Жара

Александр Самбрус

Роман Александра Самбруса «Жара» – философский роман, замешанный на реализме и фантастике. Его нестандартный и таинственный сюжет – это микс из элементов философского и полицейского триллера, аллегорических отступлений, любовных приключений, сатиры и гротеска. Главный герой произведения Максимилиан приезжает в один из городов «южной» страны, где все ему по духу, кроме изнуряющей жары. По совету врача он приобретает солнцезащитную одежду и прочие нужные атрибуты, которые выглядят весьма экстравагантно. Таким образом невинное желание спастись от жаркого климата превращается в череду приключений: Максимилиан становится фигурантом раздела светской хроники, местной знаменитостью, от которой не отстают папарацци, его берет на прицел полиция. Зажатый со всех сторон непростыми обстоятельствами, он покидает любимый город, никого об этом не предупредив, к тому же используя довольно оригинальный способ бегства…

2

Я тут уже вторую неделю, к чему-то привык сразу, а к чему-то все никак не могу. Но надеюсь, что со временем все образуется. Жители своим городом гордятся и постоянно называют его то изумительным, то великолепным. В общем, это так. С одной стороны к городу подступает целое море воды — Великое Разделительное озеро, тут его сокращенно называют ВРО. Удивительное дело, как эти каких-то тридцать километров водной глади прямо-таки чудовищным образом разделяют наши страны. Пару часов на корабле, минут десять лету, а насколько все разное…

Если бы только озеро! С той, бывшей моей стороны, громоздится высоченная горная гряда, и это тоже, скорее всего, играет важную роль. Множество рек и речушек несут свои воды с этой гряды и впадают во ВРО, а вытекает из него всего одна, но бурная и полноводная река, и проходит она через наш город, так что здешнему правительству пришлось провести целый комплекс мероприятий: соорудить по ее берегам прочные дамбы и каменные набережные, обустроить в ее начале шлюз, а ниже по течению предусмотреть резервно-аварийное водохранилище. Довольно сложное гидрографическое хозяйство, мне с этим еще предстоит разобраться. В общем, красоты тут неописуемые, и можно сказать, что все пока складывается хорошо, вот только температура воздуха постепенно ползет вверх и это начинает ощущаться.

И вот что еще меня несколько пугает: говорят, что тут не просто жарко летом, а иногда в этих местах случаются так называемые «африканские прорывы». Тут этот термин используется в тех случаях, когда из Африки доходят порывы сирокко. Тогда даже Средиземное море — а это 500–600 километров — не является преградой для этого удушающего, обжигающего ветра. Раскаленные воздушные потоки несут сахарский песок и мелкую дисперсную пыль, но самое ужасное заключается в том, что все эти массы воздуха упираются в горную гряду и с этим удушливым и застойным состоянием нужно как-то справляться. Горожане говорят, что это, пожалуй, самое сложное в их жизни и что с этим нужно уметь справиться. Все проходят через этот непростой период, а потом все налаживается. Так что, вроде, ничего особо ужасающего нет. Просто интересно, а как у меня с этим всем получится?

А вот с общением проблем не наблюдается: у нас хоть и разные языки, но многовековое соседство заставило нас — как по ту сторону, так и по эту — овладеть обоими. Другое дело — акклиматизация. Если бы я приехал сюда зимой или же ранней весной, то у меня было бы на это время. Но так уж получилось, что сейчас весна на исходе, и чувствуется, что лето будет жарким!

С работой я освоился сразу, во время стажировки я освоил многие нюансы — группы товаров, котировки, — все это было мне знакомо. Вообще-то дядюшка запросто мог бы устроить меня и на столичной бирже, однако там нужно было идти на вакансию начинающего брокера, а тут он договорился о том, что я сразу стал брокером полноценным. И перспектив тут больше. И вообще дядюшка полагает, что мне нужно начинать самостоятельную жизнь и ни на кого не полагаться, а живя бок о бок с ним, я ее — свою самостоятельную жизнь — никогда не начал бы.

Что касается биржи, то тут существует давнишняя традиция: все ее служащие обязаны все время ходить в своеобразной униформе: черный костюм из грубошерстной ткани, белая рубашка с жестким воротничком, шляпа-котелок и кожаные ботинки. Костюм из плотной твидовой ткани, такие же груботканые рубашки, такой же тяжеловатый котелок. В первое же утро мне это одеяние и выдали под расписку, а также вручили экземпляр Генеральных правил поведения брокера. Этих правил целый свод, на всю неделю чтиво мне обеспечено! Правда, вне службы разрешалось не надевать форменный костюм, но начальство строго-настрого предупредило: все равно это должен быть костюм, пусть другого какого-то цвета и пусть не из такой плотной ткани — но все же костюм! Веселенькое дело — плотная ткань и в жару! И потом, после работы, все в теннисках, легких брюках, некоторые даже и в шортах, а ты — в костюме! Уже сейчас, в конце мая, по всему видно, что июнь будет очень жарким месяцем. А что будет в июле? Страшно подумать! Здесь это, пожалуй, самое знойное время в году. Говорят, что жара стоит невыносимая, все тело становится липким и такое возникает ощущение, будто тебя с ног до головы измазали оливковым маслом и выпустили на улицу.

Господин управляющий встретил меня очень приветливо, подробно расспрашивал о дядюшке, принял самое живое участие в вопросе моего обустройства.

— Как вы, кстати, устроились?

— Пока в гостинице.

— Это не дело, вам нужно побыстрее найти квартиру.

И тут же набрал по внутренней телефонной связи директора департамента человеческих отношений.

— Вот что, милейший, окажите всяческое содействие нашему начинающему брокеру: помогите ему подыскать квартиру, кого-нибудь с хорошей репутацией для ведения хозяйства и вообще — пока, в первые дни, не загружайте работой.

Так и получилось: с самого утра я заполнял в департаменте разные бумажки и уже через час-другой меня отпускали. Директор департамента предостерег меня:

— Непременно старайтесь успеть со всеми разъездными делами до двенадцати часов. Либо уже после шестнадцати возобновляйте. А то жара вас одолеет.

Я так и делал — утром вместе с представителем агентства по недвижимости отъезжал смотреть предлагаемые квартиры. И портного мне хорошего предложили: за два захода он подогнал на меня униформу. В ней я пошел в фотоателье — департамент человеческих отношений изготовит мне удостоверение. На карточке я показался не совсем на себя похожим. В жизни я выгляжу более привлекательным и интересным, вот только очень худой.

Рядом с моим столом оказались столы двух довольно обходительных молодых людей моего возраста — одного зовут Врано, а второго — Ладислас, оба они такого же высокого роста, как и я. Мы с ними довольно быстро сошлись и уже через пару часов были на «ты». За нашими столами мы не засиживаемся, это такая работа, что нужно носиться по главной зале как угорелому, постоянно выкрикивая, соглашаешься ты на эту котировку или нет, какую цену сам предлагаешь, все время нужно записывать цифры в блокнот, чтоб не сбиться, и все для того, чтобы что-то купить подешевле, а потом это же самое продать повыгоднее, и делать все это нужно чрезвычайно быстро.

В одиннадцать часов мои соседи сказали, что у нас есть законные пятнадцать минут на то, чтобы сбегать через пару кварталов в кафе — выпить чего-то холодненького и чем-то перекусить. Они переглянулись между собой и сказали загадочно: «В «тематическое» Максимилиана поведем, куда же еще для начала?»

На улице уже было нестерпимо: жара ударила мне прямо в лицо, я почувствовал, как рубашка стала прилипать к телу, — хорошо еще, что мы держались теневой стороны улицы. По пути я обратил внимание на какой-то странный автомат «Дышать — кислород!», но мы шли быстро и о чем-то справиться не было никакого времени. Тем более что мои новые друзья и так все время вводили меня в курс дела.

— В городе уйма ресторанов, кафе и прочих локалей. Всякие цукрарни, винарни, пиварни и просто забегаловки — на каждом углу, — объяснял Врано. — Но наиболее известными достопримечательности являются два кафе: «Желтый дом» и «У каторжан» — это самые старые заведения города. Начиная со средних веков, сюда — как в город пограничный — ссылали две категории населения: умалишенных и приговоренных к каторге. Считалось, что если северному неприятелю вдруг и удастся завладеть этим городом, то страна многого не потеряет — конечно, лишится части своей территории, что печально, а вот что касается «человеческого материала», так кто в те дикие времена держал умалишенных и каторжан за полноценных людей?

— Однажды мэр-социалист попытался их переименовать — под предлогом того, что эти названия якобы унижают честь, достоинство и прочие возвышенные права вверенного ему населения, но оказалось, что оба заведения намертво внесены в Перечень объектов мирового достояния и государству пришлось бы выплатить международному сообществу огромный штраф. К тому же и сами горожане жутко воспротивились. — Ладислас сделал паузу, а потом продолжил: — Представляешь, всю жизнь они и их предки посещали «Желтый дом» и «У каторжан», а теперь должны ходить в какие-то банальные «Петух с курицей», «Поросячья нога» или и в того более безликое «Аппетитное». Потому как у властей на какие-то оригинальные названия вряд ли хватит ума. Ну, вот и «Желтый дом» — это кафе к нам ближе находится, а к «Каторжанам» еще целый квартал отсюда, оставим их на послеобеденный период.

В «Желтом доме» была модная вращающаяся дверь — по одному она нас поглотила вовнутрь. Одну за другой кельнер швырнул в нашу сторону три ледяных салфетки, раздавать по одной и при этом отвешивать легкий поклон у него не было времени — сразу за нами в кафе ввалилась целая толпа наших биржевиков. Мы начали протирать лица и руки, сразу сделалось легче. Между прочим, и тут тоже стоял автомат «Дышать — кислород!» Я поинтересовался:

— Что это за штуковина такая?

— Последний американский писк. Иди сюда, — Врано взял из стопки дезинфицирующую салфетку и протер ею маску. — Ходишь по городу и вдруг чувствуешь — тебе кранты. Кинул монетку, прильнул к маске, зарядился кислородом и пошел дальше как ни в чем не бывало.

Он бросил монету в отверстие и без всяких церемоний втиснул мое лицо в маску: «Дыши!».

Вначале я ничего не понял и не оценил — такое было впечатление, что вдыхаешь очень холодный воздух без какого-либо запаха и вкуса, потом вдруг начало сдавливать виски, даже глазам стало больно. Через минуту послышался щелчок, и Врано оторвал меня от маски. К маске прильнул Ладислас, затем сам Врано. И только тогда я почувствовал — у меня вдруг появляются какие-то новые силы, дыхание стало ровным, глубоким, а легкое головокружение сменилось приятным ощущением распирания грудной клетки.

— Здорово, — восхитился я. — Теперь не пропадем.

— Пока дышим. Что будет дальше, неизвестно, — урезал мои восхищения Ладислас. — Биржевый комитет по этике пока не определился. Там одни стариканы-консерваторы, не исключено, что запретят как неподобающее брокеру положение «лицом в маску». Ну и, естественно, как такое, что идет вразрез с замечательными средневековыми традициями биржи.

Я огляделся по сторонам и понял, почему это заведение называют тематически направленным. Все стены «Желтого дома» были увешаны картинами признанных мастеров, обрамленных в золоченые рамы: портреты и зарисовки знаменитых идиотов всех времен и народов — рассматривать можно часами. Довольно много и пейзажей, но непременно на каждом из них должен был быть изображен хотя бы один — пусть и неказистый — идиот. Не обязательно, чтобы он был на первом плане, второй план тоже учитывался. В рамочках под стеклом сохранялись их медицинские карточки с диагнозом, течением болезни и информацией о том, какие врачебные методы к ним применялись. Мне показалось, что некоторые из этих методов явно смахивали на экзекуционные, но я пока не стал углубляться в это столь предметно. Самой безобидной была запись в карточке одного пациента: врач спросил его, почему он бьется головой о стенку, а тот ответил: «Когда перестаешь, то такое чувство возникает — его трудно описать, господин доктор, — прекрасное какое-то, даже возвышенное и, кстати, очень хочется жить дальше!»

Одним словом, начало было многообещающим, может, даже чересчур. Я поинтересовался:

— Ну… если тут так… То как же тогда «У каторжан»?

— Что касается «Каторжан», то там тоже не менее интересно, — пояснил Ладислас. — Скрупулезно отобраны их рисунки, какие-то поделки, даже есть несколько стихотворений, написанных каторжанами в моменты озарений. Все это богатство — считается, что это один из компонентов нашего культурного наследства, — тоже давно уже обрамили. Туристов в этих двух заведениях видимо-невидимо — прибыль городу существенная.

Обслуживающий нас кельнер характерной восточной внешности принял заказ с типичной для его родных мест привычкой не глядеть клиенту в глаза. Одет он по форме, но небрежно. Рубашка помята, галстук в пятнах от ресторанной еды, фартук повязан криво. Все это, может, потому, что он уже далеко не молод и ему надоело следить за собой? И вообще, складывалось ощущение, что он существует совершенно отдельно от нас. Как для туристического места — так несколько странно. Врано поймал мой взгляд и прокомментировал:

— Н-да… Вот так-то… Я с твоим не озвученным мнением полностью согласен. Мы сами не можем понять: то ли это ресторанная политика такая, то ли что-то другое. А на чай придется все же дать. Попробуй не дать — взглядом испепелит… потом целый день больной ходить будешь… Восточные привороты, с этим поосторожнее надо.

— Десять — одиннадцать часов — это очень интересное время. — Мои новые друзья не жалели сил для объяснений. — К одиннадцати в кафе стекаются все: и те, кто работает, и те, кто имеет возможность не вкалывать. В это время жара еще не набрала обороты, вот все и общаются какой-то час-полтора. Мы, правда, раньше уходим — нам на службу, а они еще с часик сидят, болтают, газеты читают, в игры играют, радио слушают или шлягеры из музыкального автомата. А в двенадцать тут уже никого нет, потому что такси в городе до двенадцати и работают, ну, может, чуть позже. Одним словом, к двенадцати все разъезжаются.

— Вон смотри, там в глубине зала — мадам Гобзалова. Из эмигрантских. — Ладислас скосился в мою сторону, мол, не уязвил ли он и мои собственные эмигрантские чувства? Но я и глазом не повел. — Довольно известная особа в городе. Ее муж то ли где-то плавает, то ли разведчиком промышляет — мы его никогда не видели, но она утверждает, что он у нее точно есть. Как бы там ни было, а деньги у нее имеются: она постоянно в самых лучших местах. И туалеты у нее потрясающие. Говорят, имеет слабость к худеньким и молоденьким. Берегись, Максимилиан!

Я хотел что-то сказать по этому поводу, в общем-то, у меня чуть уже не слетело с языка, что я — хоть и не знаком с мадам Гобзаловой лично — прекрасно осведомлен и о ней самой, и о той роли, которую она недавно сыграла в моей жизни, но в последний миг спохватился — благоразумнее будет воздержаться от комментариев. Мадам Гобзалова нас уже заметила и энергично махала мне рукой, призывая подойти к ее столику.

— Ну вот, что мы тебе говорили? — воскликнул Врано. — Это, конечно, не в ее стиле, мадам Гобзалова — особа сдержанная, но идти тебе придется, парень…

Мадам Гобзалова смотрела на меня с широкой добродушной улыбкой, слегка выпростав вперед левую руку. Я подхватил ее и прильнул к ней губами.

— Madame…

— Enchantée, monsieur… Maksimilian — puis-je ainsi?… Je sius vraiment enchantée.

— Et moi aussi, madame, je suis très enchanté! J'aimerais aussi vous remercier pour votre assistance…^[1]

— Пустое… Ну вот, милости просим к нам в этот чудный город. Присаживайтесь, жаль, что только на минутку, — вы ведь с коллегами.

— У вас такое чудное французское произношение, — я решил, что в данной ситуации мне никак не помешает ввернуть какой-нибудь комплимент, тем более что произношение у мадам Гобзаловой и на самом деле было безупречным, — признаться, я не очень большой знаток в этом деле, но мне кажется, что настоящее парижское.

— Мы же там и осели после катастрофических событий, как-никак десять лет прожили.

— Вот как? Очень интересно! Наверное, после Парижа тут… — и я не стал на всякий случай продолжать дальше.

— Видите ли, французы — очень милые и хорошие люди, но… но и народцем оказались чрезвычайно специфическим: уверенные в своем превосходстве до абсурда, чрезвычайно переменчивые, блюдут исключительно свои интересы, а это, как известно, является отличительной чертой всякой крестьянской идеологии. И потом, вечно они с кислыми минами, постоянно чем-то недовольны, иногда создавалось впечатление, что они раскрывают рот исключительно с целью на что-нибудь пожаловаться. Знаете, сказывается ведь, буквально на самочувствии сказывается, виноватым себя чувствуешь в какой-то степени, впечатление такое было, что это именно из-за нас они так некомфортно себя чувствуют у себя же дома…

Мадам Гобзалова завершила эту тираду и протянула мне крошечную вазочку с конфетами.

— Ну вот — нажаловалась. Представителей такой великой нации втоптала в грязь. Словно у нас самих никаких изъянов нет. В общем-то, это давняя болезнь собственного превосходства. Британцы, немцы, французы всегда ощущали себя особенными народами, отличающимися от остальных. В эту компанию итальянцы хотят прорваться, но не получается… Да, и о Париже вам хотела сказать: слишком красивый город, чтобы в нем жить. «Опасность» еще и в том, что эта ежедневная красота буквально впивается в поры и уже перестаешь ее чувствовать. Думаю, что в красивые города гораздо правильнее будет, по моему мнению, наезжать время от времени. Тогда эта красота будет оглушать снова и снова, и каждый раз будешь испытывать новый восторг. Вы какого мнения?

— Не знаю, мадам, я ведь еще не был.

— Побываете! Всему свое время. И в Париже однажды окажетесь. Ах, вот, — спохватилась мадам Гобзалова, — угощайтесь! Я хочу, чтобы вы попробовали эти изумительные конфеты: огромная засушенная слива — угорка называется, — пропитанная ликером и закатанная в шоколад! Местный специалитет. Нигде такого нет!

Мадам Гобзалова продолжила прерванную мысль:

— А тут… да тут все по-другому! Я уехала и нисколько не жалею. Масштабы, конечно, не те и контекст не тот, само собой разумеется, но все равно это большой город — со своей спецификой. Весьма своеобразный — с пунктуальностью тут не всегда в ладах, слово не всегда держат, ну и прочие детальки. Южный, знаете, расслабленный образ существования. И в этом, кстати, есть своя прелесть. Да и других прелестей куча — вот увидите! Одно только то, что вечером можно сесть на поезд и утром следующего дня — ты уже на Адриатике! Просто чудо! И вообще, тут все как-то по-средиземноморски устроено, мне это очень импонирует. А еще — государство тут либеральное, а ведь это много значит. Более того, совершенствуется на этом пути. Немаловажно и то, что язык понятен, — корчиться нет необходимости да и интегрироваться на все сто процентов неактуально. Но самое главное — тут душевно. В общем, чувствуешь себя как дома — и это было решающим для переезда. И потом… еще один дополнительный момент — тут никогда ничего не происходит… Вы знаете, это просто замечательно!

Мы улыбались друг другу и молчали, не знаю почему, но это было так здорово — улыбаться и молчать с мадам Гобзаловой. Меня даже нисколько не смутило вот это выскользнувшее из ее уст несоответствие: «мы прожили» и «я уехала» — просто интересно, что бы это могло значить? И потом, неужели французы такими бяками оказались, что нужно было спасаться от них чуть ли не бегством? Но сейчас я больше думал о другом: я скорее фантазировал, какое у мадам Гобзаловой могло быть первое обо мне впечатление. «У этого Макса живые серые глаза, волосы цвета темноватой соломы, лицо гладкое, без каких-либо следов особых страданий, — вот что, скорее всего, думала мадам Гобзалова, глядя на меня в эти первые секунды нашей встречи. — И все же в нем безошибочно угадывается какое-то беспокойство…»

Я тоже смотрел — хотя более дискретно — и тоже составил первый портрет: такие же живые глаза меняющегося цвета, лицо очень приятное, тонкие губы, волосы русые, ухоженные — прическа идеальна. В лице не читается никакой горечи, а если она и присутствует, то это тщательно скрывается. На МГ — ну, это я для краткости — легкое розовое платье пастельного оттенка — все, как и подобает даме ее возраста и положения. Руки тоже ухоженные, неброский маникюр, на левой — часики от Картье, а что касается украшений, то она носит неброский комплект — но, какой! — ниточка ожерелья, сережки и кольцо из черного морского жемчуга!

Изысканность и элитарность — вот два главных характеризующих слова. По всему видно, что она в полной мере обладает высшим качеством, которого все так хотят от женщины, — манеры держаться. Но, пожалуй, более всего бросалось в глаза, насколько она была изящная, воздушная какая-то, ей нельзя было дать никакого количества лет… Естественно, этот вопрос неминуемо атаковал меня со всех сторон — сколько же МГ лет? — но каждый раз я его безжалостно от себя отгонял и, таким образом, оставлял даже без попытки гипотетического предположения. Во-первых, у таких женщин — к такому выводу я пришел давно — нет возраста, а во-вторых, мне было бы крайне неприлично задаваться таким вопросом о даме, которая так мне помогла, даже в мыслях.

— Я знаю, что вы пока в гостинице. Но они вам ведь подыскивают что-то? Впрочем, думаю, что лучше мне самой этим заняться, вы только им не говорите — посмотрим, у кого что получится, — МГ засмеялась негромким, неназойливым, каким-то исключительно приятным смехом. — Вот моя карточка. Звоните, когда хотите. И вообще, нам бы увидеться без особого промедления и потолковать, что вы на это?

МГ не стала дожидаться моего ответа.

— Бегите к своим. Вы все-таки на службе. До скорого.

Она пожала мою руку своей левой рукой, от сердца.

Когда после кафе мы выскочили на улицу, там уже было гораздо меньше народу, практичные горожане уже начинали постепенно расходиться. Вернуться с улицы на биржу было настоящим счастьем. Стены ее здания были настолько толстыми, подвалы столь глубокими, а эти новомодные охладительные машины так исправно работали, что внутри образовывался особый микроклимат и в здании было совсем не жарко — можно было ходить хоть в трех черных пиджаках. Но попробуй выйти из здания — и ты проклинаешь все на свете!

— Ну и жарища! — кручу я головой, обращаясь одновременно к Врано и к Ладисласу. — Чувствую, что мне нелегко будет это перенести: такие температуры да еще и эта униформа.

— Да, летом тут адское пекло, — согласился Ладислас.

— Значит, и для вас тоже?

— Ну конечно, — говорит Врано. — Мы тоже страдаем.

— Так как же вы — и другие тоже — как вы умудряетесь выдерживать все это?

— Ну, мы все-таки южане. Жара нас донимает, но мы привычные. И потом, большинство брокеров устроились по линиям двух трамвайных маршрутов — им легче, а те, кому линии не подходят, после того, как биржа закрывается, добираются домой перебежками. Точно так же и мы поступаем. Нам, к сожалению, ни одна из линий не подходит. Так что единственный выход — это перебежками.

— Так и живем, — подтвердил эти слова Ладислас.

«Перебежками» — на меня это слово произвело впечатление. Итак, и Врано, и Ладислас живут вдали от трамвайных маршрутов. Но они выработали себе вариант: добираются домой благодаря этим «перебежкам». Выбегают из биржи и сразу в «Желтый дом». Там можно выпить чего-нибудь прохладительного, а то и подкрепиться основательно, зарядиться этим для следующей перебежки. Потом по теневой стороне — «всегда держись теневой стороны», они меня постоянно об этом предупреждают — перебегают к «Каторжанам». Там тоже освежаются, приходят в себя, потом еще одна-две перебежки — и вот ты уже дома. А дома эту униформу с тела прочь. Неплохо.

— Ты, кстати, о том, что униформа тебя донимает, не очень-то распространяйся, понял? — предупредил меня Врано.

— Но почему нельзя сдвинуть часы работы? Устроить все так, как и в других учреждениях?

— Что ты?! — это же вековые традиции. А руководство очень суеверно. Оно боится, что если хоть что-то нарушить, так у биржи начнутся тяжелые времена. И все тут начнет рушиться.

— Ах, вот оно что…

— Мы в этом плане самые несчастные люди в городе. Об этом все знают. Но все знают и о другом: у нас самые высокие по городу заработки. И потом, никто тут никого за рукав не держит, если кто-то уходит, так на освободившееся место десятки желающих претендуют.

— Понял. Но почему нельзя послать за такси и нормально разъезжаться по домам?

— Что ты! Никому такого не говори! Их профсоюз десять лет с муниципалитетом сражался за то, чтобы и таксистам предоставить право на сиесту. Все это проходило под лозунгом «Таксисты тоже люди!». Так что тут нет никаких вариантов.

— Ну что ж, ничего не остается — попробую и я перебежками.

— Конечно, тебе тоже придется с перебежками. Вдоль маршрутов трамваев никакого свободного жилья уже давно нет, только определишься с квартирой, так мы сразу же к тебе устроим совместный показательный пробег! Главное — не унывай!

Поступление котировок задерживалось, это мне было на руку. Я взял чистый лист бумаги и начал строить что-то наподобие временного графика: от биржи до «Желтого» бежать три минуты, освежиться там чем-нибудь и отдышаться — пять минут; перебежка к «Каторжанам» побольше времени отнимет — все пять, а то и шесть, там тоже пять минут понадобится на то, чтоб прийти в себя. Я вынул из ящика план города, чтобы рассчитать по времени и все мои последующие передвижения, как тут на моем столе зазвонил телефон — мне сообщали из Человеческих ресурсов, чтобы я срочно спускался вниз: мы опять едем смотреть мне очередное жилище.

Примечания

1

— Мадам…

— Очень приятно, господин… Максимилиан — можно так? Я очень рада.

— И я также, мадам, очень, очень рад! Я хотел бы вас также поблагодарить за вашу поддержку… (франц.)