * *

Методология, которую я применяю, не первая в своем роде. В истории России были две попытки создания методологии социокультурного анализа — обе, на мой взгляд, неудачные. Интерпретаторы российской реальности пытались анализировать человека, опираясь на смыслы то Бога, то народа как на культурные основания. А смысла личности как альтернативы «Богу» и «народу» они не знали. Либо, зная, не поднимали его значимость на уровень нового основания русской культуры. Таким образом, в российском менталитете конкурируют, сложно переплетаясь, три основания и, следовательно, три методологии анализа человеческой реальности: религиозная и народническая, исторически сформировавшиеся в русской культуре, и оппонирующая им личностная, русской культурой отторгаемая.

Основанием (смыслом всеобщего) в религиозной методологии является ценность Бога. Личность в этом подходе имеет смысл, лишь если служит сакрализуемой авторитарной державности. Родовое содержание этого типа всеобщего унаследован из славяно-тюркского родового космоса. Его христианская версия — из Ветхого Завета Библии. Этот тип взаимопроникновения идей личности и державности прослеживается в творчестве русских религиозных философов — А. Хомякова, П. Чаадаева, братьев Киреевских, В. Соловьева, Н. Бердяева, С. Булгакова, С. Франка, Н. Трубецкого, В. Иванова, П. Флоренского, Д. Андреева, А. Меня, многих других, в чем-то у Ф. Достоевского и Л. Толстого. Религиозная философия, несмотря на ее частные демократические достижения, пытается гуманизировать авторитарную идею, предъявляющую спрос на соборность.

Основанием народнической методологии является ценность народа как абсолюта. Личность для этой методологии имеет смысл, лишь если служит соборной державности, идея которой взята из того же славяно-тюркского родового космоса. Ее христианская версия — из Ветхого Завета. Идеологами этого подхода стали поздний В. Белинский, Н. Добролюбов, Н. Чернышевский, Н. Михайловский, Д. Писарев, Н. Шелгунов, Г. Плеханов, В. Ленин, М. Горький, «пролетарские писатели»… Этот подход, начавшись как личностный, плавно перешел в народно-революционный, большевистский и выдвинул лозунги «Литературу — народу!», «Искусство — народу!». Народнический подход стал составной частью советского партийного строительства. В нем была предпринята попытка гуманизировать соборную идею, предъявляющую спрос на авторитарность.

Я не хочу сказать, что авторитарное и соборное направления в анализе человеческой реальности были бесплодными для русской культуры. Но их возможности оказались ограничены теми тотемными основаниями, на которые они опирались и продолжают опираться. Кроме того, они оказались неспособными преодолеть внутренние противоречия, которые сами в себе порождают: провозглашая верховную ценность личности, они подчиняют ее еще более верховным ценностям — ветхозаветным смыслам Бога (вождя) и народа («глас народа — глас божий», «народ всегда прав»). Эти два направления взаимопроникают, порождая циклическую историческую динамику и подавляя личностное начало в русском человеке, в литературе, искусстве, науке. Жизнь оказалась сложнее, чем представляли и представляют себе авторы этих теорий. Соборно-авторитарная методология анализа культуры не выдержала проверку временем и все более уходит на периферию общественного интереса.

Однако мощный творческий и полемический всплеск начала XIX века породил не только русскую религиозную философию и народнический анализ культуры. Начиная с Пушкина и Лермонтова сложилась личностная (personal) и, следовательно, антиродовая, антиветхозаветная методология в анализе человека, которая несла в себе античные, новозаветно-гуманистические, личностные смыслы. Человеческое в человеке стало осмысливаться через LIBERALIS. Начали формироваться элементы социокультурного анализа, которые я и пытаюсь обобщить в данной книге.

За два века своего существования социокультурный анализ человеческой реальности не стал в России господствующим. Но и не погиб. Он делает огромной важности дело: формируя в ценностном мире русского человека личностную альтернативу культурной архаике, он стимулирует в нем либеральную «культурную революцию».

Личностная рефлексия художественного творчества, осмысляемая через методологию социокультурного анализа, воплощается сегодня в работе поэтов, писателей, режиссеров, сценаристов, в деятельности театров, радио, ТВ, кино. Эта рефлексия либеральна по своему ценностному содержанию. Но она не борется за политическую власть. У этой рефлексии не политическая, а культурная миссия: держа идеологический фронт против своего главного противника — «мертводушных» родовых ценностей русской культуры, она борется за души людей, подвигая русского человека к либеральному ценностному выбору.

Примечания

1

Сартр Ж.-П. Что такое литература? СПб.: Алетейя, 2000. С. 64.