Дети сакморов

Александр Уваров

В один из августовских дней на пороге квартиры простого московского безработного Сергея Пантюхина появляется странный толстяк, который утверждает, что он – древний дух Апофиус, направленный в земной мир для предотвращения инопланетного вторжения. После этого события жизнь Сергея меняется радикальным образом, и он погружается в мир духов, волшебников, фей, домовых и… странных пришельцев, несущих угрозу всему человечеству.

© Александр Уваров, 2021

ISBN 978-5-0053-8918-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1.

— Не закрывай дверь! Не закрывай!

Подошвой с размаху шлёпнул по коричневой плитке пола.

— Спрячь меня! Срочно! Немедленно!

Низенький, полный (а, точнее, просто-таки толстый до отвисшего, бурдючно колыхающегося живота и прочего безобразия) человек в синей кепке, семафорно-красной майке и в бахромою распустившихся джинсах, потёртых едва ли не до бледной, нищенской серости (считаемой некоторыми ценителя псевдо-аутсайдерской роскоши вовсе даже не нищенской, а наоборот, изящно-гламурной) в два прыжка преодолел расстояние от дверей лифта до неосмотрительно оставленной Сергеем открытой двери квартиры и, отпихнув ошалевшего от неожиданности хозяина, влетел в коридор.

И в шаге от порога вдруг остановился так резко, что увлечённый вперёд силою инерции живот едва не прорвал растянувшуюся майку.

Согнулся, ладонями уперевшись в колени, и начал часто, с болезненным, одышливым, протяжным свистом заглатывать воздух.

— Я… это,.. — пробормотал Сергей, с изумлением глядя на незваного гостя.

Гость, отдышавшись, распрямил спину. А потом, повернувшись к Сергею, часто-часто замотал головой из стороны в сторону и замахал руками.

— Быстро дверь закрыл! Быстро!

«Тебя не поймёшь» с неудовольствием и даже некоторым раздражением подумал Сергей, сразу же начав (хоть поначалу и мысленно) обращаться к незваному гостю на «ты». «То не закрывай, то закрой, да ещё и быстро… Он что… От кого…»

Сергей от природы был не слишком сообразителен, но тут разум его, пробуждённый к активной жизни нежданным вторжением диковинного толстяка, встрепенулся и необычно быстро родил догадку:

«Гонится за ним кто-то! Это же жулик, и он от кого-то пытается спастись! Спрятаться! В моей квартире! Гад!»

Сергей грозно сдвинул брови.

— А ну, пошёл вон!

Толстяк упал на колени.

— Спрячь меня! Я с Богом поссорился! Он меня ищет! Ты верующий?

Сергей приоткрыл рот и озадаченно заморгал.

Толстяк до конца использовал эффект неожиданности: резко вскочил и захлопнул дверь. Дважды повернул ручку замка.

Затем панибратски хлопнул хозяина по плечу и радостно запрыгал по коридору, продемонстрировав грацию разъевшегося в зоопарке слона и обрушив попутно полку с обувью и вешалку.

— Спасён! Воистину спасён!

Сергей сглотнул слюну и выдавил наконец:

— Не-а… И этих, с брошюрами, не люблю. Года три назад сектанты по дому ходили. Дверь не открыл…

И задал изрядно запоздавший вопрос:

— Ты кто такой?

После вопроса о вере Сергей решил, что имеет дело с бродячим сектантом, который таким вот хитрым образом спасается от благодарных неофитов.

Но уточнить не мешало бы…

— Дух неба и земли! — сказал толстяк и подтянул приспустившиеся джинсы. — А имя моё ничего тебе не скажет! По крайней мере, не пришло ещё время его назвать. Дух я добрый и великодушный. За доброту свою…

Поймал неосторожно пролетевшую мимо муху и тут проглотил её.

–…Призван Всевышним в чертоги его и допущен к игре в домино, в ходе которой допустил легкомысленные и неосторожные высказывания, за что и был бит.

Он задрал майку и показал синяк.

— Ногой! В живот! Господь обещал ещё добавить, потому от него и прячусь. Знаешь, какая нога у него тяжёлая?

Сергей почему-то не счёл мужика умалишённым. Даже после таких слов. Хотя, признаться, словам этим нисколько не верил. Похоже, даже не воспринял их. Услышал, но не воспринял.

А решил следующее:

«Хитрый! Зубы заговаривает! Точно жулик! Выставить бы его поскорее за дверь…»

И Сергей, разведя руки, будто собираясь с гостем дружески обняться, пошёл прямиком на попятившегося духа.

— Я приближен к Господу! — завопил тот. — Я голоден! Мне больно!

Он лёг на пол, подполз к двери, ведущей в гостиную, и вцепился в дверной косяк.

— Я могу открыть места, где спрятаны клады! Сжалься, благодетель!

— Вон! — безо всякой жалости повторил Сергей, которого мольбы толстого духа нисколько не тронули.

Дух всхлипнул.

— Горе мне! Горе! Уж пятую тысячу лет несу я добро людям, а взамен…

— Сейчас полицию вызову! — пригрозил Сергей и, демонстративно потянулся к трубке закреплённого у входной двери домофона.

— Лишь унижения и побои! Ой, не надо! Не вызывай!

Вой духа перешёл в тоскливый и короткий писк.

Полицию Сергей, конечно, вызывать и не собирался. Как и всякий нормальный (в том числе и психически) россиянин первой трети двадцать первого столетия, граждан полицейских он не любил и панически боялся, полагаю их существами инфернальными, до крайности злобными и непредсказуемыми, общение с коими куда опасней, чем встречи с лярвами и кровожадными ламиями, а потому следует общения этого избегать всеми возможными средствами и даже в самом крайнем случае к нему не прибегать.

Случай же с вторжением духа неба и земли крайним не представлялся ввиду очевидной безопасности духа…

Хотя, несколько забегая вперёд, отмечу, что в плане безопасности дух Сергеем оказался недооценён. Или переоценён.

В общем, забавник сей бед разных всё-таки наделал.

Впрочем, до бесчинств, творимых полицией, не добрался и он.

— Вызову!

И Сергей старательно изобразил нажатие на кнопки (хотя кнопок на аппарате было немного, всего одна — с изображением ключа).

После чего, повернув ребристый кругляшок звонка, нажал на ручку и с самым решительным видим приоткрыл дверь.

— Так что лучше сам, — удивляясь собственному мужеству, решительно скомандовал Сергей.

— Вон!

Он видел, что дух, приподняв голову и выгнув шею, вполглаза наблюдает за ним, нервно облизывая дёргающиеся губы, и потому старался, разыгрывая спектакль «Изгнание духа».

— Если я открою тебе своё имя, ты приобретёшь власть надо мной, — жалобным голосом протянул дух. — Не сейчас, спаситель, позже. Прежде я должен удостоверится в душевной чистоте твоей и убедиться в том, что окажешь ты мне требуемую помощь. Пока же я не могу открыть тебе всего…

— Это отделение? — обратился Сергей к немой трубке.

Дух, не выдержав напряжения, вскочил и кинулся к нему.

— Не вызывай полицию! Она служит тёмным силам Клоадра! Стражи Клоадра опасны для нас обоих! Не губи меня, я сделаю тебя богатым!

Сергей повесил трубку и посмотрел на духа вопросительно и, одновременно, с некоторым высокомерием.

«Попался, болван! На такую глупую выдумку попался!»

Впрочем, тут же стало ему немного не по себе.

Уж как-то нарочито наивно вёл себя этот незваный гость. Обычный мужик, хоть бы даже и сектант, хоть бы даже и прикидывающийся каким-то там духом, не поддался бы на уловку с домофоном.

А этот…

«Или продолжает разыгрывать?»

— Давай, обогащай! — потребовал Сергей. — У тебя три минуты!

И он выразительно кивнул на аппарат внутриподъездной связи.

— Э, хватил!

И дух вздохнул тяжело, озабоченно наморщив лоб.

— За три минуты… Духи моего уровня на такое не способны. Я же… это…

Он ещё раз вздохнул, теперь уже смущённо.

–…Из нижнего астрала. К тебе же не Люцифер пришёл в гости, и не архангел какой-нибудь златокрылый. И не повелитель планеты Оруана, и не…

Он откашлялся.

— Впрочем… в качестве аванса…

Он резко, с харкающим звуком выбросил из лёгких воздух, и, вместе с воздухом — длинную зеленоватую ленту упругой, по-драконьи завившейся в воздухе бумаги.

Ленту он быстрым движением перехватил, на глазах изумлённого хозяина быстро порвал в клочья, скомкал их, бумажный ком поднёс ко рту, быстро прошептал что-то и показал испуганно попятившемуся Сергею вкусно пахнущую свежей типографской краской пачку долларов.

— Вот! Три тысячи! Доллары юнайтед стейтс оф, извиняюсь, Америка! Я на улице точно такие видел сегодня утром. У прохожего одного… В общем, через плечо заглянул.

Сергей, застыв, полминуты смотрел неотрывно на бумажную пачку, кривыми от волнения губами бормоча что-то невнятное.

— Ай-люли! — крикнул дух и сунул деньги Сергею в нагрудный карман (сразу отвисший под бумажной тяжестью) не слишком свежей и не слишком чистой домашней рубашки (заменявшей Сергею халат, пижаму и прочие не слишком ему нужные составные части домашнего выходного одеяния).

— Это что… Мне? Зачем?

«Провокатор? Псих? Подбро… Да не, я же не чиновник, чтобы мне взятку подбрасывать. Я безработный водитель… Временно безработный, то есть… Чего это он?!»

— Где-то я эти фокусы видел, — задумчиво произнёс, приходя в себя, Сергей.

— Верни деньги! — потребовал дух.

Сергей испуганно замотал головой.

— Верни деньги, и я тебе докажу, что они настоящие! — возвысил голос благодетель. — Я сам, в твоём присутствии обменяю их на рубли. В настоящем банке! На настоящие рубли!

Сергей хмыкнул и скептически заметил:

— Таких менял и среди людей хватает…

И вдруг, почувствовав лёгкость недобрую, хлопнул себя по нагрудному карману.

«Батюшки!»

Карман был пуст.

— Не будешь сомневаться в доброте потусторонних существ! — наставительно заметил дух. — Оклеветали нас, ерунду всякую насочиняли. Будто не можем мы награды дать истинной…

И тут сорвался в истошный визг:

— Неправда!!!

После чего, оттолкнув прочь с пути впавшего от потери денег в тяжёлое, горестное оцепенение безработного водителя, выскочил прочь из квартиры.

— Вот ведь,.. — прошептал ему вслед Сергей.

И покачал головой.

«Чушь, фокусы… Проходили мы это, и не раз. В государственном, так сказать, масштабе. И писали про это, книжках и газетах. Ничего нового, а вот… Сбежал вот, и прибыли никакой. Обидно…»

Но дух, похоже, вовсе не собирался покидать приютившего его (хоть и невольно) смертного.

Дверь снова распахнулась.

— Бриллиантами возьмёшь за услугу? — спросил материализовавшийся на пороге дух и сплюнул на пол прихожей ярко блеснувший в солнечном луче прозрачный камешек. — А ещё…

Он сунул руку в карман брюк и прямо на порог высыпал горсть чего-то, похожего на песок.

— Золотой! — с гордостью заявил дух. — Прямо у подъезда накопал! Высшая проба!

Сергей попятился, испуганно заморгав.

Секунду собирался с мыслями. Так толком и не собравшись, промычал:

— Ты… лемме… буу… Этта…

— Мне помощник нужен, — продолжал дух, не обращая никакого внимания на бессвязное мычание хозяина. — У меня есть шанс вернуться туда…

И ткнул пальцем в сторону кухни. Потом, подумав, покачал головой и указал в сторону потолка.

— На вашей планете небеса сверху? Тогда — туда!

И повторил жест, на этот раз направив указательный палец в сторону висевшего в прихожей светильника с помятым пластмассовым плафоном.

— А для этого я должен выполнить одно очень важное задание. Ликвидировать кривизну ментального пространства вашей планеты. Ибо она, кривизна эта, самым негативным образом воздействует на общее ментальное поле Вселенной, постоянно его дестабилизируя. Что, в свою очередь…

— Ты ли меня ли да не променяли,.. — замычал Сергей, начиная потихоньку приходить в себя.

Зазвучавший ровно, без прежних всплесков и надрывов голос пришельца начал действовать на Сергея успокаивающе, даже несколько расслабляющее.

Слова о каком-то там искривлении неведомо какого поля остались для Сергея совершенно непонятными (честно говоря, он и не пытался их понять), а вот воцарившаяся атмосфера некоторой дружеской и вполне себе обычной беседы и даже некоторой (кажущейся, замечу) безмятежности подействовала на него самым благоприятным образом, весьма способствуя сбору воедино разбежавшихся было в испуге мыслей.

–…Ведёт к росту энтропийных явлений и дегенеративных процессов в мирах Третьего уровня, — продолжал дух. — Что, замечу, весьма беспокоит Создателя. Потому ещё на прошлой неделе… У вас-то как раз в то время война шла… Да у вас тут всё время войны идут!

И дух резко потянул вниз майку, расправляя складку на груди.

— Так вот, Всевышний объявил всем духам, большим и малым, что каждый из них, больших и мылах, может вполне рассчитывать на милость Его, ежели докопается до причин подобного искривления. Ибо нет во Вселенной мира более кривого, чем этот вот мирок из реальности Третьего уровня, локализованный в Белой сфере. Господу обидно до крайности, что…

Дух сморщил ставшее вдруг очень маленьким личико, отчего выражение на нём стало детски-плаксивым.

–…Не может он…

Всхлипнул.

–…Самолично докопаться до причины такого загадочного природного явления, хотя как Творец просто обязан был…

Сквозь краешек видимого из прихожей кухонного окна пробился вдруг в глубину квартиры бледный оранжевый луч. Пробился, дрогнул, задавленный тяжёлым пыльным воздухом, и пропал. Исчез.

И луч этот, лишь на миг пробившийся в скромное жилище безработного жителя планеты Земля Сергея Пантюхина, произвёл на духа воздействие самое сильное и неожиданное (неожиданное для Пантюхина… для духа-то, быть может, такое вот воздействие было самым обычным и очень даже ожидаемым, и кто их вообще, духов этих, знает, что для них обычное, а что необычное).

Дух упал на колени и с размаху шлёпнул себя ладонью по лбу.

— Сие знак есть! — возгласил он. — Знак верный и истинный! Ты помощник мой, в том сомнения быть не может! Ибо обещал Господь, что любой дух, большой и малый, кто отыщет причину искривления, будет прощён, даже если и наказан был Божьею дланью…

Подумав, добавил:

— Или, к примеру, ногой. Но это я так думаю. Потому что Господь говорил про длань, а не про ногу. Но, полагаю, ногой наказанные так же прощены будут. Ибо иначе несправедливо. Что же это такое получается?

Дух вскочил и, подбежав к Сергею, протянул к нему руки.

— Ежели дланью, так прощение! А ногой-то больнее! Вон у меня синяк…

И он сделал попытку задрать майку.

— Видел я уже! — запротестовал Сергей и показал гостю кулак. — За дурака меня держишь? Ерунду всякую мелешь, внимание отвлекаешь? Твой сообщник, небось, на лестнице момент подходящий выжидает, чтобы в квартиру забежать да ограбить меня, пока ты тут спектакли устраиваешь да мозги мне запудриваешь! А синяк тебе кореша твои уголовные поставили! За выходки твои наглые! И если сейчас заглянет…

«А я, дурак, сам же дверь и открыл. Она что, закрыта была? Гипнотизирует он меня, не иначе!»

И в этот самый момент тень мелькнул в прихожей и некто, на первый и испуганный взгляд незнакомый и едва видимый, лишь мутным, размытым тёмным контуром различимый на общем сером фоне, появился у входа в квартиру.

— Вот! — торжествующе провозгласил Сергей и римским жестом вытянул руку. — Вот оно и!..

Дух повернул голову. Встрепенулся и, сорвав с головы кепку, согнулся в поклоне, заголосив:

— Доброго здоровьечка вам, Анастасия Никандровна! Как дела-то у вас, Анастасия Никандровна? Часто ли детишки навещают вас, Анастасия Никандровна? Часто ли внуков вам провозят, показать да поиграть? Часто ли…

Сергей протёр глаза и увидел, как появившаяся на пороге фигура, стала вдруг приобретать ясно различимый контур. Будто прорисованные невидимой кистью, появились краски. И вверху, там, где полагается быть лицу, появилось лицо.

Соседки. Которую…

«Её Анастасия Никандровна зовут?» и Сергей в задумчивости почесал переносицу. «Надо же! Восемь лет в этом доме живу, а так её имя узнать и не удосужился. Здрасьте да здрасьте… А то, что её вот зовут, и не знал! Вона что…»

Соседка замерла у порога, не решаясь его переступить. Она стоял, боязливо втянув голову в плечи, и видом своим напоминала Сергею жившую во дворе до крайности любопытную кошку Нюсю, постоянно именно с таким вот, боязливо-заинтересованным видом наблюдавшую за регулярно появляющимися у мусорных контейнеров чёрными, громко и резко (для кошкиного слуха) шуршащими пакетами со всякой (для кошкиного вкуса) наиприятнейшей вкуснятиной, или просто с разными интересными вещами, которые вполне могут быть использованы творчески мыслящими дворовыми обитателями для нехитрых, но увлекательных игр.

Сергею даже показалось на миг, что соседка протянет сейчас лапу (то есть, конечно, руку!) и захватит… А хоть бы вот тот пакет, что висит на вешалке рядом с курткой. В котором, кажется, находится сломанный зонт, что давно пора бы отнести в мастерскую, да времени всё нет, а если честно, то нет и особого желанию рухлядь эту в мастерскую нести, да ещё и платить за ремонт.

Протянет…

«Да нет!» сказал сам себе Сергей. «Чудится… Вот Варвара любопытная, жалко нос тебе на базаре не оторвали!»

— Здра-асте! — нараспев поздоровалась соседка. — А я смотрю — дверь открыта. Голоса слышны. Я уж подумала было…

Дух, надев кепку (и при том сильно сдвинув её на затылок, так что козырёк оказался куда выше лба), прыжком подскочил к двери и крикнул в лицо опешившей женщине:

— А смелая вы баба, я смотрю! Не каждый нас, бандитов, остановить способен!

— Ой! — пискнула соседка и исчезла.

Дух ухмыльнулся, довольный произведённым эффектом.

— Зачем ты так? — упрекнул его Сергей. — Она, вроде, с женой моей общается. Разговаривают у подъезда… Она и так чёрт знает что бы подумала, а ты ей ещё про бандитов каких-то…

— Каких-то?! — возмущённо переспросил дух.

И, повернувшись к Сергею, погрозил ему пальцем.

— А кто тут подозревал меня в гадостях всяких? Кто ещё пару минут назад честил меня по-всякому? Сообщников поминал, неведомо откуда взявшихся? И в глубине души полагал, будто ограбление тут гнусное замысливается? Не ты ли, Сергей…

Кстати, Сергея почему-то вовсе не удивляло то, что гостю известны имена людей, с которыми тот общается, даже и при том, что люди эти ему не представлялись. Сам не знаю, почему Сергей вот так просто этот факт принял. Без удивления. Будто так и должно быть. Наверное, ко времени памятной этой встречи утомлён был Сергей безысходностью и беспросветностью убогой жизни и потому отчасти утратил способность удивляться.

–…Во всяких грехах и гадостях меня подозревал? А теперь я уже и не бандит? Теперь мне можно и замечания делать?

Сергей покачал головой. Видимо, это означало неуверенное согласие со словами непрошенного гостя.

— Точно не бандит? — переспросил дух.

— Нет, — ответил Сергей. — Наверное, сумасшедший просто. И чего я тебя слушаю? Кстати…

Он посмотрел на пол.

— А куда камешек пропал?

Дух ухмыльнулся довольно.

— Заинтересовался, стало быть, камешком? А чего про песочек не спросил? Он ведь тоже исчез!

И, грозно нахмурив брови, заявил:

— Это демонстрационная версия! Авансов прежде всякой работы не плачу! Поможешь — пойдут тебе в уплату и камешек, и песок. Так это…

И дух довольно неискусно состроил умоляющее выражение лица.

–…Поможешь?

— Так ведь обманешь, чёртов сын! — выпалил Сергей.

И пролетарским жестом рубанул воздух.

— Затянешь в авантюру — и обманешь!

— А чего тебе терять-то? — с трогательным простодушием спросил дух. — После аварии третий месяц без работы сидишь, водила несчастный! Права отобрали, а владелец помятой иномарки до сих пор тебя с монтировкой ищет и требует сатисфакции. А по иску сколько тебе выплачивать?

Сергей опустил голову.

— Выплачу, — пробубнил он. — Жена вот крутится, родители пока помогают…

— Уж больно дорогая иномарка попалась! — с притворным участием воскликнул дух. — Страховки на покрытие не хватило! Ай, беда-то какая! Всего-то сто пятьдесят тысяч доплатить для полного счастья и расчёта! Для безработного водителя — сущие пустяки.

Сергей поморщился и потёр шею.

— Поможешь? — грозно спросил дух.

Сергей нерешительно переступил с ноги на ногу.

— Я за тебя с тем иномарочником расплачусь! — пообещал дух. — Сполна расплачусь! До самого полного удовлетворения сторон! Так что век щедрость мою помнить будет! И от тебя отстанет раз и навсегда! А тебе…

Шёпотом затараторил, зачастил:

— Права куплю, машину куплю, страховку куплю, жене шубу куплю, Пашке игрушку новую, три косаря баксов и камешек сверху…

Сергей, помявшись для приличия, обречённо выдохнул:

— Ладно уж…

— Тогда пошли! — скомандовал дух. — В путь! Немедленно! Время не ждёт!

— Я это…

Сергей потянулся к стоявшему на тумбочке телефону.

— Жене на работу позвоню. Скажу, что уезжаю… Подзаработать малость уезжаю. Пусть Пашку из детского сада заберёт.

Улыбнувшись виновато, добавил:

— Дома сижу, а она мне воспитание не доверяет. В детский сад отдаёт.

— Правильно не доверяет, — сказал дух. — Я бы воспитание тебе не доверил. А вот судьбу Вселенной — запросто!

И милостиво согласился:

— Звони!

2.

Дождь редкий и холодный простучал ночью по листьям парка. Отчего-то в середине августа пришло похолодание, пришло совсем некстати. Не вовремя.

Бродяга Любанин, Викентий Демьянович, совсем к похолоданию этому не был готов.

Да и дождь пошёл как-то неожиданно. Без предупреждения. Нет, чтобы тучи какие с вечера, или хотя бы прохладой дождевой загодя пахнуло.

Ничего такого не было.

Вечер был ясный, небо розовело безмятежно, редкие облачка плыли себе медленно по этому самому небу да плыли, потихоньку плыли, мирные да тихие.

Благодать медовая разлита была в воздухе, и ветерок лёгкий запахи травяные разносил во все стороны. Трава под ветерком шелестела мерно, убаюкивала.

Расслабил тот вечер Любанина, обнадёжил, поманил на скамейку парковую, на свежем воздухе заночевать. Обещал сон мирный и здоровый, а не то, что на вокзале — в духоте, толчее и шуме неумолкающем.

Обещал, и обманул. Такая жизнь пошла, что и самой природе нельзя верить.

Заснул Любанин летом, а проснулся, получается, осенью. Едва ли не в конце сентября.

Как засыпал, так верных двадцать градусов летнего тепла было. Так что он и накидку (бывшую в прежней своей жизни декоративным синим настенным ковриком) из мешка доставать не стал. Одним пиджаком укрылся, мешок под голову подложив.

А проснулся среди ночи, часу примерно во втором, в самом что ни на есть собачьем холоде, при пяти градусах осенних, стуча зубами.

Да ещё и мокрый.

Дождь лил… Нет уж, не как из ведра. Водопадом лил, сплошным потоком. Окатил разом, щедро, с головы до ног.

К сырости Любанину было не привыкать, в тёплую погоду и такой ливень с места бы его не согнал.

Но на таком холоде…

Снялся Любанин с места, выругал привычно власти за бардак в стране, а так и всему прогрессивному человечеству матерный привет послал, подхватил мешок — и ходу.

Вдоль по аллейке, мимо пьяно качающихся под ветром деревьев.

Бежал…

Честно говоря, он и сам толком не знал, куда ему держать путь и в каком месте укрыться от непогоды.

Дело в том, что заброшенный парк этот (или уже лесопарк? место-то какое запущенное!) на окраине Москвы был ему совсем незнаком.

За полтора года бродяжничества побывал Любанин во многих местах, едва ли не треть Москвы обошёл. Но обитал всё больше на вокзалах, иногда посещал ночлежки, иногда и в метро забредал. В парки — редко. Только летом и в очень хорошую погоду. И только если обстановка позволяла, то есть была спокойной.

В парках было опасно. И голодно. Хотя свежий воздух радовал.

Но знал Любанин, что бродяга в парке совершенно беззащитен. Любой, у кого есть силы и свободное врем, может вдосталь и безнаказанно поиздеваться над бродягой. Избить. Помучить хорошенько. Собаку натравить (особенно если питомец бойцовой породы, и надо его потихоньку на людишек притравливать).

А то и просто убить. Ночью-то это вообще запросто. Особенно в таком глухом месте.

«Это же лес настоящий! Вот уж и тропинка кончилась!»

Расслабился Любанин, не ко времени. Забыл, что бродягам расслабляться нельзя.

А тропинку… Вот беда! Где-то свернул он невзначай с аллеи, а теперь вот и тропинку в темноте потерял.

Вот незадача!

Любанин стёр воду с лица и растеряно закрутил головой.

Похоже, забежал он едва ли не в чистое поле. То есть, совсем даже не чистое. Вон, мусор в стороне вроде строительный лежит, белеет себе потихоньку под сетом дальних фонарей. Блоки бетонных, ржавый ковш экскаватора.

Но — поле. Ей-богу, поле!

То есть, укрытий никаких. Не в ковш же лезть!

Хотя, если прижмёт, полезешь и в ковш.

Вроде… Любанин прищурился, вглядываясь в даль.

Сквозь такой поток воды, конечно, едва ли что увидишь, вот только… Чёрное что-то впереди, стеной. И качается стена под ветром.

«Лес…»

Лес, конечно, укроет.

«Одного не понимаю» беседовал сам с собой Любанин, пробираясь, не разбирая уже никакой дороги, прямиком сквозь густые заросли травы. «Не понимаю, зачем это я, очертя голову, со скамейки сиганул и побежал куда-то. Деревьев и так хватало. Вот что значит — эффект неожиданности…»

За полтора года скитаний Любанин не растерял остатков интеллигентности и некоторой начитанности (чему способствовали регулярные визиты к мусорным контейнерам, куда продвинутые и воспитанные мультимедийной цивилизацией граждане часто выбрасывали богатейшие подборки книг из домашних библиотек), потому в беседах самим собой переходил с косноязычной речи московских бродяг, пиар-менеджеров, политологов и гламурных подонков на более привычный правильный язык инженерных работников среднего звена (к коему до определённого времени Любанин и относился).

«…Всё произошло так неожиданно. Необдуманные действия привела к печальным последствиям. Не в первый раз, кстати, друг Любанин, не в первый!»

Тут он ударился лбом об ствол. И понял, что добрался до леса.

Причём не только добрался, но и, похоже, успел на пару шагов углубиться в лесную тьму.

Собственно, здесь было немногим лучше, чем в поле. Разве что ветер дул не так сильно и пробирал не костей, а разве что до верхнего слоя кожи. И не все капли долетали вниз, частью оставаясь на листьях.

И ещё… Как-то спокойней тут было.

Как и полагается слабому существу, Любанин избегал открытых пространств, где так легко можно попасться на глаза какому-нибудь хищнику.

Конечно, и в лесу можно…

Любанин вздрогнул и перекрестился.

«Ну их шуту, такие мысли! Да ещё и среди ночи!»

Он осмотрелся по сторонам и нашёл ложбинку под деревом.

«Делать-то нечего. Мокро, неуютно, да уж придётся здесь ночевать. Никуда я по темноте такой не пойду! Вот…»

Он прилёг под деревом, большей частью тела стараясь устроиться на мешке.

«Хоть так…»

Сон, понятно, не шёл. Да и зубы от стука перешли к чечётке, да ещё и с каким-то бешеным выплясом. Мышцы сводило от холода, а там и всё тело затряслось.

Всё же усталость брала своё (даже в таких невыносимых, казалось бы, условиях усталость способна своё взять), и Викентий Демьянович Любанин периодически впадал в забытьё.

Голова тяжелел, от затылка к макушке наливаясь свинцом, и тяжестью своей тянула в слепой омут. И один из чёрных провалов осветился вдруг резким, голубым, слепящим светом.

Так неожиданно вспыхнуло это сияние и так резко ударило по глазам, что Любанин, не придя ещё толком в себя, вздрогнул, ойкнул негромко и скрюченными в судороге пальцами наложил на сердце крестное знамение.

Открыл глаза, и увидел, что не во сне явился к нему этот слепящий свет. Подсвеченные голубым, словно фосфоресцирующей краской окрашенные ветви сосен качались у него над головой и дождевые струи блестели в резавших лесную тьму тонких лучах.

И ещё услышал Любанин тихий рокот автомобильного двигателя, приглушенный треск ломающихся сучьев, шорох и чьи-то негромкие голоса.

На душе у него сразу стало муторно и тревожно. То, что добрый человек в такую пору, в такую погоду и в такую глухомань не заберётся, было очевидно.

А ночные гости забрались. Стало быть, случилось в его жизни самое неприятное, что только может произойти в жизни бродяги: наткнулся он н лихих людей, да в недобрый час.

Судя голосам, лихих было… как минимум… несколько… Трое, вроде? Или?

И приехали они…

Любанин осторожно перевернулся на живот, натянул на голову удачно (с учётом сложившихся обстоятельств) вымазанный грязью пиджак, подполз тихонько к раю ложбины и приподнял голову.

«Матушка дорогая! Незабвенная!»

То, что увидел он заставило забыть его на долгий миг и о машине, на которой приехали нежданные гости, и о самих гостях и даже об угрожающей ему опасности. Зрелище странное, страшное и одновременно сказочно-прекрасное завладело его внимание. Да что вниманием, самим разумом завладело, опасной властью подчиняя себе.

В сиянии, показавшимся неземным, у самого края леса, не более, чем в трёх шагах от него стояла, закутавшись в искрящуюся чёрную накидку, женщина фантастической красоты.

Её бледное, с тонкими, удивительно гармоничными чертами лицо словно соткано было из молочного речного тумана, а глаза, тёмные и печальные, выведены тонкой кистью флорентийского мастера. Тёмные, тонкие локоны выбивались из-под украшенного золотистой тесьмой края небрежно наброшенного на голову капюшона.

Любанин, словно заворожённый, смотрел на дивную эту, неведомо какими судьбами оказавшуюся на краю леса женщину, не в силах отвести от неё взгляд.

И показалось ему, что женщина эта, лунная богиня, смотрит на него, прямо на него. Смотрит, не отводя взгляд. И печальны глаза её, и будто даже слёзы в них, и потому хрустальных отблеск виден в них.

И, забыв обо всём, обо всём… Чёрт, об опасности даже забыв, захотел он вдруг встать, подойти к ней, к этой неземной, невероятной, волшебными чарами сотворённой красавице, и…

Что сделать? А что бы он мог сделать? Ну, это… Успокоить как-то. Сказать… Не печалься, дескать. О чём плакать тебе, такой красивой? О чём горевать? И ещё…

«Что за нелёгкая занесла её сюда? Может…»

Капли с насквозь пропитанного водой ворота стекли на лоб.

«…Её привезли сюда насильно? Эти вот…»

Чёрная тень прошла по стволу дерева.

Хрип, пыхтение.

Любанин слегка скосил глаза и увидел, как четверо кряжистых мужиков…

«Четверо их, не трое. Четверо! А эта?»

…тащат по земле, по размешанной подошвами глине завёрнутый в брезент и туго стянутый верёвками…

Любанин зажал себе рот ладонью, чтобы ненароком не крикнуть.

«Труп! Ей-богу, труп!»

И ещё заметил он, увидел он явственно, что лунная красавица не печальными глазами смотрит в лесную даль. Равнодушными, мёртвыми, лучисто-холодными.

Увидел он, что губы у богини кривятся брезгливо. И шепчет она какие-то слова. Не разобрать…

И жутью от неё веет. Запах от неё исходит могильный.

И ещё…

«Когда они успели?»

Метрах в трёх от серебристого, ксеноновыми огнями сияющего джипа неведомо как образовался чёрный провал в земле. Провал, которого (Любанин в том поклясться мог!) недавно здесь и в помине не было.

Будто разом кто кубометров пять земли (плотной, глинистой, с корнями вперемешку) вынул. Да так, запросто, вдоль края провала разметал.

«Это ведь только экскаватором так можно! Да услышал бы экскаватор, непременно услышал бы! Как же так!»

И вот по глине булькающей и чавкающей, по сминающейся траве тащили кряжистые, толстошеие, угрюмого вида мужики, тащили завёрнутый в брезент…

«Нет, точно труп! Влип…»

Быть может, от разрытой земли шёл такой дух, что показалось Любанину, будто могилой пахнет…

«А ведь это и впрямь могила!»

…Или всё же от красавиц этой нехорошим таким, тяжёлым таким повеяло?

А она то что? Она…

А женщина хлопнула вдруг в ладоши. Сбросила с головы капюшон.

И резко, гортанно, на непонятном Любанину, явно нездешнем языке, выкрикнула вдруг какую-то фразу, похожую на команду.

Видно, то команда и была.

Мужики остановились, замерли, продолжаю удерживать труп.

Женщина подошла к ним. Ладонью провела по брезенту. И, склонившись, прошептал что-то.

Так тихо, что Любанин ни одного звука разобрать не смог. Но при том поклясться мог (сам понять не мог, оттуда такая уверенность у него появилась), что шепчет женщина какое-то заклинание.

А потом отошла она в сторону.

И мужики, легко приподняв труп, швырнули его в провал.

Любанин подумал, что пора бы ему и честь знать. То есть отползти потихоньку подальше, встать — да и бежать прочь, пока не поздно. Пока красавица эта и впрямь взгляд свой волшебный на него не бросила.

Ибо теперь, при всей природной недогадливости своей и простодушной простоте, понял он окончательно и бесповоротно, что красавица эта, женщина лунная, уж точно не жертва здесь и ни в каких таких утешениях не нуждается. Что она — едва ли не главная бандитка.

Главарь, то есть. Уж больно покорно здоровяки эти бритоголовые и толстошеие команде её подчинились. Слова поперёк не сказали!

Вымуштрованные, даром что отморозки на вид.

Так что если и есть тут жертва (конечно, помимо той, что в брезенте и, похоже, уже отмучилась), так это он, Любанин Викентий Демьянович!

Но тот (или та), что в брезенте — ему что! Он (или она) в иной мир перешёл. Или перешла. Всё плохое, как говорится, в прошлом. В общем, финита ля чего-то там.

А он, Любанин Викентий Демьянович, очень даже жив. По крайней мере, пока. Мокрый, трясущийся, окончательно уже простуженный, но живой.

И факт этот интересный, конечно же, лунную красавицу не обрадует.

Если станет ей известен.

Тогда она скомандует. Точно, скомандует!

Такое скомандует, что кряжистые помощнички враз ему шею свернут, да в тот же провал и кинут. Там и для двоих места хватит.

Даже со стороны ложбины видно, что провал приличный образовался. В таком и три трупа уложить можно.

И начал потихоньку Любанин задний ход давать. И ушёл бы по-тихому. Непременно ушёл. Так что, может, и не заметили бы его гости недобрые.

Да случилось тут такое чудо, колдовство такое, что в который раз уж за ночь утратил спасительную осторожность Любанин и не уполз вовремя.

Из провала брызнул вдруг вверх, навстречу дождевой темноте, сноп ярких, алых искр. Послышалось гудение, еле заметно дрогнула земля, и размокшая глинистая масса поднялась вдруг в воздух, чёрно-серым кольцом закрутилась вокруг стоявших у края провала колдунов, а потом, взлетев, втянулась вдруг столбом — и обрушилась вдруг вниз, полностью закрыв и заполнив провал.

И что совсем уж удивительно: место, где ещё минуту назад был провал, тут же заросло травой, в несколько секунд поднявшейся из грунта и сделавшейся всякой.

И сам грунт из тёмного и разворошённого сделался вдруг коричневато-серым. Будто сам собой уплотнился.

Женщина смотрела н чудеса холодно и равнодушно. И лишь когда всё закончилось, и место погребения полностью было сокрыто, улыбнулась едва заметно, одними лишь уголками губ.

А потрясённый Любанин, глаза выпучив (так что и речной рак позавидовал бы), приподнялся, отступил на шаг — и ойкнул громко, спиной наткнувшись на сосновый ствол.

И тут…

Нет, этого Любанин не увидел. Потому как, не поглядывая больше за колдунами, опрометью бросился прочь, позабыв даже про любимый свой мешок, что много месяц был верным ему спутником, а теперь вот перепуганным хозяином брошен был на произвол судьбы.

А коли, на гибель свою, решился бы посмотреть, то увидел бы, как шёпотом отдала женщина команду на неведомом Любанину (да и прочим жителям Земли) языке.

И, выполняя команду, четверо помощников поднялись в воздух и, вытянув вперёд руки, влетели в лес.

Один из летунов, ноздрями втянув воздух, завис над мешком с нехитрыми любанинскими припасами. Быстро слетел, будто упал, рядом с ложбиной. Встав на четвереньки, ладонью копнул землю и мокрый ком сунул за пазуху.

Застегнул замок куртки, затянув до самой горловины. И, схватив мешок, полетел обратно к машине.

А оставшиеся трое продолжили преследование.

Любанин бежал быстро. Очень быстро. Так быстро, как, наверное, в жизни никогда не бегал. Даже в молодости. Даже в самые лучшие и здоровые годы.

А чтобы скорость побольше набрать, он иногда от бега к прыжкам переходил, по кенгуриному сигая через лужи.

Да только поймали бы его летуны, непременно поймали бы. И отнесли бы на расправу своей хозяйке.

Вот только обычно несчастливому Любанину в тот вечер повезло. А с ним и всем землянам.

Возможно, высшие силы, как раз в тот период вплотную занявшиеся судьбой нашей планеты, отступили от обычного своего принципа невмешательства и вмешались-таки…

Хотя это только догадка и предположение! Не более того.

А доподлинно известно вот что: Любанин, уходя от погони, пересёк лесополосу и выскочил аккурат к московской кольцевой автодороге.

На которую и выбежал, от страха совсем уже ничего не понимая.

Первым, объезжая безумного пешехода, кувырнулся на мокрой дороге огромный китайский джип. Кувырнулся — и по водяной смазке полетел вперёд, сбивая ограждение.

Вслед за ним, но по другой траектории (вправо и под откос) полетела белая «Мазда». И красный «Форд Куга» — вслед за ней.

А огромный китайский джип, метров через пятьдесят вылетев на встречную полосу, ударил в бок и повалил микроавтобус.

А уж микроавтобус, на боку и с хвостом искр проехав вперёд, догнал и ударил бензовоз.

Бензовоз-то огоньку и добавил. Выдал как мог. Потому что топливная цистерна разбитая и деформированная всё содержимое своё прямиком слила на асфальт. На все ряды и полосы сразу.

От искр бензин и вспыхнул.

Одного из летунов, что закружились было над местом аварии, высматривая жертву, поджарило сразу. Завопил он, задымился и упал прямо перед ошалевшим хозяином «Форда», который, ногой выбив деформированную дверь, с трудом выбрался из машины.

Второй летун, обойдя огонь (хотя и зацепив при этом вытянувшийся в его сторону край пламени), не рассчитал траекторию и ударился о бетонный столб. Выругавшись грязно на неведомом землянам языке, упал он на землю, при падении потеряв сознание.

А третий, самый осторожный, спустился потихоньку в сторонке. И, стоя так в стороне от суеты, выжидал подходящего момента.

Да что-то он не наступал.

Сначала метались все, то к машинам подбегая, то от огня прыгая. Потом огонь до покорёженных машин добрался, бензобаки рваться начали. Все полосы в пробке встали.

Толпа у обочины собираться стала. Шум, грохот, гам со всех сторон.

И вроде… Под руки повели избитого мужика какого-то, землёй с головы до ног перепачканного.

Оживился летун, руки вперёд было вытянул.

Но тут замигало что-то вдали. Потом и ближе замигало. Ругнулась милицейская крякалка.

И пропал куда-то земляной. Увели его прочь.

У третьего летуна задрожала челюсть. Досадно было упускать добычу.

Можно было бы, конечно, и бойню устроить. Прямо тут. С огоньком.

Но не велела госпожа режим маскировки нарушать. Её приказ — закон.

Космический!

Так что…

Выждал летун ещё немного.

Дождался, пока пожарные огонь пригасят.

Погибшего товарища подхватил…

— Ты куда? — крикнул ему вслед пожарный.

— А ну, стоять! Положь труп на место! — крикнул полицейский, лихорадочным движением запихивая листы протокола за пазуху.

…подхватил и второго, что валялся без сознания на обочине.

Ногой отпихнул сунувшегося было к нему гаишника, да так, что тот, бедняга, шагов на пять отлетел и отключился, ударившись затылком об асфальт.

Подхватив товарищей, мёртвого и ещё живого, резво побежал третий в сторону леса.

И пропал, будто и не было его.

3.

— Забыл представиться…

Электричка прогремела по мосту, зеленовато-бурая Ока в широких камышовых зарослях промелькнула где-то внизу, серые ивы прощально махнули ветвями.

Сергей и работодатель его, дух неба и земли, второй уже час ехали прочь от Москвы, куда-то, судя по всему, в коломенские или даже рязанские дали, но куда именно — Сергею было неведомо.

Сел он в эту электричку, выполняя категорические требование духа, а для чего сделал он это и за какой такой надобностью дух потащил его прочь из Москвы, то Сергей не знал, да и вопросами разными, честно говоря, не очень-то и задавался.

Вот., кстати, говоря, и имя у своего работодателя забыл спросить.

Нет, вы не подумайте. Сергей вовсе не слабоумный какой был…

Почему был? Забегая вперёд, заглядывая, так сказать, в скрытое от взора читателя туманное будущее можно сказать (по большому секрету, разумеется), что Сергей не только был, но он и есть сейчас и, смею заметить, будет и ещё пребывать в нашем вами мире, не покидая его для путешествий в иные миры и пространства ещё много, много лет.

Так вот, Сергей в иные, более лёгкие и счастливые для него времена, был человеком вполне себе сообразительным, любознательным и компанейским. Из тех людей, которых на мякине не проведёшь. Может, на чём другом и проведёшь, но уж на мякине — никогда!

Потому в иные, более счастливые времена, он бы, конечно, имя работодателя непременно разузнал бы. Как пить дать!

И выяснил бы, что там за бизнес у него, велика ли контора, исправно ли зарплаты платят, в конверте её дают или ещё как, не штрафуют ли по делу и без дела, и нет ли подводных камней каких.

И, конечно, узнал бы, что это за работа такая и почему за неё плата такая большая, и не придётся ли чего такого делать, за что и жена родная, и не менее родное государство по головке не погладят.

В общем, много чего узнал бы. Вопросов бы много задал, и все — по существу.

Но долгая безработица подкосила душевное здоровье, и затуманила разум, и все чувства ослабила до крайности. Видимо, и чувство самосохранения.

И охватившее его безразличие выросло, как видно, да таких небывалых размеров, и такую обрело над ним власть. что уж, как видно, было ему решительно всё равно, с кем ехать, куда и зачем.

Лишь оборвать опостылевшее домоседство.

Ну и, конечно, заработать…

Не знаю, верил ли он рассказам духа о щедром вознаграждении. Я бы, к примеру, ни за что не поверил бы! Но это я…

А Сергей, быть может, и поверил. Очень может быть. Потому что, как говорится, апатия и безнадёга… В общем. Смотрите, любезные читатели, выше. Там всё сказано.

Ехал он так с духом, второй час ехал в душном и зловонном вагоне электрички, и мысли в его голове крутились мелкие, суетные и невесёлые.

О квартплате думал, которую скоро опять вносить, о плате за детский сад, которую с прошлого месяца опять подняли. Ещё думал о том, что можно взять машину в аренду и подрабатывать, если только удастся справиться с дрожанием рук, которое после памятной той аварии никак не проходит. Да ещё бы найти контору подходящую, которая согласится помесячно за аренду машины брать, и чтобы притом расценки были божеские, а не как обычно.

Да, ещё и права восстановить, но на это тоже деньги нужны.

С деньгами-то всё можно восстановить!

Ещё подумал о том, что не мешает поехать на рынок и купить мешок картошки, потому что картошка — это вкусно и дешёво, а главное питательно и даже летом может храниться довольно долго.

И ещё подумал о том, что дух ему попался какой-то неугомонный, второй уже час болтает почти что беспрерывно. Замолчит от силы минут на пять-семь, и давай опять балабонить.

Вон уж, весь вагон на них оглядывается (даром что они почти у самого тамбура сидят, только не у прохода, а чуть дальше, дух у окна, а Сергей — рядышком, с правого бока).

Сосед напротив, серьёзный дядька в камуфляже с грибной корзиной в руках, минут пятнадцать уж подозрительно на них смотрит.

А дух вон, ещё и голос повышает.

— Имя моё: Апофиус Пипаркопф! Представиться теперь могу смело, ибо вижу, что спутник мой чист душой. Вот так!

И смотрит гордо.

Что ж, ничего себе имя. Хорошее.

— Еврей? — строгим голосом спросил серьёзный дядька.

— Дух неба и земли! — заявил Апофиус.

— Вот я и говорю — еврей, — резюмировал дядька и засопел недовольно. — И земля у вас, и небо, и духи… Что ни олигарх, то этот… апопиус…

— Ты чего, сдурел? — заступился за работодателя Сергей. — Где это ты видел, чтобы олигархи в электричках ездили?

— Эти всё могут,.. — ответил дядька.

И, вздохнув тяжело, отвернулся, явно не желая продолжать разговор.

А дух, то ли смущённый агрессивным тоном попутчика, то ли утомлённый собственной непомерной разговорчивостью погрузился вдруг в сосредоточенное молчание, опустив голову и взором вперившись в пустую пивную бутылку, неведомо кем и когда оставленную у вагонного сиденья.

Сергей же, чувствуя себе немного неловко из-за странного этого и нелепого объяснения с серьёзным пассажиром, смотрел искоса на работодателя, прикидывая: стоит ли сейчас как-нибудь поддержать беседу невинным и подходящим обстановке замечанием, или уж ладно, и так сойдёт… Тем более, что дух, кажется, нанял его в помощники, а не в собеседники.

Но в конце концов, решив, что надо же хоть что-нибудь умное за время путешествия сказать, выдал:

— А вот едем мы и едем…

— Молчи уж, Серёжа, — немедленно прервал его Апофиус. — Медитирую я, к схватке готовлюсь. Видение мне было, что добром дело не кончится.

Заслышав последнюю фразу духа, серьёзный дядька пружинным солдатским движением вскочил, поправил брючный ремень, согнутой в локте левой рукой прижал корзинку к боку и подчёркнуто уверенным шагом вышел в тамбур.

— Забавный человек, — пробурчал вслед ему дух. — Поллитровки в корзине носит. В сумке же удобней, не правда ли? А в корзине они перекатываются, бьются. И с корзиной этой нелепой он на грибника похож, а сезон-то ещё и не начался. Сколько забавных людей на вашей планете!

Ничего ему Сергей на это не ответил. Ничего подходящего на ум не пришло.

— Плохи дела ваши, — сказал Апофиус. — Плохие, совсем плохие сущности у вас завелись.

И, не снимая кепки, потёр макушку.

— И то верно! — согласилась пассажирка, что сидела недалеко от них.

Сергей с неудовольствием заметил, что пассажиры отчего-то внимательно прислушиваются к словам духа. И эта тётушка, с сумкой-тележкой, тоже вот в разговор норовит влезть!

Внимание это (совсем не нужное) Сергея весьма обеспокоило.

«Апофиус этот чудит непрестанно… А мало ли кто тут едет? Скандал начнётся, так и мне ещё по касательной достанется! Пересесть от него, что ли?»

Сергей искоса посмотрел на сумрачного духа.

«Да нет, обидится. Зарплату срежет или вообще уволит к чёртовой матери. Ладно, посижу. Бог даст, пронесёт и обойдёт нелёгкая».

— Такие сущности завелись в инженерной службе, — продолжала пассажирка, — что житься с ними нет. Третий раз тариф увеличивают, а я им и говорю…

— Пятидесятый километр давно уже миновали, — шепнул Сергей на ухо Апофиусу, желая отвлечь того от нового и потенциально опасного разговора неизвестно с кем. — Может, и семидесятый уже прошёл…

— И что с того? — спросил дух.

— Контролёры скоро по вагонам пойдут, — пояснил Сергей. — Я много раз по этому направлению ездил. Тут всегда так: в Москве ничего, и около Москвы ничего. А как пятидесятый километр миновали, так очень даже чего. Сразу проверка! Ну, может, не сразу, но уж после такого долгого пути контроля не миновать.

Дух пожал плечами и заметил:

— Удивительные обычаи встречаются у аборигенов.

Сергей озадаченно замолчал.

Вспотевшей ладонью погладил скамью.

И напомнил на всякий случай:

— Мы билеты не покупали, а на платформу пролезли через дырку в заборе. Ты же сам сказал: «Лезь, нам преград не будет!» Вот я и полез. Только я думал, что мы раньше выйдем… А теперь вот беспокоюсь я чего-то.

Поезд нырнул под мост и установившийся на мгновение в вагоне сумрак эффектно подчеркнул драматизм ситуации.

— Высадят. И побить могут, если контролёры с милицией пойдут. Менты обязательно побьют, они по-другому не могут.

С последним утверждением дух сразу согласился, важно кивнув в ответ.

— А как же! На то они и стражи Клоадра! Не все, конечно, скажу по секрету, но большинство — наверняка. Счастье твоё, что истинный вид этих змееподобных существ тебе неведом. А то…

Сергей, сообразив, что духа опять повело, и повело совсем даже не в ту сторону, закричал, потеряв терпение:

— Если у тебя денег куча, так какого чёрта ты на билетах экономишь, племянник ты барабашкин?! Объясни ты по-человечески!

Дух развёл руками.

— По-человечески не могу. Хотя…

Состав дёрнулся и замедлил ход.

Тётка, подхватив едва не упавшую сумку, крикнула:

— И горячую воду с июня не дают! Деньги на ремонт труб списали, а трубы как были ржавые, так и есть! Вот тебе и сущности!

И, вскочив, быстрым шагом пошла по проходу между рядами.

Двери резко разошлись, и из тамбура в вагон вошёл контролёр. Мужчина с лицом по лошадиному вытянутым, флегматичным, сонным и отчасти помятым.

Контролёр, к счастью, был один. Стражи Клоадра за его спиной не маячили.

— Предъявите… билеты,.. — забубнил контролёр, равнодушно провожая взглядом исчезающую в глубине вагона тётку.

«Мы с краю… поздно скрываться» подумал Сергей.

— Предъявите… А у вас что?

— У нас танцы и развлечения! — ответил ему дух.

И, подхватив с пола пустую пивную бутылку, ударил ей с размаху контролёра по голове.

Удар был такой силы, что осколки с приглушенным звоном разлетелись далеко в стороны, колким дождём осыпав заметавшись в испуге пассажиров.

— Хулиганы! Убивают! Человека убили! Да вызовите же вы…

— Ё-ка-ле-ме,.. — озадаченно пробурчал кто-то в тамбуре и закашлялся, видимо, подавившись сигаретным дымом.

Сергей, на мгновение пригнувший было в испуге голову, смотрел исподлобья, как контролёр всё с тем же флегматичным выражением лица медленно оседает на пол, и как тёмные струйки ползут из-под околыша фуражки, исчерчивая лоб.

«Бандит какой-то…» растеряно думал Сергей, стараясь унять мелкую дрожь в руках (для чего вцепился пальцами в край сиденья и тянул этот край вверх, словно стараясь что-нибудь от него отодрать). «Подставил, как есть подставил! Какие там деньги, ноги бы унести…»

Дух, отбросив в сторону обколотое «розочкой» горлышко, радостно заявил:

— Вспомнил! Могу по-человечески объяснить! Командировочные на время пребывания не Земле не включают транспортные расходы. Так что все поездки за свой счёт! Кстати, что это за мужик пытался на нас напасть?

И он носком ботинка несильно пнул безжизненное тело контролёра, застывшее было в сидячей позе у края сиденья, но после пинка завалившееся на бок, так что пропитавшаяся кровью фуражка упала с головы и покатилась по проходу.

Откровенно циничный жест этот окончательно вывел Сергея из себя и он, забыв об обещанной щедрой оплате и всяком почтении к работодателю, вскочил с места и, надрывая связки, закричал:

— Идиот! Ты что же это творишь-то?! Ты что же наделал, гад!

Апофиус смотрел на него недоумённо.

— Но он же чего-то от нас хотел. Правда? Хотел то, чего мы, по всей видимости, не могли ему дать. Так что же было делать?

— По голове бить?! — продолжал исходить криком Сергей. — Раз нет, так и по башке — хвать?! Что это нашло на тебя? Так кто ты такой, чтобы людей вот так!..

Сергей нагнулся к пострадавшему и осторожно приложил средний и указательный палец к шее (видел такой жест в кино, в детективе каком-то). Не обнаружив пульса, передвинул пальцы немного влево. Потом, помедлив немного, вправо и вверх.

И с горечью произнёс:

— Ну точно убил, ирод! Ну ведь…

Схватил за руку, немного подняв рукав форменной куртки.

И с нервным всхлипом резюмировал:

— Нет пульса, нету! Это ты так нам помогаешь?

Дух замялся смущённо, переступил с ноги на ногу (при этом едва не потеряв равновесие, так как поезд ощутимо тряхнуло на рельсовом стыке).

— Я же ведь свои проблемы решаю, — тихо произнёс Апофиус. — Мне ведь домой надо вернуться… и там… Богу, конечно, помочь не мешало бы. Сердит он на меня.

«Вот теперь-то я Бога понимаю!» подумал Сергей. «Как на такую шпану не сердиться!»

Дух тронул помощника за рукав.

— Пошли, что ли… Пора нам.

— Не пойду! — заявил Сергей.

И сел на скамейку рядом с телом. Отряхнул пылинки с брюк (отчего, честно говоря, чище они не стали).

— Буду здесь сидеть. Полицию ждать, «скорую»… Да, ждать!

И погрозил духу туго сжатым кулаком.

— Всё про тебя на допросе скажу! Так и знай!

Лицо Апофиуса посветлело и он вдруг широко и искренне улыбнулся (так что глаза на мгновение сжались в щёлочки).

И от радости даже подпрыгнул, ладонями звучно хлопнув по ляжкам.

— Ай-люли!

Сергей скривил губы.

— И фокусы твои экспертиза разъяснит, — заявил он.

И добавил:

— Судебная.

— Да кто тебя слушать будет, дурилка ты картонная! — с прорывающимся сквозь слова ехидным хихиканьем воскликнул Апофиус. — Это стражи безмозглые будут твои рассказы про духа слушать? Да у них свои дела: сокровища Клоадра охранять! Да ты и представить себе не можешь, насколько им на тебя наплевать. Сгноят они тебя в узилище или на запчасти пустят, и все дела!

Сергей погрустнел.

«А что же тогда…»

— А что же тогда делать?

Он показал на пострадавшего.

— Человек невинный. И семья, может, у него есть. Дети там. Мальчик, девочка…

Восклицания духа неожиданно прервались.

— Человек? Невинный?

Он опустился на колени перед контролёром.

— Что же ты сразу не сказал, что это человек, да ещё и невинный?

— А ты меня спрашивал? — огрызнулся Сергей. — Сразу хвать по башке! Без вопросов!

— Вот заладил: «хвать» да «хвать», — смущённо пробубнил дух, склонившись над истекающим кровью человеком. — И сам хорош… Пульс пощупал и сел рядом. Помощь, дескать, оказал… Сердобольный ты наш!

«Я же не врач» подумал Сергей.

Это оправдание показалось ему неубедительным. И вообще, ему-то очевидна была истинная причина, по которой он не стал оказывать действенную помощь пострадавшему.

Уж очень он крови… Ну да, боялся!

А её много было, очень много. Весь воротник рубашки залила. Сколько же натекло её!

— Хорошо, — сказал дух и достал из кармана джинсов бордовый носовой платок.

По блеснувшей ткани догадался Сергей, что сделан платок из шёлка. Или, может, из какой синтетики, но уж точно — под шёлк.

А дух так ловко искру пальцами из платка высек, что решил Сергей, что точно — шёлк.

И удивился невольно тому обстоятельству, что дорогая вещь в карман затрёпанных джинсов попала.

А потом удивился ещё больше, потому что Апофиус…

— Этериус-монго! Келладо! Сатор Арепо Тенет Опера Ротас! Вернись в тело, бессмертная!

Глаза контролёра открылись быстро и внезапно. Словно он разом, одним мощным рывком, вынырнул из небытия.

Смотрел он прямо перед собой, взглядом упёршись в стенку вагона. Смотрел спокойно и безо всякого удивления, вполне приличествующего подобной ситуации.

Смотрел он так секунд пять. Потом заморгал.

Вздохнул глубоко. И застонал, схватившись за голову.

— Это ничего, — успокоил его (а заодно и заёрзавшего нервно Сергея) дух Апофиус. — Восстановление тканей человеческого тела происходит довольно медленно. Спрутоподобные лиловики Прозрачного мира на Одиннадцатом уровне проявления бытия восстанавливаются, к примеру, очень быстро. Секунды за две по земному времени. У них-то, понятное дело, время медленнее течёт. Там почти одна сто вторая стандартного отрезка линии Экири проходит. Но если с земным временем сопоставить да сделать скидку на обычный при таких обстоятельствах приблизительный характер подсчёта, то с уверенностью могу сказать…

Пострадавший перестал стонать. Поднял голов и как-то очень вдумчиво и печально посмотрел на Апофиуса.

–…Что никак не более двух секунд, — закончил тот.

И, подав руку несчастному, поднял того на ноги.

— Голова прошла? — участливо спросил Сергей (на всякий случай, как бы невзначай, прикрыв ладонью лицо).

Контролёр кивнул в ответ.

И произнёс хрипло:

— Чего это я? Отключился вроде… От жары, наверное, духота… А вот…

Он склонил голову и с удивлением посмотрел на покрытую бурыми пятнами рубашку.

Ладонью как-то неуверенно и осторожно похлопал по люб.

— Ударился… А фуражка где?

— Ничего не помнит, болезный! — и Апофиус хлопнул в ладоши.

Платок в руках его тут же исчез, оставив после себя лишь лёгкий синий дымок.

— Это ерунда. Лёгкая амнезия. Пройдёт минут через пять. По земному времени. А фуражка…

Апофиус протянул пострадавшему роскошную, с золотым шитьём, генеральскую фуражку, неведомо как оказавшуюся в его руках.

— Вот тебе головной убор. И ещё…

Откуда-то из-под подкладки фуражки дух извлёк золотую цепочку.

— Держи! Всё держи!

Он сунул оторопевшему контролёру подарки.

— Кожа зарастёт. К вечеру следов не останется. А рубашку в прачечную снеси. Непременно снеси! Если после стирки на ней проступят тайные знаки, то проживёшь сто сорок лет. Если не проступят, то сто пятьдесят. Пока!

И тронул Сергея за плечо.

— Пошли! Наша станция…

Сергей заметил, что электричка и в самом деле заметно сбавила ход, и вот-вот замелькают уже за окном перронные ограждения, таблички и надписи.

Вяло и медленно он поднялся (краем глаза успев заметить, что раненый контролёр, надев генеральскую обнову, удивлённо крутит пальцами поблёскивающую цепочку) и на подгибающихся ногах пошёл вслед за духом.

В тамбуре у дверей, обсасывая энергично погасшую сигарету, стоял серьёзный дядька.

Дядька глянул на духа оценивающе и, подмигнув, спросил:

— Из «Моссада» родом?

Дух кивнул в ответ.

— Больно удар хорошо поставлен, — сказал дядька.

Голос его прозвучал неожиданно тепло и отчасти даже как-то задушевно.

Дух ничего ему не ответил.

Сергей тоже промолчал. Дядька был ему неприятен.

Электричка остановились. Двери раскрылись и двое исследователей искривления ментального пространства вышли на перрон подмосковной станции.

4.

Илья Григорьевич Савойский, директор крупной, но отнюдь не стремящейся к публичности юридической компании, вечернее совещание топ-менеджеров проводил в разбойничье-весёлом настроении.

Именно такая, отчаянная и циничная радость, наводила самый большой ужас на подчинённых.

Если Илья Григорьевич просто был мрачен и вяло пытался доводить сотрудников до белого каления мелкими придирками и не слишком хорошо продуманными унижениями, это было вполне терпимо. Работники, конечно, демонстрировали душевную боль от нанесённых начальником ран, но делали это лишь повинуясь служебному долг и корпоративной этике, подлинной боли при том не чувствуя.

Если директор был в настроении просто радостном, радостном без затей, то это уж было опасней. В такой настроении Савойский часто напивался, подчас ополовинивая бар в служебном кабинете и иногда продолжая буйный пир в офисной сауне.

После чего он искал общения, буйным монстром бродя по офису и хватая сотрудников за разные интимные места, не разбирая пола и возраста. Комплименты, которые он при этом отпускал, могли бы оскорбить даже самого раболепного и циничного подлеца, ещё на заре жизни окончательно изжившего чувство собственного достоинства.

Собственно, только таковые, самые закалённые, с мозолистой душой, и рисковали в опасное это время показаться Савойскому на глаза.

Остальные не решались.

Хотя стимул показаться на глаза был: в просто весёлом состоянии Савойский подписывал документы, перечитывая их лишь дважды.

В трезвом же виде на ознакомление с самой распоследней и никчёмной бумаженцией он обычно тратил не менее трёх часов (секретарь Ниночка, замученная шефом девица невротического нрава, утверждала, что причиной тому является дремучая малограмотность шефа и ничего более).

Самое же страшное начиналось тогда, когда Илья Григорьевич Савойский был трезв и весел.

Приспустив галстук до третьей пуговицы и взъерошив блондинистые волосы, сидел он в широком директорской кресле, выпятив живот и слегка скособочившись, и с ироничным прищуром матёрого человекознатца смотрел на окружающих.

Кабы сидел он не в сером кожаном кресле посреди офиса, а на бочке верхом и посреди гудящей толпы оборванцев на берегу матушки-Волги или, скажем, батюшки-Дона, и кабы на голове его папаха была, лихо заломленная на затылок, то от любой загульной дружины непременно сразу же получил бы и булаву, и кафтан расписной, и полную атаманскую власть — лишь за один свой отчаянный вид.

И с видом таким легко и играючи, с шутками и прибаутками, с песнями и срамными частушками отправлял бы на виселицу и врагов, и друзей своих.

С одинаковой лёгкостью.

И тогда бы хоть понятно было, что от него ожидать.

Но сидел лихой Илья Григорьевич в роскошном офисном здании, в престижном районе, недалеко от центра Москвы. Вместо кафтана и шаровар, носил он костюм от Gucci. И галстук от Hugo Boss. И пошитые по индивидуальному заказу ботинки от замученного на африканской ферме крокодила.

И чего ожидать от весёлого циника в таком офисе и в таком наряде — было совершенно не понятно.

Понятно было только, что ничего хорошего.

Потому…

Потому и Римма Алексеевна, томная и видом жаркая (ах, какая грудь! да ещё и платье это офисное в обтяжку!) блондинка, а по совместительству — ведущий менеджер по сопровождению сделок с загородной недвижимостью, и Евфимий Панкратович со странной фамилией Чепурец, финансовый директор и единственный офисный собутыльник Ильи Григорьевича, и Костя Калымов, главарь шайки коллекторов и начальник отдела возврата кредитов, и прочие все числом в шесть человек, сидели, кресел под собой не чуя и молили офисных богов и прочих потусторонних существ о снисхождении.

Но офисные боги сегодня были немилостивы.

Илья Григорьевич веселел прямо на глазах и обычно бледные щёки его налились уж багровым, горячим соком, и как будто даже увеличились в размерах, словно распухли.

И, заслушивая доклад старшего юрисконсульта, Бенедикта Балунского, засвистел Илья Григорьевич, весьма искусно выводя мотив популярной песенки, и в такт затопал ногой.

«Всё, конец мне» подумал умница Балунский.

И оказался прав.

Оборвав неожиданно свист, спросил Савойский ласково:

— Так, стало быть, Беня, прокуратура по шести сделкам проверку провела? По всем шести?

Балунский обречённо кивнул в ответ.

— И все шесть, стало быть, признаны несоответствующими… этому… как его… закону?

— Да, — шепнул Бенедикт.

Савойский хихикнул и погрозил юрисконсульту пальцем.

— Ай, Беня, огорчаешь! Семьдесят миллионов по этим сделкам зависло. Семьдесят ведь?

Бенедикт, спешно перелистав блокнот, уточнил:

— Семьдесят миллионов пятьсот сорок шесть тысяч рублей двадцать семь копеек.

— Вот точность какая! — восхитился Савойский. — Не только семьдесят миллионов с хвостом нам прокурорские заморозили, а ещё и двадцать семь копеек. Всё посчитал, Беня? Ничего не забыл?

— Такова общая сумма сделок, — подтвердил Балунский. — С учётом того, что по двум сделкам от наших клиентов по перепродаже уже поступила предоплата…

— С учётом этого, Беня, — прервал его Савойский, — ты…

Он резко подался вперёд, животом навалившись на стол.

С кривящейся, неровной, будто пьяным маляром и неровной кистью нарисованной улыбкой, похож был теперь Савойский не на разбойничьего атамана, а на жестокого паяца, прибежавшего в офис прямиком из ярмарочного балагана с чучелами уродцев и рыбо-зверей в запылённых стеклянных банках.

Кривая ухмылка эта окончательно добила Балунского.

Он сложил ладони у груди и замотал головой из стороны в сторону, словно отслеживания быстрые движения невидимого маятника.

–…ты гадёныш…

Движения маятника ускорились, набрав лихорадочный, суматошный темп.

–…и скот, скот мясной! Безмозглый!

Маятник остановился.

— Я исправлю, — прошептал Балунский.

Топ-менеджеры дружно опустили глаза.

— Три дня, и я исправлю!

Савойский, оттолкнувшись руками от края стола, шага на три откатился, колёсиками кресла смяв ковёр.

Развернул кресло к Балунскому и поманил того ласково полусогнутым пальцем.

— Сядь-ка мне на колени, Беня!

Побледневший Бенедикт промычал что-то неразборчиво в ответ.

— Не слышу! — крикнул Илья Григорьевич. — Что ты мямлишь? Возражаешь?!

И Савойский топнул ногой.

— Возражать смеешь, скотина?! Мне?! Директору возражать!

Савойский вытянул руку, искривлёнными пальцами хватая воздух.

— Иди! Сюда! Немедленно! На колени!

Бенедикт медленно, словно двигаясь по топкой трясине, прошёл по кабинету, обходя длинный стол, подошёл к начальнику и замер.

— Сюда! — и Савойский хлопнул себя по колену.

Бенедикт согнул ноги в коленях и осторожно присел на колени директору.

— Устраивайся поудобней, — сказал ему Савойский.

И улыбнулся.

— Нравится?

Бенедикт кивнул и кончиками пальцев провёл по лбу, стирая пот.

— Это… я это…

— Молчи, — добродушным тоном произнёс Савойский. — Не отвлекайся. Нам тут процедура одна предстоит. Стандартная.

Заслышав слово «стандартная», Бенедикт застонал слабо и закрыл глаза.

— Приятного аппетита! — пискнула Римма Алексеевна.

Савойский, обхватив юрисконсульта, прижал его плотнее к себе и, вытянув шею, клацнул зубами, выдирая кусок мяса у Балунского из щеки.

Бенедикт дико завизжал, пытаясь вырваться из объятий директора, но это было совершенно невозможно. Хватка Савойского была железной.

Савойский сочно чавкнул, пережёвывая мясной кусок, и прикрикнул на извивающегося юрисконсульта:

— Сиди! Сиди спокойно, зараза!

В течение десяти минут он медленно и со вкусом обгрызал Бенедикту лицо, время от времени уворачиваясь от брызг и струек крови.

Заглатывая человечину, он блаженно жмурился и время от времени издавал глухой, сдержанный рык.

Когда же лицо Балунского превратилось в кровавую маску с белым, жутким оскалом, выгрызенным носом и выпученными, залитыми алым глазами — сыто рыгнул Савойский и, послушав напоследок истошный крик подчинённого, вцепился тому в шею.

Из перекушенной артерии кровища брызнула фонтаном, заливая и пол, и ковёр, и стол, и бумаги на столе, и спины вконец оробевших топ-менеджеров.

А отмучившийся юрисконсульт со стона перешёл на хрип, а потом пару раз всхлипнул и, окончательно затихнув, обмяк.

Савойский, разжав хватку, движением колена сбросил безжизненное тело на пол.

Вытер подбородок и, отряхнув побуревшую от крови рубашку, сказал:

— Передайте Пронягину, что старший теперь он. Вместо…

Тронул ногой труп.

–…Упокой его…

Илья Григорьевич хихикнул и погрозил пальцем потолку.

— Упокой, непременно упокой! Чтобы за щеками своими не вернулся!

Топ-менеджеры дружно закивали в ответ.

— На сегодня — всё! — заявил Савойский. — Совещание окончено.

Под тихий шелест бумаг, издавая еле слышные вздохи облегчения, топ-менеджеры покидали кабинет начальника и, едва переступив порог, осеняли себя украдкой крестными знамениями.

«Дурачьё» думал Савойский, провожая их пристальным, хищным взглядом. «Тоже мне, нашли, у кого защиты просить!»

И улыбался сдержанно, одними уголками губ.

После ухода менеджеров прошло минуты три. И по прошествии трёх минут услышал Илья Григорьевич голос секретаря, прозвучавший в динамике интеркома:

— К вам женщина….

Ниночка была явно смущена.

— Та, о ком вы предупреждали.

Савойский немедленно вскочил и, на ходу перепрыгнув через кровавую лужу, подбежал к двери кабинета.

Оказавшись в приёмной, немедленно кинулся он к стоявшей у секретарского стола тихой, скромно одетой женщине…

В которой Любанин, доведись ему вдруг неведомо какими путями и судьбами оказаться в этот момент в этом самом месте, сразу же узнал бы лунную даму, что труп прятала да ворожила над земляным провалом в ночном парке.

По счастью для Любанина, в этом нехорошем месте и в это неурочное время он не оказался (хватило ему и других мест, и иных неподходящих моментов), потому не пришлось даме повторно посылать за ним в погоню своих слуг (из коих, впрочем, во время этого визита сопровождал её только один, да и тот, столбом стоя, дожидался хозяйку в коридоре).

Так что обошлось без погони и ненужного шума.

Савойский, подскочив к даме, нагнулся и, не смея коснуться бледной руки не слишком чистыми губами, поцеловал воздух возле слегка дрогнувшего указательного пальца.

И прошептал почтительно, не разгибая спины:

— Честь для меня, повелительница, принимать вас в моём скромном убежище. Не побрезгуйте, пройдите…

И он, вывернув шею, как-то очень ловко кончиком носа показал на гостеприимно открытую дверь кабинета.

Женщина, не ответив на столь почтительное приветствие, молча зашла в убежище людоеда.

Савойский на цыпочках пробежал вслед за ней, успев на ходу прохрипеть секретарю, состроив рожу грозную и гнусную одновременно:

— Кыш отсюда! В коридоре стой! И смотри, чтобы никого!.. Никого!

И закрыл за собой дверь.

Лунная дама, немного приподняв подол длинного чёрного платья, обошла кровавую лужу.

И уверенно се в директорское кресло, сказала повелительным тоном замершему в полупоклоне Савойскому:

— Грязно у тебя тут, Илья. Отчего ты опять намусорил?

Илья Григорьевич хихикнул смущённо и тут же, осёкшись, прикрыл на секунду рот ладонь.

И тут же, смущённо покраснев, ответил:

— Совещание у нас было. Один из моих сотрудников провинился.

— Это связано с нашими делами? — тут же спросила дама.

Голос её звучал ровно и безжизненно, но привыкший ухватывать даже малейшие его интонации Савойский сразу почувствовал какие-то очень нехорошие, неприятные нотки.

Надо было бы успокоить грозную повелительницу, сказать в ответ что-нибудь приятное, но знал Савойский, хорошо знал, что обманывать повелительницу не только плохо, но и крайне, крайне опасно.

Даже ему, людожору первого ранга, обман с рук не сойдёт.

Он знал, что у лунной красавицы два наказания: предупреждение и…

«Бр-р-р!» подумал Савойский.

За обман предупреждением не отделаешься. Будет то, что сразу следует за «и» с многоточием.

— Да, — просто и честно ответил Савойский. — Сделки по перепродаже компаний, владельцы которых…

— Пошли на топливо? — уточнила лунная дама.

Илья Григорьевич ответил ей ясной, почти что детской улыбкой.

— Так и есть, повелительница, так и есть.

— Не обязательно было наказывать виновного в своём кабинете, — заметила лунная дама. — Как-то всё-таки глупо, неопрятно и неряшливо это, Илья. Вот и ковёр намок…

— Кушать хотелось, — жалобно протянул Илья Григорьевич. — А Бенечка такой пухленький был, щёчки отъел… Я ведь, ваше могущество, существо простое, устройство моё несложное. Я ведь только плоть могу усваивать, не как вы…

И он, осёкшись, ниже склонил голову.

И поспешно добавил:

— Ковёр заменят, пол вымоют. К вашему следующему визиту, повелительница, убежище моё будет сиять чистотой.

Дама улыбнулась грустно.

— Следующий визит…

Она поправила рукав серой вязаной кофты.

— У нас проблемы, Илья. Серьёзные проблемы. Так что со следующим визитом придётся подождать. И насколько быстро мы встретимся вновь, зависит от тебя, любезный мой людожор.

Илья Григорьевич даже качнулся слегка от удивления.

— Проблемы? — переспросил он.

И исподлобья взглянул испытующе на повелительницу: не шутит ли?

Но та была абсолютно серьёзна. Впрочем, она всегда была серьёзна и никогда не шутила. Никогда!

— Какие же могут проблемы у вас, повелителей ментальных пространств обитаемых миров Третьего уровня?

С этим Илья Григорьевич, конечно, слегка перегнул. Народ повелительницы не правил всеми ментальными пространствами всех обитаемых миров Третьего уровня реализации бытия. Вовсе даже нет. Пожалуй, и одна сотая часть общего ментального пространства Ойкумены не была под их контролем (а ведь и это — миллионы миров).

Пожалуй, всего-то три с половиной тысячи ментальных сфер обжил (только лишь обжил, но ещё, по счастью, не контролировал) народ повелительницы. Хотя, по скромным человеческим масштабам, и это много, очень много.

Но Илья Григорьевич, желая польстить е могуществу, палку изрядно перегнул. Фигурально выражаясь. Просто-таки до хруста перегнул.

Потому повелительница нахмурилась и, вяло взмахнув рукой, приказала ему замолчать.

— Проблемы, Илья, — повторила она. — Для подпитки биоэнергией нам требовалось немного жизней землян. Сотни три в месяц, не больше. Но несколько дней назад мы начали разгон реактора, и количество требуемых нам жизней возросло. Возросли наши траты. Но не это главное, Илья. Мы полагаем, что увеличение градиента деформации пространства привлекло внимание его…

Она посмотрела на бронзовый потолочный светильник, по специальному заказу изготовленный для Савойского в Италии.

— Вы говорите о том, кого мы не видим? — уточнил Савойский.

— Тот-кого-мы-не-видим обеспокоен, — ответила повелительница. — Возможно, он догадывается о причинах деформации. И, если это так, то и о наших целях он может догадываться. Мы абсолютно уверены, что приближённые к нему духи, от сильнейших до самых слабых и ничтожных, будут счастливы выслужиться перед Невидимым и выследить нас. А там… Можешь себе представить, милый мой людожор, какое тогда отвратительно светлое войско придёт сюда, в этот мир, по нашему следу? И что будет с нами? Да и со всеми вами, живущими лишь нашей милостью?

Савойский вздрогнул испуганно и приложил ладони к затылку.

— Нет, вечная моя! Нет, могущественная! Вы — наше спасение. Вы — наш защита. Вы — наше укрытие. Укрытие!

— Укрытие, — повторила за ним повелительница. — Вот именно, Илья, укрытие. Нам всем нужно укрытие. Люди идут по твоему следу, духи — по-нашему. Неважно, кто из них первым узнает правду. Всё, что известно людям или духам — известно и Невидимому. А уж Он…

— На моей стороне всё будет хорошо, — поспешил заверить её Илья Григорьевич. — На моей стороне всё будет чисто. Я всё решу, всё! Не волнуйтесь, повелительница, со стороны людей вам опасность не угрожает.

Дама покачала головой.

— Я так не думаю, Илья. Мы слишком часто загружали тела в реактор. Одну из таких загрузок видел человек. И этот человек, к сожалению, до сих пор жив.

«Не может быть!» мысленно воскликнул Савойский. «Увёртливый, должно быть. Или очень везучий».

— Потому, — продолжала повелительница, — я и пришла к тебе. У нас много дел и с человечком нам возиться ни к чему. Человечки — это по твоей части.

Савойский закивал в ответ, подобострастно при этом улыбаясь.

— Как же, как же! По моей, по моей!

— Человечек, похоже, в узилище, — сказала повелительница. — Мой слуга, Виккус, принёс вещи, принадлежавшие человечку. Он оставил их в комнате для переговоров. Дверь защищена заклятием Треугольника, так что не забудь прочитать молитву бессмертного, прежде чем войти.

Савойский упал на колени и прошептал:

— Немедленно, немедленно займусь. Все, все проблемы будут решены. Все ошибки исправлены. Всё будет…

Склонив голову, стоял он на коленях. И заметить не успел, как повелительница покинула его кабинет.

Ушла она тихо. Совершенно бесшумно.

А Савойский, обнаружив, что в кабинете он один, выждал для верности минуту — и кинулся к столу.

Набрав номер, бросил в трубку:

— Муцкевича и Клещёва ко мне! Живо!

Через три минуты дверь приоткрылась и два помощника по особым поручениям, Муцкевич и Клещёв, вошли в кабинет.

Эти помощники всегда работали парой, и пара эта была удивительной. На первый взгляд, даже несколько комичной.

Муцкевич был мужчина крупных размеров, совершенно неохватный в том месте, где у некоторых людей располагается талия. Голову брил он наголо, а вот чёрную с сединой бороду отпустил широкую, окладистую, нечёсано-косматую.

Носил вечно мятые джинсы, кожаные ботинки на толстой подошве и, на голое тело, коричневый свитер с вышитыми на нём жёлтой ниткой северными оленями.

Двигался он не спеша, говорил басом, и больше всего на свете любил холодное пиво и сальные шутки.

Клещёв же был размерами мелок, худощав и узкоплеч. Носил очки с толстыми линзами в старомодной роговой оправе. Бородку имел тонкую, козлиную, под стать же ей был и противный его, тонкий и дребезжащий, голосок.

Носил он всегда один и тот же, старый и до белых пятен истёртый, горохового цвета костюм с заплатами на локтях.

Анекдотов не любил никаких, к юмору вообще был равнодушен, просто иногда унижал людей из числа самых безответных — и тем развлекался.

Пиво пил к компании с Муцкевичем и исключительно за его счёт. За свой счёт пил только чай (без сахара).

Едва живописная эта пара оказалась в кабинете директора, как Савойский, едва взглянув на них, скомандовал:

— В переговорной комнате. Дверь охраняется. Прежде чем войти, прочтите молитву по бумажке, которую я вам дал. В комнате вещи. Нюхайте, ищите. Владельца убрать. Срок — три дня. Вон отсюда!

Помощники, откланявшись, удалились.

А Савойский долго ходил ещё из угла в угол, охваченный смутным беспокойством, и пинал иногда в раздражении хладный уж труп юрисконсульта, злобно за что-то поругивая покойного вполголоса.

5.

На безлюдной пристанционной площади, мучимая одиночеством, возле заботливо укутанной старым одеялом тележкой, стояла цветущего, провинциально-розовощёкого вида женщина лет сорока пяти и, не известно к кому обращаясь, голосом сонным и скучным предлагала отведать беляшей.

Свежих, на чём она явно настаивала.

Завидев толстяка Апофиуса, заметно оживилась и, постучав пальцем по жестяной крышке, запела:

— Двадцать пять рублей! Есть ещё пирожки с повидлом! Подходим, не стесняемся!

— Вот у неё дорогу и спросим, — решительно заявил Апофиус и направился к продавщице.

«Какую дорогу… чего…» сонно пробурчал в ответ до крайности утомлённый поездкой Сергей.

И вяло поплёлся вслед за духом.

— Покупаем! Вам сколько?

— Никак нельзя, — сказал в ответ на предложение покупки дух. — Нам командировочные ограниченно выписывают.

Женщина посмотрела на него удивлённо и жалостливо.

— Что ж, — спросила она, — и на пирожки денег не дают?

— Никогда! — ответствовал дух.

Женщина удивлённо всплеснула руками.

— Вот даёте, московские! Говорят, что денег у вас куры не клюют…

— Ага, не клюют, — язвительным тоном произнёс проснувшийся Сергей. — Не успевают!

–…А сами на пирожках экономите! А беляшики…

Она, безжалостная, сняла всё-таки крышку и до обоняния оголодавшего за долгие часы поездки Сергею немедленно долетел восхитительный густой дух сытных да мясных, тяжёлых да душу радующих беляшей.

«И отчего я воздухом одним не могу быть сыт?» с тоскою подумал Сергей.

— Нам бы дорогу узнать, — продолжал безжалостный дух, не обращая ни малейшего внимания на полуобморочное состояние и голодный блеск в глазах помощника.

— Это куда это дорогу? — с нотками неудовольствия в голосе спросила женщина и поспешно закрыла крышку.

Дух потёр живот и, оглядевшись по сторонам, прошептал:

— Старокирочная улица, дом пять.

И зачем-то подмигнул продавщице беляшей.

Женщина вздохнула облегчённо.

— Ой, а я уж думала, опять Кольку нашего из Москвы ловить приехали. Он под ферму кредит брал, так теперь ни фермы, ни Кольки. А он раньше на этой вот площади ларёк держал, молоком козьим торговал. У нас ведь как: в субботу все сплошь из Москвы.

Она надула щёки, по всей видимости, изображая типичного, по её мнению, москвича.

— И к нему все, к нему. И то чего-то не заработал он, прогорел совсем. Из Москвы раза три уж приезжали, про деньги спрашивали. То судом грозили, то милицию хотели натравить. А ещё Колька у соседа, Василька… Василий Фёдорович он, мне ровесник. Так я его по старой памяти всё Васильком зову. А чего там? Давно его знаю, с детства. Почитай, тридцать с лишним годков! Так у Василька тоже долг брал, и Василёк ко мне ходил. Скажи, дескать, где Колька. Ну просто вынь ему, да положь! Мне, говорит, денег не вернуть, так хоть морду ему набью для восстановления справедливости.

Дух туту же оживился и спросил:

— А народ у вас справедливость любит?

Женщина махнула рукой.

— Да какой там! Лишь бы морду набить! А я что им, справочное бюро? Слежу, что ли, за этим Колькой, будь он неладен? Да нужен он мне! Сбежал и сбежал. И бычков зарезал, и трактор свой продал. А ведь он и в Луховицы мясо возил!

— Так Старокирочная где? — прервал эмоциональное её выступление Апофиус.

— Простите, сударыня, притомились мы. Нам бы до места поскорее добраться.

«И пожрать бы чего-нибудь» добавил мысленно Сергей, и протолкнул глубже в горло подкатившийся было к самому основанию языка тугой и липкий ком.

— Да там руины одни! — воскликнула продавщица. — Дома заброшенные с прошлого века стоят. После войны немцы пленные строили, потом заводские там жили, а лет тридцать назад расселили всех. Снести-то забыли, так стоят. Больше там ничего нет. Туда и автобус давно не ходит…

— Ногами дотопаем! — заявил дух, начавший, похоже, терять терпение. — Пешим ходом доберёмся. Так где она?

Женщина, посмотрев на Апофиуса с удивлением и помедлив немного с ответом, сказала:

— Да отсюда по главной улице до конца. Главная у нас одна, остальные — проулки одни. Не ошибётесь. До конца дойдёте, упрётесь в забор. А там налево до автобусной остановки, конечной. Там конечная, автобусы дальше не ходят. А за остановкой крапива растёт, а там и развалины видны. Вот она, Старокирочная, и есть.

И добавила:

— Только что там делать, на Старокирочной? Отродясь…

— Пошли, — сказал дух и тронул Сергея за плечо.

А женщина, словно спохватившись, охнула, быстро нагнулась и, достав откуда-то из глубины заставленной баками и кастрюлями тележки пирожок, протянула Сергею:

— На, командировочный! Беляш уж не могу дать, извини. Дорогие они и все считанные.

Сергей, с благодарностью приняв подарок, двинулся вслед за духом.

«И почему этот чудотворец деньги стал зажимать?» с удивлением думал Сергей, на ходу поедая дар. «Раньше и песок золотой сеял, и деньги прямо в карман…»

Он похлопал по карману рубашки.

«…Жалко, пусто. Да, а теперь вот жаба стала его давить. Этак с голоду ним помрёшь. В конце концов, я уже…»

Он посмотрел на часы.

«…Пять часов на него работаю. Кстати, стемнеет уже скоро! Да, так мне небольшой аванс можно уже попросить. Очень даже можно!»

— Эй…

Он споткнулся на вздыбившемся посреди тротуара асфальтовом бугре и прихватил ненароком зубами кончик языка.

Замычал. Сглотнул ставшую кислой слюну. И с нарастающей ненавистью посмотрел на пыхтящего духа, который, не смотря на полноту свою, ровным и быстрым шагом шёл вперёд, не оглядываясь при том назад, будучи, видимо, совершенно уверенным в том, что помощник тем же ускоренным аллюром следует за ним.

«Не кормит, денег не даёт… Несётся вперёд, как угорелый» думал Сергей, раздражаясь всё более и более. «Если денег у него столько, если он вот так, запросто, может золотой песок прямо у подъезда накопать, если он и в самом деле дух неба и земли, если у него…»

Да какой же премерзкий асфальт в этом городишке! Так и вздымается буграми, так и ползёт трещинами, так и бьёт по ногам! Тут раздражаться некогда, тут нет никакой возможности в мысли свои погрузиться, всё время надо под ноги смотреть, а не то беды не миновать. Вот и сейчас чуть опять не споткнулся и многострадальный язык свой чуть по новой не прихватил.

Никакого языка не хватит с это тряской и прыжками!

«Так вот… О чём я?»

— Здесь сворачиваем! — заявил Апофиус и властным жестом римского сенатора протянул руку вперёд.

— Сюда, Сергей! Запах, дивный запах манит меня!

Сергей, кроме кисловато-терпкого запаха крапивы и горького — чертополоха, иного не слышал. Что такая гамма запахов в воздухе витала, то было не удивительно. Места глухие начались, и крапива по обеим сторонам от дороги качалась уже в рост человека, скрывая буйной зеленью своей покосившиеся древние заборы, сбитые из жёлтых досок, тёсаных в прошлом ненастном веке.

Удивительно было, почему дух такой запах считал дивным и почему крапивный аромат его куда-то манил. И куда он вообще может манить?

«Так вот…» продолжил Сергей прерванный ход мысли. «Если он такой необыкновенный, могущественный и даже я бы сказал богатый чело… Существо, в общем, такое обеспеченное, так чего мы вообще мучаемся? В электричку пробрались без билета, пробираемся в какие-то глухие места? Конечно, кто этих духов знает, какая там у них логика и есть ли она вообще. Но не понятно, совершенно не понятно, зачем же так долго колесить, если, имея деньги в кармане, можно легко вызвать такси, которое не то, что в эти места, а и в саму Рязань привезёт, а за доплату — и в Саранск, и в Пензу. И остановиться можно по дороге, чтобы покушать. То есть путешествовать с полным комфортом. А этот жмот потусторонний по вагонам грязным меня таскает, голодом морит! Или…»

Озарённый неприятной догадкой, Сергей приоткрыл рот от удивления и вот так, с приоткрытым ртом, секунд десять продолжал путь.

«…он от кого-то скрывается? Следы запутывает? А я с ним…»

Он догнал духа и подёргал его за рукав побелевшей местами и местами порозовевшей от пропитавшего её пота майки.

«Надо же, духи потеть умеют! Ещё бы, при такой комплекции!»

— Скоро придём, терпи! — не поворачивая головы, бросил дух.

— Уважаемый, — стараясь придать голосу надлежащую (по его мнению) развязность нараспев произнёс Сергей. — А чего же это мы при неограниченном финансировании с таким неудобствами путешествуем? В общественном транспорте, в тесноте и духоте. И живот подводит от голода. Обед давно прошёл, между прочим.

И, демонстративно сглотнув слюну, добавил:

— Очень давно!

— Какие же неудобства! — удивлённо воскликнул дух. — Всё очень даже удобно! Очень даже!

И вдруг резко встал. Как вкопанный.

Повернувшись к притормозившему спутнику, заглянул пристально ему в глаза.

— А с его это ты про финансирование вспомнил? И почем решил, что оно неограниченное?

Сергей отступил немного, на полшага, и самым вежливым тоном, на который был способен, ответил:

— Вспомнил я, уважаемый Апофиус, потому что ты мне высокую оплату обещал. А поскольку в дорогу я денег не взял…

«Да и нет их у меня, жена ни копейки не доверяет по причине душевной слабости и склонности к употреблению хмельных напитков» мысленно добавил Сергей.

–…то решил попросить выдать, так сказать, аванс. Нагловато, конечно, понимаю…

Сергей смущённо улыбнулся.

–…но сам же сказал, что на питание командировочных не выдают, а мне питаться надо. Я с утра не кормленный. Да и жене вечером позвонить нужно, чтобы не волновалась. Мы же до ночи в Москву обратно не вернёмся…

— Мы и заночуем здесь! — крикнул дух, воздев правую руку к небу.

«Совсем обалдел!» мысленно возмутился Сергей. «Где он ночевать собрался? На пустыре, в крапиве? Иди прямо на помойке? Сдвинулся он, определённо! Да и я, пожалуй, коли за ним пошёл».

Вслух же произнёс:

— Тем более. Бесплатно нам комнат не сдадут, да и ужин тогда точно нам не помешает. И вообще…

С нахлынувшей тоскою огляделся он по сторонам.

— Неуютно мне тут как-то без денег…

Дух призадумался. Так надолго призадумался, что тоска и досада окончательно овладели душою Сергея и в один голос повелели ему бежать незамедлительно куда глаза глядят (а глядели они, между прочим, прямо на какую-то удачно подвернувшуюся дырку в заборе), а потом, от духа отделавшись, пешком да по рельсам (а, может, и с каким-нибудь водителем сердобольным) добираться до Москвы, а так и в ноги жене падать и молить о прощении.

«Помолчите пока!» приказал им Сергей. «Сбежать успею, не волнуйтесь. Мне деньги нужны. Дитё кормить надо!»

«Успеешь ли?» ехидно спросила тоска.

Но замолчала на время. А с ней успокоилась и досада.

— Дела-то интересные! — откликнулся, наконец, дух. — Деньги сделать не проблема, в любом количестве. Это дело очень простое, это каждый дух делать умеет. То есть…

— Так давай! — не сдержавшись, выкрикнул Сергей. — Чего ж тянешь, Апофиус! Рисуй их, да побольше! И пойдём отсюда в какую-нибудь гостиницу, если она, конечно, имеется в здешних краях. Может, у местного на ночлег остановимся. Мне бы хоть душ принять, ненавижу я в грязи по уши ходить.

Дух замялся в смущении и поправил кепку.

— То есть что-то вроде денег… Внешняя форма, размеры, цвет… И ещё…

— Какая внешняя форма?! — возмутился Сергей. — Ты о чём это? Я же сам видел, как ты пачку самых настоящих денег сотворил и мне в карман…

Он похлопал по пустому (к сожалению) карману.

— Не настоящие, — признался дух. — Подарочное издание, имитация. Для привлечения внимания и расположения…

— Ах ты ж! — и Сергей наклонил голову в поисках камня.

— Да я тебе!

Дух замахал руками.

— Не спеши с выводами! Не спеши! Я хороший, я людей не обманываю!

Сергей, не найдя камня, запустил в духа пустой пивной банкой.

Банка почему-то взлетела вертикально, понеслась вверх и исчезла вскоре без следа в темнеющем вечернем небе.

— Ты так, да?! — завопил, теряя последние остатки терпения Сергей. — Колдовать, стало быть?! Так колдовством меня не проймёшь! Я…

Он прыгнул прямиком и в крапиву и, не обращая внимания на ожоги, выхватил из зарослей гнутый отрезок заржавелой трубы.

— Так я тебе собственноручно, вот этими вот…

Он выбежал на дорогу и кинулся на духа.

— Этими вот человеческими руками…

Краем глаза заметил, что руки — в белых пузырях. И разозлился ещё больше.

— Башку тебе!.. Черепушку твою!..

А потом и сам не понял, что с ним произошло.

Отчего-то закрутился он на месте взбесившимся волчком. Раскрутив хорошенько, забросил трубу через забор.

Выслушав долетевший из-за забора отборный мат, остановился и, тяжело дыша, уставился круглыми и выпученными, будто у магазинного окуня, глазами на Апофиуса.

— Можешь меня спокойно выслушать? — спросил тот.

Сергей, подумав, кивнул в ответ.

— Я существо шаловливое, но доброе, — продолжал Апофиус. — Господь доброту мою знает, и многое мне прощает. А нам, добрым духам, нельзя порядки на планетах нарушать.

— Это кто это говорит! — снова завёлся Сергей.

И сплюнул на землю с видом крайнего негодования.

— Это кто такие слова правильные говорит?! Не тот ли, кто контролёра несчастного чуть не убил? Человек при исполнении, а его бьют почём зря! А теперь ты доброго из себя решил изображать? Это чтобы денег не платить?

Апофиус пожал плечами.

— Ну не знал же я, что плохое дело творю, — извиняющимся тоном произнёс он. — Я в этих ваших реалиях земных пока плохо разбираюсь. За последние годы я в стольких мирах побывал, что иногда путаться начинаю. Скажу по секрету, что есть миры, где по местным обычаям с самых дорогих гостей внешний покров снимают и оставляют сушиться на то время, пока гость с дороги отдыхает.

— Кожу, что ли, снимают? — удивлённо переспросил Сергей.

— Можно сказать и так, — подтвердил дух. — Вот эту самую кожу и снимают. Только это для аборигенов совершенно безопасно. У них три покрова, а между внешним и средним защитный слой слизи. Я на вашу планету в спешке прибыл, воплощался вообще впопыхах, так что путаюсь иногда. Уж прости!

И дух состроил очень несчастное выражение лица.

— А по поводу денег… Они, видишь ли, какие-то там механизмы защиты имеют. Номера серийные, волокна и ещё что-то. Без этих вот механизмов — бумажки сувенирные. А если я их воспроизведу, да ещё и с номерами…

Апофиус горестно покачал бедовой головой.

— Всё, конец! Тогда это подделка, а это грех. Мне ещё там, в нашем мире, объясняли, что это плохо. А раз это плохо, то лучше так не поступать. Господь тогда не простит. А мы с ним партию так и не доиграли…

Сергей в грустном раздумье постоял с минуту (в продолжение которой дух терпеливо ждал от него ответа), а потом спросил:

— Чего же ты бумажки эти вертел у меня перед носом? И как же ты обираешься со мной расплачиваться?

— Бумажки?

Апофиус улыбнулся, широко и беззаботно.

— Бумажки? А это я демонстрировал возможности по изготовлению сувениров. Расплачиваться же собираюсь золотом. Золото мне можно производить в любых количествах! Это же природный материал, земной, а я всё-таки дух неба и земли! Золото я запросто, но только не в слитках и без серийных номеров. Песочек там, цепочки, проволоку, самородки с доставкой на дом — это пожалуйста! Людям золото нравится? Так я тебе его дам, не сомневайся!

И дух, гордо вскинув голову, посмотрел на Сергея взглядом величественным и самодовольным.

— Балда, одно слово! — резюмировал Сергей и разочарованно махнул рукой. — Куда я пойду с твоим песочком? И проволочкой? В банк, что ли, заклад отнесу? Так там непременно поинтересуются, где я такую интересную вещь взял. А я отвечу, что добрый дух подарил.

— Именно! — подтвердил Апофиус. — Так и надо сказать, ведь это правда!

— Если бы я бандитом каким-нибудь был, — с тоской произнёс Сергей, — так нашёл бы применение твоему золоту. Цепочку бы в крайнем случае на шее носил. Куда мне, безработному шофёру, золото деть? В ломбард сдать как бабушкино наследство… Так я цены нормальной не знаю, обманут меня. Эх, беда с тобой, Апофиус!

Сергей всхлипнул.

— Может, мне домой вернуться, пока не поздно? А то супруга последнее терпение потеряет, и внешний покров с меня снимет. И на верёвку его повесит, сушиться. Вот только покров у меня один, терять не хочется.

Апофиус покачал головой.

— Нет, Сергей! Тебе непременно надо со мной пойти. Дело у нас серьёзное, ответственное, один я не справлюсь. Помощник мне нужен, из местных, и непременно, чтобы человек хороший был. А ты человек хороший. Даже не представляешь, насколько хороший! Это я тебе потом объясню, насколько ты хороший. Насчёт же еды и ночлега не беспокойся, всё у нас будет. И скоро! Это тебе сам Апофиус говорит, дух неба и земли!

Дух подмигнул закручинившемуся Сергею.

— Ладно, чего уж там, — обречённо вздохнув, согласился Сергей. — Связался, так уж назад не поворачивать. Хороший, говоришь?

Апофиус, охваченный восторгом, подпрыгнул и над головой его вспыхнул на секунду оранжевый огонёк.

— Ещё какой! А теперь…

Он повернулся с явным намерением продолжить путь.

— Пошли же! Пошли скорей! Старушка Клотильда ждёт нас и никак не дождётся!

6.

Тяжёлый дух в этом месте, хороший. Запах сырости острый, щекочущий ноздри, пьянящий запах.

Только оболочка худа. Плоха оболочка, распадётся того и гляди. А это плохо, Бронхес, очень плохо. С распадом оболочки закончится твоя служба госпоже в этом мире, и отправят тебя в Хранилище, как списанного досрочно. И решит ли госпожа и повелительница извлечь из Хранилища для нового воплощения, то не известно.

И когда срок настанет для нового воплощения, то никому, кроме госпожи, не ведомо.

Это уж как она решит.

Если вообще снизойдёт до принятия такого решения.

В слугах-то у неё недостатка нет!

Надо бы в этой оболочке удержаться. Но как? Хрупка, ненадёжна.

Для поддержания оболочки нужна жидкость и питание. Питательные вещества нужны, и срочно!

Между прочим, здесь, в этом самом подвале, что доподлинно Бронхесу известно, рядом, за бетонной стеной лежит оболочка Никкуса.

Совершенно ему не нужная, потому как из повреждённой огнём оболочки Никкуса извлекли и в Хранилище отправили.

Лежит оболочка и пропадает! Что очень и очень несправедливо.

А ещё этот счастливчик Виккус ползает по полу и глазками гадкими так и стреляет. Тоже к оболочке подбирается…

«Только ли к Никкусовой?» с беспокойством подумал слуга. «Или и к моей тоже?»

Бронхес приоткрыл рот и, быстрым ящеричьим движением выбросив длинный язык, поймал на лету сорвавшуюся с низкого подвального потолка ржавую каплю.

«Воду я найду. А вот с питанием…»

Виккус возле ноги прополз. Пнуть бы его посильней, чтоб не шнырял тут, гадёныш, да сил мало осталось, беречь их надо.

Может, Виккус специально его на глупости провоцирует, ослабить хочет.

Терпение, Бронхес! Терпение и осмотрительность.

Не делай лишних движений. Бережно расходуй силы. И проси, проси повелительницу!

Бронхес застонал. Виккус радостно оскалился.

«Ты сдох!» зашипел он. «Ты мог бы остаться там, на дороге. Ты мог бы лежать сейчас на столе из металла и люди резали бы твою оболочку, чтобы рассмотреть получше внутреннее её устройство. Там нет ничего интересного, и тебе это хорошо известно, бедняга Бронхес! Ты мог бы…»

И, вздрогнув, метнулся в угол, заслышав голос повелительницы.

— Не говори глупостей, Виккус! Он не мог остаться на дороге. Мы не бросаем верных слуг.

Собравшись с силами, Бронхес перевалился со спины на живот, приподнялся немного и на коленях пополз к сидевшей на перевёрнутой деревянной коробке женщине. Палёными до чёрных ожогов пальцами почтительно коснулся края её серого платья. И с мольбой взглянул в бездонные миндалевидные глаза.

— Повелительница!

Она смотрела куда-то вдаль, в непроглядную тьму подвала. Или тьму времён?

Смотрела поверх его головы. Она будто и не слышала его.

— Госпожа Вельфана, мудрая повелительница сакморов!

Святая ночь, покров мой! Как приятно!

Она коснулась его волос кончиками пальцев.

— Ты хочешь жить, Бронхес?

Он кивнул ответ и обиженно захлюпал, размазывая слёзы по щекам.

— Добрая госпожа, твой верный слуга Никкус обрёл отдых в Хранилище. Оболочка ему уже не нужна. Моя же оболочка повреждена земным огнём. Потому я не могу пока в полной мере исполнять свои служебные обязанности, что очень…

Он поднял с бетонного пола тряпку и вытер рот.

–…очень меня печалит! Позволь мне съесть оболочку Никкуса.

Враз перестав хлюпать, он ощерил зубы и радостно прошипел:

— Я стану здоровым и снова буду полезен тебе!

Тут же из грязного угла своего выполз Виккус и гнусно забубнил:

— Если я получу оболочку нашего погибшего друга, то стану очень, очень здоровым и сильным. И буду куда полезней Бронхеса. А если и Бронхес поделиться со мной своей оболочкой…

Бронхес завизжал пронзительно и, собрав остатки сил, кинулся на гада, неожиданным броском свалил его и придавив к полу.

Ударил его с такой силой, что с пальцев слетела обуглившаяся кожа.

И услышал голос госпожи:

— Ты настоящий сакмор, Бронхес. Ты умеешь ненавидеть. Настоящей ненависти нужны поступки, иначе это не ненависть, а дешёвая подделка. Сакморам не нужны подделки. Для нашего огня нужно чистое топливо.

Бронхес оставил испуганно затихшего Виккуса и снова подполз к госпоже.

— Ты достоин жизни, — сказала ему госпожа.

И взглянув на него, улыбнулась.

— Благодарю вас за милость, повелительница! Благодарю!

Вжавшись в пол, Бронхес вытянул губы и поцеловал кончик туфли.

— Клянусь, госпожа не пожалеет об оказанной мне милости! Бронхес будет лучшим слугой! Самым преданным! Самым бесстрашным! Самым…

— Убирайся, — процедила Вельфана.

И кончиком каблука ударила его в лоб.

— Ты настолько раболепен, что чувства твои начинают напоминать любовь. Ты можешь причинить мне боль, Бронхес, и тогда я передумаю.

Бронхес замер в ужасе и похолодел, заслышав ненавистный, гадкий смешок Виккуса.

— Вот так лучше, — сказала госпожа и улыбнулась. — Займись Никкусом. Мне трудно различать запахи этого мира, но бедняга определённо плохо пахнет. Так что поторопись.

Бронхес закивал в ответ и, вскочив, на полусогнутых и подкашивающихся ногах забежал за бетонную перегородку, откуда вскоре послышалось чавканье и урчание.

Виккус слушал эти звуки с перекошенным лицом, темнея от зависти.

Госпожа с мягкой улыбкой смотрела на него.

— Слуга мой! — позвала она Виккуса.

Тот немедленно подполз к ней, виляя задом и втирая животом пол.

— Когда Бронхес вернётся, насыщенный оболочкой, напади на него! — шепнула, склонив голову, Вельфана. — Сзади и неожиданно. Будь силён и беспощаден.

Она поправила чёрную шёлковую накидку и, перейдя н совсем тихий шёпот, добавила:

— Проверим, пошёл ли ему на пользу бедняга Никкус. Если он не сможет отразить нападение, то пойдёт на пользу тебе.

— Исполню, госпожа, — прохрипел в ответ Виккус и отполз в тень.

Без особого интереса, вполглаза наблюдая за схваткой, Вельфана думала о реакторе. О реакторе, который нужно разогнать как можно быстрее.

Ещё подумала она о том, что, пожалуй, слишком много внимания уделяет соглядатаям Невидимого, упуская из виду людей, которые тоже могут опасны.

И ещё… Не совершила ли она ошибку, доверив заботу о человечке из леса Савойскому? Людожоры по ни разу не подводили её, и Савойский — лучший из них. Но и человечек очень опасен. Он ведь единственный из людей, кто видел работу реактора и точно знает, где он расположен.

Люди ей до крайности противны. Ценное сырьё, но и противны же до крайности!

Потому и доверила такое важное дело Савойскому. Да и не в обычае повелителей из рода Дегаста благородных сакморов на такую охоту отправлять.

Но всё же… Опасен человечек, опасен!

И как же он уйти смог? Не помогает ли ему сам…

«Нет, нет!» отогнала страшную мысль Вельфана. «Для того мы и скрываем миры, чтобы не было такой помощи и даже надежды на неё не было! Он просто счастливчик, этот человечек. Ему повезло, ничего больше. Но повезло только один раз! Савойский позаботится о том, чтобы везение его закончилось. Или сам Савойский отправится в реактор. Людожоры плохо горят, грязи и копоти много. Но в нашей топке сгодится и он!»

И тут увидела он, как Виккус, высоко подлетев, ударился спиной об потолок и с истошным визгом рухнул в собравшуюся под водопроводной трубой лужу.

Где и затих.

Бронхес со сжатыми кулаками двинулся на врага, стремясь добить его.

Но был остановлен повелительницей.

— Пощади его, Бронхес. Глупец устроил драку, чтобы повеселить свою госпожу. Вы славно дрались, милые мои, ваша госпожа довольна.

Плечи Бронхеса опустились и, с поникшей головой, отошёл он молча к стене.

А поверженный враг, сплюнув в лужу чёрную маслянистую жидкость, подвальной водой омыл лицо и довольно бодро для поверженного вскочил.

— Я рад, что слуги мои сильны и полны боевого духа, — продолжала Вельфана. — Скоро придёт Тархес. Мы пойдём на встречу с нашими друзьями.

Виккус замычал радостно и затряс головой.

— Нам должны привезти человечков! — крикнула Вельфана, и из глаз её ударили голубые языки пламени.

Отразившись от бетонного потолка, запрыгало по лабиринту подвала эхо.

— Топка ждёт!

— Топка ждёт! — в один голос подхватили слуги. — Топка ждёт!

Искривление! Великое искривление!

Смирись, мир, перед силой сакморов! Незримой, неведомой тебе и неодолимой силой.

Глупый. Вкусный мир.

Мы укроем тебя, мы спрячем тебя.

Подари нам своих детей. Топка ждёт!

«Ещё считанные сутки, и мы завершим разгон» подумала Вельфана. «Слава нашей ночи, в топливе недостатка нет!»

7.

Добрались они до места уже не в сумерках, а в самой настоящей темноте.

На заброшенной улице из восьми фонарей горело только три, потому в конце пути Апофиус едва не заплутал и не забрался в такую чащобу, из которой его, пожалуй, и собратьям-духам было бы не вытащить.

Однако, по счастью, на пятнадцатой минуте бестолкового блуждании по улице встретили они старушку в сиреневой, не по летней жаркой погоде подбитой ватой, фуфайке, цыганской цветастой юбке с зелёным, бисером расшитым, платком на голове.

Старушка бочком вылезла из придорожных кустов (где, весьма вероятно, сидела до времени тихонько и наблюдала за гостями) и, приблизившись к радостно замахавшему руками Апофиусу, прошелестела:

— Я вот совсем старенькая стала. Пятый век доживаю… Не вижу сослепу. Апофушка, ты ли?

— Я, Клотильда! Я и есть! — радостно воскликнул дух, заключая старушку в объятья. — Я самый и есть! Узнала, старенькая, сразу узнала! Давненько мы с тобой не виделись!

— Почитай, третий век уж пошёл! — в тон ему ответила старушка, бросившись обнимать дорогого гостя (да так толком и не обняв из-за непомерной толщины его).

— Принимай уж гостей, веди в свои хоромы! — начал было напрашиваться в гости Апофиус.

И вдруг, примолкнув и повернувшись вполоборота к Сергею (на которого радостная эта встреча не произвела ровным счётом никакого впечатления), махнул рукой.

— Вот, Серёжа…

Серёжа бросил на него взгляд мутный и усталый.

— Да подойди же ты!

Пантюхин медленно и вразвалочку, явно нехотя, подошёл к духам, которые, не удержавшись, снова бросились друг к другу объятия, восторги свои от встречи прервав лишь когда Сергей дважды откашлялся, сначала сдержанно, а потом демонстративно громко.

— Вот, Клотильдушка! — и Апофиус с гордым видом показал на Сергея. — Помощник мой, прошу любить и жаловать! Чистой души человек, сильный и неустрашимый!

— Это я, что ли? — искренне удивился Сергей. — Ты это… Спасибо, конечно, но так-то не загибай!

Клотильда, на шаг подойдя ближе, посмотрела на него внимательно до мутноватой белизны выцветшими глазами, и, перестав вдруг подслеповато щуриться, взглядом, ставшим цепким и острым, внимательно осмотрела гостя.

— Вот такой я, — с усталым вздохом сказал Сергей. — Пантюхин моя фамилия…

— А я знаю, — ответила Клотильда. — Старушка Клотильда многое уже узнала…

— И откуда вы, духи, всё знаете! — не то с восхищением, не то с возмущением воскликнул Сергей. — Вот и Апофиус моё имя знал. И как жену зовут, и ещё там что-то, не помню уже толком…

И, не смотря на усталость и сухость во рту, даже попытался присвистнуть, чтобы подчеркнуть своё изумление перед такими необыкновенными способностями духом.

Со свитом, правда, ничего не вышло. Шипение одно получилось.

— Да у вас, людей, всё на лбу написано, — пояснила Клотильда.

И Апофиус кивнул, подтверждая слова старушки.

— Имя-то у всех написано, — продолжала Клотильда. — И о жизни вашей много всяких записей. И о родственниках ваших написано, и о делах ваших рассказано. Вы, люди, этого не видите, хотя, наверное, догадываетесь. Не зря же поговорка у вас есть… Да, а у такого вот простодушного человека, как ты — вообще всё написано. Даже то, что ты с последней зарплаты заначку до сих пор от жены прячешь. Тысячу рубликов. Несколько месяцев уже прячешь. Правда?

Сергей кивнул в ответ.

— А чего с собой не взял? — допытывалась старушка.

Апофиус поспешно (но вместе с тем и почтительно) подхватил старушку под локоток.

— Клотильдушка, ну какое тебе дело до чужих денег? — шёпотом спросил он, увлекая старушку куда в сторону от дороги и одновременно знаками приглашая Сергея следовать за ними. — Ну что ты, в самом деле?

— А любопытство меня замучило, — пояснила Клотильда, искоса поглядывая на понуро следующего за ними Сергея. — Чего это рыцарь кошелёк свой не взял? Неужто ты оплату ему большую пообещал?

— Так последние деньги-то, — пояснил Сергей. — Надо было жене оставить…

И тут же удивлённо переспросил:

— Чего? Это кто тут рыцарь?

И остановившись на секунду, приотстал.

— Иди, Серёжа, иди за нами! — заторопил его Апофиус. — Ты же сам спрашивал про ужин и ночлег. Вот уж будет всё скоро! А я тебе потом всё объясню.

Свернув с дороги, пошли они по узкой, едва освещаемой лишь светом далёких фонарей тропинке, самым замысловатым образом петлявшей между зарослей злой крапивы, матёрого чертополоха, белеющих зонтиков невесть как забравшегося в эти края борщевика и заплетённых вьюнком кустов одичавшей малины.

Сергей, поочерёдно выставляя далеко вперёд то правую, то левую ногу, брёл медленно вслед за духами, вполуха слушая неторопливый их разговор о потустороннем житье-бытье, а сам думал невесёлую думу о том, что, пожалуй, в таком месте ночлег только под кутом и возможен, а на ужин старушка Клотильда, как видно, крапиву собралась варить (интересно, в чём?), для бульонной наваристости прибавив к тому ёжика или лягушку (или что там у них, у духов, принято?).

И это ведь при том, что Апофиус наверняка мог бы сотворить… Да и плату он заслужил вполне… Э, да что там говорить!

«Жмоты эти духи, и всё дела!» решил Сергей, с яростью пиная травяную кочку. «Им, может, и на земле спать привычно, и еда им не нужна. А меня так вконец уморят! Если бы не пирожок, так и вовсе бы сил лишился. Лёг бы там, на дороге, и лежал бы до утра. И очень просто! И сил бы понапрасну не тратил!»

— Акулина-то в прошлом веке за домового было замуж вышла, — пересказывала местные новости Клотильда (не забывая при том изредка поглядывать с любопытством на человека). — Да он, ирод, и не домовой оказался, а упырь одичавший. Всё ей, дуре, сказки рассказывал, что бесквартирный он, потому что, дескать, дом сгорел. Хозяин спьяну сжёг! Акулина-то и верила. А Пронька со старой пустоши дознался, что упырь это натуральный и с кладбища его за дебош выгнали. Запил он там с местными и на сторожа напал… Акулька и такого бы любила. Что ей, одной вечность куковать? Да упырья натура проявилась: сначала по ведьмам гулял, потом в историю какую встрял…

Клотильда слегка понизила голос.

–…С бандитами какими-то связался, пропадал по ночам… Чего было — толком не знаю, но попался, говорят, на грабеже. Сто пятьдесят лет отсидки на болоте получил…

И снова заговорила в полный голос:

— Акулина теперь и мучайся одна! Вдова соломенная! А ведь говорила ей: гони ты его. Пропадёшь! И глазища у него красные как уголь, и зубы изо рта торчат, и воняет козлом. Кому такой нужен? Нет, вцепилась…

— О Капутисе ничего не слышно? — уточнил Апофиус.

Клотильда покачала головой.

— Нет, родимый, ничего. Как вы тогда леших в домино обставили да сбежали, так с тех пор ничего и не слышно. А вы разве не вместе сбежали?

«Дух он, конечно, добрый» отметил Сергей. «Но в домино обставляет. С ним играть не садись!»

Слушал он долгий и обстоятельный рассказ старушки о радостях и горестях личной жизни местных русалок, ведьм, водяных, домовых, леших, пустырников, огневиков, духов неприкаянных и бродячих, и духов оседлых и домовитых, и прочих поту — и посюсторонних сущностей, слушал до тех пор, пока путь их не завершился перед непроглядной стеною огромных, выше человеческого роста лопухов, листья которых были столь широки, что напоминали тропические зонты банановой травы.

— Пришли, — сказал Апофиус.

И остановился у зелёной стены.

«Куда это мы пришли?» с тревогой подумал Сергей, опасаясь, что придётся вместе с духами лезть через непроходимые заросли.

Им что: как материализовались, так и опять… Того, этого… Пролезут, в общем, где угодно и безо всякого вреда. А его человеческому телу такие приключения противопоказаны.

Но опасения его оказались напрасны. Духи и свои материальные тела, судя по всему, не намеревались портить понапрасну, потому прибегли к колдовству.

Клотильда прошептала какое-то заклинание, Апофиус начертил в воздухе знак, похожий на спираль — и лопуховая стена раздвинулась, образовав проход, осветившийся тут же ярким оранжевым светом.

Сергей, всё ещё не привыкший к чудесам (хотя давно пор бы), зашёл духам за спину и даже присел немножко, чтобы не быть ростом выше хозяев.

Духи же замерли ненадолго, будто чего-то ждали.

Оранжевый свет стал ярче, контрастнее высвечивая линии растений, и пошли в нём странные переливы оттенков с желтоватым, красноватым и даже иногда малиновым отсветом.

Первой встрепенулась Клотильда, бодро и неожиданно звонко воскликнув:

— Чего встали, как неродные? А ну, давай!

И двинулась вперёд.

Гости пошли за ней.

Апофиус, давно не бывавший в здешних краях, двигался немного неуверенно (хотя постепенно шаг его становился всё тверже и твёрже).

Сергей же откровенно робел и время от времени осторожно оглядывался назад, словно размышляя: не дать ли ему стрекача от греха подальше, пока не случилось ещё что-нибудь более чудесное.

Чудесное и впрямь случилось, но было оно нисколько не страшно, а просто чудесно. И, можно даже сказать, красиво.

Отрылась за лопуховой стеной широкая и ровная поляна, освещённая тем самым оранжевым с переливами светом, что виделся и с внешней стороны стены (проход в которой, между прочим, закрылся сразу же за спинами гостей, едва успели они миновать его).

Поляну ту освещали большие хрустальные шары, висевшие в воздухе и удерживаемые там неведомой, явно волшебной силой.

По крайней мере, никаких подставок, подпорок и тросов Сергей не обнаружил, сколько не всматривался. Со склонностью соей к максимально простым, логичным и реалистичным объяснениям подумал он ещё и о летучем газе, но, вглядевшись в хрустальное свечение, мысль эту отринул.

Поскольку даже на вид шары были массивны и тяжелы, но держались в воздухе при этом как-то очень легко, словно плавая на невидимой поверхности тёмной воды и время от времени слегка покачиваясь от самого тихого дуновения.

И освещали хрустальные шары поставленный посредине поляны и накрытый уже к ужину большой овальный стол, застеленный синей, с золотистыми звёздами, скатертью, на которой расставлены были дымящиеся супницы, наполненные чем-то очень вкусным и разноцветным салатницы, блюда с кусочками запечённой в соусе поросятины, вазы с фруктами и украшенные цветами корзинки с домашним хлебом.

— Эк Клотильдушка расстаралась! — восхищённо воскликнул Апофиус. — А то меня моё земное тело голодом измучило, я уж и не чаял до такого ужина дожить!

Что уж о Сергее говорить: при виде такого богатого стола он о всякой скромности и осторожности забыл.

Даже забыл, что находится в гостях, где принято вести себя прилично и сдержанно.

Сразу же подскочив к толу, он огляделся по сторонам и крикнул:

— А руки-то где у вас помыть?

— Здесь и мой, любезный, — ответил ему кто-то из лопуховых зарослей.

И в воздухе перед ним возник серебряный тазик, до краёв наполненный водою, и опасно качнулся с явным намерением хорошенько вымыть ему не только руки, но и другие, не нуждающиеся в таком омовении части тела.

Сергей, виновато захлопав белыми ресницами, проворно отскочил в сторону и с покаянным видом посмотрел на Клотильду.

— Этикет соблюдать надоть, — заметила старушка.

Но, добродушная от природы, злиться она могла не более трёх секунд. По крайней мере, на людей она не могла долго обижаться, пусть и на таких вот плохо воспитанных.

— Подождать надо немного, — тихонько шепнул Сергею подошедший к нему неслышно Апофиус. — Пусть хозяйка пригласит, пусть сердце порадуется.

Ожидание, по счастью, было очень недолгим.

Клотильда, поклонившись, сказала гостям:

— Откушайте, родные, сама готовила. А вот и омовение вам, с любовью.

Серебряные тазики, подлетевшие к гостям, теперь вели себя любезно. Вода из них сама собой тихонько и аккуратно полилась на руки, смывая дорожную пыль. И лёгкими брызгами поднявшись в воздух, мягко и нежно омыла лица (отчего Апофиус даже блаженно зажмурился).

А там и полотенца разноцветными лентами закружились в воздухе, лёгкими прикосновениями убирая воду.

И путники вдруг почувствовали себя такими бодрыми и свежими, будто и долгой дороги не было (будь она неладна, дорога такая!).

— Эх, люблю я в здешних местах бывать! — блаженно зажмурившись, протянул Апофиус. — Хорошо тут, спокойно! И Клотильда всегда с уважением примет, со всем старанием.

После приглашения и омовения, можно было и за стол сесть.

За ужином духи говорили о своих делах. Сергей окончательно запутался в замысловатых именах потусторонних существ, вскоре совершенно потерял нить разговора, потому сосредоточился исключительно на поглощении волшебной пищи (благо, что и на вкус она была волшебна).

И его уже не удивляло, что блюда сами собой то прыгают со стола и тут же тают в воздухе, то появляются неизвестно оттуда и тут же попадают на стол. И что серебряная, украшенная сапфирами чаша, из которой прихлёбывал он пенящийся, сладковатый напиток, который старушка Клотильда называла словом «сидр» (надо заметить, что никого сидра до того дня Сергей ни разу в жизни не пробовал, хотя что-то о нём слышал самым краем уха) наполняется всё время сама собой до самого края, так что пена иногда стекает на пальцы, которые услужливые льняные салфетки тут же норовят и вытереть.

И что, кстати, стоит ему нужду известную почувствовать, так переносит его волшебная сила прямиком на золото горшок, после справления нужды всё те же серебряные тазики необходимое омовение совершают.

А потом всё та же сила за стол его возвращает.

Будь Сергей от природы ленивым и бессовестным человеком, так непременно решил бы, что попал в рай, где ему и надлежит каким-нибудь образом подольше задержаться, а лучше — остаться навсегда.

Но был он человеком совестливым (насколько это вообще возможно в наше время) и трудолюбивым, хотя и несколько бестолковым и неорганизованным, потому, насытившись, от блаженства вскоре перешёл к беспокойству, решив, что уж очень они с Апофиусом обременяют хозяйку и незачем было старушку в такие траты вводить.

Оно, конечно, колдовской силой можно и не такие вещи сделать, но и колдовству предел есть. Бабушка, может, последние заклинании на такой вот стол потратила, а он, здоровый мужик, и отблагодарить её как следует не может.

Не предложишь же волшебной старушке свою помощь мытье посуды? Или уборке? У неё вон, вроде само собой…

— Это потому, милый, — услышав ненароком мысли его, ответила Клотильда, — что человек хороший в гостях. Когда человек хороший, то само всё и делается. Нам, духам, для волшебства люди нужны. Без вас ничего хорошего не выходит, скука одна. А как кто-нибудь светлый рядом появится, так сразу всё выходит.

«Слишком ж хорошо они обо мне думают» удивился Сергей. «И рыцарь я им, и светлый… Загоржусь, неровен час, и глупость какую-нибудь сотворю. Непременно сотворю! Хотя вот ещё простодушным меня назвали. Это верно, тут не поспоришь. Мне вот и жена говорила…»

Тут ему грустно стало. Ночь на дворе, уже…

Он посмотрел на часы.

…и полночь скоро. Если точнее, то ровно через двадцать две минуты.

Жена, небось, волнуется. Да нет, волнуется — не то слово. С ума сходит.

Уж в чём, а простодушии Сергея она никогда не сомневался, потому навоображала, наверное, всяких ужасов: и что под забором благоверный лежит с пробитой головой и вывернутыми карманами (хотя выворачивай эти карманы или не выворачивай, а всё едино ничего в них не найдёшь), или что на речном дне он с боку на бок перекатывается, уносимый течением в сторону матушки-Волги, или лежит на железнодорожной насыпи со свёрнутой шей, остановившимся стеклянным взглядом провожая идущие мимо поезда.

Непременно навоображала!

И невдомёк глупой женщине, что всё у него в порядке, что сидит где-то на окраине подмосковного города в компании добрых духов и уплетает их духову пищу, а там, наверное, его на какую-нибудь волшебную перину перенесут, чтобы отошёл он к глубокому, освежающему сну, чтобы потом, с утра пораньше, проснуться да приступить к заданию…

Кстати, к кому заданию?

Разузнать бы, да жене сразу позвонить и успокоить. Спокойно спи… Нет, не так! Засыпай и ни о чём не беспокойся, вот выполню то-то и то-то и сразу домой. С золотой цепочкой! Или с двумя.

Кстати, а сколько стоит золотая цепочка? Надо бы и это узнать, то совершено не понятно, по какому курсу с Апофиуса оплату принимать.

Да, ещё одна закавыка. У духов с таксофонами, судя по всему, напряжёнка. То есть, нет их вообще. Сколько головой ни крути, а ни одного не видно.

Друг с другом-то они, может, через астрал общаются, а с Катериной этот номер не пройдёт. Начнёшь с ней через астрал общаться, та окончательно напугаешь. Точно решит, что Кондратий к мужу подкрался да обнял, и общается любимый теперь исключительно через потусторонние каналы связи.

Совсем расстроится.

Да, незадача…

Сергей заёрзал беспокойно, затеребил край скатерти.

— Поздно уже, — как бы невзначай сказал он.

И посмотрел выразительно на хозяйку.

— Позвонить хочешь? — тут же спросила она.

«А догадлива волшебница!» подумал Сергей с искренним восхищением и благодарностью.

— Так это запросто! — успокоила его Клотильда. — Что в руках держишь?

Сергей с удивлением уставился в оседающую пену сидра.

— Напиток допей да в чашу и говори, — пояснила несмышлёному Клотильда.

Сергей заморгал растеряно.

— Чего непонятного? — подал голос и Апофиус. — Клотильда дело говорит. Тут и мысли твои читать не надо. И так видно, как ты ёрзаешь да на часы смотришь. Самое время семье позвонить. Семья — дело святое, это я тебе как дух говорю!

— А соединят? — слабым голосом спросил Сергей.

— Пусть только попробуют не соединить! — грозным тоном произнесла Клотильда. — Я не посмотрю, что старая да больная, а лично к их старшему пойду. Так нажалуюсь, что живо их взгреют! Даром я, что ли, по три цветка папоротника каждый месяц за связь плачу! Звони, милый, не сомневайся!

Сергей, разом чашу осушив, откашлялся и, край чаши приблизив к губам, произнёс неуверенно и тихо:

— Алло…

— Громче давай! — подбодрил его Апофиус. — Тут связь плохая, в Белоомуте у домовых канал получше…

— Да ладно тебе! — возмутилась Клотильда. — У этих паршивцев лучше, чем у меня? Ты когда у них был в последний раз? Да там, может, отключили всё давно!

— Всё же, столица домовых, — степенно возразил Апофиус.

— Только и славы, что столица! — не уступала Клотильда.

И не известно, сколько бы они препирались, если бы не послышался вдруг (как показалось Сергею, откуда-то сверху) женский голос.

— Алло, кто там? Кто это?

Сергей подпрыгнул радостно и завопил:

— Я это, я! Катенька, лапуля, это я!

— Совесть у тебя есть?!

Женский голос прозвучал так грозно, что Апофиус невольно зажмурился и пригнул голову.

— Пропал, семью бросил! Позвонил, наболтал всякой чепухи непонятной и пропал куда-то! Весь день его нет, вечер, а его — всё нет. Ночь на дворе, а от него ни слуху, ни духу! Ребёнок не спит, капризничает! Где тебя искать?! Я уже чуть с ума не сошла, по моргам собралась звонить!

— Ой, не надо по моргам, — поспешил успокоить жену Сергей.

«Скажи, что всё в порядке» шепнул Апофиус, придвинувшись вплотную. «Работаем, дескать… Ну и так далее…»

Связь у Клотильды и впрямь оказалась хорошей. Катерина этот тихий шёпот услышала.

— Кто там с тобой? — забеспокоилась она. — Что за разговоры там слышу? Ты с кем на этот раз связался, горе луковое?

— Да всё хорошо у нас! — с нарочитой беспечностью воскликнул Сергей. — Работаем, все дела… Ты не волнуйся, тут хороший народ собрался: и Апофиус, и старушка Клотильда. Как дело сделаем, я к тебе с золотыми цепочками вернусь, честное слово! Мне сам Апофиус обещал, а он слово держит…

— Идиот! — зазвенела чаша.

И раздались короткие гудки.

— Вот и успокоил, — выдохнул Сергей.

— Ну, успокоить — не успокоил, — заметил Апофиус. — Главное — позвонил!

— Настоящий мужик завсегда жене позвонит, — добавила Клотильда.

Сергей озабочено хмурился, соображая так и этак, какие ещё слова подходящие подобрать для супруги, чтобы объяснить ей всю глубину сложности и ответственности его теперешней работы и настоятельную необходимость временного отсутствия в родных пенатах, которое, кстати говоря, ничем плохим ему не грозит (в чём он не был уверен), а сулит лишь прибыль и внезапный достаток (в чём он тоже не был уверен).

Однако же подходящих слов, как ни силился отыскать, не нашёл.

Потому, попыхтев немного, развёл руками и промямлил:

— А завтра можно будет позвонить? Чего-то она не в духе сегодня.

— Можно, — охотно подтвердил Апофиус. — Вот прямо с утра…

И зевнул, широко открыв рот. Так широко, как люди не могут, а духи — запросто. Так, что затылок куда-то на спину запрокинулся.

«Здорово он умеет» отметил Сергей. «И вообще… Много чего умеет. Вот только с деньгами как-то не получается…»

От этой мысли стало грустно. Только тут догадался он, что наличным супруга куда больше обрадовалась бы, чем какой-то сотворённой духом цепочке, с которой из ломбарда можно прямиком отправиться в казённый дом.

«Да ну!» возразил сам себе Сергей. «Этот не обманет!»

Почему «этот» не обманет — он точно не знал. Но в честность «этого» верил.

— А сейчас спать, гости дорогие, — сказала Клотильда.

И хлопнула в ладоши.

Конечно, читатель уж и сам догадался, что в постель гости полетели по воздуху, плавно при том покачиваясь.

Привычный к такому перемещению Апофиус вёл себя тихо, быстро задремав на лету.

Сергей же от природной стеснительности и с непривычки всё порывался на траву спрыгнуть и своим ходом дойти, приговаривая: «Чего уж там… Это ни к чему…»

— Гостеприимство, друг любезный, того требует, — отвечал ему голос из темноты.

И странный для полночного времени стрёкот кузнечиков долетал откуда-то из зарослей серебристой травы.

Великолепна была постель, расстеленная под ветвями старой ивы! Зелёным балдахином покачивались ветви над пышной периной, над пуховым одеялом.

На постель эту и перенесла гостя невидимая сила.

А голос из темноты пожелал спокойно ночи и счастливых снов.

Потом добавил:

«Нашим гостям только такие сны и снятся!»

И умолк.

А Сергей, едва раздевшись, повесив одежду на ветку и в постель свалившись, в темноту упал.

И вынырнул во сне.

И уже там, во сне, зажмурился он от яркого света и закричал:

— Айда на Мельников ручей купаться!

8.

Муцкевич по-волчьи втянул воздух ноздрями.

Запах точно шёл от тёмно-серого, кирпичного здания за высоким бетонным забором.

— Тут он! — уверенно сказал Муцкевич и оскалил зубы в улыбке. — Духом его оттудова тянет!

Клещёв, прижав руки к груди, закрыл глаза и мелко затрясся. Потом, замерев, вытянул далеко вперёд язык, пробуя воздух на вкус.

И подтвердил:

— Точно! Здесь! Кровушку его чую…

Приложил ладонь к уху:

— И сердце беспокойно стучит. Не спит, хоть и ночь на дворе. Волнуется, видно. Переживает.

И тут же протянул разочарованно, обращаясь к спутнику:

— Вова, но это же и впрямь тюрьма!

Ступая медленно и осторожно, подошли они ближе к воротам и прочитали табличку.

— Следственный изолятор, — грустно промямлил Клещёв.

— А ты как думал! — подтвердил весомо Муцкевич. — Хозяин сказал, что в узилище, значит, так и есть!

Клещёв, забеспокоившись, зачем-то стал ходить вдоль ворот, меряя их длину шагами.

И прекратил это занятие лишь после того, как из будки вышел охранник и посмотрел на него выразительно.

— Пошли отсюда, — предложил он Муцкевичу.

Тот согласился.

Отойдя подальше, остановились они возле урны для перекура.

— Как же мы,.. — обронил Клещёв, докурив сигарету до середины.

–…Проникнем-то туда? — закончил он мысль, вытянув сигарету до фильтра.

И, ругнувшись, выбросил окурок.

— Штурмом, что ли, брать?!

— Не суетись, — пробубнил Муцкевич. — Им, небось, не мы одни занимаемся. Дело серьёзное, раз хозяин нам поручил…

— Так времени у нас нет! — застонал Клещёв.

И в ярости пнул завалившуюся на бок урну.

— Не суетись, — повторил Муцкевич, докуривая первую сигарету и тут же доставая из пачки вторую.

— Что-то мне подсказывает, — продолжал он, рваными облачками выбрасывая дым, — что завтра он отсюда выйдет. Точнее, его отсюда вытащат. Это если он действительно опасен. А если не так опасен, как мы думаем, то…

Причмокнув, закончил:

— Тогда его удавят прямо там, внутри! И мы об этом узнаем!

9.

А за четыре часа до того, как посланцы Савойского добрались до узилища и обнаружили место пребывания свидетеля происходило вот что.

Викентий Демьянович Любанин сидел в этом самом следственном изоляторе на привинченном к полу стуле перед следователем Леонтием Размахиным и трепетал.

Леонтию Даниловичу нравилось, что допрашиваемый трепещет. Но очень не нравилось, что арестованный при том упорно не желает признавать свою вину и всячески увиливает от ответственности.

Хотя и трепещет, что очень даже хорошо.

И вселяет надежду на достижение взаимопонимания с подследственным.

— Хватит ногами по полу стучать! — строгим голосом сказал Размахин и подвинул ближе бланк протокола допроса.

— Стало быть, гражданин Любанин, шестьдесят третьего года рождения, ранее не судимый, без определённого места жительства,.. — усиленно изображая задумчивость, пробормотал следователь, заполняя каракулями новую строку.

Тут стоит заметить, что задумчивость он изображал лишь для проформ, потому как искренне полагал, что следователю положено изображать перед допрашиваемым усиленную работу мысли и борьбу с обуревающими душу сомнения.

На самом деле никогда и никаких сомнений у Размахина не было, особенно по поводу виновности задержанных.

Он и сейчас за час допроса успел уже полностью всё для себя выяснить и определить, прикинув заодно и тот срок, на который может потянуть вина ранее не судимого Любанина.

Но имитировать усиленную работы мысли стоило. Ничто так не смущает подследственных, как сморщившийся под грузом мыслей лоб следователя.

— С недавнего времени! — поспешно добавил Любанин, попытавшись привстать со стула.

— Сидеть! — прикрикнул на него Размахин и погрозил кулаком.

Викентий Демьянович послушно затих и замер, и, чтобы не было больше искушения вскакивать, ногами зацепившись за ножки стула.

— Что — с недавнего? — поморщившись, переспросил Размахин.

— Бродяжничаю с недавнего, — пояснил Любанин. — Запил я как-то неудачно, жена от меня ушла. Я бросил потом, но она уже не вернулась. И вот решил я продать квартиру, а люди те, которые сказали, что купят, фактически и не купили, а…

— Замолкни, — с лёгким зевком прервал его следователь.

И посмотрел на часы.

А потом продолжил речь свою, вяло и нехотя:

— В два часа тридцать минут ночи, находясь в состоянии сильного алкогольного опьянения, из хулиганских побуждений выбежал на МКАД в районе Лосиного острова, чем спровоцировал аварию с участием…

Следователь минуты де загибал пальцы, прикидывая.

— Опа! — восхищённо промолвил он, сверившись с бумагами.

И, оживившись, присвистнул и глаза его радостно заблестели.

— Слышь, бомжара, — обратился он к Любанину. — Ты в общем и целом двенадцать машин угробил, из пять — не подлежать восстановлению. Две смяты, три сгорели. Ва-аще!

И Размахин оглушительно загоготал, едва при этом не захлебнувшись слюной.

Потом, немного успокоившись, он встал, подошёл к Любанину и кинул ему в подставленные ладони наполовину заполненный бланк допроса.

— В общем, — добродушно сказал Леонтий, — тебе прямая выгода на зоне годочка три отмотать. Пока хозяева угробленных машин не успокоятся. А то ведь они…

И Размахин провёл пальцем по шее.

— Полный абзац тебе устроят с похоронами на ближайшей помойке. А твою безвременную гибель мне расследовать резону нет, и так работы хватает. Так что беру ручку краешку стола, от последней сроки отступи вниз побольше, к концу страницы, и там подписывай с расшифровкой подписи и датой. И вали в камеру отсыпаться!

— А отступать зачем? — уточнил Любанин.

Размахин махнул рукой.

— Да допишу там кое-что… Сейчас ломает что-то, лень одолела. Завтра с утречка заполню… В общем, не твоё дело!

Размахин во внезапно накатившем приступе раздражения топнул ногой.

— Подписывай, пока я добрый! А то ещё и обвинение в краже получишь. Там, между прочим, вещи из машин кое-какие пропали.

Любанин поёжился.

— И погибший имеется, по рассказам свидетелей, — продолжал нажимать следователь. — Вроде, даже два погибших… Или один?

И тут же с грустью добавил:

— Трупа, правда, ни одного. Пропали бесследно. Так что от отягчающих обстоятельств судьба тебя отмазала.

Любанин с минуту вертел листок, с разных сторон вчитываясь в коряво набросанный текст.

Потом простонал слабо:

— Но не из хулиганских же! Спасался я! Обезумел совсем от страха! Зачем вы так, гражданин…

Леонтий покачал головой и присел, поудобней устраиваясь на подоконнике.

— Эту сказку ты мне уже рассказывал.

— Точно! — охотно подтвердил Любанин. — Сразу вам всё рассказал. Только тут…

Он потряс листком.

–…Ничего про это не написано. Ни единого слова! А ведь это правда!

— Сказки, — отрезал Леонтий, протирая локтем запылившееся стекло. — Почудилось спьяну.

— Я трезв был! — возразил Любанин.

И подивился собственной смелости.

«Чего это я? Нехорошо это… А ну как вдарит?»

Но следователь был настроен благодушно.

Леонтий вообще не любил мордобой. Он предпочитал эту… как её…

«Психологию» вспомнил Размахин.

И посмотрел на подследственного с жалостью.

— Ты не мудри, подписывай, — посоветовал он Любанину. — А сказки про летающих человечков, которые тебя в лесу преследовали, будешь рассказывать адвокату. Или психиатру, если суд на твои бредни поведётся и экспертизу назначит.

— Но они же летали! — воскликнул Любанин.

И поводил листком из стороны в сторону, пытаясь изобразить полёт.

— Над деревьями неслись! И не человечки вовсе! Детины здоровенные, головорезы!

— Антенны были у них на головах? — уточнил следователь.

Любанин посмотрел на него недоумённо.

— Антенны? Какие антенны? Зачем?

— Для приёма сигналов из космоса! — крикнул Леонтий и спрыгнул с подоконника. — Я на природу хотел полюбоваться, на двор внутренний. Чудесная клумба у нас во внутреннем дворе, прямо сердце радуется. Так нет, ты мне настроение решил испортить!

И, подойдя вплотную к подследственному, заорал та, что оглушил сам себя:

— Подписывай!

Любанин, вздрогнув, схватил ручку и расписался на последней строке.

— И расшифровку! И дату!

Любанин послушно написал и то, и другое.

Отдал бумажку следователю.

— Хороший ты мужик, — похвалил его Леонтий.

И обнадёжил:

— Это ничего. На свободу выйдешь, жизнь сразу наладится. Может, профессию какую в лагере приобретёшь…

И хохотнул, довольный своим остроумием.

Потом вызвал конвоира и отправил подследственного в камеру.

Посланец Савойского был прав. Сердце в ту ночь у Любанина стучало беспокойно. И очень погано было на душе.

Корил он себя за слабость и, лёжа под нарами, ворочался с боку на бок. Ворочался до тех пор, пока ненароком разбуженный им сокамерник не пнул его пребольно в бок.

После чего Любанин страдал и беспокоился тихо.

10.

А вечером того же дня, с коллегами за рюмкой сидя, рассказывал со смехом Размахин о странном подследственном.

Те дивились фантазии человеческой.

«И придумает же!» говорили сыскари, качая головами.

И посмеивались.

До той поры, пока Размахин не стал живо и в красках описывать ночь лесу по версии подследственного.

— Пьян был до помрачения! — уверенно говорил Размахин. — Кто на трезвую голову на ночь в этот лесопарк полезет? Да в тех местах, только со стороны Гольяново, на прошлой неделе два трупа нашли. Так вот, на лесной тропинке, и валялись. Точно, опился или дряни какой-нибудь нажрался, вот в лес и занесло. В дождь… И холодина той ночью была какая! У меня н даче листья на яблоне словно кипятком ошпарило — пожухли. А это в такую погоду завалился спать вроде, и дела ему нет до холода с дождём. А потом, говорит, фары его осветили. Яркие такие! Ага, ксеноновые, типа!

И Размахин повертел пальцем у виска.

— Крутые среди ночи, в дождину, в лес заехали! И не жалко им было джип свой! Бред какой-то!

Услышав о крутых в лесу, следователь Голубев заметно напрягся и, оставив в сторону недопитую рюмку, рассказ стал слушать с необыкновенным интересом.

А Размахин расходился всё больше и больше, перемешивая фразы с дурашливым хихиканьем.

— Вышли четверо, вроде, из машины. И баба с ними какая-то. Как он говорит: «лунная»… Хрю!

Размахин вытер рот.

— Не понял, что за лунная. Светилась, что ли? Стало быть, пятеро вышли. Но он говорит: типа, четверо и лунная. И чёрт бы с ними! Так нет, он давай наблюдать. Пинкертон лесопарковый! Так эти четверо вынесли чего-то завёрнутое. В брезент, вроде. Он решил, что тело. Трупак, типа. И тут…

Размахин вытер слёзы.

— Умора! Андерсен отдыхает! Земля, говорит, расступилась и какая-то яма образовалась. Да что там яма, провал целый! И эти четверо злодеев труп в яму кинули, а оттуда — сноп искр. Прямо полыхнуло! Хре-хре-хре!

Размахин затрясся в приступе смеха.

— Сказочник датский! А земля потом сомкну… Хре-хре-хре!

— Ты бы лучше у него спросил, — веско заметил один из оперативников, — где он травку берёт и куда потом прячет. Может, у него там в лесу мешок зарыт. Пацаны ещё найдут, всю школу окурят.

Размахин отмахнулся.

— Это не по нашей части! Этим пусть наркоконтроль занимается.

Голубев встал, подошёл к Размахину и тронул его тихонько за плечо.

— Лёня, в коридор… На минуту!

Леонтий посмотрел на него удивлённо, на коньяк — с сожалением, но застолье всё-таки оставил и пошёл в коридор вслед за Голубевым.

Он знал, что Борис упрям до крайности и, если уж пристал с чем-то, то в покое не оставит и вечер испортит занудством своим обязательно.

«И чего ему приспичило?» думал Леонтий.

Впрочем, будучи от природы человеком догадливым, понял он, что именно шутейным рассказом своим привлёк внимание зануды Голубева. Потому начинал уже потихоньку корить себя и поругивать, пока ещё не последними, но всё-таки весьма обидными словами, за чрезмерную болтливость.

Он помнил прошлогодний случай, когда один оперативник, сболтнув лишнего, едва не навлёк беду на весь отдел, успешно закрывавший план по магазинным кражам за счёт местных бомжей. Голубе, помнится, тоже тогда вот так в коридор парня вызвал. А потом весь отдел дружно объяснительные писали от служебного расследования отбивался. Двоих, кажется, уволили.

Но в его-то рассказе что могло привлечь внимание Голубева? Забавная белиберда, привидевшаяся бомжу. Или просто выдумка.

Шутейная история. Или теперь уже не шутейная?

«Блин!» подумал Размахин, прикрывая дверь.

— Дело о бомжах помнишь? — с ходу взял быка за рога Борис.

Размахин отрицательно покачал головой, с тоской прислушиваясь к шуму застолья.

— Мы почти год его ведём! — воскликнул Борис. — Наш отдел…

— Я дела твоего отдела не вмешиваюсь, — поспешно заметил Леонтий. — Совершенно они мне не интересно. Своих дел хватает, в срок закончить не успеваю.

— Так поясню, — не отступал Борис. — Дело-то серьёзное. Похоже, банда действует. Преступная группировка, и ещё какая! Год назад появилась информация, что кто-то вычисляет алкоголиков, одиночек, брошенных родственниками людей с жилплощадью. Заставляет их оформлять крупные кредиты в банке под залог недвижимости. Люди после этого исчезают, недвижимость банку переходит. Кредит, полагаю, бандюкам так же переходит. Квартиру они потом продают. Ловко?

— Ничего особенного, — равнодушно заметил Леонтий. — Полно таких банд в Москве. Вся Москва в таких бандах. Ловить их — не переловить. И кредиты навязывают, и квартиры отбирают, и убивают. А то и в рабство продают или на органы. Правовое государство, одним словом! Чего позвал?

Борис хмыкнул смущённо.

— Понимаешь, в чём штука… У них там цепочка: риэлторы, банкиры, юристы, нотариусы. Не удивлюсь, если и из нашего ведомства кое-кто пасётся с этими разбойниками. И все одной связке, плотно…

Он показал Леонтию туго жатый кулак.

— Никакой утечки информации! Ни одного трупа! Никаких следов! А по документам — одна лепота! Договор, заявление о предоставлении кредита, показания свидетелей, что должник убыл в неизвестном направлении, иск и постановление суда. На трёх процессах даже адвокаты должников присутствовали… Или якобы адвокаты… В общем, каждый раз они подтверждали, что ответчик долг вернуть не может, тяжело болен и выехал то к дяде в Белгородскую область, то к тёте — в Орловскую. В общем, изъятие с чистой совестью!

Размахин посмотрел на него удивлённо.

— И чего ты тогда кипятишься? — спросил он. — Чего год дело тянешь? Нет состава, так закрывай — и всё.

Борис покачал головой.

— Есть состав, Лёня. Очень даже есть! Супруга одного из потерпевших заявление написал ещё год назад. Они разводиться собирались, жили отдельно. Но развестись не успели, тянули чего-то. Муж, не дожидаясь развода, спиваться начал потихоньку. Она приходила к нему, навещала. Обеды варила по старой памяти, жалела дурака. И стал замечать, что какие-то людишки к мужу захаживают. Не бродяги, не алкоголики… Это бы ладно! Нет, чистенькие ребятки, гладенькие, в импортном европейском прикиде. С ней стараются не сталкиваться. Как завидят из окна, что она на подходе — сразу шмыг из дома! Но несколько раз она их в дверях застала. И на машинках приличных подъезжали. Она сразу поняла, что плохо дело. Серьёзные ребята её мужа в оборот взяли. Несколько раз увещевала она мужа, просила этим типам дверь не открывать. Да он уже соображал плохо. Может, опаивали они его чем-то? Короче, пропал он бесследно. А вскоре в квартирке семья обосновалась из ближнего зарубежья. А на муже долг повис такой величины, какой, как выяснилось, и стоимость квартиры не покрывает. Вот так эту квартиру банкиры оценили! А поскольку развод не оформлен, то банк и её стал исками донимать. Она к нам с заявлением кинулась. Месяца три мы с ней работали. А потом и она пропала бесследно… Потом и по другим пропавшим заявления от родственников были…

Борис ударил кулаком по стене. Так, что сухая краска посыпалась на пол.

— И ведь все бесследно пропадают! Исчезают! А родственники между тем утверждают, что бандюки в разговорах поминают иногда какую-то «госпожу». Баба там, что ли, верховодит? Одним словом, темнота сплошная.

На Размахина рассказ Бориса никакого впечатления не произвёл.

— Может, и баба, — заметил он. — Бывает и такое. Дело глухое, бестолковое. Это сразу видно. Потерпевших нет. Родственники ничего путного сказать не могут. А кто мог бы — сам исчез. А этих бандюков не мелкота прикрывает на уровне участкового, а серьёзные люди. Без очков видно. Так что или закопаешься т в этом деле и выговор за «висяк» заработаешь, или самого закопают. Уж извини за грубый и циничный юмор! Зато от души!

И Размахин похлопал Бориса по плечу.

— Э, нет! — возразил тот и отстранил руку Леонтия. — Твой бы человечек мне бы помог! Бродяга этот!

Леонтий изумлённо заморгал.

— Кто? Бомжара?! Алкоголик? Боря, очнись! Я же тебе не всё рассказал! Этот болван утверждает, что четверо бандитов по его следу пошли, причём один из них землю зачем-то копал, а остальные его преследовали по лесу, пролетая над верхушками деревьев. Летели, понимаешь? Они за ним летели! Асы Геринга, блин! Ты такие показания в своё дело шить будешь? Да тебя в момент из органов попрут и в лечебницу определят. С бомжа — какой спрос, а ты за каждую бумажку отвечаешь. Прекрати, ей-богу!

Возражал Леонтий, но понимал уже прекрасно, что Бориса с пути не свернуть. И потому за неосторожный рассказ свой ругал себя уже последними словами.

— Чёрт ними, с показаниями! — напирал Борис. — Дай мне его завтра на один день! Нет, на пару часов. Быстро на машине подскочим в парк. Пусть он мне место покажет, где бандитов этих видел. Джип — машина тяжёлая. В дождь на мокрой земле обязательно должна колея остаться. Тем более, что место там глухое. Если найдём колею, то рядом можно и место захоронения вычислить. Не могли они все следы убрать, не могли!

Леонтий вздохнул горестно.

— Зациклился ты на этих бандюках, Боря. Всякой чепухе веришь, лишь бы дело сдвинуть. Выдумка же это! Глупая выдумка!

— Насчёт полёта — да, — убеждённо сказал Борис. — Бежали за ним быстро. Может, через кочки перепрыгивали. Вот ему и почудилось со страху… А насчёт трупа — очень похоже на правду. У нас была версии, что трупы из Москвы не вывозят, а прямо тут и хоронят. Морги проверяли, крематории, кладбища… А если в парке? Была и такая версия. А Лосиный остров — это место, где парк в настоящий лес переходит. И всё в черте города. Ночью и в лесу… Почему нет?

«Чёрт бы тебя драл с твоими догадками!» проклял мысленно коллегу Леонтий.

Он знал настырный характер Бориса. Откажешь — он ведь такой шум поднимет, что и до начальства эхо дойдёт. Звучное эхо. И телефон завтра же от звонков накалится. Тогда дело тихо не закроешь. Глядишь, Любанин этот в важные свидетели попадёт.

«Может, потому Любанин и историю придумал, что рассчитывал в свидетели попасть? И потом поторговаться? Но тогда складней надо было сочинять, правдоподобней. Но ведь сработало!»

Леонтий изобразил минутное раздумье.

Получилось не очень убедительно. Видно было, что решение он сразу принял, а сейчас лишь пытается вздыхать на разные лады.

— Под твою ответственность, — заявил он Борису. — С полным документальным оформлением. Бумаги оформляем, что привлечён в качестве свидетеля… Ты мне обязательно запрос оформи, с подписью! И выезд на твоём транспорте. У меня в отделе с машинами беда. Выезд сам организуй. И учти: он бомж, документов при нём не обнаружено, имя с его слов записано. Если сбежит, то чёрта с два мы его потом поймаем. Если только случайно. И ты мне «висяк» тогда подбросишь!

— Ни в жизнь! — пообещал Борис. — От меня ещё никто не убегал!

«А повезу я его на своей машине» решил он. «На личной…»

Отчего-то казалось ему, что так будет безопасней.

11.

Утро, конечно, не всегда бывает добрым. Иногда оно бывает хмурым (как совершенно справедливо заметил в своё время граф Толстой, но не тот, который Лев Николаевич, а тот, который красный граф).

Иногда не просто хмурым, а откровенно неприветливым. Таким неприветливым, что и встречаться с этим утром не хочется. Хочется поспать подольше, чтобы, проснувшись, миновать его и встретиться сразу с днём (день всегда одинаковый, суматошный, с ним полегче общий язык найти).

Но бывает и добрым. Честное слово, бывает!

Если проснуться таки утром где-нибудь в тихом уголке Подмосковья (как Сергей проснулся), на волшебной постели под ветвями ивы (где Сергей проснулся), отбросить оделяло и, потянувшись, ловить в полудрёме тихие дуновения прохладного ветерка (как Сергей сделал, проснувшись), а потом, зевнув, встать с постели и посмотреть на занимающуюся над речным берегом зарю, то воистину сказать можно (и каждый то подтвердит!), что добрыми силами послано утро доброе и светлое.

Простите, о чём спросили? При чём здесь речной берег?

Ах, голова дырявая! Совсем забыл сообщить читателям, что ива та, балдахин зелёный, стола (как выяснилось) на самом берегу реки. Ну, не то, чтобы совсем на берегу… Шагах в пяти от покатого берегового склона.

Так что вид от той самой ивы открывался просто фантастический! Нет, не просто фантастический, а такой фантастический, что, узрев красоты те, в любую фантастику поверишь.

В сказку даже — и то поверишь.

Вы, верно, читатели дорогие, облака розовые видели. Те, что на заре по небу гуляют. Облака же над той рекой и розовым были по краям подкрашены, и бирюзой расцвечены, и алые искры в них мелькали, и золотисто-жёлтое сияние с медовыми переливами пробивались.

Ах, чудесные были облака!

И розовый свет с речной водой перемешивался. И ровняли волны жёлтый речной песок, и спящие ещё водяные лилии качались у берега.

Хорошо было. Хорошее утро мастер-Бог подарил, на диво расписанное.

Так что посмотришь на такое, и жить хочется! Честное слово, хочется. Чтобы та за плечами ни было, какие бы глупости и ошибки не сотворены были прежде, какой бы пустой и бессмысленной не казалась жизнь вчера, а вот стоит дожить до утра такого, просто потерпеть немного и дожить, и понимаешь…

Есть всё-таки в этом мире что-то этакое, осмысленное. Не просто же так сотворено всё это.

Может, для меня?

Не жалко же Богу таких красок для меня. И для вас, читатели мои любезные, не жалко. Не просто же так он старался.

Быть может, радостно ему видеть, как там, на далёкой маленькой Земле, в укромном уголке, на брегу реки под ивой проснулся человек, посмотрел на нарисованную им картину и хриплым спросонья голосом пробормотал: «Вона как!»

Вот тут он, может, и улыбнётся.

Да, отвлёкся я, братцы, по небесные красоты рассказывая.

Герой-то мой уже умываться пошёл к серебряному рукомойнику, что на дереве висел (появления услужливых тазиков Сергей решил не дожидаться, да они, кстати говоря, почему-то и не появились).

А в кустах неподалёку он и ночной горшок нашёл для естественных надобностей.

После умываний и прочего всякого отправился Сергей искать Апофиуса. Потому как очень хотелось ему разузнать, зачем же они всё-таки к Клотильде приехали и с какой такой целью.

Но прежде обнаружил он на берегу волосатого, чумазого мужичка, который возился в песке, явно намереваясь своими короткими, но чрезвычайно мускулистыми руками, без помощи каких-либо инструментов, выкопать для какой-то цели нору прямо в песчаном откосе.

При том, в отсутствии всяких инструментов, с работой своей чумазый справлялся на удивление споро, со скоростью землеройной машины углубляясь в толщу песка и закидывая берег фонтанами грунта, извлечённого широкими лопатообразными ладонями.

Так лихо уходил он в стремительно растущую нору, что вскоре, пожалуй, и вовсе скрылся в глубине откоса, если бы не отвлёк его Сергей от работы невольно вырвавшимся из груди возгласом восхищения.

— Во даёт!

Чумазый, враз остановившись, замер на мгновение, потом, закряхтев, подался из норы и, выбравшись окончательно на поверхность, повернулся к гостю.

После чего Сергей смог поближе и повнимательней рассмотреть землекопа, внешность которого со всей очевидностью свидетельствовала о принадлежности последнего к миру духов.

Прежде всего, кожа на лице у него была тёмно-серого цвета с едва заметным желтоватым отливом (впрочем, этот цветовой тон мог быть лишь отражением рассветного сияния на небе, а вообще, как Сергей потом заметил, кожа землекопа, оставаясь серой, оттенки часто меняла, отражая, по всей видимости, смену настроений и чувств).

Глаза (точнее, глазки) были очень маленькие и подслеповатые, совершенно чёрные, словно состояли они из одних зрачков, без намёка на белки. И прикрыты были эти глаза длинными и жёсткими ресницами.

Волосы у чумазого, как и сказано выше, были очень длинные, ниже плеч (с учётом маленького роста — едва не до пояса), спутанные, сплошь засыпанные бело-рыжим пуском, так что лишь с трудом угадывалось, что были бы они тёмно-русые, с зеленоватым отливом на свету, если бы, конечно, были чистые.

А ещё у чумазого была длинная борода, привязанная к телу бечевой, чтобы не мешала она свободно двигаться в подземных норах.

Одет он был в кожаную куртку грубого покроя, клетчатую рубаху домашней выделки, на ногах — заправленные в сапоги до белизны тёртые кожаные штаны.

Щёки у землекопа были пухлые, губы — толстые, нрав — весёлый.

Землекоп, прищурившись, глянул весело на гостя и, хихикнув, заявил:

— А я тебя знаю! Ты вчера с Апофиусом к Клотильде в гости приехал! Апофиус, голова со специями, не иначе как к фее за советом собрался, причину какую-то искать…

И, спохватившись, добавил:

— Здрасте, кстати! Я Корнилий, земляной!

И попытался поклониться, но с поклоном у него ничего не вышло по причине чрезвычайной коренастости и плотности телосложения, а также из-за непривычки к подобным церемониям.

— Мы — духи простые, — словно извиняясь, сказал Корнилий.

Сергей мало что понял из его речи, но, соблюдая правила приличия, представился в ответ:

— Сергей.

Подумав, добавил:

— Водитель.

Ещё немного подумав, назвал и фамилию:

— Пантюхин.

Ещё немного подумав, добавил:

— С Апофиусом я… Работаю. Приехали мы… Так-то вот!

И вздохнул.

А потом любопытно ему стало до крайности, что же это за такая фея-советчица, о которой упоминал этот… как его…

Земляной? Это ещё кто такой?

— Земляной? — с удивлением повторил вслух Сергей.

— Ага, — подтвердил Корнилий и вытер ладони о куртку.

А потом одну протянул Сергей.

— Стало быть, будем знакомы.

Одну его ладонь Сергей смог пожать, только охватив её двумя своими. Иначе с рукопожатием ничего бы не вышло, уж больно широка была эта ладонь-лопата.

— Водяных знаешь? — осведомился Корнилий.

Сергей кивнул в ответ, но как-то не слишком уверенно.

— А я — земляной, — пояснил Корнилий. — В земле живу, в песке, в суглинке. Влажные почвы только не люблю, это которые с подземными водами. Ну их, влажные эти, вечно там ходы затапливает. Я, по молодости лет, везде копал, где можно. В Мещёре однажды весь лес изрыл, пока на болото не нарвался. А лет сто назад за ум взялся, стал с оглядкой всё делать, места выбирать.

Он зажмурился и махнул рукой.

— А то ведь столько раз на новое место приходилось перебираться! То люди набегут, строить чего-то начнут, так сваю прямо в галерею вобьют. Или котлован какой прямо посреди лабиринта выкопают. Или место не рассчитаешь — и вода в половодье всё затопит. По молодости и по глупости столько лишней работы понаделал, так сейчас и вспомнить стыдно. Копал, да бросал! Теперь наперёд думаю. Вот…

Он показал на откос.

— Жене дачный домик выкапываю. Осень скоро, так она хочет у реки малость пожить. На отлёт уток посмотреть…

Он хихикнул и рукавом вытер нос.

— Вот чего придумала! Она вечно что-нибудь придумает. То на птиц посмотреть, то зимой — на медведя в берлоге. Всё ей забавы подавай, да монплезир всякий с бланманже! Она ведь у меня…

Подмигнул Сергею.

–…заграничная! Ей-богу, из Европы в наши края прикатила когда-то. Да задержалась малость, лет на триста. Она родом из гномов. А гномы — публика известная. Народ зажиточный, прижимистый. Но на зрелища — падкий. Я ещё в детстве много чего про них разузнал! У меня дед как-то к графу Орлову в карету забрался да поездил с ним по Европам. Всё в тюках да в мешках жил, графу боялся на глаза показаться. Очень скромный у меня дед был, воспитанный! Так, с кареты на корабль, с корабля на карету пересаживаясь, до самой Италии добрался. Говорил, что и в Швейцарию заглянул. В Россию возвращался уже в багаже Суворова, потому на обратном пути был слегка контужен. Так он такого нарассказывал про дворцы гномов, про изумруды, сапфиры и всякие там рубины, что в их кладовых хранятся — вся семья с замиранием сердца слушала. Да, много чего повидал дед на своём век. А у меня вот…

Он показал на нору.

— Всё скромно и просто. Камней самоцветных в местных почвах отродясь не видел, и слитки золотые не попадались, так что красавицу свою заграничную развлекаю лицезрением красот родной природы, благо, что красот этих у нас в избытке… А, вот и жёнушка моя пришла! Голос мой услышала! Домик свой будущий посмотреть пришла!

Кусты боярышника на края откоса задвигали ветками, и из зарослей показалась супруга Корнилия, пожила и почтенного вида дама низкого, под стать Корнилию, роста и примерно такой же плотной комплекции.

Платье её была куда нарядней скромной одежды супруга. Одета она была в багровый, с синей оторочкой, балахон, на плечах украшенный золотистой вышивкой. На ногах были нарядные сапожки мягкой кожи, с блестящими металлическими вставками, богато разрисованными декоративным узором.

На голове её был синий бархатный колпак с меховой оторочкой по краю, верхушку которого венчал меховой же рыже-серый помпон.

На вид, как показалась Сергею, дама была в возрасте предпенсионном (то есть, лет примерно пятидесяти пяти… хотя какая у гномов пенсия?)

Впрочем, вид молодящейся дамы, конечно, обманчив и ошибся Сергей раз этак в восемь. Впрочем, с гномами ошибиться легко. Рождаются они сморщенными, вылитыми старичками на вид, но зато уж потом почти не меняются с возрастом, так что на вид никогда и не определишь, имеешь ли дело с почтенным подземным духом полутысячелетнего возраста, или с совсем юным гномышом годков шестидесяти от роду.

Впрочем, у совсем юного духа взгляд озорной и весёлый, щёки румяные и плотные, будто райские яблочки.

Супруга Корнилия таковым цветущим видом похвастаться не могла: лицо её было сморщенным, а взгляд полнее старушечьим, то есть подозрительным, колючим и замутнённым одновременно.

Впрочем, чувствовалось (непонятно отчего, но чувствовалось), но женщина она добрая, хотя от природы слегка занудная и не слишком расположенная к чужакам.

Супруга, переваливаясь с боку на бок, медленно спустилась по тропинке к берегу, на ходу, превозмогая одышку, ругая мужа на швейцарском диалекте немецкого языка, который (как и вообще немецкий язык) был Сергею знаком лишь по фильмам про войну, то есть, можно сказать, незнаком вообще.

— Гретушка! Гретхен любезная! — засуетился Корнилий, спиной загораживая нору. — Чего так рано пришла? Чего на веранде тебе не сиделось? А жилище ещё не готово, не готово ещё!

И он, попятившись, едва не заткнул нору задом.

— Его ещё копать и копать! Расширять надо! Расширять, тебе говорю!

Упрямая Грета, не сбавляя хода, пошла прямиком на мужа и остановилась только, когда от слегка развевающегося на ветру края балахона до Корнилия осталось полшага.

— Старый турак! — переходя на русский, продолжила Гретхен. — Разговаривать с незнакомец, болтать фсякий глупость фместо рапота! И фсё путать! Твой нора смотреть на зюйд!

Корнилий, вынув зад из норы, засуетился, размахивая руками, заметался вдоль откоса, слюнявя пальцы и пробуя воздух.

— Да нет же! — закричал он. — Какой юг? Юго-восток, как ты и просила!

— Нихт зюйд-ост! — отрезала Грета. — Строго зюйд! Что не есть нормаль для наблюдения осеннего полёта птиц! Ты толшен переделать нора, изменить направлений!

Корнилий, опустившись на четвереньки, примерился к будущему наблюдательному пункту.

Потом, поднявшись и потерев ладони одну об другую, заявил уверенно:

— И так сойдёт!

— Тойфель! — ответила Грета. — Тебе всю жизнь: «так сойдёт»! Жить в провинция — так сойдёт, сидеть безо всякий компаний и не встречаться с гномами на ассамблей — так сойдёт, копать кривой нора и не на том месте — так сойдёт!

Гретхен сердито тряхнула головой и помпон на колпаке задорно подпрыгнул.

— Ты при госте-то не ругайся, — попытался урезонить жену Корнилий. — Поздоровайся хоть, морковка моя сладкая! А то обидится гость… Люди, сама знаешь, народ обидчивый.

Грета подошла вплотную к Сергею и, посмотрев на него оценивающе, произнесла:

— О, челофек! Вы и есть гость Клотильда? Утром о ваш визит писать в «Вестнике Подземелья». Жаль, что такой симпатичный юнош связался с авантюрист Апофиус, но всё равно — отшень приятно видеть вас в наш маленький и уютный страна.

— Гутен таг! — бодро ответил Сергей и, подумав немного, для большего впечатлении шаркнул ногой.

Собственно, кроме этой фразы, из немецких он знал ещё «хенде хох» и «аусвайс битте», но по здравому рассуждению решил, что в данной ситуации они неуместны, потому в разговоре их решил не употреблять.

— Тобрый, тобрый день! — расцвела Гретхен и протянула широкую ладонь, которую Сергей, сообразив что к чему, почтительно тронул пальцами.

— Отшень жаль, что хороший человек пришёл к нам при плохих обстоятельств, — добавила Гретхен. — Желаю вам всячеких счастий в борьбе с этот искривлений! А теперь не медлите, юноша, Клотильда будет ждать вас к столу. Не опаздывать!

И Грета, погрозив на прощанье старательно копавшемуся в норе мужу, отправилась куда-то по своим делам.

И лишь когда ушла она, Сергея озарило.

— Это как же это? — спросил он Корнилия, успевшего уже залезть глубоко в нору. — Как же это она из гномов? Разве у гномов есть женщины? Я в сказках читал…

— Дурак ты! — гулко ответила нора. — Кто же сказкам верит? Как же, по-твоему, гномы без баб живут? Друг друга из глины лепят? Семья, опять-таки… Как же без семьи?

— Так-то оно так, — сказал Сергей.

И задумался.

12.

Ранним утром, ещё часов до семи, Илья Григорьевич Савойский посетил офис финансовой группы «ФинТрастКредит» дабы встретиться с давним деловым партнёром, Мартемьяном Мироновичем Царьковым.

Если бы Илья Григорьевич Савойский был человеком, то вполне можно было бы сказать, что он заскочил повидать старого друга.

Но Илья Григорьевич был людожор, а у людожоров друзей нет. Ни старых, ни новых.

Поэтому скажем просто: подъехал он к давнему деловому партнёру для сугубо делового разговора. И если бы не было настоятельной потребности непременно сегодня встретиться с Мартемьяном Мироновичем, то ни за что бы Илья Григорьевич к нему не приехал.

Разве что за отдельную плату.

Но потребность была.

И потому в шесть часов пятьдесят три минуты утра Илья Григорьевич людожорским бодрым шагом вошёл в офисное здание, кивнул вытянувшемуся в струнку охраннику, поднялся на второй этаж, прошёл через приёмную (в которой, несмотря на ранний час, исправно несла вахту дежурная помощница генерального) и зашёл в кабинет к главному.

Посторонний человек, проскочи он каким-нибудь неведомым способом вместе с Савойским в кабинет генеральному, удивился бы до крайности, завидев в кресле начальника огромную, свирепого виду обезьяну в алом смокинге, украшенном многочисленными, там и сям приделанными в беспорядке золотистыми нашивками.

Богатый смокинг тот эксклюзивным декором имел малиновые, ярко блестящие под офисными лампами шёлковые лацканы с бело-синей оторочкой по краям.

Красные же брюки, явно с трудом натянутые на нижние конечности обезьяны, украшены были алыми, под цвет лацканов, лампасами.

Ах, как поражён бы он был, обнаружив такое чудо!

И не только наряд примата был удивителен!

Будь посторонний посетитель хотя бы отчасти знаком с зоологией и будь он хоть сколько-нибудь наблюдателен, поразило бы его и то, что внешностью обезьяна походила на шимпанзе, при этом массивностью телосложения превосходя гориллу.

И, вероятно, в полный ступор ввергло бы его то, что обезьяна (точней уж, обезьян — коли пола мужеского и вида необыкновенного) разумом и сноровкой нисколько не уступает любому успешному бизнесмену, а именно: ловко управляется с ноутбуком, мобильным телефоном, без всякого напряжения переходит с русского языка на английский и наоборот, и время от времени, наморщив волосатый лоб, глубокомысленно произносит: «повысить надо рентабельность, и ревенью поднять, что бы их всех!..»

Да, совсем забыл сказать: обезьян был говорящий, что чрезвычайно усиливало его сходство с современным эффективным собственником.

А ещё, конечно же, постороннего посетителя удивило бы и это, что обезьян (кто бы он ни был) оказался на рабочем месте генерального ни свет ни заря. То есть задолго до начала рабочего дня.

Но Савойский посторонним не был. Поэтому ничего его не удивило.

Он прекрасно знал, то обезьян — это и есть генеральный директор, Мартемьян Миронович Царьков.

А на рабочем он месте в такую рань потому, что живёт в офисе вот уже много лет, и много лет покидает его пределы крайне редко. Не чаще, чем раз в месяц.

И то только для того, чтобы погуляв вволю в элитном московском притоне для замученных бизнесом деловых людей, снова вернуться в родной офис и засесть там, как в крепости, безвылазно, ещё на несколько ближайших недель.

Благо, что для счастливой жизни генерального всё было в офисе, и всё — под рукой. Точнее, под лапой.

Был в этом здании и растущий в гигантской кадке баобаб, в дупле которого Мартемьян Миронович любил отсыпаться после сытного обеда. И бассейн, обсаженный по периметру лианами. И наполненная тропическими растениями оранжерея, где под стеклянными сводами летали, отчаянно переругиваясь, большие разноцветные попугаи.

Хорошо было генеральному в офисе, спокойно.

Потому и нетрудно было застать Мартемьяна Мироновича на рабочем месте. Тому, кого пропустила бы охрана к этому самому рабочему месту.

Савойский был — свой. Его пропустили беспрепятственно.

— Здравствуй, Мартемьянушка! — елейным голосом затянул Илья, присаживаясь в обтянутое серой телячьей кожей кресло для почётных гостей.

— Как поживаешь? Работка-то движется? Бумажки подписываются?

Обезьян ответил дружеским рыком. И протянул лапу, которую Савойский пожал одновременно и крепко, и как-то по-особому деликатно, точно отмеренным нажатием продемонстрировав и открытость отношений, и должную почтительность.

— А я к тебе по делу… Срочному!

Обезьян нахмурился.

Дела Савойского были ему хорошо известны. Если они стали срочными — жди беды.

— Тебе большая честь была оказана, — как бы, между прочим, прорычал Царьков. — Сама повелительница посетила твою контору.

Савойский с готовностью закивал в ответ. И особые, людожорские искорки запрыгали в хищных его глазках.

— Сама, да! — подтвердил он. — Самолично пожаловала, почтила визитом.

И тут же не удержался от того, чтобы не похвастаться. Как бы невзначай.

— К тебе-то, насколько мне известно, ни разу не заходила? А ко мне вот…

Обезьян грозно оскалился и Савойский тут же осёкся.

— Говори, с чем пожаловал, — тоном грозным и требовательным произнёс Царьков. — Недосуг мне похвальбу твою выслушивать. В половине восьмого трапезничать буду, а работы ещё много несделанной. Не уложусь я с тобой в график…

Савойский привстал и, наклонившись вперёд, погладил краешек стола.

— Людишки нужны, — пропел он.

Обезьян заурчал. Придвинул калькулятор. Пощёлкал клавишами.

— Сколько? — уточнил он.

— Человечков двадцать в ближайшую неделю, — голосом спокойным и безмятежным произнёс Савойский.

Царьков завизжал пронзительно и подпрыгнул в кресле.

Скрипнула дверь, и обеспокоенная помощница заглянула в кабинет.

— Звали, Мартемьян?.. — начала было она.

Но начальник, сорвавшись на визгливый мат, тут же прогнал её прочь.

— Чего занервничал, Мартемьянушка? — ласково спросил Савойский. — Или нет у тебя столько людишек?

— Ты спятил, проглот! — заорал Царьков, обеими лапами ударив по столу с такой силой, что бронзовая декоративная чернильница с жалобным звоном слетела на пол.

— Куда?! — брызнул слюной Царьков. — Куда тебе столько? Ты под статью меня подвести хочешь? И так менты нос норовят сунуть… Среди них, между прочим, тоже люди иногда попадаются! Не все Клоадру служат, ты это учти!

Выждав минуты три и дав обезьяну вволю побушевать, Савойский с мягкой улыбкой пояснил:

— Людишки не мне нужны. Я свои потребности сам удовлетворяю, твои фонды не трогаю. За полицейских же не беспокойся, против госпожи они — пыль! Если пара людишек там и найдётся, то стражи сами их на кусочки порвут. На мелкие кусочки!

И Савойский, захихикав, затрясся и задёргался, будто в неожиданном истеричном припадке.

— Но ведь двадцать трупов за неделю! — и обезьян задрал лапы к потолку. — Двадцать пропавших! И по любому из них может поступить заявление!..

Савойский, поморщившись, отмахнулся.

— Мы ведь патриоты России, Мартемьян, — сказал он.

Царьков кивнул в ответ и погладил лацкан.

— В нашей любимой стране тысячи несчастных без следа пропадают, — продолжил Савойский. — Десятки тысяч. Сотни! За то мы страну и любим… В такой стране планы выполнять легко и приятно. Двадцаточка в неделю — много ли? Зато потом!..

И он блаженно зажмурился.

Зрачки обезьяньих глаз задрожали, запрыгали беспокойно.

— Это просьба повелительницы? — шёпотом спросил он.

— Приказ! — отрезал Савойский. — Я пятнадцать трупов предоставлю, ты — двадцать. Извини за повышенный план, но у тебя список должников побольше. А мои ребята в прошлом месяца сверх плана ещё пятнадцать люмпенов из расселённых коммуналок собрали. Так что на этот раз твоя очередь норму перевыполнять.

Обезьян задумался на минуту.

Приказ повелительницы изрядно его озадачил.

Конечно, двадцать — не такое уж большое количество. Были времена, когда и больший урожай собирали. Но сроки!

Когда такое количество людей пропадает в короткий срок, исчезает без следа — без шума не обойтись. Непременно что-нибудь где-нибудь всплывёт, и тогда…

— Ни о чём не беспокойся! — твёрдо и веско произнёс Савойский. — Под защитой госпожи мы в безопасности.

— Нет, но зачем столько? — упорствовал Царьков. — Мне-то можно объяснить?

— Можно, — огласился Савойский.

Он встал, подошёл к двери кабинета и проверил, плотно ли закрыта она. Не удовлетворившись поверхностным осмотром, дважды с силой потянул на себя дверную ручку.

Потом прошёлся вдоль окон, поправляя задёрнутые шторы.

Прошёлся вдоль стены.

— Кабинетов смежных нет? — уточнил он.

Обезьян заверещал радостно.

— Здесь мои апартаменты! — завопил он и запрыгал в кресле. — Всё, что за стеной — моё. И сверху — моё! И снизу — моё! И всё, что в округе — моё! Весь район Москвы мной куплен! Здесь нет чужих, здесь все — моя собственность! Моя! Моя!

Прыгнув на стол, сдёрнул на мгновение брюки, показав красный зад опешившему Савойскому.

— Всё моё! Всё!

Потом успокоился и с важным видом, как ни в чём ни бывало, усёлся за стол.

Кивнул гостю.

— Не изображай из себя спецагента, Илья. Мы не людишки, чтобы в секретность играть. Нам бояться некого! И стесняться некого! Совесть этой планеты — мы! Мы — её мораль и закон!

И, вытянув губ трубочкой, смачно плюнул в стену.

— Пока ещё нет, — возразил Илья Григорьевич. — И кроме людей ещё существа имеются, которым выгодно было бы избавиться от нас. А дело тут такое…

Оглянувшись, присел за стол, придвинув кресло ближе к Царькову.

— Такое дело, что и радостно на сердце, и тревожно, — зашептал Савойский. — Голос садится от волнения, прости… Сакморы, покровители наши, такое надумали!.. Повелительница подтвердила самолично! Лично! Сама!

— Что? — хриплым шёпотом спросил Царьков.

— Реактор, — едва слышно произнёс Савойский. — Они разгонят его на полную мощность. Им нужно топливо, много топлива. И в течение недели они разгонят его на полную мощность! Понимаешь, Мартемьянушка?

И он засмеялся истерично, прикрыв ладонями перекосившееся от волнения лицо.

— Они скроют Землю! Полностью скроют Землю! Она пропадёт без следа! Исчезнет, как те людишки, что мы поставляем на растопку. Сакморы укроют нас! Навеки! Наве-е-ки-и!

И он захлюпал, сорвавшись в рыдание.

— Чего разнюнился? — с брезгливой улыбкой осведомился Мартемьян. — Скис, спёкся? Сердечко человеческое всё ещё бьётся?

Царьков подался вперёд и, хищно оскалив клыкастую пасть, добавил резко, будто ударом вбивая гробовой гвозь:

— Че-ло-вечек!

— Нет! — испуганно завопил Савойский.

И, привскочив, замахал руками.

— Нет уж, ты не смеешь! Ты не имеешь права так говорить! Нет у тебя такого права!

И зачастил сбивчиво, выплёвывая слова: — Разве я не приближен к госпоже? Разве не отмечен милостью её? Разве не приносил в дар сотни трупов от чистого сердца? За один раз, бывало, до сорока тел передавал, так что целую неделю вывозили их из моего офиса. А ведь у сердца, у сердца держал! Так что же теперь, и доверия мне нет?

— Сядь, — тихо сказал Мартемьян.

И, вытянув волосатую лапу, когтистым пальцем показал на стул.

— Хоть ты людожор и заслуженный, и поручения самой госпожи передаёшь, но сейчас, в этот час — ты у меня в гостях. В моём офисе!

Савойский покорно опустился на стул.

— Я понимаю тебя, Илья, — продолжал Мартемьян, кривя губы в издевательской обезьяньей усмешке. — Ты боишься, Илюша. Та маленькая, ничтожно маленькая человеческая часть, что ещё в тебе осталась, сопротивляется нашему большому, великому делу. Она боится, она трясётся, Илюшенька. Она сжалась в испуганный комочек и бьётся о поганые твои рёбра как испуганный воробышек. Но ей не выбраться, Илья? Правда?

Савойский не ответил.

Он сидел с потерянным видом, время от времени потирая кончиками пальцев уголки подрагивающих губ.

— Правда? — повторил вопрос Мартемьян.

— Правда, — выждав пару мгновений, подтвердил Савойский.

— И воробышек сдохнет внутри тебя! — наставительно заметил Мартемьян. — Сдохнет, никуда не денется. Потому что другого пути нет.

Царьков, придвинув к себе чистый лист бумаги, обмакнул коготь в чернильницу и тщательно, медленно вывел крест посередине листа.

— Во-от, — потянул Царьков.

И, вытерев коготь шерстяной тряпицей, извлечённой из резного деревянного пенала, что стоял на правой стороне стола, показал лист гостю.

— Вот что теперь мы имеем, Илья. Крест окончательный и бесповоротный. Но мы ведь креста не боимся, Илья?

Савойский отрицательно замотал головой.

— Мы уже ничего не боимся, — и Царьков положил лист в папку, обтянутую красной, жирно отблёскивающей кожей.

— Нам уже поздно бояться, Илья. Я тебя понимаю. И страхи твои понимаю, друг мой. Когда сакморы запустят реактор, мы исчезнем прежде всего для Него. Для Его мира! Мы исчезнем для всех. Люди других миров будут видеть нашу звезду, а рядом с ней будут видеть нашу планету — безлюдной. Нас они уже никогда не увидят. И прежде всего нас не увидит — Он. О да, это хорошо! Правда хорошо, Илья! Мы и сейчас наслаждаемся безопасностью и свободой, но что будет потом… Что будет потом, в тени? В Великой Тени?

Савойский молчал, низко опустив голову, и глядел куда-то под стол, словно там надеялся разглядеть ответ.

— Скажу, что будет, — сам себе ответил Царьков. — Мы окажемся в их власти. Мы окажемся полностью во власти сакморов. Без малейшего прикрытия с Его стороны. А ведь сейчас, пусть ненамного, пусть на одну тысячную — Он нас прикрывает. Даже нас, Илья, даже нас! Он держит клеточки нашего тела соединёнными, он держит наши мысли нераспавшимися. Он даёт темноте растворить нас. Даже нас, Илья, даже нас, гнуснейших из сотворённых. Мы прошли через эмансипацию, Илья, мы лишили Его отцовства, мы перестали быть Его детьми, мы стали детьми сакморов, и они приняли нас и облекли в красное и алое. Но Он так и не отказался от нас! Сакморы скроют нас, своих детей, от прежнего отцы. Так они сказали нам. Мы поверили, мы согласились… А что нам оставалось делать? Мы же не только дети, мы ещё и слуги наших новых отцов и матерей. А теперь мы боимся остаться с ними наедине, потому что не знаем, что именно они делают со своими детьми в тёмной комнате.

Конец ознакомительного фрагмента.