Нецелованные

Алексей Васильевич Леснянский

Середина 90-ых. Непростое для страны время. В тайге строится секретный город, который заселяют мальчиками. Их 10000. В глухомани они получают блестящее образование по военным и гражданским специальностям, чтобы по выходу из леса спасти Россию в случае её распада. Роман перенасыщен размышлениями мальчишек о родном государстве. Мечта у всех курсантов одна – поскорее начать службу Родине. В конце романа главные герои погибают, спасая лидера страны, который любит отдыхать в заповедных местах Сибири.

4

Стояла четвёртая зима нулевых годов… Десять четырнадцатилетних были подняты по тревоге спустя час после отбоя. Деревянные кровати без матрасов и подушек мгновенно опустели. Без зевков и потягиваний мальчики стали одеваться. Вковывались быстро. Жизнь в тайге без выходных и каникул, насыщенная учением, трудом и лишениями, до срока сделала их мужчинами. С младенчества у них всё было по-взрослому: вместо машинок — машины, вместо пестиков — пистолеты, вместо плюшевых мишек — окрестные шатуны.

Сколько курсанты себя помнили, их программировали на осуществление миссии, примеров которой ещё не знала история. Если бы мы спросили ребят о том, что их волнует больше всего на свете, то они бы ничего нам не ответили. Но точно подумали бы о России. Странно, заметит читатель, что подумали бы, а вслух — ни слова. Почему так?

Ну, во-первых, в тайге было просто не принято произносить имя родной страны всуе, как это сейчас делают на Большой земле все кому не лень. Ещё в раннем детстве лесные мальчики с подачи наставников твёрдо уяснили, что от частого употребления любая святыня замусоливается и утрачивает значимость. Во-вторых (и это самое главное), Россия была для наших юных героев первой любовью — той самой девочкой с первой парты, о чувствах к которой мальчики, как правило, стесняются рассказывать окружающим. До поры до времени стесняются. Очень скоро автор разговорит пацанов на сокровенную для них тему, потому что с молчунами ему будет сложно выполнить поставленную в книге художественную задачу. Вернее, ребята сами разговорятся, так как специально введены в роман в переходном возрасте, в котором, как известно, достаточно искры — и возгорится пламя в виде мучительных или радостных бесед о любви ещё не с мамой, но уже с друзьями…

…Десять охотников ушли в ночь. Им поставили задачу добыть дичь для одной из столовых. Дни на это не выделялись. Светлое время суток предназначалось для занятий. Мальчики считали это нормальным, поэтому никто из них не жаловался. Они были уверены, что по-другому нельзя. При этом от них отнюдь не скрывали, что на Большой земле всё иначе, что там действуют целые институты по защите прав ребёнка, и на уроках учитель даже не смеет поднять голос на ученика, не говоря уже о том, чтобы выпороть его или отправить ночью в тайгу за пропитанием.

Подростки, вооружённые автоматами и снайперскими винтовками с ночными прицелами, двигались след в след. Все они были превосходными лыжниками. Обладали недюжинной силой и выносливостью: если кто и вываливал язык на плечо до пересечения линии горизонта, то совсем не от усталости — дразнил бегущего сзади. Скорости тоже развивали приличные: машина бы, конечно, мальчиков обогнала, но при этом шофёр непременно включил бы поворотник — из уважения. А уж как ребята стреляли! Худший из них попадал белке минимум в белок глаза. Автор сказал бы — в молоко, если бы после выстрела на мишени можно было разглядеть хоть какую-то конкретику. Однако при вытекании ока никогда не получится глазуньи, всегда — омлет. Мальчики и не подозревали, что по ним, биатлонистам милостью Божьей, уже плачут зимние Олимпиады 2010-го, 2014-го, 2018-го, 2022-го, 2026-го годов.

К слову, на уроках ребятам рассказывали про Белые игры, пользующиеся большой популярностью на Большой земле. Курсанты с интересом внимали наставникам и диву давались, как такое может быть:

Что на огневых рубежах того же биатлона мишени стоят на месте, а не петляют, как зайцы, не окружают, как волки, не несутся на тебя, как медведи.

Что лыжню пробивают не сами стрелки, а обслуживающий персонал.

Что есть на свете трассы, на которых можно в любой момент перейти с классики на коньковый ход и при этом не застрять между деревьями.

Что 10 км — это уже сама дистанция, а не разминка перед ней.

Что биатлонисты никогда не тащат на спине грузы и не волокут за собой сани с поклажей или хоть колёса от КамАЗов (так называемых раненых).

Что спортсмен, вышедший на официальный старт не в облегающем костюме, а в валенках и полушубке, станет посмешищем.

Что биатлонисты запросто могут себе позволить промазать на огневом рубеже, и за это на них наложат только минутный штраф, а не 10-сантиметровый шов от встречи с мишенью.

Что крики людей в лесу — это далеко не всегда облава на зверя.

Что биатлонную славу норвежца Уле-Эйнара Бьёрндалена, пусть хоть трижды потомка непобедимых викингов, ни один российский спортсмен до сих пор не понизил до славки.

Колонна двигалась молча. Ребята были одеты в белые полушубки, того же цвета ватники, ушанки и унты. Во лбах мальчиков горели шахтёрские фонарики. Световые пятнышки, подобно бурундукам, носились друг за другом по сугробам, запрыгивали на кедры и спины впереди идущих, щекотали звёзды.

Первым, утаптывая снег, шёл Толя Ракитянский — серьёзный шатен с естественнонаучным складом ума, имевший на всё собственное мнение и высказывавший его с достоинством, но без превосходства. Бесстрашный — он никогда специально не искушал судьбу, не выискивал адреналина где не попадя. Отвагой отличался, если так можно сказать, не военной, а гражданской. Словом, он был не из тех, кто со штыком-молодцом добровольно прёт на пулю-дуру или вызывается соединить перебитый телефонный провод в собственной челюсти под огнём неприятеля. Он был из тех, кто всходит на эшафот за свои убеждения: от семнадцати до тридцати пяти лет — за политические, от тридцати пяти до глубокой старости — за научные. Изредка Толя поднимал руку, останавливался и прислушивался. Звенья змейки замирали одновременно с ним, не наползая друг на друга.

Для мальчиков тайга не была тёмным лесом. Они исходили сибирские джунгли вдоль и поперёк и умели охотиться как в богатых угодьях, так и там, где с трофеями негусто. Чтобы добраться до участка, выделенного их улице на зиму 2004-го, курсантам предстояло провести в пути около двух часов. Без единого выстрела. Без проверки силков и капканов. Не укради!

У ребят даже не возникало желания присвоить чужое. До определённых границ вокруг них были не охотничьи угодья, а таёжный зоопарк, сибирское сафари — смотри, но не трогай. Законы, по которым они жили, были ремиксом библейских заповедей (платиновую «десятку» сократили и подкорректировали в соответствии с возрастом и положением ребят). К примеру, за ненадобностью была вычеркнута заповедь «Не прелюбодействуй». Она и без того соблюдалась по определению, так как город населяли исключительно представители мужского пола, среди которых большинство знало о существовании девочек и женщин только из книг и сбрасываемой с вертолётов прессы. Упразднили для бывших детдомовцев и «почтение к отцу и матери», заменив его уважением к старшим. Вакансию Бога из первой заповеди и вовсе оставили открытой, так как город населяли дети разных национальностей; определиться с верой ребятам предстояло позже на курсе «Религии и секты планеты».

В центре колонны шёл друг Толи Ракитянского — рыжий и конопатый Илья Буриков. От быстрого движения, помноженного на простуду, в носу его хлюпало совсем по-весеннему. Сопли он, однако, не распускал. Когда накапливалась критическая масса, Илья зажимал пальцем одну ноздрю, после чего нагнетал давление в другой и выстреливал из неё на снег — да так, что непременно образовывалась проталина. Мальчик был идеалистом. На его лице то и дело появлялась отрешённая улыбка, которой он обрамлял собственные мечты. К примеру, когда Илья узнал, что на Большой земле люди при всей своей многочисленности и скученности нередко страдают от одиночества, то решил изобрести нательный датчик, который бы вспыхивал, когда о человеке кто-нибудь скажет или подумает. Не было ещё ни прибора, ни даже соображений, как его сделать, а Илья уже думал о модификациях датчика. К примеру, на земле было много известных людей, о которых вспоминают постоянно. Мальчик решил, что приборы на их телах должны менять цвет от кипенно-белого до иссиня-чёрного — в зависимости от того, лихом их поминают или добром.

Замыкал колонну зеленоглазый брюнет Серёжа Огрызкин. Весельчак, остряк и шалун, он имел во всех углах постоянную прописку. Его колени знали вкус гороха лучше языка. Серёжина спина была вдоль и поперёк исполосована розгами. Экзекуции мальчик переносил терпеливо, как ямщицкая лошадь: мол, секут да секут, дело привычное. Из презрения к боли он устраивал «в своём клетчатом тылу» целые турниры по «крестикам-ноликам», чем вызывал восхищение у сверстников и наставников. И как лошадь после понукания кнутом бежит быстрее, так и Серёжа после порки шалил изощрённее, острил заковыристее, смеялся звонче, но не из духа сопротивления, а так — от радости бытия. Сейчас мальчик обдумывал план побега на Большую землю. Сбежать он хотел не от плохой жизни — Серёжа любил учителей и товарищей, и они платили ему тем же и даже переплачивали. Причина крылась в другом: не далее как позавчера сорванец вдруг решил, что он уже всё знает и умеет, и ему срочно надо в Россию, как обоим его прадедам-подросткам в своё время просто необходимо было на фронт.

Четырнадцатилетние охотники вошли в закреплённый за ними квадрат. После их выхода из дома температура понизилась c тридцати пяти до сорока двух градусов, но взмокшим на марше ребятам казалось, что на улице, наоборот, потеплело. Распахни они полушубки, как русскую душу, и на свободу вырвались бы клубы пара, как после съёма крышки с кипящего чайника. Жаль, что рассказать о таком уникальном природном явлении как запотевание тайги не представляется возможным, так как охотники и не думали раскрываться — простуда по глупости или беспечности приравнивалась к членовредительству. Как типичные кипящие чайники, мальчики давали выход пару исключительно через нос. Даже рты не участвовали в газообразовании, так как дыхалки у всех были тренированные и раньше пятнадцатикилометровой отметки не сбивались.

— Рассчитайсь! — скомандовал через плечо Ракитянский и открыл счёт: «Первый!»

— Второй!.. Третий!.. Четвертый!.. Пятый!.. Шестой!.. Седьмой!.. Восьмой!.. Девятый!.. — поочерёдно откликались звенья, как пушки на поле брани — с дымом изо ртов-жерл.

— Где десятый?! — осведомился Ракитянский, а про себя подумал: «Начинается».

В колонне между тем заулыбались, предвкушая веселье.

— Осло! — выдержав паузу, обозначился Огрызкин.

— Чего?

— Тебе на «О»!

— Ну что ты за человек, Огрызкин? — попенял Ракитянский. — Разве нельзя по-нормальному ответить?

— А это нормально, по-твоему, что я разучиваю Пензенскую область? — перевёл Огрызкин разговор в нужное ему русло.

— Ну причём тут Пензенская область?

— Притом!.. Берциев из Дагестана — разучивает Дагестан! Железняк с Питера — зубрит его! Я с Алтая, семь лет его постигал, а меня на Пензу! Уж две недели как! Спрашивается, за что?!

— Как пить дать — за дисциплину! — подмигнув шедшему сзади мальчику, бросил Ракитянский. — Видать, не достоин ты малой Родины!

— Допустим! Но почему от этого должны страдать пензяки? — возмутился Огрызкин. — Пускай Алтай и страдает! Он хотя бы привык!

— Так-то тебя там и в глаза не видели! — прыснул кто-то в середине колонны.

— Уже и не узрят! — обиженно ответил Огрызкин. — Разучивал-разучивал, ночи не спал, в деревнях уже мужиков по отечеству знал — и на тебе, переставили!.. И с чего вдруг Пенза? Ладно бы ссылка была! Но по истории же ничего не ссылка! Химки без бинокля видать! С биноклем — часы подводи по Кремлёвским курантам! Правее, что ль, заслать не могли?! Уже за Урал лень перевалить!

— Не правее — восточнее, Серьга! — поправил Берциев.

— Тишина на охоте! — призвал к порядку Ракитянский. — Развели балаган!

— Блажу, но хоть тайгу не заражаю! — выдал Огрызкин.

Колонна навострила пунцовые уши, почуяв бомбу не ниже кассетной. Уловил подвох и Ракитянский, бывший старшим группы. Он помнил своего друга с тех незапамятных, по его мнению, времён, когда они оба ещё не умели завязывать шнурки, и этот факт их ничуть не смущал.

— По-хорошему надо бы промолчать, — подумал Ракитянский, — ну да бог с ним — пусть посмешит ребят, спать двое суток не придётся. Завтра — занятия с семи до десяти, потом — стрельбы ночные.

— Я грю — ору, но хоть тайгу не заражаю, — вяло напомнил о себе Огрызкин уже безо всякой надежды, что старшой зацепится и даст покуражиться.

— Помолчал бы, болтун! — ответил Ракитянский, но в голосе его явно читалось: «Мели уж, Емеля».

— Белочки на Бурикова жалуются! — заявил ободрённый Огрызкин. — Грят, сморкается направо и налево, хворь по всей тайге разносит! Эпидемия, грят, на носу!.. На Буриковском!

Железняк, шедший перед Буриковым, резко развернулся. Сноп света от шахтёрского фонарика ослепил Илью. Он растерялся и не успел избавиться от свисавших из ноздрей и взявшихся шугой параллельных прямых.

— Вещдоки налицо! — констатировал Железняк.

— На лице! — поправил Огрызкин.

— Что предлагаешь? — спросил Железняк.

— А глотает пусть! — ответил лесной санитар. — Есть даже такой закон, чтобы сопли глотать!

— А если скуёт в сосульки? — справился кто-то из мальчиков.

— Тогда — соси, а не сбивай, как с крыши! — деловито распорядился Огрызкин. — Зелень надо при себе оставлять, а то инфекция по всей тайге расползётся! Добром прошу, Буря, — законопать ноздри и дыши ртом! А лучше мягким местом! Ты ж умеешь через него выдыхать, когда гороха объешься! Значит, где-то должна быть и опция вдоха! Поищи, брат! Поковыряйся, где следует, — не ставь под удар таёжную экосистему! Течь в носу — это серьёзно! Это вам не то!

— Что не то-то? — прыснул Железняк.

— Не то нетто, не то брутто! — мгновенно срифмовал плут.

Колонна, схватившись за животы, повалилась в снег. Казалось, тайгу заполнили тройки с бубенцами — искрист, звонок и рассыпчат был мальчишеский смех, ни один голос ещё не тронула ломка.

— Не помрёшь ты своей смертью, Огрызкин!.. Пензу приплёл!.. Бурикову нос утёр!.. Не то нетто!.. Ай, да Огрызкин!.. — неслось из смятых сугробов.

Огрызкин же c каждой секундой мрачнел…

— Ржёте, ржа, — сурово сказал он, когда товарищи отсмеялись. — А там, за лесами, люди еле концы с концами сводят. Мрут, как мухи, от коррупции и рака! Сводки забыли?! Я напомню! 1 сентября — захват детей в бесланской школе! А, Берциев?! Где ты был, когда наших с тобой детей убивали?

— На ученьях, — угрюмо ответил Аслан. — Танки, сам же помнишь, водили.

— Танки он водил, — хмыкнул Огрызкин. — Тебе только велосипед водить на коленях у инструктора. Пасынок гор!

Глаза Берциева окрасились в мак. Ноздри заработали, как меха в кузне. Он и сам не понял, как оказался напротив обидчика и двумя пальцами взял его за то место, где через год должен был проклюнуться кадык.

— Не могу я уже тут! — прохрипел горшок с ухватом. — В РФ нам надо, ребята! Там жизнь!

— А ну разошлись, — приказал Ракитянский. — В РФ он собрался. Так там тебя и ждут. С карцера не вылазишь. Зад со спиной не заживают, а в РФ намылился. Чё молчишь, что сотовые на Большой земле хотел посмотреть? Ну, которые ты в журнале видел. Давай же — признайся отряду. А я тебе говорю — та же рация, только шипенья нет. Cбросят и нам c вертушек для ознакомленья.

— Думаешь, сбросят? — против воли вырвалось у Огрызкина.

— Не сомневайся, — улыбнулся Ракитянский, — отстать не дадут.

— Я не только из-за сотовых в РФ-то, — заоправдывался попавшийся на крючок пройдоха. — Мож, только тридцать процентов, что из-за них.

— Полста один, — пригвоздил Ракитянский. — Контрольный пакет, Серёжа. Забудь о побеге. Тебе четырнадцать. Будто не знаешь, что для Большой земли ты ещё ребёнок. Не дадут тебе там развернуться. У тебя там детство сейчас идёт. Это когда за тебя вроде живут. А ты не живёшь, ты так — числишься. Тебе ничего не доверяют, оберегают от всего. Ты как комнатное растение, у которого две задачи: радовать глаз и ходить в горшок, а не мимо. Короче, тебя там всерьёз не воспримут.

— Ещё как воспримут, — не согласился Огрызкин. — Не возрастом, так умом не по годам возьму. Наставники говорили, что по меркам материка мы все — вундеркинды.

— Это ты-то вундеркинд? — улыбнулся Ракитянский.

— Это я-то… Не по нашим критериям, конечно. По материковым.

— Нашёл чем гордиться, — произнёс Ракитянский. — Лучше быть последним в нашей глуши, чем первым в их цивилизации. Сам же видел, какая там школьная программа. Макака — и та освоит, ни разу на второй год не останется. Даже из-за поведения не останется — читал же, как ведут себя тамошние школяры. На их фоне наша обезьянка пай-девочкой покажется. Но самое страшное, что в её аттестате даже пятёрки будут. И не только по физкультуре с изо. Это итак понятно. С её-то физической подготовкой. С культом-то импрессионизма в живописи. — Ракитянский вздохнул. — Эх, то ли жалеют учеников, то ли гробят — отсюда не разберёшь.

— Убедил! — сказал Огрызкин. — Убедил, что с моей подготовкой я там не пропаду. Вот только доберусь до России — и сразу в аспирантуру… В две!

— А чё не в четыре? — произнёс Ракитянский и лёг на другой галс: «Ладно, с другой стороны зайдём. Вот ты, Серёга, самый хитрый из нас. Самый, можно сказать, прожжённый. Но помнишь же, что тебе сказал наш психолог? Что ты — само простодушие для Большой земли. Что бесхитростнее тебя никого на материке и не сыщешь. Это здесь ты король лукавцев, всех вокруг пальца обведёшь, а там ты — дитя неразумное, пропадёшь зазря, — произнёс Ракитянский и обратился ко всем: «Братья, про простодушие ко всем относится! Слышали же, как наставники всё время говорят, что мы чисто дети малые! Вроде без укоризны говорят, а в глазах — то ли тоска, то ли жалость! Это плохой знак! Если мы дети, значит мы не взрослые! А если мы не взрослые, значит ещё не доросли до Большой земли! Простодушие отодвигает нас от встречи с Россией!

— Я вот не согласен, что мы простодушные, — подключился Буриков.

— Не согласен он, — встрял Огрызкин. — На конечности свои лучше глянь. Унты где?

— Как?! — всплеснув руками, воскликнул Буриков и бросил взгляд на ноги. — На месте вроде.

— То-то же, — ощерился прохвост. — Простодушный и есть. Ты чё ж сам не чуешь, что у тебя ходули в тепле? Нет, нельзя тебе в Россию — не то что мне… Кстати, может, в РФ всё не так уж плохо, — а, ребят? Мож, специально на страну наговаривают, чтоб подольше нас тут держать. Ну, типа, в России всё очень серьёзно, и вы, ну то есть мы, — ещё не готовы для большого дела.

— Ты думаешь, врут нам про Большую землю наставники и пресса? — вмешался Железняк. — Ну, про Беслан, про взрывы домов в Волгодонске, про нищету, про всё.

— Я не сказал, что врут, — произнёс Огрызкин. — Но наверняка факты нам подают уже в переработанном виде. Плохое специально преувеличивают, чтобы мы готовились к самому страшному, хорошее преуменьшают, чтоб не расслаблялись мы. Видели же, что в газетах и журналах, которые нам с воздуха сбрасывают, нет фото людей. Это, думаю, потому, что по лицам можно многое понять. Так вот кто после этого даст гарантию, что рука редактора ещё и по текстам не прошлась? Зуб даю — плохое точно преувеличивают. Ну, как в сказках. Вот наверняка у Змей Горыныча одна голова, если он не урод с кунсткамеры. Но ему ещё две привинтили, чтоб ты, так сказать, проникся. То же самое с Бесланом. Наверняка бандиты захватили десантный полк, а не школу. Не верю я, что школу-то. Особенно — горцы. Они ищут равного, сильнее себя даже. Вспомните Лермонтова, «дикие» дивизии. Но нам всё специально преувеличили, усложнили как бы задачу, которую надо было бы решать, если б мы там были.

— Почему её усложнили за счёт мужчин моего народа? — с болью произнёс Берциев.

— Потому что ты сын Кавказа, — серьёзно ответил Огрызкин. — Ты это пятно (пусть и придуманное, понарошечное) вынесешь, а я — нет. Хоть и алтайский сибиряк, а не вынесу. Я с ума сойду, Аслан, и всех вас перестреляю. И всех детей перестреляю, и женщин, и стариков, чтоб не жили на такой земле… Там же не горцы, Аслан, были, если с детьми правда. Там отродье. Если с детьми правда, то нелюдей — я просто уверен — кое-как и наскребли-то для одного раза. Весь Кавказ с лупой облазали, в каждое ущелье заглянули. И не хватило, Аслан! Недостача всё равно! Добивали наёмниками отовсюду.

— Лучше б нас захватили, — буркнул Берциев.

— Это ещё бы кто кого, — произнёс Ракитянский и прервал привал: «Строиться! Огрызкин — первый! Я — замыкающий!».

Мороз лютовал… То тут, то там одиночными и очередями стреляли кедры, словно за ними держали оборону партизаны. На многих деревьях, мимо которых проходили ребята, имелись вмятины от ударов колотом (что-то вроде деревянного молотка-киянки с баскетбольный рост, с помощью которого сбиваются с макушек созревшие шишки). Технология добычи такая: ручка втыкается в землю, и три человека принимаются бить по кедру. Один из мужиков стоит спиной к стволу и направляет колот, двое других с оттяжкой молотят по дереву, словно забивая гвоздь, шляпа которого размером с ковбойскую. Дубасят по кедру непрерывно, чтобы он завибрировал и сбросил орех. Наверх при этом никто не смотрит — можно получить по лбу. Все только слушают. Сорвавшиеся с макушки шишки заявят о себе свистом. Раззявишь рот, не успеешь укрыться под набалдашником колота — набьёшь себе то, за чем пожаловал, соберёшь урожай ещё и с головы. Таёжники знают истинную цену ореха. Он баснословно дорог даже от производителя. Походи-ка по горам с тяжеленным молотком. Полазай-ка в «когтях» электрика на макушки кедров за недошедшей до кондиции шишкой. Покрути-ка утыканный гвоздями барабан-ёж, отделяя зёрна от чешуи. Попросеивай-ка через сито орешки, избавляя их от шелухи. Поотвеивай-ка их, посуши-ка, попрячься-ка со своим промышленным, по мнению инспекторов, объёмом в полтора-два мешка «чистого» на выездах из тайги — узнаешь тогда чё почём.

Наши четырнадцатилетние герои познали адов труд по сбору ореха в десять лет. Поначалу они не могли сбить и трёх шишек с кедра. Всё больше им приходилось лазить на макушки деревьев и сшибать урожай длинными палками-удочками. Производительность труда была невысокой, как и сами ребята. Несмотря на серьёзную, до насупленных бровей Вия физподготовку (да простит мне читатель это пышное восточное сравнение), дело не ладилось. Но осенью 2004-го, буквально за несколько месяцев до описываемых в книге событий, неожиданно наступил прорыв. Имя ему — акселерация. Мальчики вдруг вытянулись, раздались в плечах, и колот, бывший для них как бы трёхмерной прописной «Т», словно усох до строчной буквы.

Ребята расслабились при входе в свой промысловый квадрат. Тому, что территория принадлежала мальчикам с Зимнего конца города, не было никаких свидетельств в виде флажков, зарубок или щитов с надписями. Люди итак знали рубежи своих участков. Что касается животных, то границы для них обозначались по-звериному — жидкими и твёрдыми отправлениями. Во время пребывания в тайге высохшие, припорошенные и разложившиеся метки непрестанно подновлялись, как подкрашиваются выцветшие и облупившиеся заборы. Это было верхом непрофессионализма, так как людская вонь, как известно, отпугивает дичь. Прекрасно знали об этом и мальчики, но, тем не менее, уже второй год продолжали упорно проверять мочекаловую гипотезу Лёньки Свиблова с Летнего конца города. Малец предположил, что зверьё должно со временем принюхаться и привыкнуть к квинтэссенции человеческого естества (прям так и выразился, злодей), а там, мол, не только с добычей проблем не будет — недалеко и до приручения отдельных видов. Дерзкая эта мысль подкупила всех своей простотой, и весь мальчишеский мир принялся создавать эффект присутствия людей где только можно.

Пока гипотеза о приручении видов проверялась, таёжному городу ничего другого не оставалось, как, помимо домашнего, держать дикий скот. Условно держать, конечно. Никаких загонов, стаек, ферм не было — фауна бродила на воле. И всё же было во всём этом много от первобытного животноводства. Зверей не только убивали. Их и подкармливали. И даже не подкармливали — кормили на убой. Причём на убой больше в переносном, чем в прямом смысле. Шведские столы буквально ломились от сена, овса, отрубей и отходов. Несмотря на это, одомашнивание почти не продвигалось: волки не превращались в собак, рыси не трансформировались в кошек, зайцы не эволюционировали в кроликов. Атомарные успехи зимних и весенних подкормочных кампаний перечёркивались летом и осенью, когда пищи для хищников и травоядных в тайге имелось вдосталь. Невдомёк было курсантам, что должны были пройти не годы, а тысячелетия, чтобы волк лёг возле дома двуногого существа и отпел лесную глушь в своём сердце.

Мальчишеские неудачи только радовали наставников. Тут была суровая метода. Ребят учили безответной любви. Не жди взаимности ни от зверей, ни от людей, терпеливо делай своё дело изо дня в день, из года в год — вот доблесть, достойная древних. И строились для голодающих птиц социальные кафешки под открытым небом, где кедры становились официантами и получали на кормушки-подносы чаевые в виде помёта соек и фазанов. И возводились для недоедающих жвачных крытые столовки, в которых подавались разнотравные сухпайки, посыпанные серо-белыми лизунцовыми комками. И закатывались в зимние берлоги бочонки c щедрыми пчелиными взятками, чтобы у таёжных хозяев, взявших на лапу после пробуждения, не случилось весеннего обострения.

У мальчиков всё шло гладко. Скоро они должны были разбрестись по участку, как грибники, и начать проверку силков, ловушек и капканов с мёртвыми и живыми зверьками, укутанными в несбыточные грёзы женщин северных широт. В ребятах пробудился охотничий азарт. Сердцебиения участились. Дыхания спёрлись. В глотках пересохло. Мальчики заоблизывались, и их губы стали трескаться и кровоточить, как лёд под ливонскими рыцарями в сорок втором тыща двести.

Азарт приглушил инстинкт самосохранения. Если нижние ярусы тайги ребята ещё хоть как-то контролировали, то верхние стали игнорировать. Это была роскошь, позволительная степнякам, имеющим дело только с первым этажом природы. Степнякам — да, но никак не таёжникам. Кто не знал — сибирские леса подметают небо. Кто забыл — вечнозелёные макушки венчают не игрушечные, а настоящие звёзды.

Две грациозных рыси, — ушные кисточки которых, казалось, были просто созданы для того, чтобы перед эфиром ласкать лики телеведущих, — передвигались по ветвяным мостам густой тайги. Размеры кошек поражали. Львы? Холодно. Тигры? Теплее. Барсы? Горячо. Природа удостоила рысью чету высокой чести — первой водрузить флаг на вершине эволюции своего вида.

Хищники создали пару на время гона и охотились вместе уже около недели. Самка была знакома с человеком — точнее с его прямоходящим летним вариантом, малопривлекательным для нападения сверху. А вот зимняя версия людей в плане охоты устраивала кошку вполне. Её любовника тоже. Спины идущих лыжников так аппетитно сгибались, представляли собой такие хорошие площадки для приземления, что просто нельзя было не прельститься. Вдобавок к этому спортивная горбатость визуально уменьшала мальчиков, что немаловажно для хищников средних размеров. В общем, дичь приняла решение десантироваться на потерявших бдительность охотников. Рыси обогнали мальчишеский отряд, выбрали место для нападения и стали ждать приближения ребят. Самка гримасничала. Её бойфренд пришпоривал себя куцым хвостом…

Воздух! — распорол безмолвие крик арьергардного Ракитянского.

С неба падали логотипы сибирского филиала фирмы «Пума». Не прошло и двух секунд после синхронного прыжка рысей, как два мальчика стали проседать, словно мартовский снег, складываться сверху вниз, подобно взорванным башням-близнецам в Нью-Йорке. Два клубка с рычанием и визгом закатались по снегу. Первый удар хищников приняли на себя травоядные: кролики на головах и овцы на туловищах. Шкуры мёртвых спасали шкуры живых.

Нельзя сказать, что два мальчика, которые подверглись нападению, отличались бесстрашием. Храбреца ведь только тогда можно назвать храбрецом, когда в его окружении есть антиподы. Однако трусов среди ребят не водилось. Градус отваги был у всех высокий и примерно одинаковый: у кого плюс тридцать два по шкале мужества, у кого — плюс тридцать четыре. Короче, жара да жара. Между тем для адекватных, быстрых и решительных действий в минуты смертельной опасности всё-таки необходимо испытывать боязнь (не путать с ужасом), чтобы в кровь выбросился адреналин. Этого требует инстинкт самосохранения, которым мальчишки обделены не были. Они чувствовали, если так можно сказать, линялый страх. Их состояние было сродни волнению студента перед сессией: убить не убьют, но могут отчислить.

Это автор ещё и к тому, что в пылу сражения в ход пошли стальные шпаргалки. Они были во многом похожи на обычные. Ничего лишнего. Отточенная, помещающаяся в кулак суть. Возможность вытащить из унтов ножи-бабочки и раскрыть их крылья представилась Диме Агафонову и Юре Свинцову довольно скоро. Им требовалось всего-ничего — выжить в первую минуту. И мороз предоставил мальчикам такую возможность. Именно он заставил ребят поднять воротники полушубков ещё при выходе из дома. Броня, прикрывавшая шеи, не позволила рысям мгновенно добраться до сонных артерий. Такой расклад обескуражил и обозлил кошек. Привыкшие быстро решать исход битвы, они потеряли контроль над собой и стали рвать и метать не там, где следовало. Их пасти постепенно забивались шерстью и работали уже не так проворно, как им бы хотелось.

Пролилась первая кровь. Поляна окрасилась в цвета польского флага, Гражданской нашей войны. Мальчики ничуть не уступали кошкам в дикости. Они рыхлили бока рысей ножами, не подозревая, что в соцсетях, должных появиться в обозримом будущем, за такое отношение к барсам и Барсикам будут предавать анафеме и распинать на виртуальных стенах вниз головой. Охотники дырявили кошек, как воздушные шары после праздника, чтобы из них вышли все — девять ю два — восемнадцать их жизней. Рыси не оставались в долгу и расковыривали тела мальчиков лапами-капарульками. Это были достойные соперники. Колотые и резаные раны росли с обеих сторон, но таёжные ратоборцы не ослабевали. Их битва отдавала компьютерной игрой «Mortal Kombat»: вроде видно, как у соперников укорачиваются жизненные линии внизу монитора, но это никак не отражается на мощи ударов; тот, кому следующая вертушка грозит нокаутом, бьёт так же сильно, как и его соперник с 95-процентным запасом энергии. Жизни, как и полагается серьёзным лотам, продавались по баснословной цене.

С первых секунд боя сражавшиеся попали в прицел автоматов и винтовок. Щелчки затворов. Пальцы на курках. Задержка дыхания.

— Не стрелять! — крик Ракитянского.

Это был не то чтобы неверный приказ в данных обстоятельствах — не докрученный, скажем. Толина ошибка уходила корнями в его боевую подготовку. Она была слишком хорошей. Мальчик так часто слышал стрельбу на полигонах, что привык к ней и переносил свою привычку на окружающую среду. Действительно, по слипшимся клубкам бойцов палить было нельзя — высока вероятность попадания в человека. Однако есть же ещё и воздух. Звуки выстрелов обратили бы рысей в бегство. Но мальчики не умели бить в «молоко». Когда Ракитянский запретил им открывать огонь, ребята замерли и стали напоминать столбы ЛЭП: при отсутствии движения — высокое напряжение в соединявших их взглядах-проводах. Долго так продолжаться не могло. Мальчикам требовалась разрядка.

— Буриков! — выкрик Ракитянского.

— Я!

— Оружие наземь! Пошёл!

— Есть!

— Огрызкин!

— Ослик! — брякнул Серёжа, верный себе в любых обстоятельствах.

— Убью!

— Иа!

— Пшёл!

— Есть!

Катавшиеся по земле комки из мяса и тряпок впитали в себя дополнительных бойцов. Не прошло и пяти секунд, как клубки развязались — отскочили рыси. Это было роковой ошибкой кошачьей четы. Как к ленинскому мавзолею, потянулись к рысям автоматные очереди. Паломничество пуль не давало кошкам упасть. Плотный огневой хадж со всех сторон заставлял их извиваться и корчиться. С полминуты они казались живее всех живых…

Хлопьями повалил снег. Охотники сгрудились вокруг раненого Агафонова. У него был вспорот живот. Кишки сосисочно-сардельковой лентой вывалились наружу.

— Дима! — стоя на коленях, тряс Ракитянский впавшего в забытье товарища. — Агафонов!

Заляпанный кровью мальчик открыл глаза.

— Зябну… Пить, — пролепетал он.

— Полушубок! Воду! — повернувшись, отдал команды Ракитянский стоявшим рядом товарищам и снова к раненому: «Димка! Не отключайся! Говори со мной!»

— Живо-о-от, — простонал Агафонов. — Горит там… Потушите, братцы. Снегом хоть.

— Буриков, промедол! — бросил через плечо Ракитянский. — Две ампулы! Быстро!

— Я вколю, — сказал Берциев и стал рыться в вещмешке. — Буриков это — отошёл.

— Как отошёл? — опешил Ракитянский. — Ведь вот же живым видел.

— Да не в том смысле, — успокоил Берциев. — Глаз просто пошёл искать.

— Чего?

— Глаз, говорю, ищет, — повторил Берциев.

— Какой ещё глаз?!

— Свой, какой.

— Да ты в своём уме?! — вскричал Ракитянский. — Какой, к чёрту, глаз?!

— Да правый вроде, — пожав плечами, буднично ответил Берциев, как будто потерянный глаз — это что-то вроде посеянных ключей.

Ракитянский хуком справа расположил Берциева по горизонтали.

— За что, кэп? — приложив снег к рассечённой губе, спросил Аслан. — Думаешь, я ему не говорил, что глаз он не найдёт, бесполезно это. Ладно бы выпал — вытек же. Одно слово — лужица. А теперь уж наверняка льдом взялась, мороз-то вон какой, — взялся размышлять Берциев. — Или помочь ему поискать? — встрепенулся он. — Так ты скажи, чё сразу драться-то?

— Встать! — бросил Ракитянский, и на всю тайгу: «Рассчитайсь! Всех касается! Одноглазые, лежачие включительно!

Ракитянский знал, что Агафонову крышка. Знали это и другие мальчики, и сам Агафонов. После того, как раненому вкололи обезболивающее, и ему стало легче, с ребятами стали твориться странные вещи. Они профессионально замедлили время, чтобы как можно дольше побыть с товарищем при жизни, как можно лучше запомнить его. Секунды были превращены не в тысячелетия — в эпохи. А у некоторых — в целые эры. Никакого чуда. С детства мальчиков учили, что при желании каждый может проводить операции по ускорению или замедлению времени. Науку о часах постигали с азов: хочешь убыстрить бег стрелок — не смотри на них, найди себе интересное занятие; желаешь обратного — не своди глаз с ходиков, выбери себе работу не по душе — желательно однообразную. Постепенно программа по управлению временем усложнялась, и к четырнадцати годам курсанты уже довольно хорошо умели водить time-машину.

Читатель, наверное, сейчас содрогнётся, но чтобы как можно дольше побыть с товарищем при жизни, как можно лучше запечатлеть его в памяти — Агафонову целенаправленно стали желать скорейшей смерти. И не как человеку, которого любишь, на страдания которого невозможно смотреть. Для замедления времени любовь не годилась совсем — с ней и оглянуться не успеешь, как надо будет закрывать другу глаза.

Требовалось чувство прямо противоположное — ненависть. И курсанты не дрогнули, воспылали ей один за другим. Они собрали в кучу немудрёные грехи Агафонова и раздули эти угольки в пионерские костры. Потом приписали ему и чужие. В итоге как бы получилось так, что пусть и не он двинул немецко-фашистские полчища на Советы, но мог бы вполне. Не он прибивал Христа к кресту, но был бы не прочь поучаствовать в распятии. Не он являлся инициатором Ледникового периода, но заготовил бы мамонтов впрок, представься ему такая возможность.

В общем, Диме желали смерти, как предателю и подонку. Наследники так не ждут кончины богатого родственника, мать так не жаждет того света для человека, который надругался над её дочерью, как желали смерти раненому. Сдохни, тварь, — как бы просили мальчишки. И тварь, соответственно, всё жила и жила. Чего курсанты и добивались.

— Толь, не увижу Россию-то, — обратился Агафонов к склонившемуся над ним Ракитянскому.

— Ты итак в ней, — ответил Ракитянский где-то через век.

— Настоящую бы, — попросил раненый, выждав примерно тысячу лет.

— На картинках же видел, — эры через полторы произнёс Ракитянский.

— Так то — на картинках, — выпалил Агафонов почти сразу, лет через сорок, и припух мезозоя на два. — Толя, почему я?

— Согнулся больше других, — протомил Ракитянский товарища не больше века, правда, каменного.

— Глупо всё, — молвил Агафонов всего спустя зиму, только ядерную.

Глаза Ракитянского увлажнились. Увидев это, время сорвалось с цепи и больше не лечило.

— У тебя глаза затопило, — сказал раненый. — Снежинки же тают?

— Они, — твёрдо ответил Ракитянский, чтобы Агафонов не сомневался, что он жил и умрёт среди настоящих, не знающих слабости мужчин. — Не глаза у меня сейчас — угли. Топят снег на раз. Ты же видишь их цвет.

— Ага, красные, а зрачок чёрный, — теперь вполне успокоился раненый. — А мне поделом, Толя. Я спину врагу показал.

— Ты просто сильно согнулся, когда шёл! Они ж сверху напали!

— Я показал спину, — отрезал Агафонов.

Раненый собрал последние силы для контрольного спича.

— Братья, ну не все же доходят до Берлина! — пережив судорогу, прокричал он не словно, а натурально оправдываясь. — Ну не всем же везёт! Ну кто-то ж и под Брянском должен кануть! И если б в наступлении — при отходе! Под проклятья женщин и детей! И не от пули — от солнечного удара! Пилотки ж не досталось!.. Всё — кончаюсь, братцы! Без меня теперь! Сами!

Агафонов дёрнулся, улыбнулся и вытянулся…

— Шапки долой! — бросил Огрызкин.

Не прошло и минуты, как начались огневые проводы товарища в последний путь, расстрел несправедливого неба. Звёзды падали, слетали с него, как с погон провинившихся офицеров. Досталось и земле. Окурки пуль — стреляные гильзы — сотнями тушились в её белоснежной ночнушке, как в пепельнице. На кончиках дул распускались оранжевые цветы. Пальба продолжалась до тех пор, пока автоматные магазины не опустели, как их советские тёзки. Ребята задыхались от задавленных рыданий. Агафонов стал двести восемьдесят шестым мальчиком, оплатившим собой проживание товарищей в одном из самых красивых и суровых мест планеты. Впереди ещё было много других авансов, плат, переплат…

— Не раскисать, — сказал Ракитянский, когда стрельба стихла. — Железняк, Берциев, Холодцов, Кувардин, готовьте носилки! Пройдёмся с Димкой в последний раз! Огрызкин, распрями брата, пока не закоченел! Никаких сгибов чтоб — похороны впереди! Чтоб был прямой, как подлежащее, а то оба сказуемым станете! Димка не первый и не последний — во всех концах города потери были. Привыкнуть бы надо, да не получается… А помните, как он мёд раздобыл, когда нас еды лишили?! Красть нельзя — в тайгу сбежал, несмотря на запрет. У леса украл, светлая душа. У пчёл, чтоб нас подкормить. Да и сам напоролся от пуза! Ушёл Димка, а прикатился Колобок. Глаз не видать — заплыли. «От жира, — говорит, — вспухли», — и улыбается. А жир капает, капает, течёт по щекам. Как добрался — не знаю. Не видел же. Впотьмах средь бела дня возвращался. — Голос Ракитянского сорвался. — Любил потому что нас, жалел!.. Чё с глазом-то, Ильюха?

— А нет его, да и Бог с ним, правый же, — сняв бинт с впадины, ответил Буриков так, словно правый глаз — это что-то вроде аппендикса, который вырезают и ничего. — Флибустьером теперь буду, как в книжках. А Диму не забудем. Попрошу, чтоб его Орловщину мне отдали. В нагрузку…