Ослиная Шура

Александр Холин, 2014

Художница, наше время, богемная жизнь. Героиня случайно в Москве знакомится с монахом, бывшим в миру тоже художником. До этого героиню соблазнил один из давнишних знакомых предложением написать портрет Сатаны. Надо отвечать за дела свои. Но художница готова к покаянию. Она едет в мужской монастырь на Валаам, где обучается иконописи. Пишет образ «Богородица, воскрешающая Русь». После этого получает благословение Свыше на посещение центра земли, то есть царства Десяти Городов в том времени, когда насельники города Аркаима были ещё живы. Те пытаются передать девушке какие-то знания для будущих поколений, но она по глупости не сумела выслушать то, что должна была рассказать своим современникам. С иконой «Богородица, Воскрешающая Русь» Шура отправляется в Дивеево, где её убивает бывший любовник Роберт, получивший от неё в подарок дьявольский портрет. Художница ушла, но как покаяние оставила икону «Богородица, воскрешающая Русь».

Что же такое православная мистика? Это совершенно обособленный духовный воздух, атмосфера Божественного мира, сверхчувственное и сверхразумное постижение его.

Александр Трапезников

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Глава 1

— Проклятье!

Автоматические двери супермаркета послушно открывались и закрывались по сигналу фотоэлемента. А тут, то ли сам фотоэлемент проморгал, то ли ещё что, но двери вдруг ни с того ни с сего начали закрываться. Автоматические створки смаху ударили своими резиновыми оборками высокую девушку в тёмных очках и небрежно накинутой на неупитанное тело газовой хламиде, расписанной аляповатыми абстракционистскими находками.

— Проклятье! — снова выругалась девушка, потому как ударом её отшвырнуло в сторону прямо на невысокого гладенько-гаденького господина с пузатой бутылкой «Шато-Лезьер Турмалин» и коробкой конфет в руках.

— Осторожней, девушка! — недовольно буркнул мужчина.

— Что не видишь, идиот? Я же не нарочно!

— Во-первых, что я должен видеть? — возмутился мужчина. — А во-вторых, почему вы хамите?!

— Я!? — поперхнулась девушка.

— Вы, вы, — кивнул парень. — Я чуть было бутылку не разбил из-за ваших пируэтов. Она стоит чуть дороже, чем «Жигулёвское».

— Подумаешь, неженка! — девушка приспустила тёмные очки, взглянула поверх, словно строгая училка на нашкодившего первоклашку. — Бутылку французского пойла урвал по случаю! Алкоголикам не место в нашем передовом обществе! Даже распивающим импортные коньяки.

— Послушайте, милочка! — уголки губ чувственного рта мужчины опустились вниз, а припухлые чисто выбритые щеки затрепетали от негодования, как у хомяка, расправляющегося с зерном. Тем более, что своей белой рубашкой, прикрытой клетчатым пиджаком, он живо оттенял свою хомяковскую мордочку, привыкшую к пережёвыванию драгоценных зерновых с раннего детства. — Я с вами брудершафт не пил и детей не крестил. Чего вы хамите?

— Вот детей нам только и не хватало! — снова съязвила девушка. — Да ты, любезный, скорее всего, на это вовсе не способен. Сначала грудь подбери, — она ловко шлёпнула парня по выпирающему брюшку, — а о детях пусть мужички помоложе заботятся.

С этими словами девушка повернулась, и дверь беспрепятственно на этот раз пропустила её в тёплые и густые июльские сумерки. Однако происшествие не осталось не замеченным. Пять-шесть посетителей да кассирша с квадратными то ли с перепою, то ли с недосыпу глазами в кокетливом накрахмаленном гипюровом колпачке с интересом наблюдали мизансцену, словно стайка зрителей в остросюжетном русском театре.

Парень обескуражено смотрел вслед своей обидчице, потом подхватился, бросился догонять экстравагантную девицу, отправившуюся, судя по всему, на опустевший к этому времени пляж пруда в Крылатском. Единственный на всём пляже фонарный столб, освещающий такую же сиротливую кабинку для переодевания, послужил девушке пристанищем на этот вечер.

Вообще-то тутошний пруд считался самым спортивным на всю Москву, но местные жители Кунцево и Крылатского постоянно пользовались водоёмом совсем не для спортивных целей. Здесь её и догнал давешний незнакомец. Она посмотрела на неожиданного преследователя, удивлённо приподняла бровь, но ничего не сказала.

— Я вот тут подумал…, — промямлил парень.

— Ты ещё и думать, способен? — улыбнулась девушка. — Так сразу это по тебе не очень-то заметно.

Её преследователь стушевался, беззвучно шевеля губами. Глаза парня случайно воткнулись в плакат, висящий как раз под фонарём, на котором была жизнеспасительная надпись о категорическом исполнении правил не заплывать за буйки. Что поделать, жива у нас плакатная Россия! А парень, набрав в лёгкие воздуха, как будто перед прыжком в омут, выпалил:

— Давай выпьем, а?

Девушка, забавляясь смущением преследователя, решила всё же сменить свой обезоруживающий цинизм на милость и снова улыбнулась:

— Французский коньяк из горла? А на закуску хвост селёдки?

— Да нет, — возразил парень. — У меня вот конфеты. В общем-то, хоть спиртное из горла, но неплохая закуска.

— Ах, конфеты! Это еще, куда ни шло.

Девушка по-хозяйски взяла бутылку, свернула пробку и, ничуть не смущаясь, сделала несколько глотков прямо из горлышка. Передохнув немножко, мотнув для смелости головой, сделала ещё пару глотков.

— Класс! — резюмировала она, передавая бутылку парню.

Конфеты «Зодиак», послужившие закуской этому пьяному экспромту, заинтересовали девушку: она взяла в руки коробку и, разглядывая астрологические изображения созвездий, отпечатанные золотистой краской по чёрному полю, спросила:

— А у тебя какой Зодиак?

Парень также взял конфету из коробки после глотка коньяка, уже более уверенно глядя на собеседницу, ответил:

— Телец. Знак земли. Так что мужчина хоть куда!

— Телок. Я так и думала, — захохотала девушка. — А звать-то тебя как, Телёнок? Или ты никакого другого имени не имеешь?

— Роберт, — опять смутился тот.

— Телёнок Роби, — подытожила девица, — ну, что ж, подходяще. Будешь моим рыцарем, Роби?

Не дожидаясь ответа, она скинула с себя абстрактную хламиду и предстала перед вконец обалдевшим Телёнком в прекрасном наряде нашей праматери Евы. Причём, даже без фигового листа — вероятно потому, что на этом пляже фиги пока ещё не росли, да и ночь плотным кольцом укутала окраину столицы, так что по непролазной темени и лопухов-то найти было невозможно.

— Пойдём купаться, рыцарь, — снова засмеялась девушка.

Лёгкой походкой, чуть изогнувшись, поправляя на ходу волосы, как умеют это делать исключительно женщины, она отправилась к воде, похожей в столь поздний час на застывший кусок пресноводного обсидиана. Только где-то далеко, на самом дне этого величественного смоляного монумента спрятался недремлющий ведьмин глаз жёлтой луны, не упускающей из своих цепких когтей ни одной души человеческой, обожжённой огнём любовным или поцарапанной страстью неистовой. Девушка с маху кинулась в воду, разбив на миллионы искринок отраженье луны и пустив бурную вспененную волну по спокойному ещё несколько мгновений назад чёрному зеркалу воды.

— Догоняй, рыцарь! — махнула она рукой и поплыла брассом в спешащую навстречу темноту.

Роби начал было снимать рубашку, но потом почему-то передумал купаться и несколько минут стоял в нерешительности. Он снова принялся застёгивать рубашку, но оборвал сразу две пуговицы.

— Тьфу ты, — сплюнул он, — как пацан. Что за дела?

Парень присел под фонарём, уничтожая «смелость» из бутылки и размышляя над случившимся приключением. Где-где, а на Руси добрый молодец, если он действительно добрый, всегда к напитку смелости прибегает, прежде чем… или до того, как… или после, как до того…

Во всяком случае, девица никуда не денется: её единственная одёжка лежит неподалёку, растёкшись по песку небольшой тряпочной лужицей, так что… А что? Без одежды не уйдёт? Скорее всего, может удрать и без одежды. Такая авантажная всё может. И он напряжённо пялился в чёрную воду, ожидая появления новой знакомой, словно Афродиты из около океанской глазури.

Меж тем девушка, вдоволь наплававшись, выбралась на берег, вошла в светлый круг фонаря, послушно осветивший смуглое девичье тело с ещё не успевшими скатиться на песок каплями чистой воды. Краем глаза девушка следила за новым знакомым, причём даже не очень спешила напяливать свою разноцветную хламиду. Что поделать, дамам иногда нравится шокировать мужчин.

Она вытянула из своей сумки большое пушистое полотенце, принялась старательно вытираться, наблюдая в то же время Телёнка. Причём с удовольствием отметила, что нравится ему до безумия. Как это узнают женщины, наверное, навсегда останется тайной за семью печатями.

Тем не менее, Робик был готов. Готов ко всему, что ни попросят. Ну и что? А нужен ли он? В общем-то, вроде не беден и где-то даже чуть красив. Лысина и брюшко не беда — наоборот, свидетельствуют о материальном благе. Остальное можно из него сотворить, слепить, склеить, никуда не денется. Посмотрим. Надо его ещё пару раз на всякий случай шарахнуть нового поклонника моветонным поведением.

— Роби, а что ты на меня пялишься, как на что-то до сих пор невиданное и неизведанное? — начала она. — Обнажённых женщин не видел?

— Знаешь, женщины, словно дети малые, — парировал он. — И не удивительно, что мужики иной раз теряются от пристрастия незнакомок к разным необычностям.

Шура кивнула головой — ответ ей явно понравился, поскольку девушка сама считала себя конченым циником и ценила это в других. Правда циничность Шурочки происходила, скорее, от слабости, как банальнейшая форма самозащиты, но признаваться в этом, да ещё себе самой! Нет уж, увольте.

Она повернулась к Телёнку спиной и снова принялась вытираться полотенцем. Потом по-кошачьи изогнулась, плеснув волной мокрых волос, которые непроизвольно коснулись щеки Роберта.

— Скажи, нравлюсь я тебе? — снова выпрямилась девица, приняв позу обнажённого манекена.

Мужчина не выдержал откровенного заигрывания: притянул девушку к себе, впился жадным ненасытным поцелуем в губы, пытаясь сломить силу её сопротивления, может, даже притворную.

— Моя! — единственное, что мог прохрипеть он. — И будешь моей. Я тебя никуда не отпущу!

Девушка ловко выскользнула из рук поклонника, подцепила свою хламиду, накинула её и обернулась к Роберту:

— У-у-у, какие у нас глазки! Прямо как у бычка перед любимой красной тряпочкой, — соблазнительница закинула на плечо пляжную сумку и протянула растравленному мужчине руку. — Идём, мой прекрасный рыцарь, твоя Дама Сердца желает поклонения и преклонения. Меня можно проводить до метро или немножко дальше, если хватит смелости. Не возражаешь? Кстати, совсем забыла сказать, меня зовут Александра, Сашенька то есть. Но ты можешь звать меня просто Шурой. Это имя мне нравится.

И она, подхватив Телёнка Роби под руку, потащила его в рассыпающийся многоцветием неоновых огней город к ближайшей станции метро «Молодёжная». Оттуда на метро до дома было ехать всего ничего, а если поймать такси, не больше десяти минут. Для Москвы — это не время. Но девушка любила кататься на метро.

— Похоже, ты не из нашего района? — подняла девушка глаза на нового знакомого. — Или я ошибаюсь?

— Нет, не ошибаешься, — хмыкнул Телёнок. — А что, это имеет какое-то значение?

— Просто я люблю свой район, даже знаю историю Крылатского.

— Историю? Это любопытно.

— Даже очень, — согласилась Шура. — Наше Крылатское когда-то Крылецким именовалось, то бишь, крылечком для забугорных нехристей. И здесь гости дожидались царского благоволения явиться пред светлые очи.

— А ты, похоже, в царском приказе урядником числилась? — весело ухмыльнулся Телёнок. — Или это твоя пра-пра-прародительница?

— Может быть и так, а, может, и не очень так, — подхватила девушка. — Кто ж его знает? Во всяком случае, ты как незваный гость ко мне пожаловал. Вот я и думаю: казнить или миловать?!

— Казнить нельзя помиловать! — откликнулся Роби. — Только исключительно без всякой запятой должно быть написано.

— Так и сделаем, — согласилась девушка.

Шурочка жила во втором этаже фешенебельного кирпичного дома, выполненного по особому проекту особого архитектора, о чём любили сообщать случайным посетителям и друг другу окрестные бабушки. Дом находился возле Киевского вокзала, одним боком своим, глядя прямо на торговый концерн «Европейский», что было довольно далеко от Крылатского, и купаться туда она выбиралась не часто.

Шурочка родилась в западном пригороде, когда этот район ещё не считался Москвой, но и не был уже Крылецким для именитых гостей. Девушку сюда привлекала память детства. Сейчас она жила гораздо ближе к центру, только искупаться там было негде. А водоём Крылатского лучше всего подходил для купания и здесь было довольно тихо.

Соседство же торгового центра и не засыпающего вокзала не могло похвастаться тишиной. Наоборот, Торговый Дом «Европейский» занимал всю привокзальную площадь столицы. И это архитектурное изобретение Зураба Церетели сначала покоробило соседей-художников, но потом примирило всех, хотя бы тем, что площадь Киевского вокзала становилась значимой, постепенно превращалась в реальный центр Москвы, а, значит, и всей нынешней России.

Правда, оставалось всё так же исторически нетронутой Красная площадь вместе с возлежащей в Мавзолее неприкасаемой мумией, которую земля пока ещё не принимала, но торговля неусыпно отвоёвывала жизненно необходимое важное пространство столицы, неукоснительно превращая Москву в Москвабад, огромный грязный международный рынок.

В результате когда-то красивый уникальный город мира неуклонно становился стандартной перестройкой или перекройкой стандартной современной Европы, которая могла похвастаться только украденными из «непредсказуемой» России мыслями и любопытными изобретениями.

Архитектурные изыски возвращались назад в Россию под неусыпным вниманием венгров, турок и югославов, покупающих у московского мэра «мерские» места для застройки. И столица медленно, но верно превращалась в американизированный строительный шаблон, сверкающий зеркальными слепыми стенами.

А дом, где жила девушка, раньше был всего-навсего дипломным проектом одного из знакомых Шурочки, но воплотить в жизнь дипломный проект — вещь нереальная, если не сказать фантастическая во времена партийной совдепии. И кабы не всемогущий папочка будущего архитектурного светила, лежать бы этому дому по сю пору в чертежах да расчётах. Но дом действительно получился удачным в отличие от заграничных шаблонов.

Две комнаты на разные стороны с обособленной просторной кухней не доставляли хозяйке никакого неудобства. Скорее наоборот: все знакомые, впервые пришедшие в гости к Шуре, отмечали удобство планировки и диковинный уют.

Девушка любила своё жилище, пещеру, замок, асьенду и просто мастерскую:

в зависимости от настроения квартира каждый раз называлась по-разному. Поэтому убранство жилища всё время менялось, подчиняясь незаурядным выдумкам хозяйки.

Сейчас квартира была помесью джунглей и салона экстравагантного художника.

На самом видном месте стоял мольберт с незаконченной работой, на которую до поры художница накинула обрывок холста. Вероятно, то, над чем она работала, не должно было мешать и отвлекать от других домашних дел.

Прямо посреди залы, не считаясь с лакированным паркетом, вальяжно разместился настоящий берёзовый пень. Его обнимала передними лапами шкура бурого медведя: положив свою топтыжью шерстяную голову сверху на пень, она уставилась бездумными стеклянными глазами в противоположный угол комнаты, где в зарослях китайского бамбука притаился обширный водяной матрац хозяйки — последний писк мебельной моды и Шурочкина гордость.

Стоит обмолвиться, что ещё утром хозяйке матраца приходила в голову крамольная мысль: а выдержит ли импортное водяное чудо русский темперамент сексуальных отношений? И тут как на грех подвернулся Телёнок. Шурочка не то чтобы часто заводила романы и пускала в постель к себе кого ни попадя, но у художников происходит иногда такой бзик. На то они и художники — гламурная^[1] богемия или богемная гламурия!

Писатели, например, тоже частенько любят изображать себя художниками. Художниками слова. И наоборот: некоторые художники пускаются в мемуарные россказни. Когда человек занимается не своим делом, то есть, садится не в свои сани, это не приводит ни к чему, кроме как к очередному возлиянию «за воротник». Именно это происходит довольно часто по случаю презрения к не понимающим и не ценящим творческого гения. И талантливый человек, возомнивший себя гением, опускается до обыкновенного прожигания и пропивания жизни.

Надо сказать, что Алексей Гиляров, позапрошлогодний морганический муж Шурочки, тоже был из числа то ли несостоявшихся художников, то ли непризнанных писателей. Но скорее всего, был ни тем, ни другим. Только считал себя обязанным пропадать в Центральном Доме художника на Крымской набережной с тем, чтобы набираться там умных образов, мыслей, бомондовых связей, но всё это обычно превращалось в обыкновенную сермяжную пьянку с сомнительными знакомствами.

Тем более, что Алёша не был официальным мужем, а так… У Гилярова в жизни всё сходило на «так» и на «авось пронесёт». Он считал, что настоящая семья никогда не скрепляется навсегда красивым чернильным штампом в паспорте. А без венчания или простой гражданской регистрации — это как правило тоже ни к чему настоящему не приводило.

Говорят, что женатые мужчины живут дольше, но это только кажется, потому что у женатых год за два идёт по всемирному стандарту. Вот Алёшенька и берёг себя: ведь любовь, обычно, проходит, а человек, тем более творческий, должен выглядеть!

Чтобы не впадать в панику или депрессию, мужчинский стресс нужно регулярно смывать, то есть обмывать себя до посинения. Этого так называемый муж старался не пропускать. А как-то раз он даже решил — так и быть — прихватить свою подружку на очередное гульбище, вдруг и она приобщится?! Ведь Шурочка тоже хочет выглядеть художницей, а какой из женщины художник, тем более без поисков истины на дне двухсотпятидесятиграммового стакана?! Пусть приобщается к сотолпному причастию. Тем более, в этот раз Алексей собрался посетить не «малину» художников на Крымской набережной, а Центральный Дом Литератора. Этот Дом являлся презентабельным местом сборища таких же неординарных личностей как художники или музыканты.

Осенняя Москва улыбалась им тёплым октябрьским солнцем, изредка кружащимися в безветренной амплитуде вечернего города кленовыми листьями и просто приветливыми лицами прохожих. Знаменитое заведение встретило их толпящимся вестибюлем, где среди пузатых колонн, обклеенных афишами, встречались знакомые и незнакомые писатели, заводились нужные и не очень разговоры, знакомства, либо звучал пустой попутный трёп с обсуждением писательских амбиций. Впрочем, всё было как всегда.

Шура прошла со своим временным мужем мимо афишных тумб и в глаза бросилась завлекающая надпись: «Татьяна Визбор. Творческий вечер с участием…» далее более мелким шрифтом значились участники представления. Для встречи с Татьяной на творческом вечере люди поднимались на второй этаж в конференц-зал, а те, кто пограмотнее, спешили в ресторанную мешпуху^[2] или в элитное подвальное кафе.

— Это родственница Юрия Визбора здесь выступает? — поинтересовалась Шурочка.

— Не знаю, — пожал плечами Гиляров. — Вряд ли. Скорее всего, однофамилица. Но звучит классно! Самое отрывное, если эта певица окажется к тому же художницей, поэтессой и композитором в одном лице. Три в одном флаконе — это сейчас так модно, так гламурно!

Вдруг стеклянные двери в конце вестибюльного зала открылись и двое ресторанных вышибал в смокингах вытащили под белы рученьки вырывающегося мужчину. Шура так и остолбенела, вцепившись в рукав Алексея. Что-что, а никакого дебоша в таком месте девушка не ожидала увидеть. Ведь Центральный Дом Литераторов — это не какая-нибудь забегаловка! Недаром писателей и журналистов всегда причисляли к касте правительства. А тут охранники применили не дюжую силу и под руки как обожравшегося пивом пацана!

— Я этого гада всё равно пришибу! — закричал хулиган.

— Ба! Никак Трапезников опять набедокурил! — хмыкнул Гиляров. — Ну, этот может! Такого отмочит, мало не покажется!

— Ты его знаешь? — удивилась Шура.

— Кто ж Сашку Трапезникова не знает? — хмыкнул Алексей. — Это один из самых писучих нынешних писарчуков! Кстати, о трагике Трапезникове и юмористе Юрочке Петухове ходят довольно гламурные сплетни. Ты слыхала про очередной пленум Союза Писателей? Нет? Ну, тогда слушай, что здесь происходит из первых рук. Когда шёл последний пленум Союза Писателей, то Саша Трапезников и Юра Петухов оказались здесь же, в ресторане Пёстрого зала за одним столом. Трапезников замогильным голосом говорит Юре Петухову:

— Кранты, старик! Пленум наверху в зале заседаний идёт полным ходом, а нас не пригласили! Забыли!! Не помнят сволочи!!!

На что Юра Петухов, который только выпустил роман, где описывает, как нагло продавали Россию Ухуельцын и Перепутин, усмехнувшись, отвечает:

— Нет, старик, помнят! Поэтому и не пригласили! Боятся нас с тобой, так что давай помянем их, грешных!..

— Я был однажды дома у Александра Трапезникова, — продолжал вспоминать Гиляров. — Захожу, а из прихожей видна ванная, потому что двери открыты настежь. Но в прихожей валялась не одна сотня пустых бутылок из-под шампанского, которое вылито было прямо в ванну. Для чего? А в шампанском какая-то девица в это время купалась. Вот такая у него широкая натура.

Причём, Трапезников пишет довольно неплохие романы, — продолжил Алексей. — Да вот беда, связался он как-то с прохвостом Сибирцевым. Представляешь, тот, после пятого стакана принялся жену Сашкину ломать. Хорошо Трапезников не опоздал и несмотря, что не драчун, выкинул писателя Сибирцева из квартиры. Хотя Сибирцев такой же писатель, как я Брежнев.

— Как же так?

— Очень просто, — словоохотливо объяснил Гиляров. — Говорят, он вовсе не москвич, а в столицу прибыл под фамилией Братанцева, сменив её более благозвучную Литвинцева. Занимался какими-то довольно тёмными делами. Потом, женившись на москвичке Щербаковой Ольге, взял фамилию новой жены. И, — О! Как это трагично! — закатил глаза Алексей. — О! Как это похоже на родную совдепию! Короче — Ольга не перенесла замужества и покончила с собой. Сплетничают даже, будто бы выбросилась из окна. Все говорили, что любящий муж помог, но ему удалось отвертеться. Он умудрился усыновить мальчика погибшей бывшей жены и замял прямое убийство человека. Конечно, без вручений приличных сумм тут не обошлось, но лучше уж часть денег потерять, чем париться на магаданских нарах. Более того, Щербаков за отдельный взнос куда надо и сколько надо опять сменил фамилию и стал писателем Сибирцевым!

— Писателем?! — округлила глаза Шурочка. — Неужели писателем может стать любой проходимец?!

— Не любой, — ухмыльнулся Алексей. — Но проходимец может. Например, в последнее время московского читателя терроризирует Юрий Поляков. У него все романы попахивают откровенным педофильством. И поскольку он главный редактор «Литературки», то печатают и рассылают эту порнографию по библиотекам, дескать, пускай юные читатели осваивают литературу своего поколения. Важно не то, чтобы тебя читали взахлёб, а чтобы издали! Эта догма будет жить в России ещё косой десяток лет! Одно только радует: в председатели нынешнего Союза Писателей избрали человека неподкупного — Геннадия Иванова. Он на презентации какой-то книги Сибирцева сказал во всеуслышанье, мол, произведение Сибирцева достойно только того, чтобы прочитать и выкинуть, или сжечь! Хотя о книгах Полякова ничего не говорит. Иногда сказанное слово оборачивается иносказанием.

В общем, пойдём в ресторан. Там, наверное, Сибирцева увидим, или ещё кого-нибудь.

Пёстрый зал в ЦДЛ считался исключительно историческим местом: здесь на стене в каком-нибудь пёстром пятне обычной масляной краски можно было наткнуться на классическое назидание настоящего классика:

«О, молодые, будьте стойки при виде ресторанной стойки!».

На что в другом пятне молодые, но тоже не менее гениальные, тут же откликались:

«О, старики, держитесь стойко в тисках грядущей перестройки!».

Давно запечатлённые надписи редко возобновлялись или реставрировались, но всё написанное считалось официозом Пёстрого зала. Любопытно, что всё это сохранилось не тронутым при дружном окапитализировании Цэдээловского ресторана. Поэтому Шурочка могла вдоволь любоваться шедеврами советских мыслителей пера и кузнецов человеческих душ, регулярно собирающихся здесь для авантажных возлияний. Вечер в Пёстром зале тогда начался довольно чинно, но пропорционально количеству выпитого проявлялось качество художников слова. Им не надо было чувствовать настоящую сцену под ногами, когда вокруг столько свободных ушей!

Сначала пили всяк в своём углу по интересам, не очень-то досаждая другим. Потом, незаметно для себя и окружающих, художники слова повадились посещать другие столики и публично читать стихи вовсе не для того, чтобы их послушали, а только ради того, чтобы публично выступить и блеснуть на фоне не слишком выдающихся и блестящих.

Несколько столиков писатели сдвинули вместе, организуя тем самым уже не угол, а целый клуб по интересам. На другом конце зала тут же организовали другой клуб с другими интересами и запросами, куда и подсел Гиляров вместе с Шурой. Ещё через какое-то время один из классиков, встав в театральную стойку, выкинул правую руку вперёд, как достопамятный Владимир Ильич Ульянов-Бланк, и провозгласил взбаламутивший всех тост, возопив к литературной братии:

— Мужики! Земля горит! Я вам говорю, жиды Рас-сею продали! Всю по частям, я вам говорю!

— Смотри, — шепнул девушке Алексей. — Перед уважаемой публикой выступает тот самый Сергей Сибирцев. Хотя самая первая его фамилия была, наверно, не Литвинцев и не Братанцев, а Литвинзон или Брутерман. Красота!

Из другого клуба по интересам тут же переспросили, усиленно напирая на «р» и активно грассируя:

— Простите, а не подскажете ли, любезный, когда и куда за своей долей зайти можно?

Самое удивительное, что вскоре оба оратора вместе с нализавшимся Гиляровым оказались под одним столом то ли от количества принятого, то ли от творческих поисков залежалой истины, но Шура не стала их беспокоить, подсказывать фабулу советско-еврейского бестселлера. Она просто ушла по-английски. Пусть пишут, на то они и художники… то есть, рисуют, на то они и писатели…

От нечего делать или от настигшей её грусти Шура решила прогуляться по Садовому, зайти на Новый Арбат — на людей посмотреть, себя показать. Идя к Никитским Воротам, девушка, повернув за угол, но с разбегу уткнулась носом в чью-то грудь обтянутую кожаным пиджаком. Мощный обладатель кожаного пиджака ловко прикрыл рот девушки не менее мощной ладошкой и затащил в парадное какого-то дома. Всё произошло так быстро, что Шурочка не успела ни сообразить, что к чему, ни крикнуть, ни пискнуть. Даже испугаться не успела.

— Тихо, Татьяна Юрьевна. Тихо, — пророкотал широкоплечий верзила. — Вам ничего не сделают, если будете умницей.

В полутёмном подъезде оказался ещё кто-то. Этот кто-то бесцеремонно облапал пойманную жертву, обшмонал карманы модного женского плаща, а заодно больно ущипнул попу. Шурочка дёрнулась, но в мускулистых руках «кожаного» она была как муха в паутине.

— Тихо, я сказал! — снова рыкнул «горилла». — Не дёргайся. Иначе я за здоровье твоё не ручаюсь.

Шурочка затихла. Она даже сказать нападающим не могла, что бандиты на сей раз, ошиблись, что никакая она не Татьяна Юрьевна.

Следующие пять минут у бандюг пошли на знакомство с дамской сумочкой. Пока кожаный сжимал девушку мощными клешнями, его меньшой собрат выпотрошил сумку на подоконник. Вместе с помадой, духами, пилочкой для ногтей, кошельком и прочей мишурой из сумочки вылетел паспорт. Меньшой брат «гориллы» раскрыл документ, зажёг фонарик, поскольку света от лампочки под потолком не хватало, и через минуту взвизгнул на всё парадное:

— Идиот! Это не дочка Визбора! Её фамилия — Ослиная!..

— Не может быть! — рыкнул кожаный. — Дочка Визбора в этом плаще была. Таких по Москве больше не сыскать…

— Не сыскать? — опять завизжал низкорослый. — Лопух! Глянь паспорт, вонючка! Тебе с такой башкой только навоз в коровнике убирать, а не девок выслеживать! Доверься дураку — сам дураком станешь!

Горилла потянулся одной рукой к документу и Шура, почуяв свободу, успела пустить в ход зубы.

— У-у-у, падла! — зарычал бандит и ударил девушку по голове. — Ты кусаться! Я тебе зубы повыбиваю, сучара!

Кожаный явно не рассчитал силу удара. Жертва его беззвучно и тихонько сползла по стеночке, теряя сознание. Незадачливые бандиты ещё пару минут полаяли в сердцах друг на друга и, наконец, вышли из подъезда. Шура тоже недолго оставалась валяться на зачумлённом давно уже немытом полу.

Сознание всё-таки вернулось и она не сразу, но смогла подняться, уцепившись за доску подоконника. Постояла немного, потом, отряхнула бывший когда-то модным плащ, мигом превратившийся в вонючую подъездными амброзиями тряпку, собрала с подоконника потроха сумочки, отметив, что не тронут кошелёк, и подалась вон из приветливого полного убийственными приключениями парадного. В больной голове свербело только одно: добраться до дому. Скорей! И — в ванную!

А на утро она вспоминала вечернее приключение, лишь досадливо морщась, и трогая на голове шишку от удара. Надо же! Бандиты перепутали её с дочкой Юрия Визбора! Но кому эта певица так могла насолить, что её вылавливают наёмные проходимцы? Что нападающие были наёмниками, Шура не сомневалась. Иначе не ошиблись бы. Девушка почувствовала себя по-человечески только оказавшись дома. Берлога всегда была для девушки надёжным спасительным таинственным островом.

Наша парочка ввалилась в Шурочкины островные джунгли, весело болтая ни о чём, но с каждой секундой всё более ощущая какую-то возникшую меж ними то ли связь, то ли зависимость. Только сейчас им было недосуг разбираться в нахлынувших, наехавших, навалившихся чувствах, а тем более что-то анализировать. Они были счастливы той безответственной свободой пьяного, безоговорочного пофигиста, когда все дела, ситуации, проблемы не имеют никакого значения. Когда на первое место выступает незримая потаённая страсть ни о чём не думать, напиться, забыться, отдаться, расслабиться, расплыться лужей по паркету.

Именно в такие мгновения человеческой жизни становится драгоценным мимолётный взгляд партнёра, или лёгкое касание, доводящее до сумасбродства. Да мало ли ещё какие проблемы! Важно, что всё это было, присутствовало, чувствовалось. Кто знает, может, как раз в такой момент Нарцисс произнёс свою историческую фразу: «Остановись, мгновенье!». Уже не важно, что влюблён он был только в себя, только в кажущуюся ему неповторимость своей физической оболочки. Но это было! Было! Иначе не было бы исторической фразы.

Экстравагантность квартиры не уступала экстравагантности хозяйки, поэтому Роберт, едва оглядевшись, сумел вымолвить только:

— Ого!

В его устах такое восклицание значило многое. Даже очень. За свою разноцветную жизнь искателя приключений и не безбедного существования на рынке авантюристов крупного масштаба, он повидал многое. И если обстановка Шурочкиного острова произвела на него впечатление, значит, творческий вкус у хозяйки был не ординарен.

Поцеловав девушку — надо сказать, что такой способ сближения сердец пришёлся по вкусу обоим, — Роберт прошёл в залу, разглядывая мелкие безделушки, чеканку, небольшие акварельки, развешанные в беспорядке по стенам среди пробегающих по обоям настоящих лиан с лаковыми малахитовыми листьями глубокой зелени.

Из всего Шурочкиного китайского-индийского рая лианы считались, чуть ли не самой ценной ценностью, потому как значились настоящими, завезёнными «оттудова», то есть самыми забугорными. Естественно, что хозяйка гордилась этим, а когда увидела, что Робику лиановые побеги откровенно понравились, сердце девушки ещё больше оттаяло.

Во всяком случае, сколько можно быть одной и можно ли? Да, есть работа! Да, Шура считала себя самодостаточной! Но когда человек один — он, словно птица бескрылая, словно подранок, потерявший стаю. Самостоятельный, очень уважаемый, но никому попросту не нужный отщепенец. Поэтому одинокий человек всегда мечтает о ком-то, кто поймёт и оценит, что одиночество хорошая вещь и сумеет променять эту хорошую вещь без претензий на глупую и никчёмную собственную свободу.

Пока Роби осваивался с неосвоенным и знакомился с незнакомым ещё внутренним миром Шуры, она уже успела упорхнуть на кухню, сварить кофе, даже организовать на полу вокруг пня что-то вроде небольшого неформального сейшена, благо, топтыжья шкура была не против и хитро посматривала на гостя стеклянными глазами.

— Я к кофею предлагаю ещё коньячку немножечко. Не возражаешь? — пригласила она гостя, разливая по бокалам армянский «Арарат». Роби не возражал. Он уселся по-турецки возле шкуры, на которой сибаритствовала его подружка, взял бокал, принялся выцеживать из не шибко соображающей головы тост, поскольку надо же за что-то выпить:

— А сейчас выпьем за… э-э-э… чтобы…

— Чтобы стоял, и деньги были! — захохотала Шура.

Роби очередной раз поперхнулся, но надо отдать ему должное — быстро справился с собой, снисходительно улыбаясь, поддержал тост хозяйки:

— А что, самое время!

Они пили армянский коньяк, закусывали поцелуями, пока оба не оказались, в конце концов, рядышком на медвежьей шкуре, в её косматых объятиях. Иногда Шура в мечтах представляла встречу с желанным именно такой, или ей только казалось, что раньше когда-то приходили полузапретные видения о такой встрече — это не важно. В данный момент важным было то, что желанный сидел рядом, послушен, влюблён и чертовски доступен! По крайней мере, в данный момент. Этого и хотела Шура.

Она с наслаждением, граничащим с необъяснимым восторгом, упивалась почти забытым запахом мужского тела, будившего в ней самые сокровенные, самые похотливые вольготные желания. До сей поры, эти желания даже не мечтали овладеть сознанием девушки, и существовали, загнанные на задворки подсознания. А теперь, подкреплённые фантазией художника и чувствительными запахами, они рвались наружу, обнажая свою свирепую жадность и неутолимый голод, требовали воплощения в жизнь, чтобы исполнить радостный ритуальный танец на сплетённых воедино телах.

Шурочка стала с нетерпеливостью измученного жаждой путника, одолевшего ненавистную пустыню, срывать с этого источника живительных наслаждений одежду, впилась в его обнажённое мускулистое плечо мелкими хищными зубами очумевшей мурены. К тому же, как свирепая дикая кошка расцарапала гладкую шкуру попавшейся в лапы дичи.

Роберт, не ожидая подобного чувственного садизма, незадачливо крякнул, но вскоре в унисон подружке стал избавляться от ненужных мешающих тряпок, помогая Шурочке также освободится от излишней одежды, хотя для неё это было делом одной секунды. Он снова увидел обнажённое женское тело, красивую высокую и тугую грудь, претендующую на роль девичьей, округлый живот с мелкими шрамами, оставшимися от беременности, и ясно почувствовал клокотавшее в ней онгоновое пламя^[3] женского желания. Это было, пожалуй, самое главное. Сжимая в объятиях, целуя, лаская, распаляя её, он не давал, однако, одерживать над собой верх в этом столкновении двух энергий, двух полюсов, двух ипостасей жизни и смерти.

Вскоре, чуть ошалевшие, но ещё не желающие отказываться от нахлынувшей волны сексуальных откровений, они перебрались на Шурочкин водяной матрац, раздольем своим позволяющий проделывать всё, что ещё можно было придумать в технике и тактике секса. Придумать что-нибудь новое было довольно сложно, но оба очень старались и вывернули наизнанку всю свою изобретательность.

Шура так расшалилась, что икона Оранты — Божьей Матери Управительницы, висевшая над матрацем, свалилась на них. И, как ни странно, именно икона их остановила. Даже не остановила, а заставила прервать неутихающее сексуальное священнодействие.

— Осторожней, девочка моя, — Роби взял в руки икону. — Ух, ты!.. Ярославская школа и, кажись, довольно редкого письма. Откуда это? Шестнадцатый век. Уникальная вещица, между прочим.

— Ты в этом разбираешься?

— Чуть-чуть, — поскромничал Роби. — Иконы — одна из моих специализаций. Эта выполнена энкаустикой, то есть восковой живописью, что среди ярославских мастеров в начале шестнадцатого века считалось верхом совершенства. Энкаустику потом переняли и другие иконописцы, но Ярославцев видно сразу.

Шурочка не обратила внимания на эту фразу, вернее, ей сейчас было не до энкаустики или чего-то ещё. Сейчас она владела другой не менее ценной и живой иконой! — это был Телёнок: здесь и сейчас, рядом и неутомимый, ощутимый и послушный, тёплый и ласковый! А Богородица? Богородица — это что-то запредельное, скорее, дань моде, чем реалия или религия. Может быть, она есть или была когда-то, но женщина женщину всегда поймёт и помилует, потому что секс сваливается на женщину не каждый день, тем более такой необыкновенный и захватывающий.

— Божия Мать меня простит, — улыбнулась Шура, — она же, как-никак женщина. Она меня поймёт. И ва-аще, женщинам надо прощать маленькие слабости, пора бы тебе это усвоить. Или я тебе уже надоела?

— Ну что ты, — улыбнулся Роби. — Если женщина хо-о-о-чет, — сфальшивил он. — Во всяком случае, мне с тобой просто хорошо! Здесь и сейчас! Мне наплевать, что будет с нами потом, мне хочется владеть тобой здесь и сейчас!

— Не хочу ничего слышать, тем более слушать, — капризно замахала лапками Шурочка, — хочу тебя. Иди сюда…

Примечания

1

Гламур (российский сленг) — представительство, элита.

2

Мешпуха (еврейско-американский сленг) — гламурная компания.

3

Пламя онгона — адский огонь.