Конец сказки

Александр Рудазов, 2019

Вслед за осенью и зимой на Русь пришла весна. Зачернели на полях проталины, вернулись с полудня перелетные птицы, проклюнулись почки на деревьях. Воротились домой и княжич Иван с Яромиром Серым Волком. Да не одни воротились, а с великой добычей – каменным яйцом, что смерть самого царя Кащея сберегает. Надежно очень сберегает, правда. Никак не разбить яйцо, не расколоть. Что есть оно, что нет вовсе. Быть может, в Кащеевом Царстве ответ скрывается – туда теперь путь друзей лежит, на восход, в черные леса и болота. Только и Кащей Бессмертный сиднем не сидит. Собравши войско несметное, силу громадную, идет он великой войной на закат, идет предать пожарам села и нивы. Погибель идет с восхода, горе для русского народа, для всего человечества. Близится смерть всего живого, и заканчивается добрая сказка. Хек. Хек. Хек.

Глава 6

— Хей!.. Хей!.. — покрикивал Иван. — Опа!.. Опа!.. Давай, дядька Самсон, всерьез дерись, не поддавайся!

— Да я и… не поддаюсь!.. уф!.. — сердито ухал воевода, прижимаясь к столбу.

Приходилось ему тяжко. Прежде-то он княжича валял в пыли, как щенка. Хоть на дубинах, хоть на шестах, хоть на деревянных мечах, как сейчас. Всю дурь из парнишки выбивал, схватке молодецкой учил.

Выучил, похоже. И хорошо выучил. Иван прыгал по двору, как горный козлик, размахивал мечом, словно веточкой. Вовремя встречал каждый удар воеводы, давал сдачи, сам пырял немолодого уже хоробра то в руку, то в грудь, то в объемистое чрево.

Не будь схватка потешной — лежать бы давно воеводе бездыханным.

Княжичу было весело. Босой, в одной только рубахе, он раскраснелся, разгорячился. Внимания не обращал, что вокруг еще зима вообще-то. Плясал вокруг воеводы, как оглашенный. И удивительно для самого себя быстро выбил из его рук деревяшку.

— Сдавайся, дядька Самсон! — радостно крикнул Иван.

— Да сдаюсь я, сдаюсь, — проворчал воевода, утирая потную лысину. — Вымахал же, сохатый…

Яромир смотрел на это с усмешкой, жуя пожухлую соломину. Самсон, встряхнув плечами и подобрав меч, предложил размяться и ему.

— Воевода, тебе мало бока намяли, что ли? — лениво спросил Яромир.

— А ты борзоту-то поумерь, — прищурился Самсон. — Разбрехался тут, пес. Сначала сразимся, а там уж и увидим, кому бока намнут.

— Не, воевода, благодарствую, — отказался оборотень. — Я из детских забав-то уже вырос. Палками махать — это не по мне.

— Да ладно тебе, дружка, что худого-то? — укорил его Самсон. — Потешиться, кровь разогнать!

— И то, Яромир! — присоединился Иван. — Коль с мечом не хочешь, давай поборемся, аль на кулачках!..

— А давай лучше я буду тебе вот эту самую палку кидать, а ты за ней бегать, да в зубах приносить? — предложил Яромир.

— А давай!.. — загорелись глаза младого княжича.

— Дружка, ты Ваньку-то не дразни, — укоризненно сказал Самсон. — Стыдно должно быть. Глумишься над ю… ношей.

— А он что, глумится?.. — растерялся Иван. — Это ты смеешься надо мной опять, Яромир?! А ты не очумел, над княжеским сыном потешаться?! А вот я сейчас как прикажу воеводе, да как кликну гридней, да как посадят тебя в острог, да на хлеб и воду!..

— Нишкни! — дал ему оплеуху Самсон. — Не заговаривайся, чадо-бестолочь! Самого сейчас на хлеб и воду посажу!

Иван обиженно запыхтел. Вот и всегда так. Не уважает его здесь никто. Не слушается. Никакого почтения к младшему Берендеичу, тоже потомку Рюриковичей.

Возможно, княжич таки ввязался бы с Яромиром либо Самсоном в драку, и на сей раз не шутейную, да помешал колокольный звон. Мелодичный благовест оповещал о начале молебна в честь собственно как раз его, Ивана. На этакое дело он опаздывать никак не хотел, а потому бросил деревяшку, накинул кафтан и принялся обуваться.

Намотав онучи и натянув лапти, Иван тут же помянул черта, стянул лапти и принялся перематывать онучи заново. Княжич привык носить их с сапогами и каждый раз забывал подвязать оборами. А без обор-то онучи при лаптях сползают.

— Неподобна мне такая обувка! — капризно воскликнул он, завязав последний узелок. — Что я за княжеский отпрыск, коли в лаптях разгуливаю, точно смерд?! Сегодня же схожу на торг, да новые сапожки присмотрю! И получше прежних!

— Смотри только, чтоб сызнова не объегорили, — хмыкнул Яромир, тоже неохотно суя ноги в сапоги. — А то хочешь, мои возьми. Хорошие.

— Не, это Глебушка тебе подарил, — отказался Иван. — Негоже подарки-то передаривать.

— Да мне-то они ни к чему. Спасибо твоему брату, конечно, но мне от них только лишнее неудобство. Снимай, снова надевай, опять снимай… При каждом… — Яромир покосился на воеводу, — …разе, как спать ложусь.

— Эка ты, дружка, ленивый-то, — насмешливо сказал Самсон. — Уже и сапоги ему в тяготу переобуть. Это Ваня у нас, было дело, в детстве в сапогах затеял спать — чтоб, мол, не возиться лишний раз поутру. Но он известное дело, у него вечно изобретения в голове. А ты-то чего?

— Ну так, — пожал плечами Яромир. — Не люблю я их. Так что, берешь?

— Да я бы взял, только у меня ноги больше, — с сожалением ответил Иван. — Эвона насколько ступня длиннее. Все пальцы я в твоих сапогах раскровеню.

— Ну так ты их отрежь, — ехидно предложил Яромир. — И нормально уместятся.

— А точно же!.. — обрадовался Иван.

— Э-э, Вань, это я шуткую, ты не вздумай! — поспешил предостеречь Яромир.

Нет, конечно, отрезать себе пальцы на ногах, чтоб только сапоги суметь натянуть — такого даже Иван-Дурак не сделает. Но… а вдруг?

Если надо какую дикость сотворить — так он мастер известный.

На молебен Иван с Яромиром припоздали. И все из-за этой канители с обувью. Владыка архиерей даже зыркнул на них недобро, но укорять не стал. Занят был служением божественным.

День стоял чудесный. Вёдро, небо ясное, а уж теплынь — так совсем не лютеньская. На крышах снег таять начал, такая оттепель приключилась. Недаром вчера перед закатом солнце-то выглянуло — видно, совсем зиме конец пришел, весна подступает.

Народу собралось столько, что в церкви все не вместились. Отец Онуфрий читал канон прямо на чистом воздухе, вздымая и опуская икону Николы Чудотворца. Каждого он благословил, за каждого вознес молитву. Его зычный голос разносился над крышами, божьи словеса впечатывались в уши.

О Кащеевой смерти Онуфрий ничего не сказал. Незачем зря людей баламутить. Просто изрек, что вот, совершил княжич Иванушка путешествие за море, славные дела содеял, достойно представил Тиборск в далеких краях.

И вернулся благополучно, что тоже немаловажно.

Яромира он тоже упомянул, но больше для порядку. Мол, был с ним и верный человек именем Яромир. Сопровождал, помогал, от опасностей берег. Спасибо и ему.

Изрекши это, архиерей сделал скорбное лицо и окропил оборотня святой водой. Яромир поморщился, точно от плевка, и утер мокрую щеку.

Но смолчал. Не стал ругаться из-за чепухи. Тем более, что архиерей уже прошел дальше, щедро кропя Глеба, княгиню Елену и прочих собравшихся.

Досталось и Ивану. Тот покорно подставил голову и спросил:

— Батюшка, а обязательно именно водой святить?

— А чем, если не водой? — не понял архиерей.

— Ну киселем, например. Или медом пчелиным.

Отец Онуфрий уставился на княжича, поморгал и спросил:

— Ты о чем вообще, чадо?

— Ну святую воду ты как делаешь? — терпеливо спросил тот. — Берешь обычную воду, ключевую, и бубнишь над ней всякое. Так? А вот если так же сделать, только не с водой, а с киселем? Может, святой кисель получится? Кисель вкусней воды, верно? Может, святой кисель лучше святой воды будет?

Архиерей некоторое время смотрел княжичу в глаза. Пытался понять, серьезно ли тот или издевается. Отцу Онуфрию иногда мерещилось, что Иван на самом деле не так уж и глуп, что где-то глубоко внутри он себе на уме… но нет, пустое. Всякое можно сказать о молодом княжиче, но честности у него точно не отнимешь. Что на уме, то и на языке.

— Иванушка, понимаешь… — задумчиво произнес архиерей. — Кисель, он… кисель густой ведь. Им не покропишь. А коли я тебя им покроплю — так ты липкий будешь. Хорошо ли?

— А и то верно… — протянул Иван. — Экий ты мудрый-то, батюшка. Я о том не подумал.

Окропив всех и каждого, архиерей снова завел проповедь. Еще длиннее прежней. Даже князь уже переминался с ноги на ногу — тем более, что в небе и тучи сгущались. Нависли над землей низко-низко, обещая холодный зимний дождь.

— Владыко, долго ли еще? — обратился к нему Глеб. — У меня дела еще и другие есть, прости уж. Дай я уже поцелую эту твою доску раскрашенную, да пойду, покуда дождь не начался. Живот пучит что-то, мочи нет…

— Не гневи Господа, княже, — нахмурился архиерей. — И не спеши понапрасну. Дождь будет, когда все окончим, а сейчас не пойдет.

И верно. Не торопясь, размеренно отец Онуфрий окончил молебен, поднес князю и его присным икону, поднял лицо к небу, к тучам и махнул рукой:

— Ну, теперь иди!

Дождь словно только того и ждал. Хлынул сразу же — холодный, злой. Кутаясь в кафтаны, путаясь в долгополых шубах, бояре и житьи люди принялись расходиться. А отец Онуфрий, стоя по-прежнему лицом кверху, улыбнулся широко и возгласил:

— Видите, послал Бог нам дождя весеннего, освежить нас и очистить! Зело добрый знак!

Иван тоже хотел уже припустить куда подальше. Юноша он был богобоязненный, но в церквах откровенно скучал. Все эти духовные беседы наводили на него сон.

Только вот архиерей хотел поговорить с княжичем еще. Прихватил его мягонько за предплечье и пошел рядом. Яромир чуть приотстал, негромко толкуя о чем-то со старшим братом.

— Ну так что, Иванушка, поздорову ли ты съездил? — благодушно обратился отец Онуфрий к княжичу. — Все ли у тебя ладно?

— Ну так грех жаловаться, батюшка, — широко улыбнулся Иван. — Весело было!

— Вот и хорошо, что весело. Отца небесного возблагодари за сие. А если было у тебя что неправедное, если свершал такое, за что стыдно — о том расскажи, поведай. Покайся перед Богом и людьми.

— Ну даж не знаю… — задумался Иван. Его так и тянуло поковырять в носу. — Стыдно… Ну вот с Яромиром мы повздорили… подрались даже малость. Зеркальце я чужое позаимствовал ненароком… сам не знаю, зачем. Котика говорящего обидел… хотя он тоже злыдень тот еще. Сквернословил почем зря и царапался. Чего еще… да все вроде.

— Все ли?.. — прищурился отец Онуфрий. — Уверен в том?

— Да вродь, — почесал кудрявую башку княжич. — Да ты, батюшка, Яромира спроси лучше, у него память тверже. У меня-то голова дырявая, я сызмальства неумок.

— О том знаю, — поморщился архиерей. — Не полной мерой тебе Господь мудрости отмерил. Но то и не беда, Иванушка, в книжниках мы тебя видеть и не чаяли никогда. Не всем быть Соломонами. Главное, что сердце у тебя доброе, а остальное приложится.

— У меня еще и меч вострый, — добавил Иван. — Самосек.

— Да я не о мече речь-то веду. Меч — он что? Железка. Даже булатный если — едино железка. У него собственного разумения нет. Вся суть-то не в мече, а в руке, что его держит. Вот у нее — разум. Твой разум, Иванушка.

Княжич с сомнением коснулся рукояти Самосека. Кладенец толкнулся в ладонь, словно тоже услышал слова архиерея и не остался ими доволен.

— Так что ты, Иванушка, мне лучше как на духу обо всем расскажи, — погрозил пальцем архиерей. — Я тебе, сам знаешь, как второй отец. Духовный пастырь твой. В купели тебя крестил. От меня можно ничего не скрывать.

— Да я ничего и не скрываю, — ответил княжич. — Что скрывать-то?

— Ну как это что? — терпеливо спросил архиерей. — Что обычно люди скрывают? Мысли твои греховные, желания, чувства. Поступки против совести и заповедей Божьих. Было?

— Да не помню я.

— Ой, не юли, ой, не юли мне тут! — погрозил пальцем отец Онуфрий. — По роже твоей вижу, что помнишь ты все! Неправду говорил кому, случалось?

— Ну говорил, — насупился Иван.

— А вред телесный причинял, было?

— Ну было.

— А уд свой срамной в узде всегда ли держал?

— Ну не всегда. Чего ты прицепился, владыко?! А то сам меня не знаешь?!

— Да в том-то и дело, что знаю! — рявкнул архиерей. — Как облупленного знаю! Потому и пекусь о тебе! Добра тебе желаю, неслух! Чтоб тебя, окаянного, Господь-то простил, нужно, чтоб ты сам вначале в грехах покаялся!

— Да ты, владыко, просто скажи, что мне сказать, я тебе это и скажу! — взмолился Иван.

— Тьфу! — сплюнул отец Онуфрий. — Трудно мне с тобой, Ваня, вот видит бог. Ни с кем так не трудно, как с тобой. Но ладно уж, бог с тобой. Верю, что непростительных грехов ты не свершал, а мелкие я тебе отпущу. И епитимью тебе дам.

— Благодарствую, батюшка, — протянул руку Иван.

— Тебе чего? — уставился в его ладонь архиерей.

— Давай, чего.

— Что давать?

— Епитимью.

— Тьфу, дурак. Епитимья тебе легкая будет — «Отче наш» каждый день читай. С утра трижды, после обеда трижды и перед сном трижды. И так три седмицы.

Иван начал считать, загибая пальцы. Сбивался, начинал сызнова.

— Три, три да три… — бормотал он. — Батюшка, а это зачем вообще?

— Это как зачем? — нахмурился архиерей. — Ты вообще-то в Христа-Спасителя веруешь, Иван?!

— Ну да.

— Ну а вера без молитвы праздна и даже мертва. Усвой сие.

— Ну так я ж ничего, я не того… Только так много-то зачем? Если б мне какой охламон стал бы вот так каждый день по три, да три, да еще три раза в уши одно и то же бубнить — так я б знаешь как осерчал!

— То ты, — наставительно сказал отец Онуфрий. — А Господу наши воззвания всегда приятны.

— Ну а тогда зачем только по три? Давай я по пять раз лучше буду — мне трудно, что ли? Давай я вот сейчас засяду, да все зараз ему и пробубню. Ты мне только на бумажке слова напиши… а, хотя погодь, у меня же молитвослов есть…

— Ты глупый совсем, чадо?! — аж глаза выпучил архиерей. — Ты считаешь, что если пять молитв вместо трех прочтешь, то Богу угодишь?! Ты с кем торгуешься?! Богу не количество нужно, а искренность! Иногда лучше уж вообще просто перекреститься, но чтобы от всего сердца!

— Искренность?.. — наморщил лоб Иван. — А можно мне тогда вообще не молиться, раз так? Невмоготу, батюшка.

Отец Онуфрий насупился, вздохнул и дал княжичу оплеуху.

— Ты что городишь, окаянный? — почти ласково спросил он. — Я же тебя святым крестом охерачу.

После этого Иван нахохлился и замолк. Слишком сложны были ему архиреевы словеса. Никогда он не мог полностью взять в толк — чего владыко от него хочет?

По счастью, тут они подошли к княжьему терему, и архиерей оставил Ивана в покое. Ибо на крыльцо как раз вступал косматый седой старик — в белой рубахе, с цепью на груди.

Всегнев Радонежич, старший волхв Даждьбога.

— Что-то пахнет здесь чем-то нехорошим, — поморщился отец Онуфрий, подчеркнуто не глядя на волхва. — Откуда бы это?

— А это попы утром являлись, накадили вонючим, — любезно ответил Всегнев Радонежич. — Ну да оно ничего: коли нос зажать, так не очень и пахнет.

Архиерей взялся за тяжеленный медный крест. Волхв перехватил удобнее березовый посох. Святые старцы глянули друг на друга волками, оскалились… но тут их взял за плечи еще один старец — да такой огромный, что обоих мог на плечи себе посадить.

— Будет, будет вам, — пробасил Илья Муромец. — Пойдемте, други. А то князь увидит, так ужо не порадуется, буде вы перед его теремом свару устроите. Яромирка, Бречиславка — айда за нами, что вы там отстали?