После нас

Александр Солин

Ты можешь со мной не соглашаться, можешь искать свое будущее, но я свое разглядел, и это очень хорошее будущее. Я знаю: что бы дальше ни произошло, кто бы ни правил Россией, какие бы козни ей ни строили, она будет жить столько же, сколько и всё человечество. Будет либо жить, либо погибнет вместе со всеми. Не знаю, как тебе, а по мне это отличная новость.

2

— Ну, и как тебе этот лохматый гуру? — заговорил Сомов, едва они с Федором очутились на улице.

— Полное разочарование! Все это я и в Интернете мог бы прочитать.

— То-то и оно! — подхватил Сомов. — И он еще смеет лаять на Набокова! Вот уж правда: живой пес лает на мертвого льва! А все потому что завидует!

Он подкрепил негодование красноречивой паузой и спросил:

— Торопишься?

— Да вроде нет…

— Тогда не против, если прогуляемся, поговорим?

— Почему бы и нет.

И они, свернув с шумного Невского, двинулись по солнечной стороне канала Грибоедова к Марсовому полю. Сомов — поджарый, среднего роста и возраста, с умным, готовым прищуриться лицом и Федор — чуть повыше, с рассеянной от новизны впечатлений улыбкой и пружинистой кроссовочной поступью.

— Сам-то любишь Набокова? — поинтересовался Сомов.

— Ну так… Читал кое-что, — смутился Разумов.

— «Лолиту»… — предположил Сомов.

— Ну да… — смутился Федор.

— Ну и как? Хотел бы писать, как он?

— Вряд ли у меня получится. Молод еще.

— Ну, почему же! Когда он писал свой первый роман, ему было приблизительно столько же, сколько тебе!

— Значит, он родился писателем. И потом, лектор прав: его стиль не для всех.

— Но «Лолиту» знают все.

— Знают сюжет, а до остального дела нет. По себе сужу. Сам многое пропускал, когда первый раз читал. Это уже потом, когда попробовал писать, стал читать другими глазами…

— Это нормально. Сам через это прошел. Кстати, у меня его «Дар» прочно связан с «Облаками» Джанго Рейнхарда. Знаешь такого?

— Нет, не знаю.

— Был перед второй мировой такой джазовый гитарист. Тут ведь что важно…

Сомов остановился, достал сигареты и предложил Федору.

— Спасибо, не курю, — отказался Федор.

— Молодец! А я подымлю, если не возражаешь.

Сомов прикурил от зажигалки, и они двинулись дальше.

— Да, так вот… — затянувшись и выпустив в направлении их движения тугую струйку дыма, продолжил Сомов: — Тут важно погрузиться в атмосферу описываемого времени. Лично мне помогает музыка. Для меня музыка — квинтэссенция эпохи. Вот я слушаю Джанго Рейнхарда и представляю послевоенную старушку Европу, которая под новые ритмы зализывает раны и старается забыть, что натворила. Пропитанная салонной томностью атмосфера, ритмичный, мелодичный джаз, надушенные платки, розы в мужских петлицах, шампанское, «Шанель №5», набоковские «прелестные, глянцевито-голубые открытки»… Над Европой беспечные облака. Уходят в никуда и навсегда уносят безмятежность. Исчезающая натура с ее поэтическими мелочами вроде ржавой кнопки, удерживающей уцелевший уголок не до конца содранного объявления… Те самые мелочи мирного времени, которые вскоре будут погребены под руинами новой войны. В общем, послевоенное похмелье и канун новой катастрофы, которую никто не ждет. Вот уж правда: «Ах, музыкант, мой музыкант, играешь, да не знаешь…» Кстати! — словно спохватившись, перешел Сомов на обыденный тон. — В русской словесности две крайности — Набоков и Платонов. Эти двое, по сути, определяют ее диапазон — и стилистически, и содержательно. Все остальные сгрудились внутри этого диапазона…

— Я мало читал и того, и другого, но раз вы так считаете… — отозвался Федор.

— Давай на ты, — предложил Сомов.

— Хорошо, — не стал возражать Федор.

— Тебе сколько лет?

— Двадцать четыре.

— А мне сорок шесть. Женат?

— Пока нет.

— Ты извини, что интересуюсь. Если не нравится — скажи.

— Нет, наоборот. Рад общению с коллегой по писательскому делу.

Сомов щелчком отправил недокуренную сигарету в канал и поинтересовался:

— Давно пишешь?

— Да какое там пишу! — смутился Федор. — Так, балуюсь понемногу…

— Я тоже балуюсь. Не знаю, как тебе, а для меня писательство — сущее наказание: хочется о многом сказать, а слова не даются, — сообщил Сомов.

— Это мне знакомо!

— И не то чтобы удивить кого-то хочу — просто рука зудится! Знаешь, как у Александра Сергеевича: пальца просятся к перу, перо к бумаге…

— Да, да, понимаю, — кивнул Федор.

С молчаливой почтительностью миновали Спас на крови, вышли на Марсово поле, покружили еще с полчаса, и перед расставанием Сомов предложил подкрепить шапочное знакомство творческим. Сказал:

— Пришли мне на почту какой-нибудь рассказ на свое усмотрение, а я тебе свой. Есть у меня одна идея. Посмотрим, может, что и выйдет.

Федор согласился, и они, пожав руки, разошлись.