«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

Алексей Букалов

Биография Пушкина за минувшие века детально изучена исследователями, чего не скажешь о «пушкинской географии», которая является темой книги. Мечта уносит поэта в тот дальний край, «где неба своды сияет в блеске голубом, где тень олив легла на воды», но царь не отпускает его за границу. С этого бесспорного факта начинается удивительное путешествие Пушкина по Италии и Африке в компании с поэтом и его провожатым, автором этой книги. Алексей Букалов – итальянист, африканист, историк, глава бюро ИТАР-ТАСС в Риме.

Чувство неизъяснимое

«…Для меня выписана была из Москвы географическая карта. Она висела на стене без всякого употребления и давно соблазняла меня шириною и добротою бумаги. Я решился сделать из нее змей… Батюшка вошел в то самое время, как я прилаживал мочальный хвост к Мысу Доброй Надежды…»

Пушкин улыбнулся, наверно, когда пришло ему в голову прицепить мочало не куда-нибудь, — к оконечности Африки, да еще с таком манящим именем.

Кажется, это последняя помета на пушкинской карте Африки, вообще — на Пушкинской географической карте. Дата окончания «Капитанской дочки»: «19 окт. 1836». Жить Пушкину оставалось три месяца десять дней.

Об Африке моей он объявил еще в первой главе «Евгения Онегина», мечтая о побеге из «сумрачной России» (о которой будет, однако, «вздыхать»). «Маню ветрила кораблей», — а в мечтах «Италия златая» и (может быть, несколько иронически) «Африка моя». Впрочем, в первом издании романа в стихах к этим словам вовсе не ироническое примечание: «Автор, со стороны матери, происхождения африканского…» Молодой поэт, ставший уже первым поэтом России, объявляет читателям, миру о своем африканстве.

Строфа о побеге открывается строкой: «Придет ли час моей свободы?»

Свободы физически передвигаться в пространстве он так и не дождется.

Пушкин всю жизнь — невыездной. Куда ни просился у царя — в Италию, во Францию (в Китай тоже просился), — отказ. В Полтаву захотел — и в Полтаву не пустили. Даже на поездку из Петербурга в Москву требовалось разрешение.

На Кавказский театр войны, в 1829 году, он уехал, не спросясь. («Из этого выйдет, что после первого же случая ему будет назначено место пребывания».)

В «Путешествии в Арзрум» читаем: «Перед нами блистала речка, через которую мы должны были переправиться. «Вот и Арапчай», — сказал мне казак. Арапчай! Наша граница! Это стоило Арарата. Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видал я чужой земли. Граница имела для меня нечто таинственное, с детских лет путешествия были моею любимою мечтою. Долго вел я потом жизнь кочующую, скитаясь то по югу, то по северу, и никогда еще не вырывался из пределов необъятной России. Я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоеван, я всё еще находился в России».

Но поэзия не знает государственных границ и не останавливает коня на завоеванной территории.

В Болдинской глуши счастливой осенью 1830 года воображение уносит Пушкина в средневековую Германию, в Вену 18-го столетия, в чумной Лондон 1660-х годов, в вечный Мадрид Дон-Гуана. А за окном — «избушек ряд убогий, за ними чернозем, равнины скат отлогий, над ними серых туч густая полоса»…

Тремя годами позже там же, в Болдине, он обрывает стихотворный отрывок «Осень» недописанной строфой-строкой: «Плывет… Куда ж нам плыть?..» Корабль Поэзии замер вознесенный на гребень волны: Вдохновение, Творчество обращены в бесконечность.

Но поначалу, в черновой рукописи «Осени» — пробы продолжения. Пушкин намечает географию своих раздумий: «Египет колоссальный», Эллада, Италия (:»тень Везувия»), «скупая Лапландия», «младая Америка», «скалы дикие Шотландии печальной», «Швейцарии ландшафт пирамидальный» (но тут же — Кавказ, Молдавия и… губерния Псковская).

Болдинской осенью 1833-го вместе с «Историей пугачевского бунта» (только что, с высочайшего дозволения, проехал по местам восстания — побывал на Волге, на Урале, в Оренбурге) пишутся две самые петербургские повести — в стихах и в прозе: «Медный всадник» и «Пиковая дама», и тут же поэма «Анджело» на тему драмы Шекспира «Мера за меру» — действие пьесы (соответственно, поэмы) разворачивается «в одном из городов Италии счастливой».

Мечту Пушкина об Италии Анна Андреевна Ахматова назвала «заветнейшей и любимейшей мечтой его жизни».

Стихотворение «Для берегов отчизны дальной» Пушкин пишет опять-таки в деревне. Последние числа ноября (по-нынешнему уже декабрь), а заветная мечта уносит его в тот дальний край, «где неба своды // Сияют в блеске голубом, // Где тень олив легла на воды»… Одна строка, единственная подробность, — но такой достоверной, такой поэтической Италии, как эта, угаданная воображением Пушкина и запечатленная одной строкой, единственной подробностью, в русской поэзии, кажется, больше и не было. «Тень олив»…

В «Береге дальнем» объединены под общей обложкой и общим названием две широко известные и любимые читателем книги Алексея Букалова — «Пушкинская Италия» и «Пушкинская Африка». Обе книги, хотя и вобрали в себя обширный материал, накопленный и обдуманный прежними исследователями, явились новым словом в пушкиноведении, стали по-своему основополагающими в том его разделе, который можно обозначить, как Пушкинская география.

Эта география чаще всего (оно и понятно) ведет свои поиски в местах, хранящих память живого, физического присутствия Пушкина. Москва и Петербург, Молдавия, Крым, Кавказ, Одесса, Оренбург, губернии Псковская и Тверская… — здесь, похоже, определена каждая верста, отмеченная пребыванием Поэта, как в творчестве его высмотрены едва ли не всякая строка, не всякое слово, до этих — пушкинских — мест относящиеся.

«У каждого есть своя тропинка к Пушкину, а у вас целых две — африканская и итальянская…» — благословил нашего автора академик Дмитрий Сергеевич Лихачев. Тропинки, по которым ходит Алексей Букалов, не исхожены. Он работает на территориях, где Пушкину «живьем» бывать не приходилось, но где, как убеждаемся, читая книги Алексея Букалова, присутствие Пушкина до ощутимого живо.

«Пушкин в Италии никогда не был. Сей бесспорный факт, казалось бы, должен с ходу перечеркнуть весь замысел этой книги…», — начинает Алексей Букалов «Пушкинскую Италию», начинает для того, чтобы всей своей книгой «опровергнуть это мнение и показать удивительную прочность и гармоничность видимых и невидимых нитей, связавших великого русского поэта с “прекрасным далеко”, с Италией». Он совершает прогулку с Пушкиным, и не только по Риму, не только по иным городам и областям «Авзонии счастливой», но и по итальянской книжной полке Поэта, по итальянскому лексикону, хранимому в памяти Поэта и тут, там являющего себя в его сочинениях, по свидетельствам современников и воспоминаниям мемуаристов, И где бы ни оказался с любимым своим героем, всюду, как истинный чичероне, дополняет основной рассказ попутно приходящими на ум сведениями, суждениями, наблюдениями. Сказать же Алексею Бука-лову есть что, знания его разносторонни и разнообразны: история, этнография, экономика, литература, пластические искусства — и к тому же дней минувших анекдоты, «от Ромула (вот уж поистине!) до наших дней» (автор наш — человек ума живого, подвижного, в лучшем смысле слова — веселого, в чем читателю, по мере знакомства с книгой, предстоит убедиться).

Замысел книг, широта взгляда, глубина освоения материала, подступы к нему отмечены профессиональной подготовкой и опытом автора: Алексей Букалов — итальянист, африканист, журналист, политолог, историк. И — пушкинист. Как-то повелось, говоря о нем, поначалу именовать его профессии, определенные дипломом и пожизненной деятельностью, но, если взглянуть из будущего, у которого своя шкала ценностей, следует наверно, совершить перестановку в «служебном списке», перенести пушкиниста на первое место.

Идея совместного издания обеих книг необыкновенно удачна. «Пушкинская Африка» и «Пушкинская Италия» сообща смотрятся по-своему органически цельной дилогией. Как бы сама собой разумеющаяся возможность такого объединения тем более привлекательна, что у каждой из книг собственное «лица необщее выражение». Типологическое сходство в постановке темы не исключает существенного различия в ее решении. Общность замысла не исключает разнонаправленного движения мысли при его воплощении.

«Пушкинская Италия» — собрание эссе («собранье пестрых глав», если угодно), увлекательных, разнообразных, подчас неожиданных, объединенных в целое (цельное) сопряжением в них двух пространств — пространства духовного мира Пушкина, которое, при том, что физической, материальной встречи Поэта с прекрасной страной его заветнейшей мечты не произошло, полнится Италией, и пространства Италии, которое, как убеждает нас автор, полнится Пушкиным.

«Пушкинская Италия» — это образ Италии, какой она является в воображении и раздумьях Пушкина, темы и образы итальянской поэзии, перевоплощенные в его творениях, пронесенный через всю жизнь пристрастный интерес к «звукам италианским», к «языку Петрарки и любви»; но это также и любовное внимание к личности нашего Поэта, к его жизни и созданиям в «стране высоких вдохновений» — итальянская пушкиниана, возможность которой основана на том, что «творчество этого славянского латинянина имеет такой же европейский характер, как творчество Гете или Моцарта» (Томас Манн).

Обширность и разнообразие материала «Пушкинской Африки» нисколько не уступают тому богатству, которое находим под переплетом «Пушкинской Италии». Но материал в книге, не столько по воле автора, сколько в силу внутренней необходимости, строится иначе, чем в «Пушкинской Италии», или, может быть, иначе строит книгу.

В «Пушкинской Африке» имеется некая точка сосредоточения материала — фокус, где весь материал собирается, сквозь который он проходит, из которого исходит: нечто подобное тому, что совершается со световым потоком, на пути которого поставлено увеличительное стекло. Этот фокус — Роман о Царском Арапе («Арап Петра Великого», как назвали текст уже после смерти Пушкина первые публикаторы). Алексей Букалов открывает нам, как в этом фокусе собирается, сосредоточивается африканское (оно же — негритянское, арапское) начало (назовем это так), каким оно существовало в российской истории и легенде, менталитете, культуре, как оно в них преломляется, пресуществляется, чтобы затем, обретя новые черты и краски, устремиться в будущее, отозваться ярким, нежданным лучом в ином времени и ином пространстве, у Дягилева или Мейерхольда, у Ахматовой или Пастернака…

Роман о царском арапе — не только важнейший этап в творчестве Пушкина, по сути, начало пушкинской прозы. Роман этот — важнейший этап пушкинского мифотворчества, этап в осознании себя и в создании того образа, в котором он хотел бы явиться современникам и потомкам. Речь, по слову Ю.М. Лотмана (имеется в виду вообще творчество Поэта), о «стремлении Пушкина создать себе в литературе вторую биографию, которая служила бы в глазах читателей связующим контекстом для его произведений».

Африканский миф в жизни, творчестве, судьбе Пушкина нечто совсем иное, чем миф итальянский. Осваивая Италию, овладевая ею, Пушкин, — конечно же, по-своему, гениально, неповторимо, — занимался общим делом с иными соотечественниками, предшественниками и современниками, вводившими Италию в российский обиход, участвовал в общей разработке целого пласта русской культуры. Африка для Пушкина нечто совершенно свое, ни с кем не делимое, — не только сфера притяжения, область интересов и творческих занятий, но часть его Я. Другого такого африканца в культурной истории России не было.

Пушкину нужна была для его мифа, для его жизни и искусства эта отвечавшая легенде «африканская кровь», он чувствовал ее в своих жилах и, творчески возводя образ предка, от которого эту «кровь» получил, как бы «легитимировал» ее. Когда он просил брата присоветовать Рылееву «в новой его поэме поместить в свите Петра I нашего дедушку» («Его арапская рожа произведет странное действие на всю картину Полтавской битвы»), он, конечно же, сознает и собственную сугубую особость, которую придает африканское начало его личности, и без того обособляемой его гением, в многолюдстве общественного и литературного мира. Эту необычную особость Пушкина, создаваемую его африканством, замечательно убедительно, опираясь на документы, устные и письменные свидетельства, обнаруживает Алексей Букалов.

«В один из февральских дней 1974 года наш маленький автомобильный «караван» медленно продвигался всё дальше и дальше на север Эфиопии, — начинает он «Пушкинскую Африку». — Судя по карте, мы уже пересекли пятнадцатую параллель, а стало быть еле заметный ручей под мостом — река Мареб. Остановились у большой акации на развилке дорог. Было тихо, солнце клонилось к закату, тени стали длиннее, и высокие горы на горизонте покрылись легкой дымкой… Здесь, на границе с Эритреей, воздух тоже, казалось, был пропитан не пылью, а самой историей…»

Алексею Букалову, переправившемуся через реку Мареб, посчастливилось больше, чем Пушкину с Арапчаем. Перед ним раскинулась территория, еще не завоеванная, которую предстояло ему открывать, исследовать, наносить на карту.

«Дальние загадочные страны», — берет он эпиграфом, начиная свое дальнее и долгое путешествие. «Дальние загадочные страны», составляющие предмет Пушкинской географии, не очерчены границами, потому что безгранично воображение Поэта; их история не скреплена хронологией, потому что мысль Поэта не стеснена временными пределами, а Слово его по-своему отзывается в новых поколениях.

Об этом путешествии рассказывает Алексей Букалов в книге «Берег дальний».

Владимир Порудоминский