Недостроенный храм

Александр Холин, 2013

Книга стихов в нескольких циклах.

Из цикла «Листая старые страницы»

«Я пытался стих писать…»

Я пытаюсь стих писать

на страничке пепла.

Что ты можешь мне сказать

о дыханье ветра?

Что ты можешь подарить

волку в новолунье?

Бросить все, да и завыть,

чтоб не рвались струны.

Зов природы, шум дождя —

не для увяданья.

Подари мне, уходя,

бурю на прощанье.

Чтоб хватило силы взмыть

над страстями ада,

чтоб насильно не любить

мусор Москвабада.

Мой негасимый свет

Ангел мой!

Светоч мой! Где же ты где?

Рябь ветерка на озябшей воде?

След облаков на безоблачном небе?

Мне не дожить до утра ещё. Мне бы

знать, на какой поселился звезде?

Ангел мой! Светоч мой!

Где же ты, где?

Молитва Ересиарха

Помилуй, Боже, и спаси!

Перед Тобою обнаженный

на стыд и слезы осужденный

Ересиарх Всея Руси.

И полуденный неба плач

потряс светлейшее светило:

я резал напрочь, точно врач,

то, что вчера душою было.

Уплыло каплей по стеклу,

упало образом в примете,

кружилось вальсом на балу

анти-Господнее столетье.

А я смеялся и плясал,

и богохульствовал без меры.

И вот я тот, кем смел и стал —

священномученик Химеры.

Не дух, не зверь, не человек,

не изгонённый, но изгнанник.

И очарованный вовек,

рождённый Русью, Божий странник.

Унылый дождик моросит.

А я, как Бог, преображенный,

стихи читаю прокаженным

Ересиарх Всея Руси.

«Что молчишь ты, брат-поэт?..»

Что молчишь ты, брат-поэт,

или силы не хватает?

Брось грустить, уже светает.

Ох, встряхнуться бы от бед.

Нет!

Ещё Кремлёвский тать

не о всех нас ноги вытер,

вот и не хватает прыти

за Рассеюшку восстать.

Я бывал средь думаков

и бывал на баррикадах.

Мне Кремлёвский жид в награду

наломал на зиму дров.

Только печка не горит,

только нет благословенья

мне от Бога на спасенье…

и поэт во мне молчит.

Я пою про журавлей,

да пропитую калину…

И плюётся кто-то в спину.

Эх, налей, братан, налей!

«Холодную придавленность надгробий…»

Холодную придавленность надгробий

и лес, не отстонавший на ветру,

ноябрьская непогодь коробит.

И радостные крики на пиру

весёлых ведьм закончились скандалом:

им, оказалось, есть чего делить.

Так молния своим трескучим жалом

старается пространство озарить,

где нити чёрно-точечных дождинок,

где струйная размеренность часов.

И рыщет стужа, требуя поживы

от скорбных отзвеневших голосов,

от тяжести раздавленных надгробий

и леса, отстонавшего в ветрах.

Куда ж ты, друг, шагаешь без дороги

из ночи в ночь? Из праха и во прах?

«Опять бредут растерзанные тени…»

Опять бредут растерзанные тени

по неприютной улице. Темно.

Лишь лунный луч на несколько мгновений

пронзает полночь, как веретено.

И ветрено. В такую непогоду,

вальпургиеву слыша круговерть,

усталый парк глядится, словно в воду,

в забвение:

там жизнь? а, может, смерть?

И ветер, ветки плетью полосуя,

давно запутал стёжки и пути.

И с шабаша сбежавшая плясунья

с тоскою шепчет:

— Господи, прости!..

«Я рисую в подветренный полдень…»

Я рисую в подветренный полдень

голубую бездонную высь.

Ничего из плохого не вспомнить,

значит нечего.

И пронеслись

где-то кони опять над обрывом,

прозвучала минорная боль.

Слишком тяжко, но очень красиво

превращаться в убийственный ноль

для стремлений, надежд и мечтаний

одураченных жизнью людей.

Подчеркнёт невозможность скитаний

по России простой вьюговей,

где я снова — подветренный нищий —

начертал угольком на снегу

Тетраскеле^[4]…

и время отыщет

тех, кто пел налету, набегу.

Не могу оставаться в сторонке

от прекрасных страниц бытия.

Над Москвою набатный и звонкий

голос мой:

эта Русь — это я!

Не был я супротив ни вандалов,

ни хапуг. Так чего же орать?

И столица совсем истончала,

слышу только про мать-перемать!..

Этот выбор на мне, на поганом,

под московский гремучий утиль.

Снова шторм?!

Нет, не надо, куда нам!

Лучше мёртвый безветренный штиль.

«Родные русские дороги…»

Родные русские дороги

и бездорожье, словно встарь,

и так же вытирают ноги

у храма книжник и мытáрь.

Родные русские ухабы

и грязь, приставшая к рукам.

И так тоскливо смотрят бабы

вослед ушедшим мужикам.

Родные русские забавы:

стакан, другой да острый нож.

И жажда жизни, как отрава,

и с губ слюняво каплет ложь.

Родные русские дороги,

и в реках мёртвая вода.

И вспоминаем мы о Боге

когда в окно стучит беда.

«Призрачным вопросом…»

Призрачным вопросом

солнце сквозь ненастье.

Расскажи мне, осень,

что такое счастье?

В мире светлом снова

осени стихия.

На листе кленовом

я пишу стихи ей.

Выпадают росы

в Бабье лето щедро.

Расскажи мне, осень,

о дыханье ветра.

Но закрылись веки —

снится, иль не снится —

расскажи о снеге

на Покров Царицы.

Грусть идёт незримо

по зеркальной грани.

Жду я от любимой

взгляда и свиданья.

Призрачным вопросом

ледяные страсти.

Расскажи мне, осень,

что такое счастье?..

«Востроносые чайки проносятся низко над морем…»

Востроносые чайки проносятся низко над морем,

видно в тучах под небом им так неуютно леталось.

Я хотел распрощаться с обыденным семенем горя,

только кроме него ничего на земле не осталось.

Я давно не слыхал, как дурачатся птицы весною,

и поутру мечтаю водой ключевою умыться,

но московское серое небо встаёт надо мною:

ни полёта, ни мысли и даже воды не напиться.

Я старался отмыть, обелить и очистить Отчизну,

только времени мне на старанья уже не осталось.

Может кто-то из вас позабудет про тлен коммунизма

и сумеет дарить не постылую злобу, а радость.

И поймёт, что для неба важны покаянье и слёзы,

да ещё не сгоревшие в сумрачном пламени души.

На асфальте раздавленный временем стебель мимозы…

но вдали от Земли не согреет спасения лучик.

«Тень моя занавеской во тьме…»

Тень моя занавеской в окне

колыхается от ветерка.

Что-то странное чудится мне

там вдали, где луна и тоска.

Где тугие, как мышцы ветров,

волны, сонно жующие тьму.

Богородицы белый покров

прикоснулся к лицу твоему.

А луна — королева зеркал —

отражает тебя в небесах.

Ночь плывет средь базальтовых скал

на пиратских косых парусах.

Вот осколок разбитой луны

покатился по берегу прочь.

И ни звука. Ни плеска волны.

Только ночь, бесконечная ночь.

«Парчовые тонкие нити…»

Не пропадет ваш скорбный труд.

А. Пушкин

Парчовые тонкие нити слепого дождя мельтешат

над городом странных событий. И я, проходя наугад

по скверам, аллеям, бульварам, — по самым нестранным местам —

почувствовал: странным и старым я стал в этом городе сам.

Такой же, как все, суетливый, бегу, догоняю, спешу —

Огромный! Свободный! Счастливый! — дышу, сочиняю, пишу.

А в городе странном и старом лишь странные мысли живут,

и что ты ни сделаешь — даром твой скорбный и праведный труд.

И что ты ни скажешь — впустую, где всякий безмолвием свят.

Распяли поэта — ликуют, а умер палач — голосят.

Парчовые тонкие нити слепого дождя мельтешат.

Взгляните, прошу вас, взгляните, куда это люди спешат?

«В закоулках вьюги…»

В закоулках вьюги

ищем мы друг друга,

а дороги замело да не вьюжей силой.

Жить во дне вчерашнем

нам без Бога страшно,

да и с Богом тяжело, Господи, помилуй!

Если стало больно,

ты скажи — довольно!

И погаснет вьюжий хвост над моей могилой.

Эта истина стара:

между завтра и вчера

рухнул мой хрустальный мост, Господи, помилуй!

«Как в зеркала, в распахнутые лужи…»

Как в зеркала, в распахнутые лужи

глядит октябрь. И я ему внимаю,

что где-то есть не сломанные души,

что где-то есть веселый ветер мая.

С крутых берез осыпавшийся шорох,

и мимолетный взгляд, как свежий ветер.

И сердце снова вспыхнет, словно порох.

Как счастлив тот, кто свято в это верит.

И воскресив оборванную песню,

хочу срывать по рощам позолоту,

и бесконечно падать в поднебесье,

и умереть от радости полета.

«Пока ещё на улице свежо…»

Пока ещё на улице свежо,

и нынче ни печали, ни забот.

О, Господи! Как всё же хорошо

встречать Пасхальный утренний восход!

О, Господи! Какая благодать:

весь мир ожил надеждою на жизнь,

и ничего не надо объяснять

про суетность извечных дешевизн.

И ничего не надо говорить —

Христос воскресе! — это ли не суть?

Вот только б душу с телом примирить,

их пустотой уже не обмануть.

Рассвет Пасхальный всё-таки пришёл.

О чём мечтать?

Чего ещё мутить?

О, Господи! Как всё же хорошо

Божественную тайну ощутить.

Поэт

Сергею Есенину

Белый свет расплескался в тумане —

неприметен, как слёзы из глаз.

Нас, увы, он уже не обманет,

просто эта игра не для нас.

В час молений, страданий, разлуки

были мы от любви далеки,

и сплетались безвременья звуки

под ворчливым журчаньем реки.

Далеки наши небыли-были,

далеки наши всплески надежд.

Не любя, мы уже отлюбили,

лишь осталась гламурность одежд.

И осталось стремленье гармоний

всё загнать в многолетний обман.

Нам Есенин сыграл на гармони

про рязанский любовный туман,

и про тонкие кудри осины,

что дрожат на московских ветрах.

Жаль, что мы у него не спросили:

как там жизнь в Зазеркальных мирах?

Может быть, там поэтов не любят,

и любовь — как туманный мираж?

Может страсть в Зазеркалье погубит

и Пьеро потеряет плюмаж?

Только свет, только белые пятна

по туманному шёлку плывут.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

4

Тетраскеле — античный знак креста.