История на ночь

Александр Титов (2022)

Трогательное письмо от дяди вынуждает Алексея поехать в посёлок, где он провёл детство и юность. Ему предстоит встретиться с прошлым и многое переосмыслить. Первая любовь, окончившаяся глупым расставанием; дружба, которая оборвалась недоразумением. Алексею придётся многое осознать, возможно даже сойти с ума, потому что позади осталось слишком много ошибок, а они лишь дожидаются удобного момента, чтобы напомнить о себе.

Глава 7

На огромном полотне в сплетении мазков была зашифрована магия. Необоримая сила, что магнитом приковывала взгляд.

Обыкновенная пастораль в антураже девятнадцатого века. Летний день, роща с тропинками для променада и берег поросшего камышом пруда. Среди деревьев прогуливаются люди. На первом плане, у берега, шесть человек. Женщина в голубом летнем платье на скамейке под ветвистым дубом. Нахмурив брови, она читает пухлый томик с желтыми страницами, а свободной рукой тянется к кульку с конфетами.

Возле самой воды расположилась девушка в нежно-розовом сарафане с детской коляской, из которой выглядывает довольный, улыбчивый малыш. Пока мама, присев на землю, кормит хлебом стаю уток, ребёнок со смехом указывает пальчиком, кому дать следующий кусочек.

С другой стороны о чём-то весело беседуют трое: мужчина в светлом костюме и две молодые особы в бежевых платьях, спрятавшиеся от солнца под зонтиками. У них в ногах терпеливо следят за ходом разговора три чёрных дога на тонких кожаных поводках.

Идиллия совершенно постная, не вызывающая и намёка на катарсис, но я как заворожённый смотрел на неё, не мигая, и вздрогнул, когда позади раздался голос дяди:

— И тебя она не оставила равнодушным?

— Что? — я растерянно обернулся. — Я не слышал, когда ты подошёл.

Дядя приблизился к картине, с минуту молча на неё смотрел и, наконец, произнёс:

— Вот уже полвека её загадка не даёт мне покоя. В семидесятых один невероятно талантливый художник подарил её мне. Фёдор Лепехин. Он не остался в истории только потому, что его жизнь оборвалась слишком рано. Двинулся рассудком и перепутал дверь с окном.

Я видел его в ту пору, незадолго до смерти. Страшное зрелище, надо сказать. Глаза впали, ногти обгрызены, волосы сальные, длинные, и сам как скелет тощий. Но Федя был моим другом, и я как мог пытался его поддерживать. Последние полгода он перестал писать даже то, что должен был по работе, а в чём причина — рассказать отказывался. Отмахивался, мол, пустяки. Потом начал оправдываться, что все мы материалисты, а он просто приболел. Только как в это поверить? Федя слышал про материализм разве что на съездах союза художников и вряд ли толком понимал, что это значит.

Однажды его всё-таки прорвало. В тот день хватило стакана водки, и полилось бурным потоком всё, что так его мучило. Я с готовностью слушал и пытался уловить суть. Федя рассказал, как целый год, каждую ночь видел во снах одну и ту же картину, запомнил её до мельчайших подробностей и просто не мог не написать. Он взялся за дело с тем пьянящим восторгом, с каким создают настоящие шедевры. И вот результат. Творец любит править свои произведения, потому что видит какие-то изъяны, что не дают покоя, но в этот раз идеал был достигнут.

— И что? Он так восхитился своим талантом, что с ходу чокнулся? — спросил я, устав ждать развязки.

— Нет, это было только начало. Скажи, что ты видишь на этой картине?

— Ну, вроде ничего особенного. Лес, пруд, как будто церквушка за деревьями маячит, люди разные гуляют. Вон дамочка с ребенком уток кормит. Сам же видишь.

В ответ дядя удовлетворённо хмыкнул, похлопал меня по плечу и заявил:

— Федя не написал на ней ни одного человека.

Я не поверил. Слишком это походило на очередную мистификацию, а дядя как всегда запутался, где правда, а где вымысел.

— Откуда же они тогда взялись? — подыграл я.

— Кто знает? Федя и сам ломал над этим голову, пока не надорвался. Твердил, будто все, кто появились на картине, постоянно двигаются. Стоит только отвернуться, как они оживают.

— Может, ему это на нервной почве казалось?

— Ты так думаешь, потому что не видел его глаза. Я бывал в жёлтом доме и знаю, как смотрят психи. С фанатичной убеждённостью или на грани истерики, если разум не покинул их окончательно. Они с особой болью принимают то, что никто не может их понять. Но Федя знал, что это невозможно и что рассказывать про картину никому нельзя, иначе его сочтут ненормальным. Именно от этого он сошёл с ума, а не наоборот.

— Почему ты раньше никогда об этом не рассказывал?

Дядя холодно взглянул на меня и резко ответил:

— Рассказывал, и не раз. Вот только слушать ты никогда не умел.

Всё, что я смог сказать в ответ, было неискреннее:

— Ну, извини.

Но дядя и не думал обижаться. Просто сообщил, что ужин ждёт на столе и уже, наверное, остыл. А затем направился к двери.

Я ещё немного постоял у картины, зачем-то пытаясь уловить хоть самое мимолётное движение. Будто все персонажи притворялись и в любой момент могли вздохнуть или дёрнуться. А потом удивился, насколько отвык от подобных историй, раз стал таким впечатлительным, и покинул галерею, оставив жить полотна своей жизнью в кромешной темноте.

Я спустился на первый этаж, прошёл через гостиную, где единственным источником света был огонь в камине. Его мерцающие блики игрались на полированной поверхности рояля, на бесчисленных фигурках, статуэтках, вазах и канделябрах, расставленных повсюду. Дядя будто специально загромождал комнату бесполезной дребеденью, лишь бы не оставлять пустоту. Коль нет гостей, так пусть хоть пастушки и бюсты мёртвых поэтов послушают «Лунную сонату» в исполнении Виктора Бурина.

На подлокотнике одного из двух кресел, что стояли возле камина, я заметил зачитанный, склеенный малярным скотчем томик Сартра «Бытие и ничто», и закладок в нём было больше, чем иголок в подушечке. Всего секунду я колебался, не открыть ли, не поинтересоваться ли о чём дядя размышляет долгими вечерами, но всё-таки воздержался. Лишний раз забираться в дебри чьих-то умствований, да ещё и на ночь глядя мне не хотелось.

Ужин был накрыт в столовой, на огромном дубовом столе на двенадцать персон. Никогда не понимал, зачем здесь эта махина. В лучшем случае за ним сидело четыре человека, зато занимал он почти всю комнату. Оставшееся место отводилось серванту с коллекцией крепкого алкоголя.

Дядя сидел во главе стола перед тарелкой с отбивной, к которой пока не притронулся.

— Ты что, заблудился? Или в Москву ездил руки помыть? — недовольно пробурчал он, вооружаясь ножом и вилкой.

— Просто странно как-то, — примирительно сказал я. — Прошло столько лет, а всё на старых местах.

— Куда же оно денется?

Я пожал плечами и принялся за еду. Слишком сильно проголодался, чтобы продолжать разговор. Много времени на это не потребовалось. Всего десять минут, и от куска жилистого мяса осталась лишь лужица сока с поджарками.

Дядя ел гораздо дольше, тщательно пережёвывал каждый кусочек, потом неспешно протёр рот салфеткой и уставился на меня испытующим взглядом.

— Итак. Ты приехал, — произнëс, будто опыты начинал.

— Как видишь.

— Зачем?

— Ты же сам просил, письмо написал, не помнишь?

Я достал конверт, который на всякий случай взял с собой, и положил перед ним.

— Помню. Но я был уверен, что и в этот раз у тебя найдутся дела поважнее. Так что изменилось?

Дядя говорил с тем любопытством, с которым всю жизнь препарировал каждый мой поступок. А я вновь ощутил себя лабораторной крысой.

— Ты сказал, что можешь скоро умереть. Да и потом, я правда соскучился.

— Соскучился? Это вряд ли. А то, что я стар и могу умереть в любой момент, для тебя ещё меньше значит. Я и в прошлый твой визит был не особо молод.

— Ну, как всегда. Ты опять всё за меня решил, а я не имею ни малейшего понятия, что должен сказать.

— Правду. Как всегда только правду.

Что именно дядя считал правдой, и тем более, почему это так важно — было для меня тайной. Чтобы не теряться в догадках, я решил пересказать то, что произошло между получением письма и приездом сюда.

— Значит, всё решила Марина, — заключил дядя, когда я закончил. — Это уже больше на тебя похоже.

— Почему?

— Разве не очевидно? В тебе нет стержня, ты слаб и слеп, не понимаешь, для чего тебе дана жизнь. Жизнь! Та самая, которую надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Кто сказал?

— Островский. «Как закалялась сталь», — обречённо ответил я. Дядя уселся на любимый конёк, и лучше бы мне промолчать, но едкое замечание всё же сорвалось с языка: — Сырая фраза. Слишком много однокоренных слов в одном предложении.

— Вот об этом я и говорю. Ты не способен смотреть дальше своего носа, но придираешься к конструкции.

— Просто написано неграмотно.

— Лес, Алёша! Смотри в лес, не обращай внимания на деревья. Они могут быть корявыми, невзрачными, могут быть гниющим буреломом, но лес велик и необъятен. Понимаешь, о чём я?

— Честно говоря, не очень. Как ты вообще связал Марину и то, что я не роюсь всюду в поисках глубинных смыслов? Я её знаю всего три года, два из которых мы вместе. Как же я по-твоему раньше-то жил?

— Понятия не имею. Плохо, наверное, раз решил себя так ограничить.

— Прекрасно! — не выдержал я и нервно захлопал. — И часа не прошло, а ты уже меня подкаблучником называешь.

— Милый мой, ты сам себя так назвал. Я лишь сказал, что без твёрдой опоры в этом мире ты растерялся, а потому и ограничил себя.

На этом моё терпение кончилось. Лишь чудом я удержался, чтобы не стукнуть кулаком по столу. Напоследок попытался сменить тему:

— Да брось, хватит об этом. Расскажи лучше, как у тебя дела?

— Зачем говорить о том, что не интересно ни тебе, ни мне. От таких разговоров надо бежать сломя голову хоть на самый край света.

— Пожалуй, этому совету я и последую, — сдался я.

Встал из-за стола и, театрально щёлкнув каблуками, откланялся. Хотел, чтобы дядя крикнул мне что-нибудь вслед, попросил прощения, но он остался нем.

А я уже начинал жалеть, что приехал.