Отражения. Книга стихов

Александр Рудт

В сборник «Отражения» включены стихи 1998 – 1999 г., которые были в разрозненных блокнотах, а большей частью в сильно пострадавшем от попадания горячей воды черновике. Что-то удалось прочесть и восстановить автору спустя 20 лет.

1

Сомнамбулические стихи в ночных горах

То ли морось, то ли облако

на моей горе в ночи.

За стеной палатки — около —

речка дробная ворчит.

Гляну: осыпи и пропасти,

старый месяц и сосняк.

А в душе давно нет робости.

Что судьба моя? — пустяк.

И расселина зовущая

на белеющей скале.

Мы из прошлого в грядущее —

и бесследно на земле.

Ни о чём уже не сетую —

жесткий мир замешан так —

и про песню недопетую,

и последний сердца такт.

По камням бегу — и чувствую:

шар качается земной.

Что случилось с Заратустрою —

эхом, горечью — со мной.

Для чего живу? — растерянно

крик в долину упадёт.

Дождь? Морзянка? Бог? — размеренно

по пустой палатке бьёт.

23 сентября 98

Элегия

Не плачь ты, птица, обо мне,

что вброшен в эту осень злую,

что не ищу покой в вине,

а пью ручья тоску тугую.

А над костром моим звезда

мерцает ровно, неизменно.

И не во мне одном беда,

а в сотворении вселенной.

И на порог лесной избы

листва ложится так уютно.

Суть несложившейся судьбы

сбегается, как шарик ртутный.

Туристов толпы чередой —

на что народ глазастый, вроде! —

проходят, скит не видя мой,

как мимо Шамбалы проходят.

И ты от стаи далеко —

отстала? впереди? — неважно.

А сердцу горько и легко

в сентябрьской медленности влажной.

Не плачь ты, птица, обо мне.

Я о себе давно не плачу.

И не молюсь на крест в окне,

и зябко рук в рукав не прячу.

Твой крик всё тише. Бог с тобой.

Я знаю: юг тебя дождётся.

И встанет солнце надо мной.

И грянет эхо из колодца.

30 сентября 98

«Печорин пьёт дешевое вино…»

Печорин пьёт дешевое вино.

Немытый дервиш гладит обезьяну.

За чайханою зелени пятно

томится в душном полдне Исфагана.

Уже с болезнью злою не борясь,

Григорий Александрыч дотлевает.

Что ищет здесь заезжий русский князь?

в вине какую горечь растворяет?

«Грузи коляску, Прошка», — говорит.

«Куда? в жару — то? Образумьтесь, барин»

А стрелка минарета так горит.

что облако истлело в этом жаре.

Оставил стол. И злой его смешок:

«В России нет! А здесь тогда откуда?» —

слугу пугает. Тот швырнув мешок,

ворчит: «Ох, эти барские причуды»

«Уже недолго. Потерпи чуток» —

Печорин извиняется как будто.

Пёс у ворот почесывает бок.

Фонтан вдали посверкивает ртутно.

Поправил тент. И расстегнул сюртук.

Он смотрит вдаль. Он никому не нужен.

И проклят север им. И проклят юг

И за коляской пыль постыло кружит.

23 декабря 98

«Осенний шмель нерасторопный…»

Осенний шмель нерасторопный

бессмысленно пронзает высь.

Поющий ямб четырехстопный

шутя преображает мысль.

Рас тут кристаллики в растворах,

иную суть понять веля —

под сентября гипнозный шорох.

под муку смертную шмеля.

Не день — знобящая утеха,

коктейль «Истома сентября».

О, галактическое эхо!

О, воздух в капле янтаря!

7 сентября 98

«Мандарины пахнут Новым годом…»

Мандарины пахнут Новым годом,

школьной ёлкой, зимнею свободой,

скрипом санок под горой на Южном,

штурмом крепостей ватагой дружной.

смелостью — дурной и в кровь разбитой

на вершине вышки, льдом облитой,

вкусной книжкой, пульсом в ловкой клюшке,

восхищенным блеском глаз девчушки.

Мандарины так уводят в детство,

что лбом в айсберг впору упереться.

Шар пахуче — пористый ласкаю —

и, как солнце — в небо запускаю.

29 декабря 98

«Посредине сентябрьского дня…»

Догоняет меня карусель…

В. Белоножко

Посредине сентябрьского дня

карусель в лесопарке кружится,

подростковую радость граня,

сквозь судьбу, сквозь летящие лица.

Только высверк улыбки твоей.

И хвоинки на шапочке белой.

А касание счастья — больней.

Ничего с этим мне не поделать.

Посредине сентябрьского дня

карусель сжала пальцы до крика.

И уже не отпустит меня

до простившего смертного мига.

31 декабря 98

* * *

Путилину Ю. и Морозу В.

Пахнуло московской общагой,

студенчеством, долгой весной.

Как будто наждачной бумагой

содрали с души тонкий слой.

Поёжусь. Слова Гераклита —

с плевком — матерком — на ходу.

Как, други мои, без гранита?

Что ждёте: удачу? беду?

И что нас разводит всё дале?

Как вы — через мусор речей?

Другой стороною медали

рукою развернуты чьей?

И сделалась пешка фигурой.

И — межи по общей стране.

Родные — Володя и Юра.

как быть — непринявшему, мне?

Увидимся? — вряд ли, не сможем.

И всяк в зазеркалье своём.

И всё же, и всё же, и всё же —

про Стеньку, напившись, поём.

2 января 99

* * *

Что за осина здесь на повороте!

А желтый цвет её о чём дрожит?

Движенья духа и старенье плоти.

Мой век короткий за листвой летит.

Мир неизменен: так же рассветает,

и на любом пути есть поворот.

И кто — то крест на плечи возлагает,

и кто — то в руки вервие берёт.

сентябрь 98, 2 января 99

«Уже просвечивает вечность…»

Уже просвечивает вечность

сквозь разговоры о дожде,

и в шутках чувствуешь увечность

и ложь во вспыхнувшей звезде.

Кивки. «Удачи». «Вам того же»

До встречи на похоронах.

Проводим, жизни не итожа…

помянем — глупо, впопыхах.

А небушко — как будто то же,

что сорок лет тому назад.

Что бросит в краску, растревожит?

На ком, на чём задержишь взгляд?

Друзья — с тонзурами.

В старушки девчонки перешли — когда?

И жизнь не стоила полушки,

коль смысла нет в ней никогда.

И что Сократы, Канты, если

не плача в ночь идём гуськом?

А всё поем частушки — песни,

склонясь над слабым огоньком.

3 января 99

* * *

Мне нравится жить в городах небольших,

где лес или степь за соседним кварталом,

где в гулком овраге ручей не затих,

где лгунья — кукушка вещать не устала.

Трамвайчик по улочке бодро бежит,

и солнце, тоскуя, не гаснет от смога.

А сердце по гулу метро не болит.

Но кажется ближе до спящего Бога.

«Триумфа хотящий да будет вне стен

Великого Рима»? Не вру ли себе я? —

в столице бываю и глуп, и блажен, —

и здесь — на ладони держу скарабея.

Но чаще вот здесь солнца длань на плече,

и звёзды огромные в кроне сосновой,

и счастье в таежной избе при свече,

и день — с новой мысли и истины новой.

4 января 99

«Ещё неотмытого леса…»

Ещё неотмытого леса,

дрожанье, качанье, полёт.

Из — под ледникового пресса

ручей, выбиваясь, поёт.

Апрельское солнце по лужам,

сощурясь, идёт не спеша.

А в сини сорокою кружит

зимы захмелевшей душа.

И бьёт прямо в сердце под вечер

капель. И бесспорно опять,

что «лучшее завтра» — навстречу,

что можно и петь, и страдать.

Сливаешься с воздухом, твердью

и бродишь по краю беды.

А между рожденьем и смертью —

штришок от мелькнувшей звезды.

3 марта 99

* * *

Пылает яркий свет в тех окнах, за которыми

когда — то ты жила — лет тысячу назад.

И гул, и суета за бежевыми шторами,

и смех, и блёстки фраз из форточки летят.

Не видел никогда я этих люстр включенными,

направо у двери едва дышал ночник.

И отменялся век губами истомленными,

и не терпел словес растерянный язык.

Сверхновою звездой взрывалось счастье полное,

и в локоны лицом уткнувшись, замирал.

И легкость, и покой входили в сердце волнами,

и лунное бедро без дрожи осязал.

И закрывалась дверь бесшумно — осторожная,

и март меня встречал капельной темнотой.

И дикою была отчаянность безбожная,

с которой — рядом мать! — встречались мы с тобой.

Но день съедал снега. И воробьи над лужами

кричали о любви. И твой призыв — звонок

тащил к ночной двери и то в душе выуживал,

что хочет поддержать безумства огонёк.

Март шлифовал судьбу, учил ценить мгновенное,

и вздох твоих духов весь город заполнял.

Имеющий талант терять всё драгоценное,

я счастье принимал, но край предощущал.

И сшиблись, как клинки, две гордости ненужные.

Назло себе и всем! Как жарко флот горел!

Не верилось ещё, но сталью харалужною

прочерчен был в душе карающий предел.

В галактике другой, иным светилам веруя,

акафисты слагал и храмы возводил.

И поднимался сад. Всё было полной мерою.

И принимал. То клял, то пел. Но не скулил.

И никогда б сюда не завернул, наверное,

но этот пёс — шалун, за голубем гонясь,

завел в забытый двор, и в горечь безразмерную,

чтоб правдой подышать и намолчаться всласть.

Чертился и тобой пунктир судьбы неспевшейся.

Всё отменяет «но» и отрезает «не».

Был в гавани тогда корабль незагоревшийся!

Кингстоны я открыл. Так ты велела мне.

За окнами поют — банальная история.

И в сон твой приходить давно я перестал.

Я в колбы всё собрал. И вырастил в растворе я

с оттенком глаз твоих магический кристалл.

И долго сквозь него смотрел я бессознательно.

Но жизнь смещает спектр, у жизни свой баланс.

Я думал: в суть, в ядро, а вышло — по касательной.

Но этот в спину взгляд. Но этот резонанс.

декабрь 98, 5 марта 99

«Городок мой, я тебе не нужен…»

Городок мой, я тебе не нужен.

Впрочем, невеликая беда.

Всё равно похрустывают лужи

и дрожит капельная вода…

и сентябрьский ветер над аллеей —

искренен, уютен и щемящ…

и от духа тополей шалея,

дождь июньский трогает мой плащ.

Городок мой, я пройду неслышно

горькой и пустынною стезей…

надо мной без славословий пышных

хлопнут крышкой, заспешат с землей.

А пока что на сыром бульваре

отраженье облаков у ног…

есть и ты у Воланда на шаре,

северный уральский городок.

Ты мне снился за морем, бывало…

я тебе не снился и не снюсь…

для чего старуха нагадала, что в твоих аллеях растворюсь?

Городок мой, я тебе не нужен…

да и я ли только, Боже мой!

Лист кружится и планета кружит.

Солнце. Пульс.

И вечность за спиной..

2 марта 98

Стихи о мастерстве

1

Спасибо вам. кто мне мешал:

лжецам, завистникам — спасибо..

я б никогда собой не стал,

когда б не горечь и ушибы..

когда б не с желчью песня шла,

а ткались сладкие рулады..

За ваши добрые дела

поклон вам низкий, ретрограды..

2

А сам? — увидя свежий дар,

его явленьем наслаждаюсь.

и глупый отвожу удар,

и стать плотиной не пытаюсь..

А надо б: на хвалу — табу!

и гнать по щебню и кюветам,

чтоб сотворить ему судьбу..

а без неё поэта нету..

3

А вдруг сломается талант? —

сопьется или кончит пулей?

скажи, всевышний, кто гарант.

что палку с ним не перегнули?

где мера мукам? Пот со лба

стирается хламидой грубой..

Чу, боже — это славы трубы?

или архангела труба?

28 апреля 98

«Ни креста православного…»

Ни креста православного,

ни звезды — нержавейки.

Впрочем, это не главное —

помнят о человеке?

В чьей — то памяти слышится

голос радостный, давний?

Сонно клевер колышется,

ходят тени, как ставни.

Слышь, Земля мавзолейная,

всяк ли этим утешен?

Не приемлю елейного —

и насмешлив, и грешен.

Шаг материи — тление,

переход, не концовка.

Где же ты, просветление?

Что всё глупо, неловко?

Сказка реинкарнации

для юнцов с прибабахом.

Побреду сквозь акации

без надежды и страха.

Истин гальки удобные

на ладони подкину.

Чьи там взгляды надгробные —

как булыжники в спину?

21 декабря 98

Послесловие к сказке

И вот дурак женился на царевне

и поселился в теремном дворце.

Неделю пил народ в родной деревне,

и пел гусляр на золотом крыльце…

Но скоро неразумные указы

страну в упадок стали приводить,

Явились глад и мор, и все заразы,

что только может мозг вообразить…

И ропот побежал:

«Не царской крови

Иван-дурак… Ату его, дубьём.

На трон — царицу!“ „Что там о любови

меж них болтать! Вот-вот все пропадем^.»

И задушили дурака подушкой.

Погоревав, царица кнут взяла…

В расцвет пришли губернии послушно,

страна и мощь., и славу обрела.

Но в сани не свои стремилась придурь,

руки вдовы другой дурак просил.

И сглатывала летопись обиду,

и видеть это было свыше сил.

А «сын ошибок трудных»? — мимо, мимо!

Нет толку от науки, мудрых слов.

И всё наивен век невыразимо,

и сказочно богат на дураков.

24 декабря 98

12 лет спустя

В поместье у Туровских оживленье:

к хозяйке едет старшая сестра.

Жap в самоваре. Достают варенье

и на дорогу все глядят с утра.

И вот карета меж столбов воротных,

слуга спешит в ней дверцы отворить:

выпархивает мальчик беззаботный,

сестрёнке помогает вниз ступить.

Княгиня в темной шляпке, в темном платье —

она всего полгода как вдова —

Её встречают сестрины объятья,

«чмок» графа и дежурные слова.

И вот беседа за вином и чаем:

Как Петербург? Что здесь произошло?

А шрам у графа еле различаем

/он под Варшавой ранен тяжело/,

Пускай он третий год уже в отставке,

себя зовет полковником всегда.

Сынки растут /всегда хотят добавки!/,

и шалуны такие, что беда,

Графиня Ольга, говоря об этом,

от счастья прямо светится. Сестра

не скажет ей ни слова про поэта

/что в знойный полдень холодок утра?/

Зевает граф и в кабинет уходит,

детей на луг уводят поиграть.

Вдвоем. Как в детстве. Не мелькнули, вроде,

двенадцать лет. Как сладко вспоминать.

Спохватываясь, говорит графиня:

«Опять я о себе! Ведь ты одна…

И это предпочтенье черно-синих,

надеюсь, сменит позже белизна.

Сосед раз в год в именье заезжает.

Чуть седоват. И холост до сих пор…»

«Ах. 0ля, кончим.,. чай вот остывает..,»

Встает княгиня, потупляя взор..

«Пройдусь по парку». Солнце ей навстречу

бросается, смеясь, из-за колон..

Чуть за полдень. Ещё совсем не вечер.

И благовеста слышен перезвон..

25 декабря 98

«Бьёт под сердце осень…»

Бьёт под сердце осень,

бьёт под сердце.

Луг за обмелевшею Турьёй

перерезан воробьиным скерцо

и смущен сорочьей суетой.

Журавлиный клин неторопливый,

промелькнув, всех птиц растормошил.

И тоску, и переливы силы

прячет шум немарафонских крыл.

Это ненадолго, это просто:

«Нам бы тоже, да нельзя никак».

Всё чернее леса голый остов,

всё сильней в березняке сквозняк.

Город сжёг листву в аллеях гулких

или вывез в ближние поля.

Далеко вспугнёт озёра «тулка»,

этот колкий луг не шевеля.

Тень мою пересекают птицы,

свет и тень в глазах, да облака.

Лугом ли, пичугой притвориться,

чтобы жизнь была ясна, легка?

А карьер Песчаный иней прячет

до полудня с южной стороны.

В мире — осень.

А в душе — тем паче.

Но восходит свет из глубины.

18 октября 98

* * *

Это мартовский день.

Кроны сосен — бесснежны.

Но сугробы простудой ещё отдают.

Отсекают тоску и усталость небрежно

добрый глянец янтарный и хвойный уют.

Силы есть на шажок, на улыбку и веру.

Всё бывает… чем чёрт.. может, этой весной.

Надоевшие притчи, чужие примеры —

слава Богу, уже обхожу стороной.

И не воздух сегодня, а брага густая.

А в сугробе — никчемный загонный флажок.

Как сорока хохочет, на крону взлетая!

Как исходит водой в тёплых пальцах снежок!

3 марта 98

Тверской Плач

Мы мечами рублены, мы кнутами сечены..

в ноздри наши рваные ударят гарь.

Вот что приключилося во Твери возлюбленной

для певца вот только что, а для внуков — встарь..

Сотню лет без малого мы под игом корчимся..

татарва бесчинствует, изнуряя Русь.

Нукеры Чол-хановы снова к нам нагрянули..

имя это гадкое — как реку — плююсь.

У кого коня возьмут, нет коня — жену возьмут,

нет жены — несчастного в рабство поведут.

Если заартачишься — враз снесут головушку,

и на пике с хохотом голову несут.

Вот и нынче варвары досыта награбились,

но вдругорядь начали торжище трясти..

Сердце христианское многотерпеливое,

вот и ты взрываешься: « Не могу снести!»

За дубьё схватилися, в колокол ударили

и пошли татарскую нечисть мы крушить..

А Чол-хана в тереме, где он сразу спрятался,

стали жарким пламенем праведно казнить.

Эй, деды, погибшие здесь на стенах некогда! —

бой наш сверху видючи — каплю легче вам?

И за город грабленый, и за нас поруганных,

и за вас — отмщение ныне аз воздам.

Но ещё не выстыло свежее пожарище,

но ещё не тронуло тление врагов —

как с востока к городу рать пришла татарская,

вместе с нею — русские.. в двадцать пять рядов..

А под стягом княжеским — или это блазнится?

Конец ознакомительного фрагмента.