Курдюг

Александр Цыганов, 2020

В новом сборнике прозы Александра Цыганова рассказывается о трагических обстоятельствах, выпавших на долю представителей легендарного «вологодского конвоя». В центре повествований «Курдюг» и «Вологодский конвой» – незабываемая судьба нашего современника, добровольно работающего в одном из самых тяжких и опасных мест заключения Северо-Запада России. В самом изложении, подобном беспощадному огню, вместе с тем светит благодать честного человеческого сердца, способного и в бедственной ситуации оказать милосердие даже преступнику, рискуя при этом потерять собственную свободу. А еще – бесхитростные и чистые рассказы из жизни современного села, – может быть, последнее сегодня этнографически точное описание вологодской деревни и беззлобных её нравов. Выразительный язык и образность, будто уводящая читателя из мира реальности в сферу человеческого космоса, отличают все сюжеты этих произведений. Простые предметы обретают новые черты – таинственные, светлые, грозные, волшебные… А самым главным оказывается загадочная душа человеческая, жаждущая правды и доброты, катастрофически одинокая. У Александра Цыганова свой стиль письма, свои герои, своя эстетика изображения. Его проза одновременно и злободневна, и долговечна, ибо автор неукоснительно следует традициям великой русской литературы.

Вологодский конвой

…перелив на бумагу, казалось мне, лучшую часть своей сердечной крови.

П.Ф. Якубович «В мире отверженных»

Я начальник отряда осуждённых. Или отрядник, как говорят все, кому не лень. И сотрудники зоны, и сами осуждённые, и родственники, приезжающие на свидание… Конечно, порой не удержишься и поправишь того либо иного, но проку в этом нет: всё равно язык у всех на привязи не удержишь. А наш-то почёт никому в этих местах не в прочёт, потому что наша честь одним нам и достаётся с утра и до позднего вечера — в зоне…

Воспитатель, советчик, начальник, отец, старший брат, вершитель судеб, — всё в одном лице. И здесь только сердце — вещун, а душа твоя — мера…

Часть первая

Ясны очи

Брат! Клянусь тебе, что я не потеряю надежду и сохраню дух мой и сердце в чистоте.

Ф.М. Достоевский

1.

Казалось, считанные дни, как я здесь, в этом небольшом лесном посёлке, на дальнем северном бездорожье, забытом и богом, и людьми. Но после того, что произошло сегодня, вдруг разом нахлынуло, вспомнилось…

В Курд юг я добрался поздним мартовским вечером: было уже исчерна-темно и неуютно-насторожённо вокруг, нахлёстывал беспрестанный ветер с брызгами невидимого дождя…

А сначала, после вынужденного недельного торчания в белозерском райцентре, я наконец-то попал на самолёт, который заменил лыжи на колёса и через пару часов благополучно приземлился на поле с раскисшим снегом, подсинённым наступающим вечером.

Пилот передал подошедшему мужчине в шапке с кокардой два бумажных мешка с почтой, подмигнул нам и закрыл дверцу. А мы, взяв поклажу, отошли к деревянному домику, над входной дверью которого висела потемневшая от времени доска с надписью: «Аэропорт Северный».

Самолет взревел и, разбрызгивая стеклянным веером лужицы, завис в воздухе — и точно поплыл, скрылся за лесом, оставив за собой гул, — по небу широко, по земле далеко… И теперь я оставался один на один с неизвестностью, которая не то чтобы пугала, но, по крайней мере, напоминала о себе легендами и небылицами об этим жутких и непонятных местах… Не хочешь да задумаешься.

«Меньше надо говорить, меньше надо говорить…» — непонятно почему нашёптывал я себе, считая, что этим избавлюсь от случайных и необдуманных слов.

Мы вошли в домик, и хозяин открыл комнатку. На большом столе громоздилась всевозможная аппаратура, там что-то попискивало и потрескивало, но после щелчка тумблера всё стихло.

— Николай, — застенчиво протянул мне руку хозяин, — здешний начальник аэропорта. Он же и сторож, по совместительству.

Вскоре мы пили чай и, поглядывая на глубокие колеи разбитой дороги, мирно беседовали. Вернее, Николай рассказывал о Северном, где он родился и вырос. «Ага, ага», — то и дело добавлял он в разговоре, придавая тем самым своей речи необыкновенную притягательность. А красную-то речь красно слушать да на ус мотать.

Оказывается, от Северного до Курдюга, куда мне надо, всего-навсего тридцать вёрст, но даже трудно представить, как они даются. Добираются по шесть-восемь часов, если, конечно, всё нормально. Пока дорога не провалилась и ровда не ушла — в жизнь не вылезти из Курдюга. Так сиднем и сидят. А зимой, когда застывает, её сначала «гэтээской» укатывают, потом ещё «ураганом» пройдутся, а следом уже автобус посылают. Пока эту дорогу равняют — тягач, случается, по самые уши проваливается, посылают на выручку трактор — и «сотки» по самое дно рюхают. Беда и только. А ранней весной или поздней осенью всё объездом одним — так без молитвы и в путь незачем собираться. Тело-то, может, довезёшь, а уж за душу не ручаешься. А случись что, ткнуться уже некуда: по пути три деревушки почти пустые, в каких домах старики да старухи даже часы на новое время не переводят. Говорят, нам спешить некуда, мы своё отжили, а время везде одинаково. Но в этом году дорога ещё держится, так напрямую можно добраться — всё скорее да надежнее.

А сам Северный раньше райцентром был. Военкомат и милиция на бугре, а на берегу, рядышком, и роно с райкомом. После всем известных перестроечных событий и стал Северный просто посёлком. Но населения, правда, и сейчас тысячи три наберётся, не меньше. Свой леспромхоз, сплавучасток и сельпо имеются. Хотя, как и везде, всё на ладан дышит. Даже два участковых приставлены. Только они что есть, что нет: то по своим делам разъезжают на казённом мотоцикле, а то, глядишь, лыка не вяжут. Начальство, конечно, отругает хорошенько, когда надо, а выгнать не решается — никто в такую глухомань не полезет, себе дороже.

Только здесь давным-давно ко всему привыкли — вдосталь нагляделись да натерпелись. А как ещё послушаешь, что курдюгские из зоны рассказывают, когда в аэропорт приезжают, то, правда, лишь и подумаешь: «Слава Богу, тут ещё рай, живи да радуйся…»

Николай прислушался, затем кивнул уверенно:

— Машина из Курдюга идёт, больше неоткуда, ага, ага…

Прижавшись к оконному стеклу, я чувствовал, как сильнее и горестнее забилось сердце: из-за леса, воя, выползала машина. Громоздкая и тёмная, она упрямо двигалась к аэропорту, качко заваливаясь на каждом шагу в колеи и колдобины… Куда господь бог несёт?..

Перед посадкой на самолёт я набрал номер телефона, куда мне в своё время посоветовали звонить, однако ни словечком не обмолвившись о тех трудностях, которые предстояло перенести. То ли забыли, то ли не нашли нужным обращать внимания на такие мелочи. И после шума и свиста послышались слабые гудки, следом далёкий, пододеяльный голос ответил откуда-то: «Курдюг на проводе!»

Назвавшись, я попросил сообщить дежурному, как меня учили, что скоро вылетаю, чтобы встретили.

«Сообщим!» — коротко заверили из таинственного Курдюга, и связь разом оборвалась, точно её и в помине не было.

И сейчас, подхватив сумку, — долог путь, да изъездлив! — я простился с Николаем, глядевшим на меня необычайно сострадательными глазами, и шагнул на улицу к машине. Дверка её, заляпанная грязью, задёргалась и задребезжала, потом со скрежетом открылась, и оттуда вылез, согнувшись, мужик в годах, широкоплечий и кривоногий. В бушлате и кирзовых сапогах.

— Поедем, что ли, — обронил он глухо. — И так запозднились — в двух местах по самые мосты сели. Дорога, будь она неладна. — Сам мрачный, да и смотрит не россыпью, а комом, но — спокойный. Таким как-то сразу верится, а вера животворит, это мы и сами знаем.

Машина шла тяжело, ухая в выбоины, которых было такое множество, что даже сам сопровождающий, Владлен Григорьев, только морщился устало… Кажется, тут свет клином сошёлся!

А по обеим сторонам дороги с бесконечной тягомотностью тянулся чёрный лес; проехали небольшое кладбище, и Владлен Григорьев вполголоса рассказал, между делом кивнув на краснорукого водителя, не имевшего ни бороды, ни усов, ни на голове волосов:

— Глухой, здесь такие и нужны… А на кладбище этом зэки горемычные лежат. Сгорели они, пятеро, разом — как и не жили. А дело такое: переезжали из одного оцепления в другое, вагоны ещё деревянные были. Дороги вёрст двадцать, не меньше. Да ещё гэсээм в придачу надо было отдельно перекинуть, а тут — зачем лишняя волокита! — подцепили к вагончику с людьми — и вперёд. На новое место. По пути кто-то покурил, а чинарик и бросил в сторону, по привычке. Что люди, то и мы… Скоро и занялось. А деревянное — разом пыхнуло! Охрана повыскакивала, оцеплением встала, автоматами щелкнули — к бою готовы! Весёлое горе — солдатская жизнь!.. А в вагоне уже вовсю полыхало, ни жить, ни быть. Мужики орут, окна с решётками высадили — и на волю гуртом рваться!

Начальником конвоя был прапор Бись, Михайло Маркович, он по гражданке ещё в медиках начинал, да на первых порах всё не в своё дело норовил лезти — помогал встречному да поперечному. А на добреньких воду возят, сразу и надорвался. Быстро смекнул, в чём дело, да в общий ранжир и встал. И здесь тоже: то ли растерялся, то ли совсем испугался — матерится: «Стрелять буду! Назад! По местам!» А куда назад? Назад уже некуда — только вперёд!.. Тогда Бись и орёт конвою: «Огонь!» Пальба открылась такая, что эти пятеро побоялись и нос из вагона высунуть, ведь решето сделают и глазом не моргнут. Правда, потом выяснилось, что стреляли поверху, да после драки кулаками не машут. Так они, бедные, руками обхватились друг с другом в обнимку, да и сгорели… Вот ведь как: свет велик, а деваться некуда…

Взгляни-ка на меня; горе идущему, горе и ведущему!..

— Было хоть что-нибудь начальнику конвоя?! — сорвался я на внезапный крик на одном особо тряском месте: меня как-то необычно бросило вбок влево — и сразу же вправо, а следом — вверх, и я разом взмок; как ни гнись, а поясницы не поцелуешь…

— Известно дело, парень, — сопровождающий впервые глянул мне в глаза, — вологодский конвой шутить не любит: шаг влево — агитация, шаг вправо — провокация, прыжок вверх…

Тут его и самого столбиком под крышу подкинуло, но он, казалось, не обратил на это внимания:

— А прыжок вверх — попытка к побегу. Спускаю собаку. Собака не догонит — пуля догонит; пуля не догонит — сам раздеваюсь!..

Так говорил Владлен Григорьев, сам в своё время отсидевший здесь от звонка до звонка, а по освобождении оставшийся в этих местах, и до сих пор работавший механиком на нижнем складе.

— А насчёт было или не было… — Владлен для чего-то попротирал лобовое стекло. — Да ничего: в другую колонию перевели. Можно сказать — повысили. Здесь все и без того круглые сутки как под конвоем. Спроси каждого первого: только и мечтают любыми путями отсюда выбраться. Гиблое место. Тут говорят: кто в Курдюге пять лет отпашет, можно «Героя» давать, — усмехнулся сопровождающий и добавил: — Или «орден Сутулова»… А если серьёзно: человек приказ выполнял, а они не обсуждаются. Да в этой мутотени, как нечего делать, в два счёта и в бега податься. Не скоро и на след выйдешь: кругом тайга…

Но не успел я собраться с ответными словами, как впереди вдруг блеснул свет прожектора: чисто и одновременно как-то зловеще маячил он из темноты, вызывая неосознанную тревогу… И побежала дороженька через горку!

— Нижний склад, — выпрямился Владлен Григорьев. — Считай, на месте. Через два кэмэ — и посёлок.

В Курдюге машина взобралась на взгорок, оказавшийся после мостиком, и следом выхватила фарами торчащий на обочине щит, на котором поверху крупно было написано: Что? Где? Когда? — А ниже, на обрывке киноафишной бумаги, глаза успели пробежать: «ЗДЕСЬ ТЕБЯ НЕ ВСТРЕТИТ РАЙ».

Со щита как ветром сдуло взлохмаченную ворону, умчавшуюся в темень с хриплым криком, похожим на колдовской хохот сказочного злодея: «Ур-ря! Ур-ря! Ур-р-ряяя!..». Родясь, не видывал, умру — не увижу.

Машина, взревев, остановилась возле двухэтажного деревянного здания — штаба учреждения, над входной дверью которого, под лампочкой в железной сетке, красовалась надпись: «ВОСПИТАТЕЛЬ САМ ДОЛЖЕН БЫТЬ ВОСПИТАН».

Напротив, освещенный, стоял тепловоз с прицепленными вагонами, из которых, спрыгивая, цугом, шли люди, одетые в чёрную одежду, — и прямым ходом к высоченным открытым воротам, окованным железом; с обеих сторон состава — молчаливые и усталые — солдаты с автоматами на изготовку; у одного с накрученного на руку поводка рвалась заходившаяся в лае овчарка; что-то кричали друг другу несколько офицеров возле шумно работающего тепловоза; из кабины его безучастно вертел коротковолосой головой молодой парень в шапке, лихо посаженной на макушку…

Начало трудно, а конец того мудрён; и направился я в штаб: первая дверь налево, постучал и услышав: «Войдите!» — не помня себя, шагнул.

За двойной дверью с тамбуром — комната; дюжина стульев, у зашторенного окна стол, а на стенах, обитых коричневыми листами дэвэпэ, несколько красочных таблиц и портрет главного чекиста, выполненный, видимо, самодеятельным художником. Потом оказалось, что практически во всех служебных кабинетах была такая же работа, только в режимной части она отличалась чем-то назойливо-неуловимым, а чем, наверное, так и останется для всех тайной. Да много знать — мало спать.

За столом, опершись локтями на полированную столешницу, сидел майор с приплюснутым носом и блестяще-коричневыми глазами, которые смотрели на меня немигающе и внимательно. Изучали да запоминали.

— Заместитель начальника учреждения Мирзоев Рамазан Рамазанович, — в ответ на мое представительство почти без акцента ответил майор и, привстав, крепко-накрепко пожал мне руку. — Ждём, ждём. Давно ждём…

И, пригласив сесть, Мирзоев с неторопливой дотошностью стал расспрашивать: верно ли, что я пошёл на службу добровольно, а также кем являются мои родители, и где я жил, учился и трудился до того, как…

Невелика недолга, и уж мои-то данные Мирзоев мог и без того сто раз выяснить, но я вспомнил, успокоившись, о характеристике, данной сопровождающим моему теперешнему начальству: «Ваш начальник, наверное, и во сне держит руки по швам. На всякий случай».

Зазвонил один из трёх телефонов, аккуратно расставленных перед руководителем. Мирзоев стремительно овладел трубкой и, внимательно выслушав, побурел на глазах — сменился с лица:

— Нельзя этого делать!.. — Он сморщился так, что верхняя губа подползла к кончику носа. — Мы тут посоветовались, — Мирзоев обвёл отсутствующим взглядом комнату, ни на чем конкретно не задержавшись, — и я решил: всё оставить по-прежнему!

Было понятно, что у него здесь все на местах, как соловьи на гнёздах.

Несмотря на мои отнекивания, Мирзоев споро договорился об ужине в роте, и мы с ним славно ударили по щам и гречневой каше, на верхосытку дунув ещё по стакану компота. Не хуже, чем дома.

Общежитие, в котором мне предстояло жить, оказалось напротив солдатских казарм. Комната с узкой кроватью и столиком у окна была на одного. На завтра до обеда мне разрешалось знакомство с посёлком, а потом ждала зона и обход по ней вместе с Мирзоевым. На том мы с начальством и расстались. Переводя дух, я огляделся: главное, жить можно, терпимо.

Говорят, что милует Бог и на чужой стороне; и эта комната с солдатской кроватью да столиком у окна заменит мне отныне родной дом.

Надолго ли?.. Теперь уже поздно решать — сам выбрал. Конечно, если глаза маленько разуешь, то спервоначалу любому не по себе станет. Но ведь жили здесь люди и до нас, будут жить и после нас. Разве не так? Что было — то видели; что будем — сами увидим; а ещё и то будет, что и нас не будет!..

Не выходит из ума, как мать любила говаривать: обомнётся, оботрётся — всё по-старому пойдет. А я всегда был в нашу родовую, тоже следом не отстаю: наше место свято!..

Разобрал я кровать — лёг прямо в пиджаке, с головой укутавшись, а после уснул разом так крепко, хоть свищи, душа, через нос! И спал до самого утра, как маковой воды напившись.

2.

Утром выяснилось, что посёлок полностью находится на болоте, поэтому повсюду были мостки. И вдоль, и поперёк. Дома как на подбор: все барачного типа, разбросанные по обеим сторонам речушки Курдюжки. Возле общежития — магазинчик, следом пекарня, из которой валил чёрный дым, а на крыльцо то и дело выбегали лысые молодцы в исподнем с неизменными папиросами в зубах; ничем не примечательный садик и столовая примостились на окраине елового леска, из которого, добрые люди сказали, порыкивал порой мишка да шлялись рыси с волками; а ещё — библиотека.

Сюда я вошёл поспешно, — только что не вбежал.

Библиотекарша, невзрачная и бледная — в чём только и дух держится! — медленно выводя буквы, заполнила карточку. Между двух стеллажей — как тут и был! — бюст Фёдора Михайловича Достоевского; незабываемый взгляд его точно вопрошает о главном: о чём-то родном и давно забытом…

Здесь я и остался — взял «Дневник писателя», в свое время так поразивший меня и заставивший о многом задуматься, крепко и надолго.

А выйдя из библиотеки, выяснилось, что в стороне, откуда мы приехали накануне, с трассой пересекается дорога, проложенная деревянными настилами и огороженная с обеих сторон колючей проволокой; над всем этим — множество столбов с лампочками под чёрными жестяными абажурами…

И потом, редкими свободными вечерами, непонятно отчего приходил я сюда и, незамеченный, смотрел, как идут и идут, растянувшись в длинную тёмную цепь, люди; и, точно живые, стонут и шевелятся под ними скрипящие и шатающиеся мостки; лай овчарок и хриплые грозные окрики; и хотя во время следования разговоры строго-настрого запрещались, — голоса, голоса, голоса…

До сих пор неведомо, что же заставляло меня приходить сюда, к этой старой, расщепленной временем берёзе, скрывающей от чужого взгляда, но только доподлинно ясно: не узнав горя — не узнаешь и радости…

«У нас есть, бесспорно, жизнь разлагающаяся, но есть, необходимо, и жизнь, вновь складывающаяся на новых уже началах. Кто их подметит и кто укажет? Кто… может определить и выразить законы и этого разложения и нового созидания?..» — читалось потом в «Дневнике писателя». А болящий ожидает здравия даже до смерти. Век живи, век надейся!..

«ВХОД В ЗОНУ ТОЛЬКО ПО ПРОПУСКАМ», — гласило на зелёной железной двери пропускного пункта при входе в жилую зону осуждённых. И узкоглазый солдат с красными погонами всё не мог взять в толк, что на меня выписан пропуск, пока не появился сам Мирзоев, после чего мы, благополучно миновав препятствие, прошли несколько десятков метров и открыли дверь в дежурную комнату.

Но я успел-таки по пути оглядеться: кругом стенды да длинные дома-бараки, а на каждом из них — прожекторы, в этот час с бездействующим светлым глазом, потому что при необходимости фонарики горят да горят, а видели ль, не видали, понятно, ничего не говорят…

При нашем появлении всем как подсыпали перцу: вскочил за барьером сержант-сверхсрочник с повязкой на рукаве, а за порогом, вытянувшись, ожидал и сам дежурный: полный лейтенант со вскинутой к шапке растопыренной пятерней.

— Товарищ майор! — рявкнул он. — За время дежурства происшествий не случилось. Докладывает помощник начальника колонии лейтенант Сирин!

— Вольно! — покачал головой замполит, с любопытством глядя на дежурного: — Ну, Сирин, ну, Сирин…

— А что, Рамазан Рамазанович, по уставу действую. У меня закон — от устава ни на шаг. Железно!

Мирзоев дернул щекой и представил меня: мол, прошу любить и жаловать. Новый начальник отряда Цыплаков Игорь Александрович — собственной персоной.

— О, пополнение, — заулыбался лейтенант во всю ширину рта. — Дело, дело! — А голос-то что в тереме!..

Знакомство с зоной началось с клуба, к которому была пристроена библиотека. В клубном зале находилось полно коричневых крепких лавок со спинками, пронумерованных белой краской. Только около входа несколько скамеек выявилось без чисел — для администрации: здесь бывают сотрудники во время мероприятий; над головой — аппаратная… Экран — деревянный щит, обтянутый белой материей и отделяющий сцену от зала, — поднимался к потолку и возвращался обратно завклубом, который сейчас мелким бесом вертелся вокруг да около и с молчаливо-благосклонного согласия начальства рассказывал обо всём этом, сладко жмурясь. Такой и до Москвы напоказ без спотычки побежит — только заикнись!..

Длинные и серые бараки отрядов походили друг на друга, как родные братья. Разница состояла только в расположении: если первые три находились едва не вплотную, то остальные полукольцом охватывали зону.

В середине была вечерняя школа, столовая с медчастью и комната с надписью: «Совет коллектива колонии». С торца неуклюже приткнулось ещё строение, где новички проходили карантин. Вроде и не просторно, да дворно. А на видном месте — напротив библиотеки — штаб, в котором помимо кабинета начальника колонии располагались и помещения его заместителей; в промежутке — небольшое поле. Здесь в хорошее время гоняют в футбол, а зимой это поле заливается водой, и на нём происходят нешуточные хоккейные баталии. Во всяком худе и верно, что не без добра.

Но вот и общежитие отряда, который мне предстоит со дня на день брать в свои руки… Вошли. День мой — век мой; что до нас дошло, то и к нам пришло… Навстречу метнулся осуждённый — жердяй, в плечах лба поуже; брови — что медведи лежат; в нитку вытянулся перед замполитом, ни одна складка не скользнёт по чёрной спецовке, сапоги — зеркалом; доложил:

— Завхоз отряда Сугробов! Отряд занимается по распорядку дня! — А сам неприметно на меня посматривал: конечно, известно, что ждется новый начальничек-начальник.

— Ознакомьте Игоря Александровича с отрядом! — коротко достал языком Мирзоев.

Завхоз Сугробов деловито наладился объяснять расположение вверенного отряда, старательно помогая руками, глазами и даже своим подвижным телом: только знай, запоминай. После входного тамбура следовало фойе — всё в стендах, заполненных сводками, таблицами и призывами. Слева — две двери; здесь живут звенья отряда — по две секции в каждом помещении; справа — то же самое. Прямо пойдёшь — дверь начальника отряда, а впритык, через тамбурок, вход в курилку с умывалкой.

В секциях — койки в два яруса, заправленные на удивление чисто, с подверткой простыни по одеялу, а между койками — одна на другой — самодельные тумбочки. В конце секции — ещё двери: там каптерки, в них для одежды и обуви расположены шкафчики, встроенные в стену; на всём прибиты и прикручены таблички с указанием фамилии, отряда и звена осуждённого. А у входных дверей — алюминиевые бачки с водой. Все рассовано по своим местам — по сучкам да по веточкам, — просто, никаких излишеств.

Завхоз Сугробов, объяснявший деловито и толково, вьюном заходил то с одного, то с другого бока, а замполит тем временем скрылся в кабинете отрядника, куда мы вошли в последнюю очередь. И здесь глаз хозяйский на месте — прямо стол начальника отряда, напротив завхоза; десяток стульев, сейф и полка с документацией, а над окном, в разрисованных яркими красками горшочках, пущены к жизни цветы… Работай да любуйся.

Тут зазвонил телефон: майора Мирзоева приглашали в дежурную комнату зоны. Быстро выпроводив завхоза, замполит поинтересовался о моих впечатлениях и посоветовал остаться в отряде до вечера, который уже был не за горами: поговорить и познакомиться с людьми, а затем — при желании — сходить в кино, объявленное по случаю предвыходного дня. Засим крепкими пальцами застегнул на жёлтые пуговицы свой пятнистый бушлат, жамкнул мне руку — и только его видели.

Так всё это непривычно и неожиданно! Точно сон… Да только много спать, так мало жить: что проспано, то уже и прожито… Так и сяк повертелся я в самодельном вертящемся кресле, поперебирал бумаги на столе, что-то неопределенное представляя, воображая…

Пройдет полгода, и будет присвоено первичное офицерское звание, как было обещано на собеседовании в областном управлении, куда я сунулся по настоятельному совету одного служивого приятеля, уверившего меня в правильности этого, единственно верного решения… А там, глядишь, уже и в форме бегаю: брюки с красным кантом, на плечах звездочки поблескивают-посверкивают, галстук опять же… Смешно и грешно, но что-то ведь хочется, о чём-то всё-таки думается… Хотя почём знать, чего не знаешь. А уж если впрягся, — лучше веру к делу применяй, а дело к вере, тогда всё и будет, как на душу положено.

Вскоре за вежливо вошедшим завхозом Сугробовым потянулись по делу, но, кажется, больше без дела другие осуждённые: все, как один, с красными треугольными нашивками на рукавах; с завхозом переговариваются вполголоса, а то возьмут да о чём-нибудь и меня спросят… Вот так я, чуж-чуженин, и становился семьянин, а какой же мирянин от миру прочь?..

Дверь с грохотом распахнулась, и передо мной человек вырос: поперёк себя толще, да на щеке бородавка — телу прибавка; в горле петух засел:

— Гражданин начальник! Крысу поймали! Что делать? Крысу поймали!..

Ума не приложу: смотрел то на него, то на завхоза:

— Да что делать?.. Убить и выбросить. — Долго думать, тому же быть, да и лишние догадки всегда невпопад живут.

А завхоз Сугробов, прислушиваясь к шуму и грохоту в курилке, довольно улыбался:

— Оторвут сейчас от хвоста грудинку… «Застегнут» они его, гражданин начальник. Как пить дать — замочат!

— Кого — «его»? — всё не мог я понять. — Крыса же «она»! — Аль я уши отсидел?..

А у завхоза по-прежнему рот до ушей:

— Кто в тумбочках крадёт, крыса по-нашему. Крысятник. Вот по заслугам вора и жалуют.

Много учён, да не досечен, — кинулся я в курилку, а завхоз за мной — обогнал и блажанул:

— Мужики, завязывай! Проучили — и хана!

В курилке — спиной к печке — мужичок прижался: глаза на нитке висят, по пояс юшкой умылся, сопит и всхлипывает. Увидев меня, все расступились и отодвинулись. Ждали: каким глазом взглянет?..

— Разойдись! — себя я не узнавал. — Все по местам! Сам разберусь! — Развернулся, а мужичок следом за мной: голосом пляшет, ногами поёт — спасся!

В кабинете завхоз Сугробов передо мной верёвки из песка вил:

— Гражданин начальник! Слово-олово: больше пальцем не тронут, кому охота срок за гниль тянуть.

Попало за дело. Никто не видел и не слышал. Слово-олово!

Так сработано, что не придерёшься. Думаю, добро, шпана замоскворецкая: видно, всю вашу хитрость не изучишь, а только себя измучишь. Но одно здесь верно: слушай в оба, зри в три!..

Как раз по селектору на всю зону и фильм объявили: «Внимание! Завхозам отрядов построить осуждённых и привести в клуб для просмотра фильма «Возьму твою боль»!

Вроде и у дела я оказался: в два счёта построив людей возле отряда, завхоз доложил о готовности, на что я неопределённо дёрнул головой, а завхоз скомандовал: «Шагом марш!» — И я уже со своим законным отрядом, немного сбоку, как и положено начальству, дошагал до клуба; кругом слабые и тусклые огоньки лампочек на столбах, зябко да неуютно…

Зато возле клуба светлынь: подходили отряд за отрядом, завхозы докладывали дежурному Сирину, и тот своим зычным гласом: «Давай, урки!» — разрешал вход. А у клубных мостков помощник дежурного — чернющий прапорщик, едва до пупа не расхристанный, схватил за грудки осуждённого, мальчишку, пытавшегося в неустановленных по форме одежды ботинках взобраться по крутым ступенькам клуба:

— Ти-и… че-эго это виисиваешь? Па-ачему тут висиваешь?!

Малокровный и съёжившийся парнишка, запахиваясь в великовозрастную фуфайку, оправдывался:

— У меня плоскостопие, разрешено медчастью. Можно пройти?..

Но у прапора, внезапно налившегося кровью, как бы отслоились толстые выразительные усы:

— Марш в отряд! Ка-а-аму гаварю!..

Между делом подключился и Сирин:

— Что, не ясно? Посажу!

Кто барствует, тот и царствует; и пошагал, головушку опустив, стриженый-бритый, к родному общежитию-бараку. Одиноко да понуро: отлежаться, носом в подушку сунувшись.

— Всё верняком, — подмигнул мне Сирин. Пощёлкивая пальцами, он прищурил глаза и вдруг попросил, как рублём одарил: — Слышь, будь другом: посиди в клубе, пока фильм идёт. А то весь наряд на обходе. Один остался. Выручай, братан.

Конечно, спрос не грех, да и отказ, наверное, не беда. Да вот только не всё то есть, что видишь. Е с т ь у молодца не хоронится, а н е т — не воротится.

Вошёл я следом за последним в зал. Дверь закрыли на защёлку, чтобы не вовремя пожелавшие не лезли, свет выключили — и фильм начался.

Сидел я, точно оглушённый, на лавке бок о бок с пожилым, глянувшим на меня исподлобья, но выбирать уже не приходилось. То и есть, что двадцать шесть…

Из аппаратной — легкий хрупкий треск, струилась сверху песочно-лунная, прозрачная дорожка… На экране — титры: ВОЗЬМУ ТВОЮ БОЛЬ… Шла война, — до сих пор в воспитательных целях сохранилась полезная привычка показывать такие фильмы, — и на глазах ребёнка немецкие прислужники убивали его мать и сестрёнку; и слышал мальчишка в свои неполные восемь лет последний крик матери и плач сестрёнки; и болью сердце гинет, ведь все мы одной матери дети…

И видел я боковым зрением, как плакал молчаливо мой пожилой сосед: растеклась под глазом светлая морось, к щеке подсбегала маленькой и горючей капелькой… И дикими мне показались думы подпольные, страхи летучие: хоть и не ровня, так свой же брат — человек человека стоит. Одним миром мазаны.

И долго ещё потом меня мучило — уже дома, в своей комнатушке, бессонной ночью, одинокого и далёкого ото всех родных и близких…

А ещё поразило меня то, что я как будто и не нашёл в этой жизни, в своих первых впечатлениях, ничего особенно поражающего или, вернее сказать, неожиданного. Всё это словно и раньше мелькало передо мной в воображении, когда я старался угадать свою долю.

Молвя правду, правду и чини; и хотя судить о человеке, не зная его, — дело последнее, но увиденное мною заставляет задуматься о том, что боль собственного сердца сострадающего прежде всяких наказаний убивает его своими муками. И он сам себя осудит за своё преступление беспощаднее и безжалостнее самого грозного закона…

3.

Утренняя планёрка проходила на втором этаже штаба, в просторном кабинете начальника колонии полковника Любопытнова Виктора Ильича, пожилого уже человека с совершенно седой круглой головой и серо-чёрными с завитушками к вискам бровями. Сказывают, твёрдостью и определённостью при решении служебных вопросов он даже завоевал расположение мало кому верящих подопечных за колючей проволокой.

Среди старожилов посёлка упорно бытует легенда, что будто к одному из дней рождения начальника — без добрых дел вера мертва! — подарили ему осуждённые собственноручно изготовленный автомат, смастерив его на нижнем складе и тайно, по частям, доставив в жилзону, где возложили новенькое, смазанное оружие прямо на стол уважаемого человека, разумеется, до прихода того на рабочее место. Мол, кто нас помнит, того и мы помянем.

И этому как-то трудно было не верить, как и тому, что однажды некий изобретатель этого «колючего окружения» умудрился сконструировать ещё из бензопилы «Дружба» подобие вертолёта, затем на свой страх и риск даже сделал попытку подняться в воздух на сём агрегате в ночное, относительно безопасное время, но всё же был замечен обалдевшим часовым, а следом и благополучно подстрелен, упав за запретной полосой. После чего изобретатель был подлечен, где следует и поощрён — раз на раз не приходится! — далеко не по изобретательским заслугам: осуждён дополнительным сроком в колонию более строгого режима.

— Значит, туда и дорога, — смеялся перед планёркой дежурный Сирин. — А живи попроще и без затей, проживёшь сто лет. Соображать надо!..

Коренастый и плотный, быстро вошёл начальник колонии, точный минута в минуту. Посерьёзневший Сирин скомандовал офицерам, полукругом сидевшим в кабинете начальника:

— Товарищи офицеры!.. Товарищ полковник, лейтенант Сирин дежурство сдал!

— Капитан Брусков дежурство принял!

— Товарищи офицеры… — миролюбиво ответствовал начальник, что означало: прошу садиться. И все деловито расселись по местам, за исключением Сирина и заступавшего на дежурство капитана, у которого было бы грех спрашивать о здоровье, глянув на его лицо.

А лейтенант Сирин наладился привычной скороговоркой:

— За время дежурства происшествий не случилось. Осуждённые занимались по распорядку дня. Вывод на объекты и возвращение в жилзону соответствует учётным данным. Вечерний приём спецконтингента проводился медчастью, спецчастью и бухгалтерией. В вечернее время демонстрировался фильм. Оценка наряду осуждённых «удовлетворительно», дежурному наряду контролёров — «хорошо». Лейтенант Сирин дежурство сдал!

Но начальник, покачивая седой головой, поинтересовался как бы задумчиво:

— Кто же фильм, товарищ Сирин, обеспечивал на сей раз?

И, поглядывая то на начальника, то на замполита, не сводившего с него своих блестящих внимательных глаз, Сирин забормотал:

— Фильм… Фильм обеспечивал новый отрядник… Цыплаков. Цыплаков Игорь Александрович. По собственному желанию.

Сказал, да и был таков. Хотя известно, что кто в грехе, так тот и в ответе. Но делать нечего: согласно кивая, я тоже бормочу:

— По собственному желанию, по собственному желанию…

Только на свои глаза свидетелей не наставишь: начальник колонии, с привычной ловкостью встав из-за стола, быстро расстегнул мундир и посмотрел на Сирина так, что того даже выпрямило:

— Понимаете, что могло случиться?.. Допускали последствия? Человек ни сном, ни духом ещё не ведает нашей специфики! Объяснительную на стол, — и будете наказаны!.. Все свободны! — Сказал, как кол в землю вбил!..

Выйдя из кабинета, я бездумно двинулся к окну в конце коридора и тут же бровь в бровь столкнулся с майором: невысок и лобаст, под носом взошло, а на голове не засело, сам тих и как-то странен.

Подхватил он меня под руку приглашающе, и мы с ним закадычными друзьями спустились на первый этаж к кабинету с табличкой «Заместитель начальника по режиму». Там уже был и Мирзоев: откинувшись в кресле, он быстро курил, закинув ногу на ногу. При виде нас замполит что-то промычал и, затушив папиросу, придвинулся к столу вместе с креслом. Серьёзный и внушительный.

— На наше дело не всякий годится, — тихо, точно сам с собой заговорил заместитель по режиму майор Нектаров. — Так что вчерашний случай с «крысятником» оставлять без последствий нельзя. Нас не поймут. Неволя, брат, всякого учит и ума даёт. Здесь одним доверием не обойдёшься — к беде приведёт. — Майор Нектаров, переглянувшись с нахмурившимся замполитом, забарабанил по столу пальцами:

— Достал как-то в розыске один из наших сбежавшего, — в одиночку накрыл. — Тот с ходу и ручки вверх: «Не тронь, начальник, твой». А нашему нет, чтобы заставить урку шмотки с себя скинуть, — не сообразил. На слово поверил. Да ближе и подошёл, а тот, недолго думая, ножик из сапога — и в сердце. Да позже ещё двоих на тот же свет едва не отправил. Спасибо, врачи выходили. В нашей работе хоть раз вожжи опустишь — не скоро уже изловишь. Одни неприятности как из мешка посыплются: знай, успевай оборачиваться…

Конец ознакомительного фрагмента.