Непокорный арестант: от «Кащенко» до «Бутырки». Часть 2

Александр Шестун

Перед вами – вторая часть нашумевшей книги. Главная линия – это самая длительная в истории современной России голодовка, которую выдержал в тюрьме Александр Шестун, доведшая его сначала до клинической смерти, а потом до принудительного помещения в психиатрическую больницу №1 г. Москвы – знаменитую «Кащенко». Данный труд – документальное свидетельство о том, что в России реанимирована советская практика борьбы с новыми диссидентами. Книга также содержит обширные воспоминания автора.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

СНЫ ИЗ ПРОШЛОГО

Моя фамилия особых неудобств мне никогда не приносила, но в первые годы жизни это сочетание из шести букв — «Шестун» — казалось совершенно непроизносимым. Я старательно надувал щёки и вытягивал губы, а правильно выговорить всё равно не мог: получалось что-то среднее между Фтун и Стун.

А между тем происхождение нашей фамилии самое простое — запорожское. Вполне вероятно, что какой-нибудь мой предок ходил под началом Богдана Хмельницкого против Мазепы, или наоборот, точно неизвестно. Подробную семейную летопись мы стали вести только с начала девятнадцатого века. И первое документальное упоминание обо мне как о носителе фамилии Шестун содержится в дневнике моего отца: «2 ноября 1964 года. Зарегистрировал сына… Вес Саши 4 кг 350 гр…» Дальнейшие письменные свидетельства столь же лаконичны. Так что большинство эпизодов из раннего детства мне известны только по рассказам.

Зловредная буква «ша» мешала не только в фамилии. Она вообще давалась мне с трудом. Чтобы долго не мучиться, я чаще всего заменял её другими согласными. Однажды, вернувшись с прогулки, долго-долго бормотал:

— Мальчиф-Кибальчиф, Мальчиф-Кибальчиф, Мальчиф-Кибальчиф…

Моя тётя не вытерпела и потребовала:

— Чего мямлишь? Говори внятно!

Я посмотрел на неё исподлобья и изрёк:

— А ты — страфная…

Не врал даже в детстве, но от излишней впечатлительности мог сгустить краски. В одну из своих поездок в Ленинград мама определила нас с братом по бабушкам: Игоря — бабушке Зине, меня — бабушке Лиде. Для пущей эффективности воспитательного процесса бабушка Лида вбила в косяк двери гвоздь, а на гвоздь повесила ремень. Не для битья — для острастки. Однако одна мысль о том, что этим страшным ремнём меня могут высечь, приводила в ужас. И вот приходит как-то Игорь со «своей» бабушкой в гости к «моей». А бабушка Зина, угостив меня конфетами, спрашивает:

— Как тебе, Саша, тут живётся?

— Плохо.

— А чего плохо-то? Бьют?

— Бьют…

— А чем бьют? — допрос продолжался.

— Ременем, — отвечаю. — А ещё и ругается!

— А как ругается? — задаёт коварный вопрос бабушка, рассчитывая услышать что-нибудь пикантное.

— Как, как… Ро́том, конечно!

Понятно, что ни бабушку Зину, ни бабушку Лиду мой рассказ не порадовал. А через несколько дней вернулась из Ленинграда мама. Я вцепился в её плащ и ни за что не хотел отпускать — боялся, что она исчезнет, а я опять останусь один на один со страшным «ременем» на гвозде.

Что помню я сам? К сожалению, не так много. Сохранились в памяти наши семейные поездки на Чёрное море. В Гантиади. Мне там очень нравилось. В Серпухове я часто к месту и не к месту важно вставлял в разговоре:

— А вот у нас в Гантиади…

…Помню двор — мы жили в старой пятиэтажке за магазином «Спартак». Помню нашу квартиру. Помню себя и брата в гостях у бабушки Лиды. Во дворе её дома после дождей образовывалась огромная лужа, и мы, не обращая внимания на промокшие сандалии, пускали в «большое» плавание щепочные корабли.

Помню детский сад «Сказка». Одно из первых огорчений связано именно с ним. Мы собирали всей группой грибы, находим — отдаём воспитательнице, она осматривает и одобряет или, наоборот, бракует и благословляет на новые подвиги. Затем всё повторяется. К концу прогулки в моей рубахе лежали два здоровенных белых и десятка два лисичек! Я победно топал по прелой листве и представлял себе удивлённо-радостное лицо мамы. Чувствовал себя кормильцем и добытчиком. Но грибы мне не отдали. Совсем. И моё горе по этому поводу было совершенно неподдельным. Когда через несколько лет мы собирали грибы в пионерском лагере, помня прошлый урок, я находки уже никому не отдавал.

Впрочем, детсадовским воспитателям, думаю, запомнились вовсе не грибы, а моё стремление всегда и во всём отстаивать своё мнение. Если меня наказывали (как правило, выдворением на веранду), я устраивал страшный скандал и неизменно восклицал: «Не имеете права!»

* * *

Когда мне исполнилось семь, наша семья смогла перебраться из однокомнатной хрущёвки в трёхкомнатную. Этот факт, впрочем, совершенно не отражал нашего благосостояния. Мы считались бедными. Сто пятьдесят рублей — именно столько приносили ежемесячно мои родители. Известный анекдот про Вовочку, которого учительница сочувственно гладит по голове, услышав о профессии его отца (инженер), был правдив на все сто. Об инженерах в Советском Союзе снимали фильмы и писали книги, но уважением населения пользовались совсем другие профессии.

Ведь что считалось признаком богатства в то время? Ковры, хрусталь, машина, гараж. Дача — вообще предел мечтаний. Разве мог скромный инженер всё это заработать? По большей части нет. Да что там ковры и хрусталь! Для нас праздником было появление на столе колбасы.

И всё же, несмотря на бедность, всей семьёй ездили отдыхать на юг. Мы с Игорем учились в музыкальной школе, что тоже было недёшево. Такое «неразумное» распределение семейного бюджета вызывало раздражение у многих наших соседей. «Мы вам, как Шестунам, жить не позволим!» — говорили они своим детям.

Дорогими игрушками нас с братом не баловали, развлечения мы изобретали сами. Больше всего мне нравились командные игры. Вроде казаков-разбойников, красных и белых. А ещё резались в карты. Однажды я крупно продулся. Просить у родителей и в мыслях не было. Что делать? Выход нашёлся довольно быстро: стояло лето, а в лесу полным-полно земляники. Просто вставал рано утром и уходил на целый день в лес. Вот только торговать ягодами не мог. Отдавал торговкам за полцены. Впрочем, проигрывал я крайне редко. И не только в карты. Помню, как в пионерском лагере мне удалось сыграть вничью партию в шашки с гроссмейстером — чемпионом РСФСР.

Много времени проводил за чтением. Чего не обнаруживал на домашних полках, находил у бабушки с дедушкой. Самые любимые книги зачитывал до дыр. Очень выручала городская библиотека. Нас с Игорем там знали. А я знал наизусть названия почти всех книг, которые стояли на полках. Помнил даже их расположение. Если, например, «Волшебника Изумрудного города» не давали на дом, я оставался в читальном зале. Игорь где-то узнал, что образованный человек должен читать не менее ста страниц в день. Нас это немного удивило — мы-то читали намного больше.

Книги определили детскую страсть к кладам и приключениям. Груды золота так и не нашёл, но кое-чем могу похвастаться. Как-то возле старых купеческих развалин я откопал две золотые монеты. А однажды, когда был в санатории в деревне Райсемёновское, мы с мальчишками нашли под корнями поваленной сосны обломок старинной сабли. Глазам своим не поверили! Эфес украшали самоцветы. Находку отдали воспитательнице, а уж куда она её дела — неизвестно.

С санаторием у меня связано одно не совсем приятное воспоминание. Я был наказан. На мой взгляд, несправедливо. Отреагировал вполне своеобразно — собрал вещи, убежал на реку. Построил себе шалаш и собирался там жить. Поднялся страшный переполох. Меня искали и, разумеется, нашли. Так что на новом месте ночевать не пришлось.

Книжные истории о приключениях и путешествиях будоражили наше с Игорем воображение, мы просто бредили дальними странами. Часами могли изучать географические карты, атласы, обсуждать достоинства и недостатки какой-нибудь экспедиции. По географии я мог заткнуть за пояс любого. Но только не брата. Он не просто запоминал карты — фотографировал. Раз посмотрит, и готово. Мне кажется, Игорь и сейчас помнит наизусть названия и местонахождение всех городов Земли.

Мы часто ездили куда-нибудь с родителями, но о путешествиях за границу тогда и речи не было. И поэтому, уже повзрослев, в поездках я всегда с неподдельным интересом изучал уклад жизни, обычаи, язык… Традиционного вояжа по музеям всегда не хватало. Гораздо больше давало живое общение. Интересовало всё, что связано с историей возникновения и развития национальностей народов мира, а также религий, ими исповедуемых. Например, когда был в Малайзии, попросил шофёра-индуса показать мне его жильё. Тот удивился просьбе, но был, пожалуй, доволен. Я же с любопытством осматривал не очень богатый дом, познакомился с его бесчисленными детьми и женой.

Но самой интересной казалась мне история Кавказа. Я прочёл множество научно-популярной и художественной литературы, хоть сколько-нибудь её касающейся. Наглядный результат моих познаний удивлял многих. Я мог почти без усилий по некоторым характерным признакам внешности и поведения определить национальность любого кавказца.

Я благодарен родителям — они сумели очень многому нас с Игорем научить. Правда, в детстве я далеко не все их идеи воспринимал с энтузиазмом. Музыкальную школу, например, считал, скорее, повинностью, чем удовольствием. Последний музыкальный экзамен стал днём моего освобождения. Я с облегчением забросил баян подальше и много лет не брал инструмент в руки. Потом, гораздо позже, это образование всё же пригодилось — в ПТУ и в институте я довольно активно участвовал в самодеятельности, играл на гитаре. Был у нас в вузе ансамбль гитаристов «Гаудеамус», мы нередко занимали на конкурсах первые места, ездили даже с концертами в другие города.

Единственное, чем отец сумел-таки меня увлечь, — это фотография. Первые снимки я делал его стареньким «ФЭДом». Потом у меня появился «Зенит». Я накупил реактивов и множество книг по фотосъёмке, делал работы для фотовыставок. Красная лампа, запах проявителя, проступающие на бумаге черты будущего портрета — я был увлечён всем этим всерьёз…

* * *

В нашем с Игорем детстве между отдельными районами Серпухова шла неприкрытая война. И, как на любой войне, возникали коалиции. Было время, например, когда ребята с улицы Чернышевского заключили дружественный союз с теми, кто жил на Советской. При этом они задирали всех остальных.

Я учился в шестой школе и по территории относился вроде бы к Заборской группировке. Игорь со своей первой школой стопроцентно оказывался в группе «советских». Вместе с тем наш дом располагался таким образом, что мы могли считаться и теми и другими. Я довольно равнодушно относился ко всему этому ажиотажу, мне было абсолютно наплевать и на Коня — короля Заборской группировки, и на Пентагона — короля «советских». Однако равнодушие равнодушием, а по шее схлопотать можно было вполне реально, если ты ненароком попадал в чужой район в одиночку. Бывало, собирались толпы подростков, человек по 20—30, и патрулировали свою территорию. И плохо приходилось тогда «чужакам», если они попадались им на пути. Правда, до откровенного смертоубийства дело доходило редко. Чаще всё заканчивалось отборной руганью или беготнёй друг за другом по кварталам.

Обычное занятие подростков того времени — отнимать деньги. Разумеется, у тех, кто младше и слабее. Особенно из других районов. Жертвы почти не сопротивлялись: чего зря на затрещины нарываться? Я же денег никому и никогда не отдавал, независимо от количества нападавших и их «вооружения». Либо убегал, если силы были неравны, либо сопротивлялся. Были моменты, когда меня буквально брали за ноги и вытряхивали всё, что звенело в карманах. Тогда я хватал первую попавшуюся в руки тяжёлую вещь и шёл в атаку. Для меня было принципиально важно не подчиниться вымогателям, и со мной предпочитали не связываться — себе дороже. Стремление защитить себя во что бы то ни стало я сохранил на всю жизнь.

Родственников и знакомых всегда удивляла разница между мной и Игорем. Казалось бы, родные братья, но и внешностью, и характером мы абсолютно не похожи. Я — смуглый и черноволосый, Игорь — белокожий блондин. Меня с детства очень трудно было провести, Игорь же, наоборот, всегда был открыт и наивен. Я порой не понимал, как он выживает в этом жестоком мире. Помню один весьма показательный случай из детства.

Мне восемь лет. Игорю, соответственно, на два года больше. Приближался Новый год. Совсем незаметно подступило 30 декабря. Под конец дня мы вдруг с ужасом обнаружили, что совсем забыли про ёлку. Что делать? А в то время купить хорошую ёлку, да ещё под самый Новый год — почти немыслимое предприятие. Но всё же пошли искать. «Поисковая группа» — я, мама и Игорь. У нас с братом к тому времени лежало в кармане по два металлических рубля, подаренных родственниками. И нашли-таки первосортную ёлку у магазина «Колосок». Мужик при этом озирался, переминался — в общем, торопился сбыть товар. Мама начала торг:

— Сколько ёлка стоит?

— Четыре рубля.

— А у меня только два…

Я понимал, это часть игры. Таковы правила торга. Просто нужно сбить цену. Поэтому был глух и нем. Но за Игоря поручиться не мог. Только об этом подумал, как брат радостно выпалил:

— Мама, мама! У нас же есть деньги!

Я тогда был страшно раздосадован. Ну какой же ты, думаю! Ведь старше меня на целых три класса! Ну что тебе стоило промолчать?..

* * *

Сколько себя помню, всегда ходил в какие-то кружки и секции. Причём посещал по два-три кружка одновременно. Народные танцы, бальные танцы, выжигание, волейбол, баскетбол, борьба, бокс, акробатика, юношеский пожарный отряд, лыжи — всего и не перечислишь. Где-то задерживался дольше, где-то меньше.

Танцы, например, меня не устроили, поскольку на каждое занятие нам строго предписывалось носить белые гольфы. Я считал это ужасно нелепым и раздражающим. Спорт любил, но «лошадиные» виды, такие как бег, лыжи, мало нравились. Длинные ноги и амбиции, конечно, обеспечивали мне победу, но не хотелось этим заниматься и всё тут. К боксу и различным видам борьбы интерес исчез тоже довольно быстро, буквально сразу после того, как я свернул нос своему спарринг-партнёру на тренировке. В мордобое я не находил ничего интересного. Меня влекли игровые виды спорта.

Довольно долго занимался волейболом на стадионе «Труд». Потом, когда секцию закрыли за «неперспективностью», ушёл в баскетбол. «Доигрался» до городской сборной. Но баскетбольную секцию тоже закрыли.

Азы хоккея постигал во дворе. Воротами чаще всего служили ящики из-под продуктов. Разумеется, я не любил стоять на воротах. То ли дело шум битвы! Азарт настолько захлёстывал, что частенько дело кончалось потасовкой. Тайная и неисполнимая мечта того времени — хорошая импортная клюшка «Коха». Или «Титан». Слегка выгнутая, как и положено у профессионалов. Я играл прямой самодельной «деревяшкой», тем не менее успешно конкурировал с «упакованными» игроками. И если кто-то набирал для игры команду, меня старались заполучить к себе одним из первых.

Боялся быть слабым, поэтому почти каждый день после школы поднимал гири. Занимался по собственному графику. И хотя был очень худеньким, число подъемов 16-килограммовки довёл до семидесяти. Соответственно, кулаки имел довольно крепкие. Я всегда следил за своей формой, играл с друзьями в волейбол, теннис. Оборудовал у себя в доме небольшой спортивный зал и каждый день минимум час выделял на занятия.

В школьные годы мои отношения с противоположным полом особой романтичностью не отличались. Имидж отъявленного хулигана вызывал дрожь негодования у всех примерных девочек. В седьмом классе на меня даже составили коллективную «женскую» жалобу. Девочки нашего класса — директору школы. После краткого описания моих злодеяний они в категорической форме требовали исключения Шестуна из славных рядов 7 «А».

Однако не всем я внушал такие отрицательные эмоции. Другие, не столь закомплексованные одноклассницы, смотрели на меня с гораздо большим интересом. Училась у нас в классе одна весьма привлекательная девочка Ира. В четырнадцать у неё была довольно хорошо развитая фигура, которой Ира очень гордилась. Мальчики бросали на неё красноречивые взгляды, а Ира бросала взгляды на меня. Возможно, я напоминал ей героя какого-нибудь боевика. Или индийской мелодрамы. В общем, не это главное. Просто однажды Ирочка пригласила меня в гости. В квартиру без родителей… Со всеми вытекающими последствиями. Если бы в это же самое время к ней не заявилась с воспитательными целями группа «праведниц» из нашего класса, мы могли бы провести время очень и очень увлекательно.

Как ни печально, но случай с Ирой был для меня скорее нормой, чем исключением. Её суперсовременные упрощённые взгляды на отношения полов вполне соответствовали моему реноме. Робкие взгляды на перемене, записки, прогулки за ручку, ношение портфеля… Да если бы я хоть раз выкинул нечто подобное, моей репутации пришёл бы конец. Так что первая любовь в школьные годы благополучно обошла меня стороной.

* * *

Рыбалкой меня заразил дед. Я мог, по рассказам матери, стоять с удочкой с утра до ночи. И в школьные годы, и в армии лучшее, что у меня было, так это именно рыбалка. Я серьёзно к этому процессу готовился — выписывал альманах «Рыболов-спортсмен» и внимательно читал о способах прикормки, ловли. И где бы я в те годы ни путешествовал, это занятие затмевало для меня всё остальное. Отец несколько раз брал меня в поездки, и я терпеливо ходил с ним по музеям и театрам. Однако интересовало меня, в общем-то, только одно — где достать удочки и каков клёв?

Ездили мы в Волгоградскую область, на родину деда, в гости к его старшему брату Леонтию Ивановичу Шестуну. В первый же вечер я пошёл с удочками на речку.

— Да что ты, отдохни с дороги! — всполошился Леонтий Иванович.

— Не-е-ет, — говорю. — Пойдём на реку. Там и отдохну.

Река у них была особенная. Временами её русло терялось в подземных пещерах, а на поверхности образовывались омуты. Около нашего хутора было два таких озера: Чёрная Яма и Красная Яма. Самой глубокой считалась Чёрная Яма. Сорок метров — не шутка.

Отдохнул я действительно знатно. Наловил больше десятка крупных окуней. А под занавес — я уж уходить собирался — удочка дёрнулась и согнулась в крутую дугу. Мне даже страшно стало. Вокруг — никого. Помочь некому. Кое-как вытащил. Оказалось, черепаха. Я долго сидел около неё и не решался выдернуть крючок. Потом всё-таки отпустил.

Очень много водилось в этих ямах, Чёрной и Красной, щук. За одно только утро можно было поймать не менее пяти хищниц. Увлекало это меня чрезвычайно. Вообще ловля на блесну — очень зрелищное занятие. Представьте, «бежит» на дне блестящий кусочек металла, и вдруг из-под берега стремительно выплывает серая тень и хватает наживку. Всё, щука попалась!

Что меня там мучило, так это жара. Сорок градусов в тени, пятьдесят — на солнце, и так каждый день. Я кое-как доживал до вечера. Леонтий Иванович моих страданий не понимал и периодически нагружал работой. Например, просил напилить дров.

— Ну, Саша, ну шо ты такой вялый? — неодобрительно выговаривал он, глядя на мои полуобморочные движения.

Саша жару пережидал в саду. Садился под деревьями, ставил перед собой ведро с абрикосами и читал всё, что под руку в доме попадалось. Попадались в основном какие-то колхозные новеллы. Про любовь, коров и светлое социалистическое будущее. Примитивность написанного я понимал даже в десять лет, но других книг не было. Я же без чтения не мог.

Леса там тоже не было. Вообще. Только степь и лесополосы из абрикосовых деревьев. Причём этими дикими абрикосами питались в основном свиньи. Совхоз, где мы жили, кормился разведением овец. Отары бродили по степи огромнейшие. Пыльная степь, ковыли, блеяние овец — всё это неразрывно связано у меня с поездкой в Волгоградскую область.

Поражала разница между русской, чеченской и немецкой частями станицы. У немцев чистота почти стерильная, дома аккуратные. У чеченцев порядка поменьше, дома побольше, побогаче. У русских самые простые дома.

Повезли меня однажды на озеро. Местные там рыбу прикармливали зерном. Привезут несколько грузовиков и ссыпают в воду. Подошёл я к рыбакам-сверстникам. Посмотреть, чего поймали. Улов не впечатлил, всего несколько маленьких рыбёшек. Неподалёку взрослые мужики удили сазана на донку. Заманчиво, конечно, но донки-то у меня нет. Удочка и та самодельная, из палки. Что делать? Обратился к Леонтию Ивановичу. Попросил чего-нибудь на прикорм.

— Прикорм? Да вот макухи возьми. Уж несколько лет даром лежит.

Взял я гнилой макухи — и снова на озеро. Отошёл подальше ото всех и насыпал в воду «угощение». А в этом озере у самого берега торчали сухие былья. Смотрю и глазам не верю: в воздухе ни ветерка, а остья колышутся. Неужели, думаю, рыба? Присмотрелся — точно, рыба. И как начал таскать краснопёрок да сазанчиков одного за одним! Да не мальков, а здоровых взрослых рыбин. До конца дня набрал около семидесяти штук. Два раза клевал настолько здоровый сазан, что я не мог с ним справиться, он просто утаскивал меня в воду.

Рыбы мы в тот год в Серпухов привезли несколько мешков. Долго-долго потом лакомились таранкой. Там же, в Волгоградской области, я впервые увидел, как ловят (и сам ловил) раков. Попросил у Леонтия Ивановича занавеску, натянул тюль на кольцо, привязал приманку — раколовка готова. Вытаскивал буквально по ведру, которое мы с отцом тут же и съедали. А Леонтий Иванович смотрел на нас и говорил:

— Тьфу! Да как вы это гомно едите! Они ж мёртвых жрут…

А ещё в то лето я научился плавать. Произошло это на Чёрной Яме. Отец отплывал на несколько метров от берега и звал меня. Я изо всех сил колотил руками по воде, а потом, доплыв, судорожно цеплялся за него. Тогда он снова отплывал, но уже подальше, чем в первый раз. И вновь я добирался до него. Постепенно место нашей встречи переместилось на середину Чёрной Ямы. Когда я, задыхаясь, поравнялся, отец сказал:

— Ну, что, поплыли на тот берег? Теперь-то уж всё равно, что назад, что вперёд…

И с тех пор мой страх перед большой водой куда-то исчез. Наверное, остался на дне того станичного омута…

Начиная с седьмого класса стали мы с друзьями ездить на Оку с ночёвкой. Выезжали и на две ночи, и на три. А в старших классах могли месяцами не уходить с реки. Жили в палатках, ели консервированные супы. Особым деликатесом считался суп из кильки в томатном соусе. Строили шалаши, выкапывали погреба для хранения продуктов, делали импровизированную кухню, туалет — в общем, развивали бурную хозяйственную деятельность. И так целыми днями. Время от времени совершали вылазки в город. Закупали продукты, и опять на Оку. Возможность сделать что-то своими руками приводила меня в восторг. Была у нас мечта — съездить на Селигер. Увидел я как-то в одном журнале фотографии озера, прочёл скупой текст о нём и восхитился. Тут же нарисовал в воображении прекрасные картины нашего возможного отдыха. Да что там, я даже составил список необходимых вещей… К сожалению, нашей компании съездить на Селигер так и не удалось.

* * *

Мне часто снятся картинки из прошлой жизни. Яркие сны и воспоминания — тоненькие ниточки, связывающие сегодняшнюю реальность с миром по другую сторону решётки. Я открываю глаза и понимаю, что нахожусь в феврале 2019-го. Проснувшись, я ещё несколько минут сижу на краю нар, слыша всплески Оки и голоса из детства, не могу прийти в себя, осознать перемещение в действительность.

При сумасшедшем ритме жизни я всегда старался её упорядочить и терпеть не мог, когда сбивался дневной график, в котором всё было расписано по минутам. Моя жизнь выглядела как строгая бухгалтерская отчётность, в которой всему своё место и время. И выдерживать такой темп мне помогало правильное начало дня. У меня был свой особый ритуал.

В шесть утра звенел будильник, но я просыпался сам минут за двадцать до этого. Состояние легчайшее, как будто я невесомый и парю где-то в облаках. У меня ничего не болит, я не хочу есть, не хочу пить, никто не отвлекает от мыслей. Тело обнажено, свободно от всего. Я садился на кровати, спустив ноги на пол, чтобы ощущать ворс тканого непальского коврика под ступнями. Я мысленно благодарил Бога за то, что я проснулся здоровый, за то, что у меня и моих близких всё хорошо. Рядом спала жена, внизу сопели дети. За эти двадцать минут нирваны я прокручивал в голове предыдущие сутки, оценивал их, строил планы на предстоящий день. Я сидел свободный от всего — от звонков, разговоров, обязательств. Тишина. Даже неприятные мысли не так тяжелы, как вечером. Я сидел с закрытыми глазами и почти дремал. Потом вставал, выпивал большой стакан воды с мёдом и лимоном. Затем спускался в спортзал и, щадя позвоночник, сорванный стройотрядами, закачивал мышцы пресса и спины.

Я и сейчас встаю раньше подъёма, так же сижу по 20 минут на краю кровати, если не обессилен голодовкой, когда сидеть в принципе невозможно. Думаю, вспоминаю, анализирую. Понимаю, что мои бедные соседи Дима и Саша страдают из-за меня. Стоит мне только зайти ночью в туалет — через минуту голос в матюгальник: «Почему так долго?» Плюс постоянные обыски, изъятие бритвенных станков. Чуть что, если со мной разборка очередная — их сразу выводят из камеры, да надолго. Мне, конечно, неудобно перед ними, но и повлиять на ситуацию никак не могу…

Я сижу на краю и ловлю себя на мысли, что впервые за всю историю своего существования мне совершенно не жалко расставаться с жизнью. На днях, 25 февраля, начальник СИЗО 99/1 Антон Подрез сделал мне очередной выговор и назначил наказание карцером, а я даже перестал не то что оспаривать их в суде, но даже записывать: уже сбился со счёта, сколько их. Может быть, 15 или 20. Какая разница…

В то же время если я умру в результате голодовки, то по иску Генпрокуратуры, через полгода, когда дети вступят в наследство, они всё равно лишатся имущества, как все мои родственники и несчастные предприниматели, проходящие по делу. Всё, подъём.