В этой сказке… Сборник статей

Александр Шевцов (Андреев), 2020

В сборник вошли статьи разных лет, подготовленные учеными в рамках научных конференций и проектов. Будет интересно культурологам, философам, психологам, аспирантам, студентам ВУЗов и старшим школьникам. Из предисловия. А. Шевцов: «В этих статьях я пытался осмыслить то, насколько совпадают между собой миры, в которых мы живем: мир нашего тела и мир души. Мир тела описывается естествознанием и Физической картиной мира. Мир души наукой не изучается, а та наука, что носит сейчас имя психологии, в действительности есть наука о веществе мозга и призвана стоять кордоном на пути в мир души. Поэтому я считаю, что единственной наукой о душе и ее жизни сейчас остается только сказковедение. А поскольку человек все же больше своего тела и без развития души вырастает уродом, думаю, что издание сказок и поощрение размышлений о сказке – дело благое и душеспасительное. Надеюсь, что этот сборник положит начало изданию серии книг о сказке, исцелении душ с помощью сказки, и созданию сказочных игр, оздоравливающих современного человека. Более того, я считаю, что человечество стоит перед страшным временем, гораздо более опасным, чем любые чумы или коронавирусы. Это эпоха цифровизации, когда человека попробуют срастить с машиной. И первым шагом к этому является повсеместная зависимость детей от гаджета. Дети растут, как зародыши человеческих тел в антиутопии «Матрица», но подключены они к Матрице не в особом пространстве, а прямо рядом с нами, через компьютер и телефон. Их пора спасать. Но этого не сделать снаружи. Все родители проверяли и знают, что запреты тут не работают, а отвлечь ребенка не удается. Спасти ребенка, ставшего зависимым от приставки, можно только изнутри, войдя в подчинившую его программу вирусом сказкотерапии. Но для того чтобы он стал действенным, эта сказка должна научиться не только обучать детей, но и развивать у них самые необходимые в новых условиях способности, так чтобы эти дети-индиго вырастали над подчинившей их программной средой и становились механиками игровой действительности. Иными словами, цифровизация – это стихия, которая сломает весь наш привычный уклад и даже представления о том, что такое человек. И если мы сразу не поймем, что это вызов в развитии нашего разума, и не заложим основы для его развития, наступит долгое и мрачное цифровое средневековье. Тем не менее, человеческий разум, создавший цифровой мир, способен и управлять им. Однако управлять им сможет только тот, кто освободился от страха перед цифрой и от зависимости от нее. И это тем важнее, что в зависимости у этой стихии не столько мы сами, сколько наши дети, которых мы потеряем, если не поймем, насколько их душам нужна сказка…»

© Летягин Л., 2020

© Шевцов А., 2020

© ФГБОУ ВО «Российский государственный педагогический университет им. А. И. Герцена», 2020

© Издательство «Роща», оформление, 2020

«В этой сказке, милостивый государь, вся наша история»

А. Герцен

Часть 1

Статья Льва Летягина

Сказочный сюжет в 3D-проекции (присказка)^[1]

Я занялся моими делами, перечитывая Кольриджа, сочиняя сказочки и не ездя по соседям…

А. Пушкин. «Заметки о холере». 1831 г.

И целуя дольний прах, отнесу я сказку людям…

М. Волошин. 1905.

Лето 1831 года Александр Пушкин проводил в Царском Селе на даче Китаевой.

В первые месяцы супружеской жизни «ему отрадно было насладиться новым счастием в тех местах, под теми липами и кленами, которые лелеяли его лицейскую молодость», — вспоминал П. А. Плетнев.

Чем в это лето мог определяться круг семейных обязанностей «первенствующего поэта русского», что входило в его домашние расчеты, какие явления внутренней жизни побуждали к творчеству, стали стимулом литературных трудов? Порою «как-то забывается, что стихотворение в жизни поэта — не отдельный эпизод, который можно извлечь, ничего не повредив и не изменив. Оно — часть этой жизни и связано множеством нитей с биографией автора», — отмечал Вадим Перельмутер (38, с. 124). Вопрос, в какой степени и как следует относиться к «чрезмерному «биографизированию» творчества Пушкина» остается дискуссионным (2; 50). Что личное, но по-человечески значимое в судьбе поэта постигается без нарушения ценностных границ его текстов, выходивших за пределы литературной домашности, открытых иному времени?

«Счастье можно найти только на проторенных путях», цитировал Пушкин слова Шатобриана в письме Н. И. Кривцову от 10 февраля 1831 г. (43, с. 151, 424). Венчание Пушкина с Натальей Николаевной Гончаровой свершилось в Москве 18 февраля 1831 года. Этот «автобиографический момент», не может быть исключен из сферы возможных «филологических» разысканий. Через неделю в Москве выйдет из печати литературный альманах с первой публикацией знаменитых пушкинских строк:

…Исполнились мои желания. Творец

Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,

Чистейшей прелести чистейший образец.

Свадьба поэта и его «пригожая жена» — «премилая» и элегантная «до чрезвычайности» — стали предметом обсуждений, толков и пересудов обеих столиц. Е. А. Энгельгардт, прежний наставник по Лицею, спустя месяц пишет товарищу поэта Федору Матюшкину: «Знаешь ли, что Пушкин женился? Жена его москвичка, как говорят, очень любезная, образованная <…>. Жаль ее: она верно будет несчастлива. В нем только и было хорошего, что его стихотворческий дар, да и тот, кажется, исчезает…» (27, с. 314).

По-родительски напутственно к поэту обратится Е. А. Карамзина с пожеланием изменений в жизни, чтобы «стала столь же радостной и спокойной, насколько до сих пор она была бурной и мрачной». С той же степенью озабоченности и личного участия будет писать Пушкину Е. М. Хитрово: «прозаическая сторона брака — вот чего я боюсь для вас!».

Показательно «прозаическими» оказались лишь внешние недоразумения, сопутствовавшие свадьбе поэта. По Москве получили хождение «стишки», которые «всклепали» на его женитьбу: «если хочешь попасть в рай — молись, а хочешь в ад — женись». «На худой конец, — писал брату Яков Сабуров, — больше будет прекрасных строф.

Пусть брак и семья станут лишним томом в его библиотеке материалов — я согласен: она будет лишь богаче и плодотворнее…» (48, с. 102–103).

Нельзя отрицать важность сугубо личных эпизодов жизни «для оттенения тех сторон характера поэта, которые <…> остались не без влияния на его миросозерцание и на его творчество», — отмечал Н. Котляревский (30, с. 18). Более конкретно это сформулировал В. Непомнящий: «Написанная в год женитьбы «Сказка о царе Салтане» — апофеоз крепкой семьи, воссоединяющейся вопреки всем козням» (36, с. 176). «Сказки были для Пушкина не просто литературной задачей, но личной потребностью. Он вкладывал в них что-то очень дорогое и, может быть, тайное» (там же, с. 155, 159). Именно поэтому в них закономерно видеть «полноту и динамику душевной жизни» поэта.

Что Пушкин находил в своей работе над сказками? Его взгляды на творчество слишком схематично ограничивать конкретными установками: «фольклорные интересы Пушкина на протяжении его жизни хорошо изучены, они — этапы его пути к народности» (54, с. 15). Действенность народной поэтической стихии не могла отрицать самостоятельности индивидуальных творческих задач.

Несомненно, однако, что «до последнего времени изучение пушкинских сказок сводилось к узкоспециальным фольклористическим аспектам (источники, язык, стиль и пр.), — пишет В. Непомнящий; — в этом своеобразно и невольно отражалась традиция недооценки серьезного и самостоятельного значения этой сферы пушкинского творчества» (36, с. 144). Именно поэтому сказки необходимо оценивать как нечто большее, чем литературную «огранку» фольклорных сюжетов, работа над ними — часть не только творческой, но и личной биографии Пушкина.

«Сказка о Салтане» занимает особое место в тот период жизни поэта, в который, по мнению одной из современниц, знаменитый автор «Онегина» пишет только «какие-то сказочки да песенки» (42, с. 254). Не без укоризны к общему «вкусу критиков и публики» об этом вспоминает брат поэта Лев Сергеевич, когда «Борис Годунов», «Полтава», все русские сказки были приветствуемы то бранью, то насмешками» (42, с. 56). Ближайший друг Павел Нащокин не без иронии пишет Пушкину о приезжем из провинции, «который сказывал что твои стихи не в моде — а читают нового поэта, и кого бы ты думал, опять задача, — его зовут — Евгений Онегин» (43, с. 173).

По многим причинам после свадьбы Пушкин торопится с отъездом из Москвы, чтобы провести первые месяцы семейной жизни в Царском Селе — «без сплетен» и «теток», с которыми «справиться невозможно», «в кругу милых воспоминаний и тому подобных удобностей». По свидетельству Дмитрия Гончарова, летом 1831 года в домашнем обиходе молодых супругов «царствует большая дружба и согласие; Таша обожает своего мужа, который также ее любит; дай бог, чтоб их блаженство и впредь не нарушилось» (41, с. 426).

На даче Китаевой Пушкин погружен в ворох окололитературных и литературных хлопот — готовит к печати «Маленькие трагедии», заключительные главы «Онегина», III часть сборника своих стихотворений, переписывает набело «Повести Белкина», занимается подготовкой последнего издания «Северных цветов» в пользу братьев Дельвига, обсуждает идею издания литературной и политической газеты. Тогда же он приступает к написанию «Сказки о Салтане».

Деятельность Пушкина в столь разных практических сферах и жанровых формах не могла мыслиться им как «параллельный» процесс, что было возможно только при наличии определенной сверхзадачи. На единство авторских установок, определявших творческие замыслы Пушкина, проницательно указывает В. Непомнящий: «У зрелого Пушкина есть три четко определившихся цикла крупной формы: «Повести Белкина», «маленькие трагедии» и сказки. Связи между ними гораздо теснее, чем можно предположить; <…> «сумма идей» в этих трех циклах получает выражение соответственно в материале «быта» («естества») в «Повестях Белкина», «бытия» («существа») в «маленьких трагедиях» и «сверхбытия» («сверхъестества») в сказках» (36, с. 143).

Сравнительно с написанной годом ранее сказкой «О попе и Балде» сюжет о Салтане мыслился как масштабное сочинение — «сказка в тысячу стихов». Об этой работе Пушкина сохранились свидетельства жившего рядом в Павловске Гоголя, много подробностей содержат воспоминания В. А. Жуковского и А. О. Россет, переехавших с высочайшим двором в Царское Село в середине июля «по случаю холеры» в столице.

«Пушкин мой сосед, и мы видаемся с ним очень часто, — поспешит отметить Жуковский в письме П. Вяземскому. — А женка Пушкина очень милое творение. И он с нею мне весьма нравится. Я более и более за него радуюсь, что он женат. И душа, и жизнь, и поэзия в выигрыше. «Днем, — вспоминает А. О. Смирнова-Россет, — Жуковский занимался с великим князем или работал у себя. Пушкин писал, именно свои сказки, с увлечением; так как я ничего не делала, то и заходила в дом Китаева. Наталья Николаевна сидела обыкновенно за книгою внизу. Пушкина кабинет был наверху, и он тотчас нас зазывал к себе…» (51, с. 22). Устроенный и благополучный быт поэта похожим образом рисовался в представлении Павла Нащокина, молодая супруга поэта — непременно с рукоделием в руках: «Вы же меня развлекаете, я точно с тобой в кабинете — стою и мольчу <sic> и жду сам не знаю чего — ты перебираешь листы — Наталья Николаевна сидит за конвой. — Вот братец, не портрет — а картина…» (43, с. 173). (Об изяществе вышивок Натальи Николаевны вспоминала дочка Арины Родионовны Мария Федоровна, познакомившаяся с нею в Москве: «вынесли мне это показать ее работу, шелком надо быть, мелко-мелко, четвероугольчатое…»).

Ассоциировались ли у Пушкина «три девицы под окном» с Натальей Николаевной и ее старшими сестрами — Екатериной и Александрой? Вместе с тем ближайшие жизненные планы поэта, несомненно, определялись «логикой» простого житейского подсчета:

И роди богатыря

Мне к исходу сентября…

Свою работу над «Сказкой о царе Салтане» Пушкин начинает, движимый заботами предстоящего отцовства.

Отношение к семейному статусу поэта в ближайшем дружеском окружении имело подчеркнуто «охранительный» характер, что не исключало в одном и том же послании различий смысловой окраски и личного интереса: «А я даже и поцеловала бы вас нежно, кабы не боялась <…> вашей милой супруги, — пишет Вера Федоровна Вяземская; — спросите у нее от меня, не разрешит ли? (не разрешится ли?» — по-дружески каламбурно уточняет «князь Петр») (43, с. 218). Именно Вяземскому 3 сентября Пушкин сообщает о завершении работы над «Сказкой о Салтане»: «на днях испрознился сказкой в тысяча стихов; другая в брюхе бурчит» (43, с. 220). Обыгрывание сниженной стилистики — обычный прием «арзамасской галиматьи». Это не исключало угадываемой за полунамеками дружеского общения взаимосвязи литературных и жизненных сюжетов. С большей определенностью два месяца спустя Пушкин выскажется в письме Павлу Нащокину: «Нат.<алья> Ник.<олаевна> брюхата — в мае родит. Всё это очень изменит мой образ жизни; и обо всем надобно подумать» (22 октября 1831 г.) (43, с. 237).

Первенцем в семье станет дочь Мария, родившаяся в 1832 году, через год, в июле 1833, появится сын Александр, затем в мае 1835 — сын Григорий, а еще через год — дочь Наталья. Так, вслед за «Сказкой о царе Салтане» (1831) последовательно будут написаны «Сказка о рыбаке и рыбке» и «Сказка о золотом петушке» (1833), а затем «Сказка о мертвой царевне» (1834). Не стоит забывать о незавершенных замыслах и отдельных набросках, где ритмической основой повествования служит та же сказовая манера: «Ну, послушайте, дети: жилбыл в старые годы…» (3; 17; 31). Сказки Пушкина оказываются прежде всего делом семейным, так как все вместе они имели общие «генетические» основания. «Приноровленность» к быту житейскому — их общая отличительная черта.

«Парадокс пушкинских сказок состоит в том, что, обратясь к жанру, принципиально противопоставляющему себя живой действительности, автор — как бы неожиданно и против воли, а на деле закономерно и необходимо — встал лицом к лицу с обнаженной реальностью жизни» (36, с. 169–170).

Основываясь на мемуарных источниках несложно очертить круг первых читателей «Сказки о Салтане». Известно, что одним из «приватных» ее слушателей стал Николай I, в семье которого 8 августа родился третий сын — Вел. кн. Николай (Пушкин и Наталья Николаевна присутствовали на его крестинах). Сохранился архивный список поэмы с пометками императора, есть непроверенное указание, что впервые «Сказка о Салтане» вместе с сказками В. Жуковского была напечатана в ограниченном количестве именно для «высочайших особ». С очевидного одобрения своего главного цензора Пушкин публикует «Сказку» в третьем томе своих сочинений (44). Высочайшее покровительство, однако, не оградило поэта от литературных и нелитературных нападок, смысл которых выходил далеко за пределы «домашнего чтения».

«Время сказок не прощало — это скажется потом…» (Б. Окуджава).

Невинный литературный сюжет нередко выступает провоцирующим фактором и подает повод к «нападкам неразборчивой критики». Достаточно сравнить сказки Пушкина и любую сказку Булгарина («Чертополох, или Новый Фрейшиц без музыки»), чтобы убедиться: не все, названное «сказкой» можно отнести к этому жанру литературного творчества. Речь не о стиле повествования, критериях нравоучительности или внешней «декоративной» отделке. Истолкование вышедших из-под пера поэта сказочных сюжетов никогда не исключало аспектов предельно ангажированных (в буквальном смысле слова), т. е. «призывающих к ответу». Не изменяя поэтике жанра, пушкинские сказки оказывались более тесно связаны с политической реальностью, нередко конкурируя своей метафоричностью с прямолинейными формулами газетной и журнальной публицистики. Показательно, что авторские поправки к тексту «Сказки о Салтане» (И опять пошла тревога…) будут соседствовать на одной странице с продолжением пушкинской полемики с Булгариным.

Николая I не принято воспринимать заступником Пушкина. Однако нельзя оставить без внимания прямое указание императора А. Х. Бенкендорфу, относящееся к рассматриваемому периоду: «Забыл вам сказать, любезный друг, что в сегодняшнем номере Пчелы находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина <…> Предлагаю вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения; и если возможно, запретите его журнал» (9, с. 9).

Литературные разногласия определялись не только «личными инсинуациями» и сведением профессиональных счетов. Противостояние партий литераторов-господ и господ литераторов оказалось прикрытием конфликта интересов, потребности «сделать из литературы куплю» (Н. Полевой), а адресация к мнению «интересующегося читателя» — служила простым способом повышения доходности изданий. По меткому замечанию Пушкина, гром мог «грянуть не из тучи, а из кучи». «Настоящим «Булгариным около Пушкина», — отмечал столетие спустя В. Розанов, — была, как раз наоборот, — публика» (46, с. 548).

В затянувшейся на два десятилетия перебранке журналов свою позицию заявляет начинающий критик Виссарион Белинский, еще не определившийся в качестве хрестоматийного апологета Пушкина. В статье 1834 года он, в частности, писал: «Теперь мы не узнаем Пушкина: он умер или, может быть, только обмер на время. Может быть, его уже нет, а может быть, он и воскреснет; этот вопрос, это гамлетовское быть или не быть скрывается во мгле будущего. По крайней мере, судя по его сказкам <…> и по другим произведениям, <…> мы должны оплакивать горькую, невозвратную потерю…» (8, с. 70–71). Это суждение было высказано в тот год, когда Пушкиным наряду со «Сказкой о мертвой царевне» были написаны «Медный всадник», «Анджело», «История Пугачева» и, наконец, «Разговор книгопродавца с поэтом». Что вкладывал Белинский в свою оценку «мертвых, безжизненных сказок» поэта? (там же, с. 19). Столетие спустя смысл и назначение сказки с прозорливой точностью отметит философ Е. Н. Трубецкой: «В сказке есть не только сверхнародное, но и сверхвременное» (56, с. 4).

Пушкинская позиция в редакционной борьбе самым непосредственным образом определяла ключевые тенденции развития национальной культуры. «30 годы, — пишет В. Каверин, — время осознания литературы, как социального явления. Новый читатель появляется на литературной арене — не изысканный читатель 20 годов, но грубый потребитель книжного производства <…>. Журналисты, открывшие новую читательскую массу, появляются на книжном рынке, как промышленники-предприниматели» (25, с. 8–9).

Оказавшись в ситуации «перекрестной критики», когда было «некогда думать о собачей комедии нашей литературы», но требовалось «укоротить хвост» дуумвирату Булгарина и Греча, Пушкин отвечает особым полемическим приемом. В надеждинском «Телескопе» (за пять лет до публикации в журнале «философического письма» П. Чаадаева) он публикует статью «Торжество дружбы, или оправданный Александр Анфимович Орлов». Текст статьи, как и эпиграф к ней, были не раз обстоятельно прокомментированы. Вместе с тем нельзя не согласиться с мнением Я. М. Боровского, отмечавшего, в частности, что «среди встречающихся в сочинениях и письмах Пушкина многочисленных латинских текстов — эпиграфов, цитат, поговорочных выражений и т. п. — не все получили надлежащее объяснение» (11, с. 117). Предваряющая статью латинская фраза, приписываемая Пушкиным Цицерону, получает сознательно «укороченную» подпись «Cic». Подобный редуцированный прием написания имен классиков у поэта не редкость, как обыгрывание имен Горация и Петрарки в эпиграфах к ключевым главам «Онегина» (Hor. / Petr.). Во всех подобных случаях не только эпиграф, но и способ написания имени под ним, выступают «смысловым ключом произведения» (В. Шкловский). В каждом конкретном случае это предполагает свое «функциональное» уточнение.

В статье 1831 года «не вовремя» поставленная пушкинская точка становится смыслообразующим элементом, выступает не как знак, а как факт «препинания». Обиходное «cic» обозначает актуальную ценностную дистанцию. В этом случае смысловой акцент в псевдо-цитате «на арену я вышел вместе с равными мне» принципиально изменяется, а вся фраза приобретает статус перформативного высказывания. Равными себе «северных шмелей» Пушкин явно не считал (не только в меру приписываемого ему литературного аристократизма). Такой «смысловой оборот» ориентировал читателей-современников на понимание внетекстовой ситуации, определяя ее как сферу не профессионального, а мировоззренческого конфликта (одним из первых на этот пример авторской «фразеологии» Пушкина, ее идиоматический характер обратил внимание поэт Андрей Чернов).

Вместе с тем косвенное упоминание Цицерона предполагает обращение к более широкому историко-культурному контексту. В «Застольных беседах» Плутарха, с текстом которых Пушкин был хорошо знаком, приводится показательный факт биографии римского оратора и политика: он «подвергался насмешкам за свое имя, и друзья советовали переменить его, но тот отвечал: «Нет: имя Цицерон (горох) я сделаю славнее, чем такие, как Катон (кот), Катулл (щенок) или Скавр (толстая лодыжка)…». Остался ли этот исторический анекдот, характеризующий Цицерона как неординарного полемиста, без внимания Пушкина, вне его профессионального интереса? Как известно, жанр table-talk имел для него определенную степень привлекательности (ср. у Плиния Старшего: «Как писал, свидетельствуя о тебе, Диктатор Цезарь, когда-то твой враг, тебе полагались лавры, превосходящие любой триумф! Гораздо более славно необозримо расширить границы римского гения, чем пределы государства»). Готовя к изданию летом 1831 года окончательную редакцию «Повестей Белкина» Пушкин не оставляет замысла недописанной Болдинской осенью «Истории села Горюхина» (в рукописных вариантах названного первоначально «Горохиным»).

«Индивидуальность имени, — пишет В. М. Мокиенко, — обеспечивает его способность накапливать объемную историческую информацию. Мы убедились в этом на многих примерах. Но представьте себе, что связь слов царь, минос, король с личными именами монархов оказалась бы на поверку фикцией. Самые увлекательные и аргументированные рассказы историков о Цезаре или Карле Великом были бы тогда излишни» (33, с. 209).

Имя Цезаря, ставшее титулатурой, в сочетании с внутренней формой «Cicerō» уже не раз связывалось. Устойчивое ассоциирование этих имен может рассматриваться как формула, характеризующая конкретную историческую эпоху. Фольклорный «ретроспективизм», топология временнóй неопределенности — особенность «национального воображения». Объясняет ли это происхождение образа «Царя-Гороха» («Царя Косаря» в поморских сказках) как отсылку к стародавним (условно-дохристианским) временам?

Болдинской осенью 1830 года от имени Ивана Петровича Белкина Пушкин «издалека» начинает повествование о его «собственной вотчине». Как указывает А. Г. Гукасова, «произведение задумано как история села, существовавшего с незапамятных, баснословных времен, т. е. именно со времени царя Гороха, и носившего когда-то название Горохино. Было село Горохино, но оно стало осмысливаться как Горюхино, т. е. в процессе постепенного оскудения и обнищания (19, с. 241).

Отразившееся в рукописи сюжетное движение от «Горохино» к «Горюхину» представляется в этом плане семантически значимым чередованием. Не останавливаясь на анализе текстологических споров как частной проблеме, следует указать, что данный вопрос не решается уточнением ко личественных отношений, так как существенным образом затрагивает принципы пушкинского историзма (так, «начертание «Горюхино», по подсчетам С. А. Венгерова, встречается около 30 раз, а начертание «Горохино» — только 3» (13, с. 226

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Текст предисловия подготовлен в рамках проекта, поддержанного грантом РФФИ 19-29-14068 «Информационная антропология как методологическое основание сопровождения образовательного процесса в метапредметном поле цифрового контента».