Среди пуль

Александр Проханов, 2007

Москва, 1993 год. Белый Дом. Генерал внешней разведки Белосельцев, выступающий на стороне оппозиции, попадает в хитроумно расставленные сети своего бывшего сослуживца, руководителя секретной организации Каретного. Цель организации – добыть кейс Руцкого, в котором вице-президент хранит компромат на первых лиц государства. Тот, кто станет обладателем этих документов, получит практически неограниченную власть. Белосельцев пытается сорвать демонические замыслы Каретного, еще не зная о том, что его противник – всего лишь игрушка в руках более изощренного и опасного противника…

Оглавление

  • Часть I

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Среди пуль предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Часть I

Душе моя, душе моя, восстани!

Что спиши? Конец приближается!..

Андрей Критский, VII век

Глава первая

Белосельцев долгим медленным взором оглядывал Пушкинскую площадь, и она, в весенних фиолетовых сумерках, обрызганная фонарями, в длинных блестках пролетающих автомобилей, казалась накрытой прозрачным колпаком. Люди, фасады, фонари казались помещенными в стеклянный аквариум, путались будто в водорослях, бесшумно, как рыбы, ударялись о прозрачные преграды.

На краю тротуара, у проезжей части, топтались проститутки, в коротких юбках, в ярких блузках. Их лица словно в неоновой помаде, в ярком гриме разом обращались к подлетающему лимузину, из которого выглядывал то веселый смуглый кавказец, то бритоголовый московский детина. Подманивали их, осматривали от кончиков легких серебряных туфелек до высоких, с завитками и локонами, причесок. Одна или две впрыгивали в машину, и их уносило в сумерки, а остальные продолжали толпиться под фонарями, как ночные бабочки, в полупрозрачных блузках, разноцветных пластмассовых поясах, пританцовывали, жадно, зорко поглядывая на пролетающие автомобили.

Белосельцев смотрел на них как на диво, бог весть откуда возникшее, слетевшееся сюда из темных дворов, неосвещенных подворотен, превратившееся в бабочек из загадочных червячков и личинок. Москва, знакомая каждым изгибом улиц, каждым поворотом переулков, родными с детства фасадами домов, теперь казалась чужой, ненастоящей. Напоминала ярко размалеванную деревянную маску, источенную жучками, и из множества пробуравленных скважин вылезали и вылетали разноцветные существа, нарядные, шустрые, ядовитые. Он рассматривал их с интересом и тайным страхом. Исследовал их пристально, как в музее, стараясь понять их природу.

Медленно, в целях исследования, спустился в подземный переход, где бежала, кипела толпа. Лица вспыхивали и гасли, как перегоравшие лампочки. Вдоль кафельной стены неровной чередой стояли пожилые торговцы. Протягивали банки с консервами, бутылки пива, сушеную воблу, пакеты с кашей. Зазывали, умоляли купить, ловили взгляды, жалко улыбались. В их подслеповатых запавших глазах была вина, жалоба, собачье непонимание. Они не могли объяснить ни себе, ни людям, почему так случилось, что они вынуждены в этот поздний час покинуть свои стариковские жилища, оказаться на опасных неуютных улицах и столь нелепым, непривычным способом добывать хлеб насущный. Белосельцев всматривался в их ветхие неопрятные одежды, грязные кошелки, в убогий заскорузлый товар. Ему казалось, он видит среди них свою старую мать, школьного учителя, известного в свое время писателя. Москва сжала свои каменные клещи, выдавила их, как косточки из фрукта, выбросила из квартир на улицы, выставила под люминесцентными лампами у заплеванных кафельных стен.

Он продолжал исследовать площадь, наблюдая теперь за нищими, как зоолог. Отмечал места их расселения, способы кормления, повадки и инстинкты. Нищие заселили площадь равномерно, разместились умно и расчетливо в людских потоках, обрабатывая эти потоки особым способом, добывая из них необильную, но постоянно поступающую добычу. Одни из них привлекали внимание обрубками рук и ног, в струпьях, болячках. Выставляли напоказ красные натертые клешни, деревянные протезы. Ловко и весело подхватывали падающие купюры. Другие повесили себе на грудь, разложили у нищенских шапок дешевые иконки, плакатики с безграмотно накорябанной просьбой. Привлекали прохожих идиотическим выражением лиц, слюнявыми пузырями на губах. Нищенки, закутанные в лохмотья, выкладывали напоказ грудных детей. Младенцы спали, словно их усыпили сонным зельем, лежали в комочках тряпья прямо на асфальте. Матери тянули к толпе фиолетовые грязные ладони, показывали худосочные груди с черными скрюченными сосками. Несколько нищих, завершив дневной сбор, сошлись на скамейке под фонарем, навалили грудой клеенчатые сумки, пили водку, делили добычу и ссорились.

Отдельно паслись на площади бомжи. Дождавшись сумерек, покидали свои дневные убежища, пугливо нежились в ртутном свете фонарей. Косматые, небритые, похожие на маленьких леших, в рубищах, в плесени помоек, в зеленоватом болотном иле сырых подвалов, они поражали Белосельцева красными трахомными глазами, хриплым кашлем, простуженным ядовитым дыханием. Опирались на заостренные палки, которыми защищались от бездомных собак, рылись в мусорных урнах, а во время жестоких внезапных ссор убивали друг друга, оставляя на газонах, в подъездах, в ночных переулках безымянные безвестные трупы.

И вновь, совершив несколько кругов на поверхности, он опускался в подземный переход, в булькающий кипяток толпы. У телефонов-автоматов люди перекрикивали друг друга, сипели, надрывались, проклинали, обманывали, и все эти страсти погружались в пластмассовые трубки и железные ящики и скапливались там, как в мусорных урнах, откуда их увезет на свалку мусоровоз.

Тут же увивались наркоманы — прыщавые нервные девицы с пожелтелыми от курева зубами, испитые бритоголовые юноши в неопрятных ржавых одеждах. Одни посмеивались и пританцовывали в такт слышной им одним галлюциногенной музыки. Другие обморочно прислонились к стене, закатив пустые глаза. Третьи, сцепившись, слюнявили друг друга, целуясь. И вдруг все вместе, очнувшись, начинали истерически хохотать над каким-то фантастическим потешным видением — быть может, нищим с красной культей.

Белосельцев словно впервые все это видел. Страдание, которое он при этом испытывал, было меньше изумления. Эти существа появились там, где прежде обитали его сверстники, соседи, знакомые, привычные жители города. Теперь же эти пришельцы вытеснили его из привычной среды, отняли жизненное пространство, господствовали там, где раньше было ему хорошо и уютно. Отвратительные пришельцы закрепили за собой территорию, так же как закрепляют за собой территорию животные, метя ее зловонными струйками.

Он снова кружил по площади в поисках старинных следов. Все прежние, знакомые с детства очертания, фасады, вывески, фонари отступили в тень, скрылись под ворохом временных, дешевых, дразняще ярких и навязчивых знаков — реклам, мигающих витрин, муниципальных стоянок, подсвеченных арок. Образ площади изменился. Ее остывшее неживое лицо было словно покрыто белилами и румянами.

Торговые лавочки, одинаковые, как соты, прилепились у газонов. Они были похожи на маленькие нарядные часовни, освещенные изнутри, с киотами из наклеек и упаковок, с цветными лампадами заморских ликеров и вин. Из часовен выглядывали спокойные лица торговцев, служителей новой религии, исповедников нового символа веры. Киоски были аккуратно отштампованы из нержавеющей стали, титана и алюминия, которые прежде шли на создание космических кораблей, самолетов, реакторов. Теперь же они служили оболочкой новым божкам и жрецам, на исповедь к которым являлись рэкетиры, фальшивомонетчики и торговцы наркотиками. И кто знает, какие обряды совершались ночами в этих молельнях, какие дары вносили и выносили в упаковках крепкие стражи, чем бугрились и оттопыривались пиджаки немногословной паствы.

Тут же у лавок, на тротуарах, сновали мальчишки-беспризорники, чумазые, словно вылезшие из дымохода. Осаждали проезжие автомобили, предлагали заказ из «Макдоналдса», лезли под колеса, плескали в стекла какую-то моющую дрянь, показывали языки. Насшибав деньгу, тут же на парапете пили пиво, курили, тузили друг друга. И снова кидались к автомобилям, нагло колотили в стекла, пугая проезжих дам.

Белосельцев, утомленный ядовитой пестротой и шумом, покидал ненадолго освещенную площадь. Углублялся в окрестные кварталы, известные своими милыми переулками, особняками, двориками, престижными, сталинских времен домами. Теперь из дворов веяло зловонием неубранных помоек, смрадными сквозняками из распахнутых настежь подъездов. В мусорных баках во тьме рылись согбенные, замотанные в лохмотья существа, гремели стеклом, звякали жестью. В укромных уголках притаились машины с погашенными огнями, и в них, чуть подсвеченные сигаретами, переговаривались таинственные люди. Где-то в подворотнях раздавался истошный крик, начинала верещать, свистеть угоняемая машина, звучал хлопок, похожий на выстрел. И на черных вонючих лужах, сквозь прогал, кроваво отражалась высокая реклама кока-колы.

Белосельцев, генерал разведки в отставке, свободный, ничем не обремененный, переживший крах СССР, «локальные войны» на всех континентах, после изнурительных и опасных лет, проведенных в Карабахе, Приднестровье, Абхазии, где служил, безуспешно пытаясь спасти державу, жил в своей обветшалой квартирке на Пушкинской, без дела, с обилием свободного времени. Использовал его для прогулок, случайного чтения, размышлений. Исследовал случившиеся с Москвой перемены и чувствовал себя путешественником, заехавшим в неведомый город.

Его детство и юность прошли на Пушкинской, и она представлялась ему душой Москвы, самым милым, светлым, духовным местом — вторым центром. Первым была Красная площадь, грозный державный Кремль, царственные соборы, гранитная усыпальница Ленина, там была ось, на которой держалась страна. Но Пушкинская, дивный Тверской бульвар, чугунная ограда, древний ветвистый дуб, деревянные скамейки, где заботливые, хлопотливые бабушки выгуливали очередное поколение внуков, новогодняя елка с хлопушками, чистая, продуваемая свежим ветром улица Горького, старомодные часы на фонарном столбе — все это было душой Москвы. И конечно же, ее смыслом, главным ее наполнением был памятник Пушкину. Граненые, окруженные лиловой дымкой фонари, бронзовые стертые цепи, склоненная в завитках голова, черная шляпа в руке. И если зима, то ком белого снега на голове и на шляпе, а если лето, то неизменный букет у подножия.

Пушкинская площадь была для Белосельцева самым родным и желанным местом. Теперь же, в эти весенние сумерки, она выглядела как бы воспаленно и казалась страшной, как больная, в сукрови, в дурном поту, в расчесанной экземе. Здесь, на тротуарах и скверах, было видно, какая зараза завелась в Москве, какая болезнь изъедает город.

Многие годы проведя на других континентах, являясь в Москву в командировки и в отпуск, он всегда стремился на площадь. Продолжая радоваться памятнику, фонарям и бульварам, замечал зорким взглядом признаки неведомой, занесенной в город инфекции. Крохотные вирусы и амебы, неразличимые глазом, поселились на чудесной площади. И она, не ведая того, что больна, наверняка как живая испытывала первый несильный жар, головокружение, покрывалась нездоровым румянцем.

Расхаживая по скверу вдоль овального гранитного фонтана, у газонов с зацветающими тюльпанами, он следил за горстками вольнодумцев. Сходились, шушукались, спорили о диссидентах, о кремлевских властителях, пересказывали едкие газетные статейки. Испуганно озирались, подозревая в каждом соглядатая и агента. Эти комочки и катышки вольнодумства множились, слипались. Появлялись мегафоны и трехцветные флаги. Вибрировали, рокотали мембранные голоса. Толпа с улицы Горького заворачивала в сквер, облучалась больной энергией мегафонов, уносила с собой тончайшие токсины.

В сквере заклубились митинги. Неистовые люди, все с признаками физического уродства, истошно орали, бесновато хрипели, топтали газоны. Их разгоняла милиция, грубо и ненавидяще. Толстую, с седыми волосами «революционерку» в бесстыдно задранной юбке вносили ногами вперед в милицейский автобус. Все быстро исчезло, будто фантомы унеслись на Луну. Помятые газоны, на траве женский, огромных размеров лифчик. Но через день, как приступ лихорадки, все повторялось — революционные агитаторы, грассирующие, с пеной у рта, остервенелая милиция, толстые ноги «революционерки» в синюшных венах, в складках желтого жира.

Начались демонстрации «демократических масс». Улицу Горького перегородили войска — зеленые каски, поблескивающие, как консервные банки, щиты. Клокотала толпа, словно ее полили кислотой. Мимо Пушкина, граненых фонарей разъезжал микроавтобус, и мембранный голос знаменитого попа-вольнодумца, отделенный от его черной сутаны, католической бородки, волосатых рожек и козлиных копытец, витал над площадью, как дух из преисподней. И казалось, что с площади сдирают покровы, оскверняют, насилуют.

Потом он попал на площадь зимой, в метельную ночь, когда горело угловое здание Театрального общества. Красное зарево распускалось в синеве как чудовищная пышная роза. Рушились балки, прыгали сверху охваченные пламенем люди, падали из дыма и снега обгорелые вороны. Этот пожар в центре Москвы напоминал конец света. Над площадью жутко, сквозь копоть и пургу пылало рекламное табло: кока-колы, и на нем отчетливо проступали цифры 666.

Оранжевые, словно пятна йода, кришнаиты сменялись пятнистыми, как саламандры, «афганцами». Армянские беженцы смешивались с крымскими татарами. Площадь казалась омутом, в котором кружились обрывки водорослей, сорванных бурей и потопом. А между тем тут же разворачивалась аккуратная компактная стройка. Возводились металлические конструкции, сгружались хрустальные стекла, мелькали нарядные, как конфетти, пластмассовые каски строителей.

И вдруг среди старомодных зданий, благородных обветшалых фасадов, гранитных парапетов и чугунных решеток возник ослепительный кристалл, многогранный аквариум, магическая призма, преломляющая свет, рассыпающая его на радужные пучки. Ресторан «Макдоналдс» растворил свои прозрачные бездонные недра зачарованным москвичам, и те, ослепленные неземной красотой прилавков, пряным ароматом заморских яств, потянулись бесконечными вереницами, повторяя изгибы тротуаров, опоясывая площадь, сливаясь в длинную, медлительную очередь, стремящуюся посетить новый «мувзалей», поклониться новому божеству. Так островитяне забытого архипелага идут подивиться на приставший к дикому берегу неведомый корабль. Так приобщенные к новой религии спешат поклониться грозному и прекрасному идолу. «Причаститься» гамбургерами и бигмаками и, вкусив откровений, унести их в растревоженных сытых желудках.

Огромные массы околдованных москвичей — академики, артисты, герои страны — стекались на площадь, чтобы пройти сквозь стеклянный саркофаг и там принять посвящение. Приобщиться к неземным тайнам, озариться мистическим сиянием. Облученные, сменив генетический код, отказавшись от прежнего мировоззрения, они расходились с потусторонним выражением глаз.

И лишь позднее, когда поредели очереди и число мутантов достигло необходимой массы, химия распада вплотную коснулась города. «Макдоналдс» вдруг опустел, как стеклянный гроб, и из него вышли на свет проститутки, сутенеры, бомжи. Так выпадает на дно гнилого болота ил. Так выступает из пор больного слизь сгоревших в болезни клеток. Пушкинская площадь, самое возвышенное и одухотворенное место Москвы, стала городским дном.

Белосельцев стоял теперь на Пушкинской площади и смотрел, как маленькая проститутка, наклоняясь, отставляя ножку назад, как балерина, заглядывала в салон кофейного цвета «Мерседеса», и оттуда кто-то улыбался, манил, приглашал ее взмахом руки.

Прокатил, заслонив «Мерседес», толстолобый высокий джип. Остановился рядом. Оттуда вышел полный, восточного вида мужчина в просторном плаще, в пышном шелковом галстуке. Белосельцев почувствовал, как пахнуло из открытой дверцы вкусным табаком и запахом искусственной кожи. Человек оставил в машине блестящую связку ключей, и теперь стоял, рассеянно озираясь, будто кого-то выискивая.

Белосельцев отвлекся от созерцания площади. На мгновение «Мерседес» и джип связались в его сознании воедино, но он тут же забыл о них, отвлеченный множеством мелких и ярких деталей, окружавших его, раздражавших и причинявших страдание. Он искал и жаждал этого страдания. Выходил вечерами на площадь, чтобы мучить себя. Переживал унижения, казнил себя за бессилие и немощь. Разведчик, бесстрашный военный, он позволил врагам овладеть городом, захватить любимую площадь. Эти враги рядились в человеческий образ, приняли людское обличье, но на деле были маленькими чудовищами, загримированными под людей, были духами, и бороться с ними с помощью силы, употребляя оружие, было бессмысленно. Здесь требовались иные средства, иная сила, которой он не владел.

Маленькая проститутка отошла от «Мерседеса», соединилась со стайкой подруг, и они, пританцовывая, шаля, как школьницы, стали подманивать другие машины, заигрывать с пассажирами. «Мерседес» все так же стоял, наполнявшие его люди не подавали признаков жизни, но сквозь стекла Белосельцев чувствовал чей-то острый пристальный взгляд, и этот взгляд наблюдал за ним, выбрал его среди множества зевак и прохожих.

Это насторожило Белосельцева, он стал озираться и опять увидел пухленького кавказца в шелковом галстуке. Тот стоял у приоткрытой дверцы джипа, засунув руки в карманы. В сумрачной глубине салона голубели на доске циферблаты, драгоценным светом мерцала хромированная связка ключей. Тревожное предчувствие не покидало Белосельцева. Кофейного цвета «Мерседес», толстобокий джип и он, Белосельцев, были стянуты невидимой струной, тончайшим лучом, исходившим из лазерного прицела, — так ощущал Белосельцев взгляд наблюдавших за ним людей. Но тревога понемногу утихла, растворилась в едком раздражении и страдании, которыми он продолжал себя мучить.

Небо над площадью было в туманных фонарях и серебристых созвездиях. В черноте проносились кометы, проплывали полупрозрачные светила, нависали, увеличивались и рассыпались в мерцающую пыль загадочные лучистые звезды. И этот живой космос был похож на таинственное нерестилище, где разливаются струи молоки, взбухают гроздья икры, копошатся странные мальки и личинки.

Над ним проплывала матовая полупрозрачная икринка, наполненная таинственной слизью, и в ней мягко плавал, вращался головастик с набухшими глазками, с беззвучно открытым ртом. Тельце, конечности, хвостик были едва намечены, и все внутреннее пространство икринки занимала голова, безволосая, круглая, с фиолетовым пятном на лбу. Она вдруг увеличивалась, наполнялась соком, становилась румяной, глазированной, энергично пульсировала, а потом бледнела, опадала, сморщивалась, и от нее оставался мятый тусклый чехольчик. Это был президент Горбачев, то ли еще не родившийся, прилетевший из бездонных глубин Вселенной, внедренный в земную жизнь, чтобы вылупиться, развиться, превратиться в страшное чудище, сожрать огромную цветущую страну и исчезнуть, оставив скелеты, дымные руины, саркофаги взорванных станций. Или, напротив, он уже прожил свою жизнь на Земле и теперь покидал планету, снова превратившись в малька, уютно устроившись в крохотном модуле отлетающего корабля.

Следом, свернувшись в продолговатом яичке, упираясь коготками в прозрачную пленку, выгибая ее изнутри, явился Александр Яковлев, словно по небу пробежал черный муравей и выронил эту белую личинку. Зародыш обладал всеми признаками будущей взрослой особи, даже был облачен в жилетку, и его подслеповатые глазки обиженно мигали на сердитом землистом рыльце. Это уж потом его изрытое страстями и ненавистью лицо станет появляться во всех кабинетах, политических салонах и масонских собраниях. Вкрадчивый велеречивый советник, отдыхающий на могильных плитах своих подсоветных, рисующий палочкой волшебный узор каббалы, созывающий на ночные радения духов болотной воды. Все тайные службы и партии, все «народные фронты» и «межрегиональные группы», все бледные, с красными губами вампиры, выпившие соки страны, размножились из кусочков его жилетки, смоченной мертвой слюной. Теперь он раскачивался в продолговатом яичке, как в крохотном гамаке, и было видно, как свешивается вниз его мохнатая ножка.

В пузырьке, наполненном голубоватым светящимся газом, возник Шеварднадзе, дремлющий эмбрион с водянистыми, пустыми глазами, шашлычник, тамада, парикмахер, чистильщик сапог, — в его вывернутые губы были вложены косноязычные тексты, составленные в мальтийских дворцах. Он, как кольчатый червяк, проточил свой ход сквозь дряблую сердцевину империи, съел изнутри сладкую мякоть, обескровил Москву и вылез в Тбилиси. Теперь он качался в московском небе, как пузырек болотного газа, тая в себе силу взрыва, способного сжечь мироздание.

Эта странная игра, доставлявшая наслаждение и муку, увлекала Белосельцева. Он сжимал веки, оставляя зрачкам узкие щелки, и в сплющенном небе, среди раздавленных светофоров, брызгающих фонарей, размытых, как акварели, реклам продолжали появляться созданные его воображением светила, водянистые луны, болезненные молекулы мира, в которых притаились вирусы и бактерии страшных, поразивших страну болезней.

Как клюквина в сахарной пудре, появилась голова, мучнистая, похожая на посмертную маску. Опущенные веки, изрытые щеки и нос, вдавленные морщины. Голубоватая Луна с кратерами и мертвыми морями. Жизнь покинула эту остывшую планету, и она катилась по небу как мертвая голова. Ельцин, уже неживой, превращенный в камень, в глыбу метеорита, парил над площадью, перевертываясь в свободном полете. Разрушения, которые он принес с собой, истребляющая, как землетрясение, сила, яростная, брызгающая ненависть коснулись его самого. Превратили в известняк с отпечатками скелетов разрушенных городов, потопленных кораблей. При жизни его лицо напоминало жилистый, стиснутый до синевы кулак. С этим лицом он прыгал с ночного моста, облетал статую Свободы в Нью-Йорке, мочился на шасси самолета, пел «Калинку-малинку» и, обрядившись в медвежьи шкуры, скакал под шаманский бубен. Он залил кремлевские дворцы водкой и рвотной жижей. Окружил себя кликушами, садистами и ворами. И, взорвав Ипатьевский дом, разрубив топором государство, потопив Черноморский флот, ушел, оставив вместо России горы битой посуды, забытую кем-то ермолку и орден орла, залитый капустным рассолом.

Белосельцев играл, словно площадь была огромным игральным автоматом и он движением зрачков вызывал на экране разноцветные пятна и образы.

Его отвлекло повторившееся ощущение тревоги, предчувствие близкой опасности. «Мерседес» оставался на прежнем месте, поблескивая хромированным радиатором. Сквозь тонированное лобовое стекло не было видно лиц, но по-прежнему исходил зоркий, внимательный взгляд. Кавказец в галстуке, поставив начищенную туфлю на порожек джипа, оглядывал вечернюю толпу, словно искал в ней знакомого. Невидимая натянутая струна соединяла обе машины. Тончайший луч, будто из лазерного прицела, тянулся от «Мерседеса» к кавказцу, и Белосельцев стоял на пути луча как преграда. Машинально Белосельцев посмотрел себе на грудь, ожидая увидеть малое красное пятнышко. Шагнул в сторону, освобождая дорогу лучу. Эти смятение и тревога продолжались секунду, и он вновь забылся, предаваясь больным и сладостным галлюцинациям.

На темный небосклон, гонимый невидимым ветром, вращаясь, переливаясь множеством радужных пленок, вплывал прозрачный мыльный пузырь. На нем висела мутная капелька мыла, пуповинка, соединявшая пузырь с бумажной трубкой, сквозь которую чье-то дыхание выдуло перламутровую сферу, поместило в нее живую личинку. Она непрерывно извивалась, пульсировала крохотными пятипалыми лапками, двигала узкой, как у ящерицы, головой и непрерывно росла. Белосельцев, научившийся в этих эмбрионах угадывать политических деятелей, узнал в личинке Бурбулиса.

Подобные существа описаны в учебниках палеонтологии. Их находят в виде окаменелых скелетов на дне торфяных болот и в угольных шахтах. Они оставляют на камнях отпечаток, напоминающий след проскользнувшей змеи. Вместо души и сердца у них горсть костяной муки. Бурбулис был тем, кто в Беловежье держал пьяную руку Ельцина, направляя удар ножа. Его политика — бесконечная, как ядовитая паутина, интрига. Он производит впечатление бессмертия, как ящер с реликтовой ненавистью ко всему теплокровному. Возросший среди холодных хвощей и потных папоротников, он непрерывно рассуждает о каких-то странных идеях, издавая глазами костяные, щелкающие звуки. В придуманных им референдумах, выборах и конституционных собраниях сквозь сиюминутный клекот и гам слышится одинокий и печальный крик выпи, забытой среди древних болот.

В удлиненной оболочке, напоминавшей пузырь воблы, плыл Полторанин. С манерами плутоватого приказчика, который обвешивает покупателя, он бывает схвачен за руку, неоднократно бит, но каждый раз возвращается в лавку, пускай с синяками, но всегда с легким хмельным румянцем, с луковым душком, с неизменно хитрыми глазками, угадывающими любое поползновение хозяина, подмечающими, где что плохо лежит, и моментально краснеющими от ненависти, если замаячит враг. В курганах скифских царей находят высохшие тушки собак. В ногах умершего Ельцина, завернутый в тряпицу, будет похоронен Полторанин.

В сгустке прозрачной слюны, созданный из мазка слизи, занесенный, как таинственная сперма других галактик, возник Козырев. Его постоянно блуждающая улыбка, как свет луны на чешуе мертвой рыбы, его выпуклые, в голубых слезах, месопотамские глаза, его анемичная речь утомленного, предающегося порокам ребенка сопровождаются русской трагедией. Он укрепляет и снабжает оружием фашистские режимы Прибалтики, где начинают постреливать русских. Он способствовал блокаде югославских славян и голодной смерти грудных младенцев. Он одобрил бомбардировку Ирака, где ракетой убило актрису. Как бы ни развернулись события, он уцелеет и завершит свои дни в Калифорнии, перелистывая томик Талмуда, поглаживая сухую обезьянью лапку, подаренную московским раввином.

В волдыре жидкой крови, покачиваясь на тонком хвостике, головастый, как сперматозоид, уловленный для искусственного осеменения, плыл Гайдар. Введенный через трубку во влагалище престарелой колдуньи, такой сперматозоид превратится в олигофрена, чей студенистый гипертрофированный мозг выпьет все жизненные силы организма, и их не хватит на создание души. Желеобразное серое вещество, помещенное в целлофановый кулек, на котором нарисованы маленькие подслеповатые глазки, вырабатывает непрерывную химеру, от соприкосновения с которой останавливаются поезда и заводы, падают самолеты, перестают рожать поля и женщины и ярче, брызгая желтым жиром, пылает печь крематория. Приближение Гайдара узнается по странному звуку, напоминающему еканье селезенки или разлипаемых под давлением дурного газа слизистых оболочек. Глядя на него, начинаешь вспоминать художников прежних времен, изображавших румяных упырей на птичьих ногах, ступающих по мертвой земле среди испепеленных городов, неубранных мертвецов и виселиц.

Тыкаясь острой усатой мордочкой в прозрачную плевру, перемещался в небе Шахрай. Придворный зверек, обитающий в платяном шкафу господина, творец невыполнимых указов, лукавых уложений, умопомрачительных законов, цель которых в непрерывном ослаблении страны, расчленении ее на множество рыхлых гнилушек, на горки трухи и гнили. Его действия напоминают поведение корабельной крысы, прогрызающей мешки с припасами, бочки с солониной и порохом, доски трюма, сквозь которые начинает сочиться вода. И вот уже корабль, готовый к плаванию, начинает тонуть у пирса, и с него тихонько ускользает усатое существо с выпуклыми глазками и отточенными в работе резцами.

Белосельцев очнулся от острого, как спица, чувства опасности. «Мерседес» тронулся, медленно приближался. Опускалось тонированное боковое стекло. Скуластый молодой человек щурил глаз, и возле этого глаза тускло, отражая фонарь, блеснул ствол. Белосельцев моментальным взглядом, привычным глазомером, продлевая линию ствола, довел ее до кавказца, до лакированной дверцы джипа. Ствол начинал раздуваться пламенем, выдувал на конце пышный рыжий цветок с черной пустой сердцевиной. Белосельцев сильным длинным броском сбил кавказца на землю, повалил на асфальт у пухлого колеса джипа и услышал, как над головой пронеслись пули и сочно врезались в дверцу машины.

«Мерседес» сворачивал на бульвар, огрызался неточной, улетающей в небо очередью. В глубине салона среди стриженых молодых голов Белосельцеву померещилось чье-то знакомое лицо. Но он тут же забыл о нем, отваливаясь от тучного тела кавказца.

— Кто? — хрипел маленький толстый человек, сидя на асфальте, глядя на пулевые отверстия, разворотившие дверцу. — В кого?

— Быстро в машину! — Белосельцев встряхнул его за плечи, так что затрещал модный плащ. Втолкнул его на заднее сиденье, сам ввинтился на переднее. Повернул ключ в замке зажигания. Кинул машину вперед. С ревом и железным хрустом автомобиль свернул с площади, повинуясь животной реакции Белозерцева. Несколько секунд спустя автомобиль покинул место, где было совершено нападение.

Он крутился в переулках, в их путанице, тесноте. Вписывал толстобокую машину в крутые повороты, проскальзывал под красный свет на Бронной и у Патриарших прудов. Посматривал в зеркало, нет ли погони. И эта ночная гонка, крутые виражи, ожидание выстрела возродили в нем пугающе-сладостное переживание — ночной Кабул, глинобитную, освещенную фарами стену, чью-то тень, исчезающую в проулке, струйку ветра, пахнувшую в пробитое пулей лобовое стекло.

Они выехали на Садовую, слились с потоком машин. Потерялись среди их шипения и блеска.

— Стреляли в меня или в вас? — Белосельцев обернулся через плечо к человеку, отвалившемуся на заднем сиденье. Маленький, круглый, он утопал в мягкой коже сиденья, испуганно отодвинувшись от окна.

— В меня, — сказал человек.

— Вы кто? — спросил Белосельцев, почти успокаиваясь, мягко ведя мощный джип, искоса наблюдая за параллельным скольжением машин.

— Банкир…

— Почему без охраны?.. Могли подстрелить, как курчонка.

— Заманили… Чувствовал, что подставка… Сам виноват…

— Куда вас везти?

— На Басманную. Там охрана.

Они въехали во двор старомодного дома. Под яркими светильниками веером стояли лимузины. Зорко смотрел глазок телекамеры. Навстречу из застекленного цоколя выскочили проворные люди. Они раскрыли дверцы джипа и помогли выйти грузному, с опущенными плечами кавказцу.

— Акиф Сакитович, мы вас искали!.. Две машины за вами послали!.. Ваш радиотелефон молчал!..

— Пойдемте! — не отвечая охране, хозяин джипа жестом пригласил Белосельцева следовать за ним, вошел в подъезд, волоча за собой выпавший пояс дорогого плаща. Белосельцев двинулся следом за тонкой, струящейся по ступеням бахромой.

Мимо вскочившей встревоженной обслуги они проследовали в просторный кабинет, уставленный дубовой мебелью, мягкими креслами. Кавказец сбросил плащ на пол. Открыл дверцу бара. Достал бутылку французского коньяка и два хрустальных стакана. Налил их до половины.

— Вы спасли мне жизнь. Я ваш должник. Чудо, что вы оказались рядом!

Чокнулись. Белосельцев, глотая вкусный терпкий коньяк, видел, как жадно пьет кавказец, как дрожат его закрытые темно-фиолетовые веки, сотрясаемые глазными яблоками.

Хозяин кабинета порылся в пиджаке, выронил из кармана носовой платок, извлек связку ключей и открыл сейф.

— Вот здесь миллион… — протянул он Белосельцеву пачку денег. — Сегодня наличными больше нет. Завтра будут.

— Не надо, — сказал Белосельцев, отказываясь от денег. Он осматривал комнату, чувствуя, как посветлело, потеплело в глазах от первого сладостного опьянения.

— Все — случай!.. Жизнь — случай! Смерть — случай!.. Опасность всегда исходит от самых близких!.. Говорил себе, не встречайся!.. Если б убили, так и надо! Сам виноват!..

— Кто они? — спросил Белосельцев, разглядывая смуглое отечное лицо человека, пачку денег в его руках. Он не хотел получить ответ.

Все случившееся его не касалось. Случайная встреча под ртутными фонарями, выстрелы, гонка по ночным переулкам — все это было чужим, не его, не могло иметь продолжения. Имело привкус ненужного дурного повтора. Это уже было когда-то, то ли в Кабуле, то ли в Бендерах, — то же ощущение легкого хмеля после пережитой опасности.

— Я пойду, — сказал Белосельцев, делая шаг к дверям.

— Вы кто? Почему не хотите взять деньги?

— Мне надо идти, — повторил Белосельцев.

— Я ваш должник. Не знаю, чем вы занимаетесь. Вот моя визитная карточка… В любое время дня и ночи… У меня большие возможности…

— До свидания, — повторил Белосельцев и вышел из кабинета. На лестнице он заглянул в визитку. «Акиф Сакитович Нариманбеков. Председатель банка». Охрана услужливо открыла ему дверь. У подъезда стоял освещенный джип с пулевыми отверстиями в лакированной дверце.

Глава вторая

Белосельцев медленно брел по Садовой, которая прогоняла сквозь себя непрерывный шуршащий свет. Облизывала ему ноги, как ночное светящееся море. Дома вокруг казались непроницаемыми, без ворот, арок, подворий. Стояли как горы, сплошной стеной, не пускали Белосельцева в соседние улицы, переулки, выдавливали, вытесняли, хотели сбросить в шипящую плазму, под колеса машин. Город был чужой, не его, населен чужаками. Белосельцев, недолго прожив вне Москвы, вернулся в нее как из космоса, потеряв во время своего путешествия целую эру, и теперь не находил своих современников. Натыкался повсюду на потусторонние лица, на знаки иной культуры, иного уклада и строя. Не было для него пристанища, не было дома, где его поджидали, не было семьи, где его любили. Не было души, готовой откликнуться на его печали и горести.

Он пробирался сквозь каменные теснины, с трудом одолевая перевалы, погружаясь в распадки, скатываясь в пологие низины. Движение по Москве напоминало блуждание в безлюдных горах Гиндукуша, где он стоптал не одну пару обуви, расстрелял не один магазин и теперь, потеряв тропу, без товарищей, без боекомплекта брел наугад на туманные миражи и видения.

Этими видениями были воспоминания о школьных товарищах, которых след простыл. Исчезли их детские лица, звонкие голоса, похождения и шалости в московских снегопадах и ливнях. Исчезли девушки с забытыми именами, которых провожал до сумеречных подъездов, ликуя от быстрого пожатия холодных пальцев. Исчезли мама и бабушка, высокое золотое окно, к которому приближался, зная, что взбежит сейчас по ступенькам, позвонит в фарфоровый старинный звонок, за дверью откликнутся, и заторопятся знакомые шаги.

Его мысль растерянно и слепо кружила, натыкаясь повсюду на преграды. На ядовитые рекламы заморских табаков и напитков. На вывески ночных ресторанов и клубов. На чуждые слуху названия новоявленных банков и фирм. Москва была закодирована, зашифрована, исписана заклинаниями и заговорами. И эти заклинания отрицали его, не пускали, выталкивали прочь из города.

И вдруг он увидел дом. Изумился его появлению. Изумился нежданно возникшему тяжелому фасаду с уходящими в высоту фронтонами, декоративными колоннами, с полукруглым провалом огромной ветреной арки, с желтизной квадратных одинаковых окон. Дом возник из мглы, словно его поставили среди незнакомых кварталов, захламленных скверов, искривленных переулков и улиц. Белосельцев изумленно смотрел на дом, на подъезд, выложенный тусклым гранитом, на массивную дверь. Удивлялся чуду появления дома. Так в чужих враждебных горах утомленный глаз натыкается на контур знакомой горы, нога нащупывает знакомую тропу, а душа, минуту назад погибавшая и несчастная, восхитившись своему избавлению, устремляется к спасительной цели.

Дом был знаком. В нем обитала женщина, которую прежде любил, которую измучил, оставил, снова вернулся, опять извел и измучил и покинул в который уж раз, отправляясь на войны, на бойни, в безнадежные походы, куда посылала его бессильная армия, обезглавленная страна. И вот по прошествии нескольких лет он снова стоит перед домом, постаревший, измотанный, ищет на фасаде ее высокое окно, вдыхает запах ее подъезда, страшится переступить порог, за который он когда-то ступил, чтобы больше не возвращаться. Но вот, пройдя по огромным кругам, потеряв друзей, израсходовав силы, израненный и несчастный, он снова стоит перед домом, робеет и хочет войти.

В этот час она могла не быть дома. Или у нее могли оказаться гости. Или у нее мог находиться мужчина. И его появление будет нелепым, бестактным. Ему лучше уйти, не тревожить ее. Он вернулся к ее дому без подарков, без цветов, без веселья в душе. С печалью, унынием, с уродливой поклажей неудач, поражений, как беженец, горемыка.

Он хотел пройти мимо подъезда, мимо ветреного полукруга арки. Но испытал вдруг такой страх, такое острое предчувствие своей неизбежной близкой смерти, что кинулся на ступеньки, как на убираемый трап парохода, скользнув над черным прогалом воды. Уже находился в медленном поскрипывающем лифте, угадывая в этих скрипах и шорохах исчезнувшую музыку счастливых дней.

Дверь была знакома, обита все той же искусственной кожей. В одном месте кожаная бахрома отвалилась, и эта неопрятность и запущенность двери бросилась ему в глаза и обрадовала. К дверям не прикасалась мужская рука. Осмелев на мгновение и тут же опять оробев, он нажал знакомую, с темной выемкой кнопку звонка. Услышал в глубине, по ту сторону двери, тихий печальный звук. И пока этот звук замирал, он будто падал с откоса, держа на весу автомат, а внизу петляло шоссе и горела, клубилась, брызгала пламенем подожженная в ущелье колонна.

Звук звонка замер в глубине. На него откликнулись быстрые, едва уловимые слухом шаги. Со страхом и умилением он представил, как касаются пола ее легкие узкие стопы, она проходит коридор, отражаясь в овальном зеркале.

— Кто? — спросил негромкий и, как показалось ему, печальный голос. И снова его мужское чувство обрадованно подсказало ему, что это печаль одиночества.

— Свои, — сказал он.

Дверь отворилась, и он увидел ее лицо. Лишь угадал в глубине знакомую прихожую, овальное, полное серебряной мути зеркало, стеклянный абажур на цепях. Но все как в тумане. А перед ним — освещенное, близкое — было ее лицо. И на этом лице, как стремительные смены света и тени, мелькали испуг, изумление, мгновенная радость, раздражение, отчуждение, и снова радость, и снова испуг. Эти быстрые перемены с малым опозданием отражались и на его лице. Она словно заметила это, удержала в своих серых глазах изумленное отчуждение.

— Ты?.. Откуда?.. Зачем?..

Она впустила его. Он сидел в ее комнате на диване, щурясь на зеленоватую настольную лампу. Оглядывал, узнавал предметы, словно бережно брал их и ставил на место. Пугался, если встречал незнакомый предмет, представляя рядом с ним кого-то другого.

Книжная полка с невзрачными, разновеликими корешками книг, и среди них — синий томик Волошина. Когда-то он вынимал его, подсаживался к окну, за которым сыпал мягкий прохладный снег. Чтение жарких, южных, яростно бурлящих стихов странно сочеталось с московским снегом и с ней, дремлющей под полосатым пледом.

Диван. Раздвигаясь, он тонко и печально звенел, словно в нем задевали струну. Она стелила чистую широкую простыню, клала две белые пышные подушки. Его волновали ее наклоны, сильные взмахи голых рук, заталкивающие цветное одеяло в накрахмаленный конверт пододеяльника. И потом, утром, когда она уходила, а он еще дремал, подушка тонко пахла ее духами, ее душистыми волосами, и он сквозь сон с нежностью касался губами подушки.

Цветок на окне. Глянцевитые, в красных прожилках листья, на которых висели прозрачные липкие капли. Он подходил к цветку, вглядывался в клейкую драгоценную каплю, в которой, как в бусине, отражался город, мчались автомобили, теснились дома и дрожала искорка солнца.

Все это было знакомо: и книги, и диван, и разросшийся цветок с висящей капелькой сока.

Но на диване лежала новая, цветастая подушка, сшитая из шелковых лоскутьев. На полке стоял нарядный том в глянцевом переплете. В буфете виднелась высокая золоченая чашка. А на стене, у оконной шторы, висела икона, которой прежде не было. Теперь же ее смуглый и строгий образ менял всю комнату, он господствовал в ней, стеснял его движения и мысли.

— Неделя, как приехал… — говорил он смущенно. — Город какой-то чужой… Оказался в твоем районе… Рискнул без звонка…

Она слушала рассеянно, словно его приход прервал ее какую-то мысль. Она боялась ее забыть, ждала, когда он уйдет и она снова вернется к мысли, додумает ее без него.

— Давно не служу… Кому служить?.. Теперь, похоже, я человек свободной профессии…

Он пытался поймать ее взгляд, отвлечь от неведомой мысли. Направить ее мысли в прошлое, где они были когда-то вместе. В музейный зал, где в осеннем солнце, драгоценно поблескивая лаком, висели картины. Сочный, красный, на зеленом лугу хоровод. Женщина, млечно-жемчужная, среди пышных одеял и подушек. Балерина, голубая и хрупкая, похожая на крыло стрекозы. Они переходили от картины к картине, из одного пятна солнца в другое.

— Такое ощущение, что люди кругом другие… Фасады домов все те же, а люди другие… Подымался к тебе на лифте, думал: позвоню, откроется дверь, а ты уже здесь не живешь…

Он хотел ее увлечь в далекий перламутровый день, когда они на лыжах катались с горы. Скользнув, она полетела по склону, уменьшаясь, в прозрачной дымке. Ее красный свитер, как ягода, пламенел в тенистой долине. Он любовался ею с горы — вот сейчас он оттолкнется, пролетит по серебристой дуге, упадет из солнца в синюю прохладную тень, поцелует ее в румяную щеку.

— Так рад, что вижу тебя…

Она не отвечала, не откликалась. Но он чувствовал, она следует за ним туда, где было им когда-то чудесно. Подмосковный осенний лес, и на черной дороге красные листья осины. В каждом — голубое зеркальце, холодная капля дождя. Она подняла с земли лист, протянула ему, и он выпил из красного блюдца лазурную каплю, ощутив на губах прохладную горечь листа.

— Не знаю, как дальше жить…

Он умолк, испугавшись, что кончаются краткие минуты его пребывания здесь, в ее доме, где он оказался случайно. Ему следует встать и уйти, очутиться в тусклом подъезде, в скрипучем лифте, услышать, как наверху слабо хлопнет дверь. И город, поджидая его у подъезда, положит ему на лоб свою каменную холодную лапу.

Он оглядывал комнату, прощаясь с ней навсегда. Словно отставлял от себя наполнявшие ее предметы. Стул с высокой выгнутой спинкой, на которой когда-то висел ее цветной поясок. Абажур, который так радостно и нарядно освещал их первый домашний ужин. Хрустальную вазу, в которую он поставил хрупкую осеннюю хризантему. Он переводил глаза с подзеркальника, где пестрели флаконы, шкатулки, лежали браслеты и кольца, на резную тумбочку с фарфоровой статуэткой. И вдруг на тумбочке увидел хрустальное блюдо, в которое были насыпаны камушки. Морская круглая галька — те самые заветные камушки, что она привезла из Сухуми. Там, у моря, им были дарованы чудные дни.

Она выхватывала камушки из прозрачной шуршащей воды, складывала их в косынку. И потом, в Москве, перебирая их, как талисманы, они вспоминали вкус перезрелой хурмы, запах сладкого дыма, белую лошадь, бредущую вдоль кромки прибоя, черно-красную бабочку, присевшую подле них на скамейку. Камушки все еще были в блюде, без воды, засохшие и поблекшие. Стояли на прежнем месте. Их не вынесли из дома, оставили на будущий случай. На случай его возвращения.

— Они здесь?.. Прости, я сейчас!..

Он торопливо поднялся, взял блюдо, отнес в ванную. Подставил под кран. Из хромированного крана упала холодная прозрачная влага, оросила камни, смыла пыль и зажгла их. В каждом открылось маленькое цветное око. Они глянули на него многоглазо и сочно сквозь прозрачную воду, окруженные хрусталем. Ликуя, обрызганный водой, ухватив гладкую вазу, он внес ее в комнату, поставил под абажур. Он стал смотреть, как переливаются залитые водой камни. Она изумленно, испуганно наблюдала за ним, и не было в ней отчуждения, он был желанный гость в ее доме.

Они сидели за столом перед хрустальным блюдом, опустив в него кончики пальцев. Перебирали гладкие камушки, извлекали из воды разноцветные зерна. Снова бросали, и взлетавшие капли были напоминанием о тех соленых брызгах моря, среди которых им было так хорошо.

— А помнишь, — он держал на ладони мокрое зеленое ядрышко, — как шли по набережной, от фонаря к фонарю, и бабочка летела перед нами, усаживалась, поджидала, когда мы подойдем, и снова взлетала. Словно вела нас к белому кораблю, на котором уплыли в море…

— А потом, — вторила она ему, сжимая розовую прозрачную гальку, — потом мы стояли на палубе, и за нами летела маленькая темная уточка. Садилась на белую пену и снова взлетала. Ты сказал, что бабочка превратилась в морскую уточку, не хочет нас покидать…

— А потом уточка превратилась в белую лошадь, которая шла вдоль прибоя. Чмокали в камнях ее копыта. Проходя, она посмотрела на нас сиреневым солнечным глазом.

— Помню лошадь, — сказала она, — и помню, какой сочный соленый дул ветер. Мы ели хурму, оранжевую, терпкую, кидали на камни гладкие черные косточки. Вдалеке, сквозь зеленый туман, по ту сторону моря, белел Новый Афон. Ты сказал, что там, на берегу, тоже сидят влюбленные, едят хурму, бросают в море черные косточки.

— А помнишь, как зашли на рынок, уселись за длинные голые столы. Нам принесли горячие чебуреки, бутылку красного вина. Доски стола были черно-красные от жира, вина и красного перца. И какой-то старик в мятой шляпе все смотрел на нас, пока мы пили вино.

— Все помню, — сказала она.

Она перебирала камушки, их пальцы встречались в хрустальном блюде. Он видел, как она сжимает перламутровый осколок ракушки. Из блюда, как из волшебной чаши, излетали драгоценные забытые образы. Горы в красных лесах, груды палой листвы, синий душистый дым. Ее платье пахло благовониями осени, и он стоял у ночного окна, чувствуя голой грудью бесчисленные ожоги больших белых звезд. Они медленно, всем своим блеском, уплывали за край окна, и это было вращение земли. Она говорила ему потом, что смотрела на него в темноте и видела, как звезды текут мимо его лица.

— Ты правильно придумал, когда налил сюда воду, — сказала она, вынимая пальцы из блюда. — Угадал, что это на меня подействует. На меня всегда это действовало, такие пустяки, как камушки, или веточка дерева, или уточка, или бабочка. Я сентиментальна, не так ли? Ты пришел среди ночи через три года и думал, что я тебя жду! «Ах, мой милый, мой долгожданный! Какое счастье, что ты вернулся!»

Он испугался жестких, почти жестоких ее интонаций. Выражения ее лица, которое вдруг подурнело, постарело, и у тонких губ обнаружились едва заметные злые морщинки.

— Думал, вот сейчас плесну водички, камушки заиграют, и дурочка моя встрепенется! Кинется мне на шею: «Я тебя три года ждала, спасибо, что вернулся, мой герой, мой рыцарь!.. Вот твои книги на полке! Вот твое любимое покрывало! Вот твои разноцветные камушки! Все сберегла, все сохранила!..» Да? Ты так думал? Ты на это рассчитывал?..

Ему стало больно за нее, за себя. За ее милое, любимое, измученное лицо, на котором легкой пыльцой лежала усталость, едва заметное необратимое увядание. Оно случилось без него, и хотелось обнять ее, поцеловать горькие морщинки у губ, отвести из-под света яркой лампы в тень, чтобы они стали невидны. Но он сидел и слушал ее быстрые язвительные слова.

— Ты думал, я стану тебя поджидать всю жизнь, как об этом пишут в романах? Ты приезжаешь на час, поливаешь водой камушки, а потом уезжаешь на три года? Совершаешь подвиги, берешь штурмом крепости и города, а я молюсь за тебя! Чтобы тебя миновала каленая стрела и булатная сабля! Ты приезжаешь с победой, мой герой, мой рыцарь, и я счастлива, гляжу на тебя с обожанием, перебираю мокрые камушки!

Она смеялась, и смех ее был металлический, ядовитый. Он пугался ее незнакомого смеха, пугался случившейся с ней перемены. Не знал ее природы, тех обстоятельств и тех людей, которые сумели ее так измучить. И вдруг догадался, что он и был тем человеком и тем обстоятельством, которые измучили ее.

— Да, я тебя ждала! Прислушивалась ночами к лифту! Думала, вот звякнет, остановится на моем этаже, и ты войдешь, пыльный, утомленный солдат с войны! Я поведу тебя умываться, смою походную пыль, оботру тебя чистым полотенцем! Буду целить, целовать твои раны! Все как в романах!.. Но ведь я могла и не ждать! У меня могли быть другие мужчины! И они были! За эти три года, что ты мне подарил, здесь бывали другие мужчины!.. Ты пришел, и все начнется сначала? Да? Ты так думаешь?

Ему было плохо. Он должен был встать и уйти. Она накопила против него столько ядовитых обид, столько недобрых, хорошо подобранных слов, что ему было нечем ответить. Не было у него ответных слов и ответных обид, а только непрерывная боль. Он сжал глаза, стараясь не пустить эту боль на дно глазных яблок, где еще мерцало отражение морской разноцветной гальки и давнишних осенних гор.

— Ты вошел и сразу стал оглядывать комнату! Искал след другого мужчины! И успокоился, когда не нашел!.. Но ты ошибаешься! Там, в шкафу, висит его рубаха и галстук! Вон, в буфете, его любимая чашка! А на столе его бумага, отточенные карандаши! Он сейчас придет, и ты его увидишь! Он лучше тебя, умнее, добрее! Занят полезным, разумным трудом! Он сделал меня счастливой! Заполнил пустоту, которую ты оставил!.. Подожди немного, он придет, и ты сможешь с ним познакомиться!..

Ему было худо. Не было сил подняться, направиться к двери, уйти. Она мучила его, мстила ему. Сознательно, с наслаждением причиняла ему страдание. И он встанет, волоча ноги, уйдет, утянет за собой в черный город свое страдание.

— Чего ты добился в жизни? Кого сделал счастливым?.. Стал генералом?.. Государство, Родина, о которых ты разглагольствовал, — они пыль, обломки, ничто!.. Армия, которой ты служил, она развалилась без единого выстрела! Может, ты построил семью, родил ребенка, посадил сад?.. Всю жизнь промотался там, где убивают, дымятся головешки, валяются трупы!.. И вот ты явился, как старый волчище, и думаешь, что тебя пожалеют!.. Ты неудачник! Состарившийся неудачник, таким и умрешь!..

Она смеялась, помолодевшая, похорошевшая от своей неприязни к нему. Ему казалось, он падает, проваливается сквозь фольгу в пустоту, в погибель. Она вдруг перестала смеяться. Испуганно приблизила к нему глаза. Словно разглядела его ужас, угадала его падение. Подхватила его на лету, спасая, возвращая обратно в свет абажура.

— Боже мой, что я говорю!.. Не верь!.. Нет никакого мужчины!.. Я ждала!.. Я так тебе рада!..

Она гладила его волосы, пробиралась быстрыми горячими пальцами под его воротник. Расстегивала пуговицу на рубахе. Распускала тугой узел галстука.

— Ты прости меня!.. Наваждение!.. Я так рада, что ты пришел!..

Ее лицо в темноте, тихие шепоты, знакомые нежные запахи, чуть видное сияние кожи. Теплый щекочущий куст волос надо лбом. Осторожно подуть на него, и он, как пшеница под ветром, раздувается до земли, и у самых корней пробежит серебристая птица, мелькнет прозрачно стрекозка, глянет синий цветочек.

Он целует ее глаза, чувствует трепет ресниц, словно у губ шелестит и бьется малая бабочка. Осыпает пыльцу, и ее голова, белая в полумраке подушка, сумрак комнаты наполнены легчайшей пыльцой, облаком порхающих бабочек.

Ее брови, как два узких шелковистых листа, вырастают из нежной ложбинки, и на дне ее чуть заметная капелька света, теплого чудного воздуха, и он чувствует слабый запах цветочного сока.

Ее ухо, как ракушка в свете луны, в переливах и отсветах. Он касается его языком, слабо вдувает воздух, и оно откликается едва уловимым шумом. И он вспоминает открытое ночное окно, близкое шумящее море и лежащий на столе теплый завиток перламутра.

Он ее целовал. Слышал, как сердце стучит все громче и громче, словно он нес ее на руках, поднимал в гору. Внизу оставались сады, зеленая река, кишлаки и застрявшая в ущелье колонна. Еще один наливник лопался красным взрывом, гулкий железный удар разлетался в окрестных горах. Он уносил ее вверх, задыхаясь, все выше и выше. Тропинка под ногами терялась, мелькнул на камнях белый птичий скелет, рытвина сухого ручья опалила мгновенным жаром, застыло над вершиной белое облако. И он возносит ее к этому облаку, к темной безопасной вершине, куда не достигнут пули и липкие капли горючего. Внизу на трассе мчались боевые машины, крутились пулеметы на башнях, на белом бинте на груди расползлось красное пятно. А он ее возносил, толкаясь о камни, с болью в сердце, моля о спасении. Достигли вершины по другую сторону кручи. Из облака брызнул пучок лучей, и они, превращаясь в птиц, с легким свистом прянули вниз, к цветущей долине, к солнечному блеску реки, коснулись сумрака свежей листвы, влетели в тенистый сад, уселись на ветках среди оранжевых плодов.

Они лежали, едва касаясь плечами, в зеленоватом пятне от окна, и она говорила:

— Ждала тебя каждый день. И утром, и днем, и ночью. Думала, вот раздастся звонок, и ты на пороге. Худой, загорелый, с виноватыми испуганными глазами, совсем как сегодня… Когда позвонил, я знала, что это ты. Шла открывать, думала — нет, не он, соседка, подружка, кто-то по ошибке звонит. А сама знала, что ты! Открыла — и ты стоишь!

— А я шел к тебе пешком целый час. Думал, просто гуляю, плутаю в городе, навещаю знакомые улицы. А шел к тебе. Дом за домом, переулок за переулком. Узнавал каждый фонарь, каждый лепной карниз. Запрещал себе думать, что иду к тебе, а сам шел. Когда увидел свет в твоем окне, гадал, одна — не одна! Пустишь — не пустишь! Как хорошо, что пустила…

— Я получила твое письмо зимой, ты писал, что ранен, но не ответила тебе. Все во мне было против тебя. А спустя две недели написала, и ты не ответил. Должно быть, уехал из госпиталя. Пошла в церковь и поставила за тебя свечу.

— Последний год переезжал с места на место, как во время пожара, когда горит под ногами трава и не знаешь, куда встать. Посылал тебе письма почтой, но ты не отвечала. Посылал с оказией, с командированными офицерами, но они не возвращались. Ты мне приснилась однажды, больная, несчастная, просила пить. Я несу тебе кружку, но знаю, она пуста, без воды. И так страшно за тебя, за себя!

— Ты мне тоже снился, и тоже как-то ужасно. Куда-то бежишь, кого-то зовешь. Сидишь за железной решеткой. Я протягиваю сквозь решетку руки, а меня больно бьют по рукам.

— Мы не должны были расставаться. Ссорились, мучили друг друга, но не должны были расставаться. Теперь никуда не уеду, буду здесь, с тобой. Скажи, мы больше не должны расставаться?

— Не должны…

Они лежали в длинном струящемся зеленоватом пятне света от ночного окна, как в прозрачном ручье.

Казалось, ее ноги, грудь, живот серебрятся в потоке. Над ней проскальзывают быстрые светлые рыбы — это на улице, брызнув фарами, пролетали одинокие автомобили.

— За это время, что мы не видались, случилось столько утрат! — говорила она. — Библиотека, где мы познакомились, закрылась. Подружка моя, хохотушка, которая, ты помнишь, на гитаре играла, — умерла. Другая подруга вышла замуж за богача — роскошные автомобили, поездки на Канары, туалеты, я с ней общего языка не нахожу. Кругом все рушится, страдает, ненавидит. Ночью лежу, прислушиваюсь, и кажется, весь мир распадается. Камень домов, асфальт улиц, частички воздуха. И я распадаюсь. Так страшно! Кажется, начинаешь сходить с ума!

Он слушал ее и думал, какая сила их разлучила. Кинула его на окраины гибнущего государства, в горы, в пустыни, в водовороты бунтующих толп. Он вспомнил тот выстрел в толпе у ереванского аэропорта Варцнот, острую боль в плече, армянина с обрезком трубы и прапорщика, сильным рывком втащившего его на сиденье, а потом рванувшего сквозь толпу. Она в это время лежала в ночи и слушала, как распадается мир, а он в палатке, под капельницей, был частью распадающегося мира.

— Я действительно на какое-то время сошла с ума. Меня мучило одно и то же видение, один и тот же кошмар. Какой-то огромный дом, наполненный людьми. Все о чем-то шумят, куда-то бегут. И ты среди них. Лицо твое белое, дом в огне, пылают потолки, горят балки. Ты ускользаешь от этих падающих стропил и не можешь найти выход. А я знаю, где выход, зову тебя, но не могу докричаться. В ужасе просыпаюсь. И так много раз. Хотела обратиться к врачу, но однажды зашла в церковь в Хамовниках, подошла к иконе Николая-угодника. Вдруг почувствовала, что мне хорошо. Там был золотистый цвет, какой бывает в осенних садах. Я стала туда ходить, ставить за тебя свечки.

Он испытывал благодарность. Он не был с ней рядом в те ночи, когда ее душили кошмары. Он был в мерзлых казармах в Гяндже, где вповалку спали солдаты, валялись бронежилеты и каски. Утром их вертолет облетал заставы, и очередью с армянских позиций был застрелен первый пилот, второй перехватил управление и посадил вертолет среди виноградных лоз. Они заняли круговую оборону, отбивали атаки армян, а она в это время ставила свечку перед образом Николая-угодника, в золотистом вечернем храме, и он был спасен ее неслышной молитвой.

— За что нам такое? Опять на Россию напасти. Чем-то мы, видно, прогневали Господа. Какой-то на нас на всех грех и проклятие! На мне, на тебе. За это нас Господь и карает!

А в нем внезапное раздражение, желчное отрицание. Будто в мышцах сжались волокна, он дрогнул всем телом, пропуская сквозь себя больной заряд электричества.

— Нет никакого греха! Предатели разорили страну! Открыли ночью ворота и впустили врагов! Стрелять их надо, предателей. Для этого сюда и вернулся. Сам, своими руками! Буду стрелять, как собак!

— Ты что! — ужаснулась она, кладя ему руку на лоб, будто закрывая ладонью брызнувший из-под бровей пучок ненависти. — Хватит крови! От крови другая кровь, а от той третья. И так бесконечно! Надо очнуться, понять свой грех и покаяться. Тогда, быть может, Господь нас простит и на Россию снизойдет благодать. Так говорит отец Владимир. Я тебя с ним познакомлю.

А в нем слепая волна раздражения, отчуждение от нее. От ее лепета, от облегченных ответов на жуткие, не имеющие ответов вопросы, среди которых: «Почему погибла страна, сокрушен континент, убиты тысячи несчастных людей и многие еще будут убиты?». Он, Белосельцев, без солдат, без командиров, без армии сам отыщет ответ, возьмется исправить страшную ошибку истории.

Она почувствовала его отчуждение. Обняла его. Он очнулся, испугался того, что его беспощадное отрицание задело ее, причинило ей вред.

— Прости, — сказала она. — Ты прости.

И опять ее милое, светящееся в темноте лицо. Кустик волос, словно кущи лесной травы, и у теплой земли сладкая земляничина. Ресницы щекочут губы, словно полевой мотылек. Брови, как две весенних сережки ореха, душистые, мягкие. Между ними в крохотной лунке капля тепла и света. Он дышит ей в ухо, и кажется, он целует ракушку, чистый завиток перламутра.

И опять он нес ее на руках, вверх по уступам, прочь от горящих кишлаков. Взрывались цистерны с горючим. Танк сдвигал в пропасть пылающий наливник. Машина рушилась, цеплялась за скалы, оставляя на них клочья огня и железа. А он возносил ее к вершине, к белому облаку, все выше и выше, с колотящимся сердцем, по узкой тропе, где поблескивал сухой хитин голубой горной жужелицы. Туда, куда не достанут пули и прицелы парящего над горой вертолета. Одолев вершину, они сорвались с нее и, превратившись в двух легких птиц, ринулись вниз над ущельем, над сверкающей жилкой реки, над полосками зеленых полей. В тот сумрачный чудный сад, где мерцают на ветках плоды. И последняя мысль — они вне опасности, вместе, его милая Катя рядом, и теперь они неразлучны.

Он заснул и тотчас проснулся. Увидел, как в светящемся сумраке она стоит босиком в белой ночной рубашке и молится. Иконы не видно, а только ее белый покров, босые стопы.

Ему было хорошо. Он снова забылся, и перед тем, как уснуть, ему привиделась белая лошадь, идущая по кромке соленого моря.

Глава третья

Он вернулся под утро в свою маленькую квартирку на Пушкинской, в сплетение переулков и улочек, где каждая встречала его беззвучным восклицанием и вздохом, узнавала его, и ему хотелось тронуть шершавую стену дома, погладить фонарный столб, прижаться щекой к облупленной линялой колонне.

Они помнили его цветную вязаную шапочку, его пузырящуюся нарядную куртку, когда он пробегал по заснеженным тротуарам, мимо сосулек, водостоков, пахнущих сдобой булочных к Патриаршим прудам и на сизом катке, высекая серебристую шипящую искру, оставлял на льду лихой завиток.

Он стоял в своей комнате среди знакомых предметов, и они казались ему уменьшенными, утонченными, ссохшимися, словно потеряли свои соки, цвет, как пролежавшие на солнце плоды.

В последние годы он редко бывал в этой комнате. С тех пор как не стало мамы, не касался убранства, боясь потревожить ветхий, знакомый с детства уклад, где каждый угол, каждая половица являли собой целый мир с запахами, голосами и образами, и он сам, мальчик, витал повсюду, как легкая тень.

Красный тяжелый гардероб был полон старушечьих одеяний — темных платьев, изношенных пальто и шляпок, линялых платков и косынок. И если открыть скрипучие дверцы, оттуда, как духи, хлынут знакомые запахи, станут носиться по дому, ударяться о стены и стекла, и он, слушая их слабые шорохи, будет готов разрыдаться.

Письменный стол, полный бумаг, стопок писем, перетянутых цветными нитками, тетрадок с неоконченными воспоминаниями, которые мама читала ему в минуты своей болезни. Он сидел у нее на кровати, сжимал сухую горячую руку, внимал не смыслу, а звуку ее слабого дребезжащего голоса, слыша, как звук удаляется. Хотел его навеки запомнить.

Стройный, из ореха, буфет на гнутых ножках, в завитках и узорах, напоминающий элегантного в шитом камзоле кавалера, был наполнен банками с гречкой, пачками чая и кофе, множеством мелочей, которые мама рассовала по углам буфета, в фарфоровые молочники и кофейники, в перламутровые супницы и сахарницы. И если растворить прозрачные, с нежным дребезжанием дверцы, пахнет старинным настоем пряностей, ванили, корицы, от которых полки буфета стали смуглыми и благоухающими, как сандал.

Книжный шкаф со знакомым орнаментом книг. Старинные, из другой, доисторической жизни, в кожаных переплетах с золотым тиснением, с запахом костяного клея, который вдыхали еще его деды. На нижней полке пухлый, оплетенный кожей фамильный альбом, где собраны картонные, с золотым обрезом фотографии могучих, светлых ликом людей, мужчин и женщин, от которых он ведет свой род, несет на своем лице слабеющий отсвет их покойных величественных черт, веры в осмысленность бытия, неслучайность появления в мире.

Белосельцев захотел открыть альбом, но не решился. Встреча с пращурами требовала свежести, избытка сил, а их не хватало перед началом трудного дня.

И лишь коллекция бабочек, собранная им на горящих континентах, сияла, как чудный иконостас, неподвластный тлению.

Он приблизился к зеркалу в старомодной раме, с пролысинами, с толстым замутненным стеклом, в котором дрожала тусклая водянистая радуга. Смотрел на свое отражение. Продолговатое, сухое, с запавшими щеками лицо. Узкий сжатый рот. Две резкие складки, сбегающие к подбородку, в котором, как в яблоке, темнеет вмятина. Большой, с остатками загара, перерезанный линиями лоб, под которым не мигая, холодно и отчужденно смотрят серые льдистые глаза. Гладкие поредевшие волосы цвета осенней стерни. Лицо было запаяно в зеркало, как в льдину, и вокруг него чуть мерцали пузырьки застывшего воздуха, рябь замерзшего, залетевшего в льдину ветра.

Белосельцев старался разглядеть в своем лице черты родового сходства. Обнаруживал их под жестяным налетом. Сияющие лики предков были засыпаны пеплом, покрыты окалиной, ржавчиной на его изможденном, отчаявшемся лице.

И вдруг острый, как укол иглы, испуг. Бесшумный взрыв света, расколовший тусклое зеркало. Сквозь брызги льда глянуло детское, счастливое, трепещущее свежестью и любовью лицо. Он, мальчик, тянется к зеркалу, изумляется своему отражению, сходству и тождеству с миром. В толстых стеклянных гранях пылает, как умытый росой цветок, сочная радуга.

Вспышка погасла. И вновь в зеркале стареющее жесткое лицо с угрюмым, затравленным взглядом.

Предстоящий день он хотел посвятить встречам и поискам. Выброшенный из профессии, отторгнутый от разведки, он искал себе применения. Покинув театры военных действий, оставив после себя рваные кромки растерзанной и умертвленной страны, он искал себе места в жизни. У него был опыт разведчика. Опыт аналитика и знатока агентурной работы. Опыт офицера, добывавшего информацию среди горящих кишлаков, заминированных ущелий, красных песков пустыни. Москва была огромным заминированным ущельем, душной пустыней. И он хотел применить свой опыт. С этим опытом он не отправится в Генеральный штаб, где сидят лишенные армии бездельники-генералы, робкие и трусливые, сломленные в бесчисленных предательствах, купленные и запуганные. Он не пойдет к банкирам, к президентам фондов и фирм, окружившим себя кольцом безопасности, формирующим личные разведки и армии. Не пойдет в услужение к победителям, покорившим его страну. Он, лишенный страны и армии, как партизан в глубоком тылу, будет искать себе подобных, несломленных, не бросивших оружие в болото, не сорвавших погоны, не зарывших ордена. Пойдет к оппозиции, к ее вождям, и предложит свой опыт. Опыт военного, опыт офицера разведки.

Он готовился к выходу в город, перебирая поименно известных оппозиционных политиков. Планировал разговор в самых деликатных подробностях.

У него оставалось время, и он решил использовать его для осмотра и смазки оружия. Достал из кобуры пистолет. Выложил на письменный стол масленку, шомпол, чистую тряпицу. Стал разбирать оружие на вороненые, тускло сияющие элементы. Бережно закапывал масло в резные сочленения и скважины.

Пистолет был единственной ценностью, которую он когда-то привез с войны. Единственным фетишем, который сберег среди разгромленных селений, спаленных мечетей, переполненных моргов. Был памятью и оставался оружием.

Он взял пистолет с бездыханного тела русского летчика, сбитого над Карабахом огнем азербайджанской зенитки. Летчик-наемник взлетел из Армении, пикировал на горные заставы, бомбил переправу, по которой втягивался в бой азербайджанский батальон. Его подбитый самолет, кувыркаясь, падал в долину, а сам он качался под белым пузырем парашюта, и по нему со всех сторон, со всех застав и постов, из проезжавших бэтээров и танков гвоздили из пулеметов и автоматов. Было видно, как входят в него очереди. Набитый пулями, он медленно снижался к горе. А затем лежал среди белого шелка, исстрелянный, с рыжим чубом, без документов, без знаков отличия, летчик преданной армии, нанятый на армянские деньги, погибший на мерзкой войне, где сражались обманутые, натравленные друг на друга народы. К убитому летчику сбегались потные злые солдаты, заросшие синей щетиной, готовые терзать и расстреливать бездыханное тело. Белосельцев отбил пилота, погрузил в кузов грузовика. Они покатили по горной дороге — рыжий чуб, липкий от крови, болтался по грязным доскам. Белосельцев забрал у летчика пистолет, сунул себе под ремень.

Теперь он чистил оружие, сидя за дедовским письменным столом, выложив на зеленое сукно вороненые детали. Золотистая капля масла потекла сквозь ствол, скопилась у дула, капнула на зеленое сукно. И пока она летела, ударялась о ткань, впитывалась в полуистлевшие волокна, Белосельцев подумал: он, мальчик, сидит за столом, раскрыв тетрадку, пишет круглыми буквами «корова», «цветок», «луна». И вот он же, почти старик, щуря угрюмый глаз, чистит оружие. Капля ружейного масла сорвалась с нарезного ствола, пролетела сквозь целую жизнь. Он собрал пистолет, засунул его в кобуру. Спрятал в глубь гардероба среди материнских платков и платьев.

Он не был вхож к политическим лидерам оппозиции. Нуждался в рекомендациях. Предложения, с которыми он собирался к ним обратиться, были столь деликатны, что ему могли не поверить. Могли заподозрить в нем провокатора, агента спецслужб. Он нуждался в протекции человека, которому безоговорочно верили. И таким человеком был Клокотов, редактор оппозиционной газеты, где выступали все видные противники режима, «красные» и «белые» патриоты, коммунисты и монархисты, объединенные катастрофой. К Клокотову и направил свои стопы Белосельцев, вспоминая по дороге свои с ним встречи в Афганистане, Карабахе и Приднестровье.

В маленькой приемной редактора он слушал, как безостановочно трещит телефон. Раздраженная красивая секретарша то и дело хватала трубку, перенося из одного разговора в другой свое раздражение, отбивалась от бесчисленных, видимо, на одну и ту же тему вопросов — о каком-то суде, о показаниях и свидетелях. Из-под двери редакторского кабинета тянуло табаком, лекарствами, кушаньями и чем-то еще, напоминавшим запах ружейной комнаты, — смесью металлических и масляных испарений.

— У него сербы! Он просил подождать! — сказала секретарша, хватая в очередной раз трубку, как хватают кастрюльку с убегающим молоком.

Белосельцев оглядывал приемную, так же как перед этим изучал коридоры и подходы к редакции. Не находил охраны, изумлялся легкости, с какой проник в святая святых оппозиции. Клокотов был незащищен, подвергался риску нападений и провокаций.

Он вспомнил, как сопровождал Клокотова на досмотры караванов в пустыни. Вертолет со спецназом мерно кружил над песками, над красными пузырями барханов. Темной цепочкой, как рассыпанные семена, возник караван. Заработал курсовой пулемет, останавливая погонщиков. Вертолет опустился, и солдаты стали прыгать в горячий песок, разбегаться веером, охватывая караван. Клокотов, опережая командира группы, длинными скачками бежал к верблюдам, к набитым полосатым тюкам, к оскаленным мордам, к запыленным темнолицым погонщикам. Белосельцев, держа автомат, пытался догнать журналиста, оттеснить, заслонить, ожидая разящую очередь.

Вечером в глинобитной казарме они пили спирт, жарко говорили. Белосельцев пытался понять, в чем природа этой шальной и безумной смелости, неоправданного невоенного риска. Они выходили из саманного дома, разгоряченные, стояли под звездами. Слушали высокий ветер пустыни.

Или позже, в Приднестровье, в расположении батальона «Днестр», Клокотов шел во весь рост по узенькой тропке под прицелами снайперов. К реке, к бетонной плотине, сквозь мешки с песком, сквозь стальные, избитые пулями плиты, за линию обороны. Стоял, не прячась над пенной водой, освещенный солнцем. Белосельцев прикрывал его плечом, чувствуя, как скользит по бровям, переносице тончайший лучик снайпера, щекочет и жалит лоб.

Или прежде, в Карабахе, где снова свела их судьба. Они жили в Степанакерте, в расположении полка. Клокотов уходил в город, подсаживался в машину к армянским боевикам, и те увозили его в потаенные урочища, в горные убежища. Белосельцев был готов поднять по тревоге бронегруппу, кинуться на поиски друга. К вечеру Клокотов возвращался утомленный, хмельной от чачи. Рылся в блокноте, и на его усталом, красном от загара лице появлялось знакомое шальное выражение. Теперь, сидя в приемной, Белосельцев пытался понять природу его безумных, связанных со смертельным риском поступков. Дверь кабинета распахнулась. Вместе с жарким хлопком воздуха вывалилась гурьба черноволосых шумных людей, окруженных табачным дымом и винным духом. Клокотов, гогоча вместе с ними, раздавая последние поцелуи и рукопожатия, напутствовал их:

— Передайте Караджичу, я печатаю его стихи! Брат Радован сказал: «Сербов и русских триста миллионов!» До встречи в Сараеве!

Увидел Белосельцева, обнял. Обнимая, ввел в кабинет, проводя мимо уставленного бутылками стола, мимо стен с черно-белыми газетными оттисками. Усадил в кресло рядом с хрустальной, переполненной окурками пепельницей.

— Наконец-то я могу тебя принять, могу тебя угостить!

Секретарша убрала со стола, вытряхнула пепельницу.

Принесла бутылку коньяка и ломтики копченого мяса.

— Ты здесь, у меня! — повторял Клокотов. — Как я рад тебя видеть!

Белосельцев осматривал комнату, и хозяин зорко, весело следил за его взглядом, отпуская короткие реплики.

— Этот красный флаг, на который ты смотришь, побывал в космосе на «Салюте». Подарок космонавтов!.. — Алое, истрепанное по краям полотнище, с серпом и молотом, висело над рабочим столом. А рядом, на тяжелом древке, полусвернутое, склонилось черно-золотое имперское знамя, увенчанное двуглавым орлом. — А это принесли монархисты. Вынесем завтра на крестный ход!

В углу висел коричневый смуглый Спас.

— А это дар Православного братства, освящен в Оптиной пустыни.

Закопченная танковая гильза украшала подоконник.

— Казачки из Абхазии принесли сувенир!

В хрустальной вазе огненно, ярко краснели тюльпаны, острые, плотно сжатые бутоны, готовые вот-вот распуститься.

— А это так, поклонница газеты! — усмехнулся Клокотов, усаживая Белосельцева за стол. — Давай-ка за встречу!

Пока открывалась коньячная, с приднестровским аистом, бутылка, Белосельцев смотрел в окно, где, близкие, далекие, топорщились жестяные крыши, темнели слуховые окна, и вновь лоб, переносица ощутили вдруг знакомое щекотание. Словно над бровями ползала крохотная мошка оптического прицела. Он опять изумился незащищенности Клокотова, не пожелавшего задернуть штору на окне кабинета.

Они чокнулись, выпили, и Белосельцев, повествуя Клокотову о своих заботах, вспоминал его небритое, воспаленное от ультрафиолета пустыни лицо, саманную стену с трофейной саблей, прислоненные к стене автоматы.

— Все, о чем просишь, сделаю. Позвоню друзьям. Дам рекомендацию. Но на многое не рассчитывай. У каждого из них своя голова, своя мнительность, своя ревность. Впрочем, сам все увидишь!..

Дверь отворилась, и в кабинет вошел высокий светлобородый священник в черном до пола подряснике, в бархатной лиловой скуфейке, из-под которой ласково лучились глаза. Эти лучи продолжали струиться и с золотистых пушисто-прозрачных бороды и усов.

Священник от порога поискал глазами, нашел образ Спаса, перекрестился, гибко согнувшись в талии. Клокотов вскочил, радостно шагнул под благословение, и, пока целовал длинную протянутую кисть, Белосельцев вспомнил: Клокотов, запыхавшись, проныривает под мордой верблюда, ощупывает полосатый притороченный тюк, а в нем, Белосельцеве, страх, что вот сейчас погонщик распахнет балахон, под ним тускло вспыхнет металл, и ударит в упор автоматная очередь.

— Отец Владимир, разделите с нами трапезу! — радовался его появлению Клокотов. — Познакомьтесь, мой друг военный. Тоже, как и я, нищий духом!..

— Очень рад, — сказал священник, пожимая Белосельцеву руку своими теплыми несильными пальцами. — Почему-то я сразу решил, что вы военный.

Лучистые глаза оглядывали Белосельцева, и тот почувствовал вдруг удивительное доверие, внезапное облегчение, словно его напряженная, ожесточенная воля на мгновение ослабела и он передал себя во власть этого молодого священника.

— Не стану вас отвлекать, — сказал отец Владимир. — Хочу взглянуть на мой материал в газете.

Клокотов снял со стены тисненый газетный лист, на котором черно и крупно было начертано: «Символ веры», и протянул священнику.

— Отче, поверьте, я очень дорожу нашей дружбой. Ваши проповеди находят у читателей глубокий отклик. Ваш призыв к покаянию необходим нашей радикальной газете. Но все же, отче, не слишком ли духовенство увлеклось этой проповедью смирения? Не этим ли оно любезно властям? Власть закрывает оборонный завод и открывает рядом часовню. Распиливает могучий авианосец и реставрирует малый храм. Не прикрывает ли власть церковной ризой свой богомерзкий образ?

— Власть — потому и власть, что желает властвовать. Но не она властвует на небесах и не она — на земле, а ею властвует Бог. Ее деяниями наущаются люди. Стало быть, так Богу угодно, чтобы закрывались заводы, символы мнимого земного могущества, а рядом с ними возносились дома Божьи. Ведь сказано старцами, что должно исполниться число крестов на Руси, на могилах праведников и на храмах Божьих. И тогда спасемся!

Отец Владимир держал на весу газетную полосу, и она изгибалась, как свиток в руках пророка. Еще вчера Белосельцев сердился на Катю за ее призыв к покаянию. Теперь же священник говорил то же самое, но это не вызывало протеста. В словах священника чудился смысл, добытый из древних колодцев, и хотелось в них заглянуть, в их гулкий глубинный сумрак, и в темной воде увидеть звезду.

— Почему-то с православием связывают только кротость и смирение! — Клокотов, недовольный ответом, загорался, противоречил священнику. — Но мы знаем Церковь Воинствующую, небесную рать с ангелами и архангелами, с грозными небесными силами, подобно пучку лучезарного света! Он одолевает тьму кромешную, повергает твердыню ада! Именно Церковь Воинствующая вкладывала в длань Дмитрия Донского карающий меч! Именно она говорила устами Гермогена, патриарха Тихона! Где же сейчас это слово? Где рокот вещих слов, подымающих Русь на битву?

Белый свиток с начертанными письменами сверкал на фоне темных одежд. Глаза священника сияли знанием, добытым из чистейших источников, и он отвечал:

— Бог говорит с каждым из нас в отдельности. Вдыхает в каждое ухо свое особое слово. Одни из нас слышат глас Божий в проповедях митрополита Иоанна. Другие в тихих словах приходского батюшки. Для третьих Бог открывается в знамениях. Эти знамения говорят о близких скорбях земли русской, о продолжении народных страданий.

— Мы, политики, изнемогаем от усталости! — Клокотова не устраивали ответы священника, и он возражал, рискуя быть нелюбезным. — Хотим достучаться до народа, разбудить его, оглушенного, опоенного! Орем до хрипоты на митингах! Изощряемся в газетных статьях! А церковь, от которой ждем помощи, которая заступница, молчит! Почему не встает за поруганную честь и совесть? Почему не взывает с амвона?

— Православная церковь может говорить только с православным, воцерковленным народом на языке сокровенных православных святынь. Не языком листовок и митингов, а языком молитв. Для того чтобы народ услышал церковь, он должен вернуться в лоно церкви. Духовенство, монахи, старцы молятся за Россию перед Господом день и ночь, и если Россия еще стоит и не пала, то лишь благодаря этим немолчным молитвам. Я вам опять говорю: без веры в Господа у вас, политиков, ничего не выйдет. Опять проиграете, затянете народ в очередную беду. Без Бога на Руси ничего доброго не случается, а все доброе только с Богом!

— Пока вы, отче, будете ждать воцерковления народа, народ исчезнет! Его просто уморят. Почему церковь не ополчается на сатанинскую власть? Почему не погонит ее крестом? Почему позволяет кремлевским безбожникам стоять в храме со свечой и иконой на великий соблазн людям?

— В храме всегда бесов больше. Они идут в Божий дом, чтобы осквернить его и испакостить. На Русь пришли бесы. Предстоит ужасная, последняя схватка, и нам всем не уклониться: ни священнику, ни политику, ни военному. — Отец Владимир посмотрел на Белосельцева. — Нам всем придется претерпеть за Россию, придется пострадать за Христа! Но не надо отчаиваться. Ибо кого Бог любит, тому и дает пострадать!

Свиток в руках священника звенел, как фольга, источал тончайший серебряный свет. Полупрозрачная борода, золотистые усы излучали сияние. Он был властен и в то же время кроток. Добр и одновременно непреклонен. Молод и библейски стар. Белосельцев слушал его проповедь о предстоящих страданиях и вдруг соединил его образ с Катей, с ее рассказом о каком-то отце Владимире, о духовном пастыре. Именно он, этот пастырь, стоял теперь перед ним, и речи, которые он произносил, слышала Катя.

Белосельцев вдруг испугался. Отдернутая штора, окно. Жестяные ребристые крыши. Слуховые подслеповатые щели. Тончайший луч, прорезав пространство, зашарил по комнате, заскользил по рукам Белосельцева, по красному, побывавшему в космосе флагу, по плечу Клокотова, по свитку в руках священника. Он зажигает крохотную ядовитую каплю на усах. Останавливается на лбу под скуфейкой. И сейчас раздастся звон пробиваемого стекла, и на лбу священника брызнет красная рана, и он станет падать спиной к стене, заслоняясь бумажным листом. Этот страх был столь велик, что Белосельцев стал подыматься, чтобы оттолкнуть священника, отодвинуть его от окна. Но тот сам отступил и шагнул к дверям.

— Так что же вам подсказывает ваше предчувствие, отец Владимир? — Клокотов не хотел отпускать священника. — Что, как вы полагаете, ждет нас в ближайшие дни?

— Не могу сказать. Я не пророк. Но сердце болит, чувствует большую беду. — Он повернулся к Белосельцеву. — Вы, я чувствую, переживаете душевную тревогу. Может, я могу вам чем-то помочь? Знаете, сейчас в Москве находится удивительный человек, схимоиеромонах Филадельф. Он приехал из Оптиной на лечение. Очень плох, может в любой день умереть. Но духом светел и благостен. Приглашаю вас к нему. Одна встреча с ним может оказаться спасительной.

Он поклонился обоим в пояс. Перекрестил их тонкой щепотью. А Белосельцеву казалось, что по комнате скачет, танцует крохотная раскаленная точка.

Они остались одни. Клокотов выпил рюмку, схватил тонкий ломоть копченого мяса. Он язвил, негодовал, грозил невидимым, окружавшим его врагам:

— Мрази! Хотят закрыть газету! Видишь ли, будет суд! А я им сказал: «Нас остановит только пуля!» Так, значит, тебе нужны верительные грамоты? Дам, не волнуйся! — На его лице мелькнуло знакомое Белосельцеву шальное выражение, такое же, как тогда, когда двумя бэтээрами спускались с Саланга и горячий ветер ущелья приклеивал рубаху к груди, а по сторонам чернели остовы сгоревших наливников и кружил в синеве, как малое семечко, вертолет разведки.

В дверь постучали. Вошла, улыбаясь, женщина. Высокая, в длинной юбке, с бело-желтыми волосами, с черными вразлет бровями, под которыми влажно, ярко светились глаза. Ее узкое прелестное лицо, по-восточному красивое и живое, было знакомо Белосельцеву по множеству телепередач, где язвительные репортеры старались ее оскорбить, помещали среди красных знамен и бушующих толп, нарочито искажая ее лик в отвратительном пузыре короткофокусной оптики.

— Сажи! — кинулся ее встречать Клокотов. — Великолепная и всегда желанная Сажи!

Он поцеловал ей руку церемонно и шутливо. В его легкомысленных ухаживаниях были настоящая радость и обожание. Женщина это чувствовала, позволяла целовать руку. Усаживалась, прямая и стройная, расправляя на коленях широкую юбку.

— Милая Сажи, вы знаете, как я вас ценю! — продолжал Клокотов. — В нашей оппозиции много выдающихся, чистых духом людей. Но вы самая светлая, самая благородная и отважная! Позволю себе это сравнение, но вы как статуя на носу нашего оппозиционного корабля. Летите навстречу соленым брызгам, принимаете удары волн!

Они оба смеялись. Белосельцев вдруг увидел золоченую резную деву, украшающую остроконечный корабль. Ее распущенные волосы, выпуклую грудь, о которую разбиваются зеленые шумные волны. Он залюбовался ими обоими, улавливая на их лицах одинаковое упоение.

— Ваша статья прекрасна. Она служит украшением номера. — Клокотов оглянулся на стену, где висели черно-белые газетные оттиски и сквозила пустота, оставшаяся после ухода священника. — Рядом с вашей другая статья, в которой доброжелательный отзыв о Хасбулатове и Руцком. Хотя бы на газетной полосе вы примирились друг с другом!

Она вдруг потемнела лицом. Ее темные брови сжались. На высоком лбу под золотистыми волосами прочертилась линия. Тонкие ноздри затрепетали от гнева, от быстрого дыхания.

— Они предатели!.. Не говорите о них!.. Они главные виновники и предатели!.. Вы доверяете им, а они предадут вас! Разве вы не помните, как Руцкой обещал вам по телевизору десять лет тюрьмы, когда вы написали «Слово к народу»! Разве вы забыли, что Хасбулатов был главный, кто разрушил Советский Союз! Они сейчас ищут с нами дружбы, потому что их карьера шатается. Они используют нас, а потом предадут! Вот увидите, будет огромное для всех нас несчастье!

— Дорогая Сажи, это в любви и дружбе бывает предательство! — Клокотов, огорченный своим неосторожным высказыванием, старался ее успокоить. — В политике это называется эволюция взглядов, искусство компромиссов. Вчерашние противники эволюционируют в партнеров, союзников.

— Предатели остаются предателями! Судьба их накажет!.. Когда я проводила наш нелегальный съезд народных депутатов СССР, Хасбулатов травил нас, посылал за нами ОМОН, не давал помещения. Он грозил нам тюрьмой. Когда мы все-таки собрались в подмосковной деревне, в клубе, он велел отключить в помещении свет! Мы провели наш съезд при свечах… Я сказала тогда, будет день, когда и ему не позволят провести его съезд, на него натравят ОМОН, и он будет сидеть в черном холодном зале при свечах! Пусть тогда вспомнит меня!.. Я сказала Руцкому: «Если ты грозил патриотам Советского Союза тюрьмой, то будет и тебе тюрьма!..»

Она говорила яростно, но уже не Клокотову, а будто огромному скопищу людей, среди знамен, прожекторов, на сумрачной, туманной от изморози площади. Мегафонный рокот катился над головами, как огромное кованое колесо по булыжникам, к млечному, размытому, словно облако, Манежу. Площадь вздыхала, ахала на каждый ее возглас, держала ее над собой в пучке раскаленных лучей.

— Когда Горбачев по приказу Ельцина разогнал народных депутатов, я встала у них на пути. «Останьтесь! Не предавайте народ! Не предавайте Советский Союз!» А они, потупив глаза, проходили мимо — боевые генералы, директора огромных заводов, знаменитые писатели, прославленные рабочие. Они знали, что предают, и все равно уходили! Только два человека, Виктор Алкснис и Альберт Макашов, остались. Но нас было слишком мало!..

Белосельцев жадно внимал. Эта женщина, беззащитная в своей женственности и отваге, искупала тупую покорность и глупость откормленных холуев и чинуш, которых, как баранов, уводили на бойню, и они в своих орденах и регалиях величаво и тупо уводили на убой великое государство. И только она, прелестная беззащитная женщина, встала у них на пути.

— Я сказала Горбачеву: «Вы предатель, Михаил Сергеевич! Сейчас вы разгоняете депутатов, но и вас прогонят! Вы останетесь никому не нужный, всеми презираемый! Вспомните мои слова!» А он мне зло: «Вы сумасшедшая!..» Ну и где теперь Горбачев? Его ненавидят даже прежние друзья. Он посмешище и позорище! Его еще будут судить, будут казнить страшной казнью! Ибо не было в истории народов предателей на троне, которые отдают врагу свою страну, предают свой народ! Пусть я буду старухой, пусть в рубище, с клюкой и горбом, но я приду на этот суд! Буду его судить страшным судом!..

Белосельцев остро, до головокружения ощутил ее женственность, ее беззащитность и обреченность среди слепых непомерных сил, сдвигающих континенты, опрокидывающих страны и царства, уносящих в преисподнюю племена и народы. Тысячи окружавших ее соглядатаев жадно следили за ней, тянули к ней похотливые руки, стремились ее захватить.

Белосельцев был готов вскочить, заслонить солнечный квадрат окна, за которым крыши топорщились, как перепонки дракона, чернели слуховые проемы и в каждом мог вспыхнуть лучик прицела.

Она словно почувствовала его порыв. Улыбнулась, обращаясь к нему, снова милая, очаровательная женщина с соломенно-желтыми волосами.

— У вас всегда бывают хорошие люди, — сказала она Клокотову. — Я к вам прихожу огорченная, раздраженная и отдыхаю душой. Я вас люблю, — сказала она им обоим. — Вы позволите мне взять газетную полосу, прочитать статью?

Клокотов передал ей шуршащий, с черной графикой газетный лист. Она поклонилась и унесла трепещущую в руках бумагу. Ее уже не было, а в воздухе витал тонкий запах ее духов, золотистый отсвет ее волос.

Они недолго оставались одни. Дверь отворилась, и в нее осторожно, бочком, робко оглядываясь, делая знаки глазами, вошел человек. Он ступал осторожно и мягко, как бы не хрустнул под ногою сучок, не взлетела пугливая птица. Полный, с округлым лицом, в неряшливо надетом костюме, он прошел к столу как по жердочке, невнятно поздоровался.

— Дорогой Анатолий Степанович, — радостно приветствовал его Клокотов, и это громкое, с упоминанием имени приветствие отозвалось испугом на лице человека. — Искал вас по всем телефонам! Наверное, прятались?.. Ваша статья на выходе. Вы обязательно должны ее посмотреть. Уж больно деликатная тема.

— Я предпочитаю не подходить к телефонам. Мне кажется, они все прослушиваются. Сейчас, когда к вам шел, за мной увязались каких-то два подозрительных типа… Мне нужно с вами поговорить, доверительно… — Вошедший мигал влажными бледно-синими глазами и подозрительно смотрел на Белосельцева.

— Это мой друг, брат! — стал успокаивать его Клокотов. — Он знает все, что знаю я. Он может помочь и советом, и делом. Говорите при нем!

Человек успокоился, подсел к столу. Клокотов представил его:

— Это наш замечательный физик, разработчик «пучкового оружия». Лауреат Ленинской премии… Рюмочку коньяку, Анатолий Степанович?

Тот, кого назвали физиком, испуганно замотал головой, обвел глазами комнату:

— Вы проверяли комнату? У вас здесь можно разговаривать?

— Все мои секреты я публикую в газете. И главный из них в том, что я ненавижу Ельцина! — Последние слова Клокотов прокричал во все углы комнаты, как если бы там были установлены подслушивающие устройства и он доносил свою ненависть до главного осведомителя.

— Вы должны знать, — продолжал физик полушепотом, с мучительным недоверием, казалось, к самому воздуху, в котором разносились слова. — Вы единственный человек, которому я доверяю… Я унес из института мои секретные записи, формулы, характеристики, итоги лабораторных испытаний… Мы опередили американцев на десять лет… Есть уникальные открытия… Я не хочу, чтобы они попали в руки противника… Новый директор — масон, демократ. Он уже приводил в институт офицеров ЦРУ!.. Отдает им секреты… Я унес мои секреты с собой и хочу, чтобы вы знали, где они хранятся… Если меня убьют, вы возьмете тетради…

Он притянул к себе лист бумаги и, прикрывая его ладонью, чтобы не увидел Белосельцев, стал что-то быстро писать и чертить. Видимо, адрес тайной квартиры, расположение мебели в комнате, тайник, где хранились документы. Затем передал Клокотову, с облегчением выдохнул, словно скинул груз, переложил его на другого.

— Если меня убьют, вы возьмете эти бумаги и отдадите правительству, когда в него вернутся патриоты. Будущей России, у которой отняли оборону и армию, потребуется сверхмощное оружие, чтобы выиграть время на восстановление. Мы не можем допустить, чтобы враг распоряжался этим оружием…

Белосельцев задумчиво смотрел на пугливого человека, который обладал государственной тайной, добытой на ядерных полигонах и космических станциях. Он служил своему государству, находил в этом служении высший смысл и тем был похож на Белосельцева. Теперь, когда государство валялось в обломках, он вытаскивал из-под этих обломков крупицы, спасал их для будущего. Он был похож на муравья, уносившего из растоптанного муравейника драгоценную живую личинку, чтобы спасти свой род и продолжить в будущем жизнь. Все они оказались под обломками громадного упавшего купола. Выкапывали из-под него осколки мозаик и фресок, остатки великого целого, чтобы в будущем сложить воедино.

— Я не могу дотянуться до Кремля, где засел предатель!.. Не могу дотянуться до МИДа, где укрылся слюнявый мерзавец!.. Ни до кого не могу дотянуться!.. А они до меня дотянулись… Их телевидение до меня дотянулось!.. Каждый день, в каждом доме начинается пытка, в которой пытают миллионы людей!.. Оскорбляют, лишают воли, навевают бреды, парализуют сознание, внушают мании… Ссорят детей с отцами, растлевают девочек, оскверняют святыни… Целая культура пыток, которой не знало Средневековье… «Останкино» — огромная пыточная камера. Те люди, которые приходят протестовать к «Останкину», — это не вынесшие страданий!.. Они все в ожогах, переломах, порезах!.. И вот что я вам хочу предложить…

Белосельцев чувствовал свое с ним родство. Он тоже был отравлен мучительными ядами, гулявшими в крови. Эти токсины обжигали нервные центры, меняли биоритмы. Действовали как наркотик, заставляя помимо воли несколько раз на дню включать телевизор. Погружать взгляд в голубоватую муть, из которой выплывали отвратительные монстры, туманные чудовища, образы ада. Они превращали сознание в кошмар, в наваждение. В течение десяти минут они опустошали разум, высасывали живые впечатления и мысли, наполняли дымом страдания. Он выключал телевизор, пребывая в обморочном состоянии. Несколько часов задыхался и корчился, наглотавшись ядовитого зелья.

— Мы не можем штурмовать «Останкино»! — продолжал физик. — Я ходил туда вместе с Анпиловым. Нас расстреляют в упор… Мы не можем упросить преступников прекратить их пытку, допустить на экраны русских писателей и артистов… Но мы можем заставить их замолчать!..

Он втянул голову в плечи, как пингвин. Обвел глазами углы, потолок, словно желая убедиться в том, что в стенах нет ушных раковин.

— Мы можем их заткнуть!.. Я могу сконструировать квантовый генератор, который одним импульсом выведет их из строя!.. Мы подкатим грузовик в район башни, генерируем одноразовый импульс, и у них сгорят все тонкие блоки, и они умолкнут!.. На месяц, на два, пока не произведут им замену!.. Для этого мне нужен один миллион! Помогите мне достать миллион!..

Он опять рисовал на листе устройство генератора. Чертил подъездные пути к Останкинской башне. Место, где он установит грузовик. Глаза его горели, щеки покрылись румянцем. Он не был беззащитной, гонимой жертвой. Был борец, партизан, народный мститель.

Белосельцев любил его, чувствовал свое с ним родство. И вдруг ощутил укол иглы в сердце, тончайшую боль и страдание. Этот тучный, похожий на большого ребенка физик был беззащитен. На него сквозь стены и окна были направлены окуляры, микрофоны подслушивания. Его замыслы были известны врагу. Он был уязвим. Уже шарила, скакала по чертежу, по пухлым рукам крохотная огненная точка.

Но тот не замечал и витийствовал:

— Мы победим!.. Россия победит!.. Высший разум России победит!.. Ноосфера, где присутствуют энергии, питавшие Россию тысячи лет, выстоит перед напором антимира!.. Энтропия невозможна!.. Сегодняшняя катастрофа России — это наш вклад в мировую победу над энтропией!.. Мы все — борцы с энтропией!..

Клокотов поощрял его, любовался им. Созерцал прозрачные, окружавшие планету пространства, где как духи витали образы тысячелетней России, хранили ее от погибели.

Он снял со стены газетную полосу, протянул физику. Тот бережно принял, словно стяг, готовый поцеловать край трепещущего полотнища.

Нашел на полосе свой материал. Близоруко сощурил глаза, в которых вновь появился испуг.

— Только прошу под псевдонимом, без имени… Как вы обещали… Они могут вычислить… Я посмотрю, чтоб следов не осталось…

Поднялся и, неся полосу, пошел из кабинета тем же путем, по стенке, словно именно там была проложена узкая безопасная тропка среди минных полей.

И минуты не просидели вдвоем. В кабинет вошел человек в драных джинсах, в грубых рабочих бутсах, в черном матросском бушлате. Из-под зеленого полувоенного картуза блестели темные очки. Палец, которым он поправил металлическую оправу, был украшен черным перстнем. Он вошел небрежно, в его нелепом, неряшливом облачении чувствовался едва уловимый маскарад. Его обветшалое одеяние, если хорошо приглядеться, было умело подобрано из прочных тканей с дырами и прорехами на тщательно выбранных местах. Так одевается актер в бутафорский костюм, сшитый театральным портным специально для роли.

Клокотов, чуткий к своим посетителям — смиренно, с благоговением подходивший под благословение священника, галантно целовавший руку очаровательной женщине, внимательно, как врач, внимавший пугливому физику, — Клокотов весело, по-петушиному встрепенулся и озорно воскликнул:

— Это ты, Фрэдичка! — Он раскрыл объятия вошедшему, но не принял его в эти объятия, а лишь поместил в большую воздушную сферу, занося его вместе с этой сферой в комнату и усаживая за стол. — Узнал о твоем прибытии из Парижа по крупному скоплению панков в местах традиционного спаривания и по нескольким ярким скандалам в бульварной прессе!.. Наконец ты пришел ко мне!

Белосельцев пристально наблюдал за вошедшим. Здесь, в кабинете редактора, ему открывалась возможность наблюдать и исследовать тех, кого принято называть оппозицией. Он явился в Москву как с другой планеты, где существовали иные законы, действовали иные люди — в казармах, штабах, в местах агентурных явок, — и теперь погружался в неизведанный мир. Задача, которую он поставил, требовала изучения этого мира, особей, его населявших. Кабинет оппозиционной газеты был уникальной лабораторией, где он ставил свои первые опыты.

— Вы напрасно мною пренебрегаете! — Фрэдичка с порога стал упрекать Клокотова, продолжая какой-то прежний, неизвестный Белосельцеву спор. — Я приведу вам самый яростный, взрывной оппозиционный контингент — панков! Вчера вел рок-концерт, на который притащились все московские панки. Три тысячи парней забаррикадировали улицы, швыряли в трамваи камни, разнесли в щепки Дом культуры. И все под ультрапатриотические лозунги! ОМОНу пришлось палить в воздух!.. Ваша оппозиция постная, битая молью! Она в партийных сюртуках или в подряснике! От нее пахнет обкомовской парикмахерской или церковным ладаном! А я могу бросить в ваше болото гремучую смесь анархизма и рок-культуры!

Он был хрупкий, подвижный, с точными движениями маленьких чистых рук. Белосельцев представил его в пучке синеватого ртутного света среди громыхающих музыкантов, окруженного ревом, белым пламенем, металлическим дымом, в котором колыхалось множество поднятых рук, и все они славили хрупкого, в черном бушлате и истрепанных джинсах кумира.

— Я вернулся из Парижа в Москву! Мне абсолютно ясно, здесь, в России, не в тухлой Европе, а в Москве, назревает возможность долгожданного национального взрыва! Энергия оскорбленной нации рванет взрывом, разнесет в клочья систему! Россия — это зияющая брешь в мировом порядке. Из этой пробоины величиной в шестую часть света в мир ворвется хаос! Благословенный русский хаос! Я владею способами управления хаосом! Предлагаю вам этот метод!

Белосельцев воспринимал его как произведение искусства. Загримированный под матроса актер не был политиком. Но вносил в политику дымный мерцающий конус лучей, в котором бурлила, кипела плазма разрушения, проедавшая все жесткие конструкции и формы. Если ее сфокусировать и направить, эта плазма становилась сверхмощным лучом, способным разрушить систему. Еще недавно этот лазер, попавший в руки врагов, жег и крушил одряхлевшие двутавры державы. Теперь появлялась возможность развернуть его в сторону противника, сжечь его. Человек в бушлате с черным перстнем на белой руке владел боевым искусством. И задачей политиков было найти ему точное место, встроить его в ряды оппозиции.

— Когда я воевал в Боснии под Сараевом, я ходил в атаку! Знаю, что такое очистительный восторг атаки! Пограничная черта в душе, за которой — ослепительное «ничто»! Зеленая гора, луч солнца сквозь дубы, прямо тебе в глаза, ты бежишь на гору и знаешь: сейчас ты превратишься в ослепительное «ничто»!.. Осенью Москва покроется баррикадами! Я приведу на эти баррикады десять тысяч панков. Они под музыку, не обращая внимания на ваши хоругви, на дубины и автоматы ОМОНа, будут отстаивать свое ослепительное «ничто»!

А у Белосельцева в который уж раз — повторение ошеломляющего чувства беспомощности. Этот артистический, владеющий словом и жестом человек, еще наполовину иностранец, помещенный в пятно прожектора, был весь на виду, был мишенью. Крохотное пятнышко смерти буравило его лоб под картузом, дужку очков, лацкан бушлата. Искало место, куда лучше и вернее вонзить острие.

— Ну, я пойду, — прощался Фрэдичка, снимая со стены газетную полосу. — В машине меня ждет подруга. Она не может ждать слишком долго, с ней случается истерика. С тех пор как я отнял у нее наркотики, она не может находиться одна… Приходи в варьете! — Он пожал руку Клокотову. — Она будет петь ночью обнаженная. Она талантливая шансонье и отличная фотомодель. Но не может оставаться одна.

Вышел, слегка кивнув Белосельцеву, оставляя после себя искрящуюся пустоту, которая секунду оставалась незаполненной.

Наконец им было суждено остаться вдвоем. Они сидели за столом с остатками трапезы. Между ними в вазе стоял букет тюльпанов, плотные остроконечные бутоны, красно-золотые, на сочных стеблях. Белосельцеву казалось, вокруг букета разливается прозрачное зарево.

— Я дам тебе рекомендации ко всем оппозиционным вождям. — Клокотов погружал лицо в прозрачное, исходящее от цветов сияние. — Ты пойдешь к «левым» и «правым». К коммунистам и монархистам. Все они встретятся с тобой, будут откровенны и искренни. Но боюсь, они не смогут воспользоваться твоими услугами. Состояние их партий и движений таково, что они не способны создать современные аналитические центры, структуры безопасности и контрразведки. Ты столкнешься с риторикой, с завышенным самомнением, с политическим театром вместо политической стратегии. Я их ценю, преклоняюсь перед ними. Все они — яркие люди, самоотверженные патриоты. Но они не в состоянии воспользоваться твоим опытом кадрового офицера разведки.

Белосельцев старался понять и запомнить. Сопоставлял услышанное с тем, что увидел в этом кабинете, куда являлись оппозиционеры. Как манекенщицы, они поворачивались перед ним, показывая каждый свое одеяние, свой жест и свой силуэт. И он изучал их коллекцию, их стиль. Клокотов был частью этой коллекции, и его наблюдал Белосельцев.

— Но ведь вас истребят! — воскликнул Белосельцев. — Вас перестреляют по одному или заманят в ловушку всех вместе! Выставят на посмешище или сделают чудовищем! Вас переиграют, ибо о каждом из вас все известно! Ваши досье, ваши психологические портреты введены в компьютеры! Ваши митинги и конгрессы пропущены сквозь фильтры аналитиков! Вас будут вести, каждого в отдельности и всех вместе, пока не приведут в яму! Нельзя бороться с противником, который разрушил великую страну, крупнейшую армию, талантливейшую разведку, — нельзя с ним бороться с помощью транспарантов и мегафонов! Нужна структура безопасности. Я готов ее создать, привести в нее опытных специалистов разведки!

— Быть может, ты прав, и нас выбьют! Иногда я почти уверен, что выбьют! Сажусь по утрам в машину, поворачиваю ключ зажигания и жду, что взорвусь! Я нашел в моем кабинете два подслушивающих устройства, не исключаю, что все мои переговоры и встречи становятся известны врагу! Жду сквозь окно выстрел снайпера! Но я заставляю себя не задергивать шторы, заставляю каждое утро садиться в машину! Если нервы сдадут и я струшу, все покатится вниз!

Глаза Клокотова сузились в темные щели, в которых зажглись золотые точки — отражения стоящих в вазе цветов. Белосельцев узнал выражение яростного отчаяния, как тогда на Саланге, когда рвались и взбухали цистерны, выпрыгивал из кабины водитель в смоляном огне, пули чертили по обочине дымную дорожку и Клокотов по пояс в люке жадно смотрел, как медленно, словно горящий стог, обрушивается в пропасть, разваливается на куски наливник. То же выражение отрешенного восторга было теперь на его лице.

— Что тобой движет, если уверен, что тебя прибьют? Что заставляет действовать, если знаешь, что разгромят?

— Когда в Отечественную окружали дивизию в лесах и болотах, начинали сжимать кольцо, бомбить авиацией, расстреливать артиллерией, одни кричали: «Нас разгромили! Идем сдаваться!», бросали оружие, шли сдаваться, и их, безоружных, убивали… Другие говорили: «Нас разгромили, все безнадежно, поэтому будем сражаться до последнего!», сражались, умирали, но некоторые прорывали окружение и выходили к своим… Я принадлежу к последним! Я действую как бы уже после конца света! Как будто меня уже убили! Но это делает меня бесстрашным!.. Моя задача, задача моей газеты продемонстрировать людям бесстрашие!.. «Вы нас разгромили, — кричим мы врагам, — но мы вырвали чеку у гранаты и идем во весь рост!»

Он жарко дышал, улыбался широкой улыбкой. Его узкие глаза золотились точками, как у зверя. Белосельцев увидел, как от его дыхания, от его яростных слов один бутон стал медленно распускаться. Обнаруживал свою черно-алую сердцевину. Раскрылся, трепетал у его лица, словно из букета донесся бесшумный ответ на его откровения.

— Вижу впереди большие испытания! Непомерные траты! Будут несчастья, будут аресты, казни, пытки! Здесь, в Москве, у наших очагов и порогов! Но мы дали обет бесстрашия! Люди услышали наш обет, смотрят на нас своими заплаканными глазами!

Еще один бутон бесшумно лопнул, раскрыл алое пульсирующее лоно. Потянулся к его губам, зрачкам, близкому горячему лбу.

— На всех, кто в час беды не сдался, не пал перед врагом на колени, не пошел в услужение, в унизительный плен, — на всех благодать! Отец Владимир, которого ты видел, говорит: «Грядет пора новомучеников! Их жертвой спасется Россия!»

Белосельцев слушал друга, страдал, восторгался. Находил свое с ним сходство, родство. Видел их общую беззащитность, обреченность. Любил их всех, был готов разделить их долю.

Внезапно один из бутонов, находившийся близко от его губ и зрачков, шевельнулся, стал раскрываться, направил в него ало-золотые, исходящие из сердцевины лучи.

Они сидели, два товарища, два солдата великой разгромленной армии. Два несдавшихся бойца. И огромный красный букет пламенел перед ними.

Глава четвертая

Белосельцев заручился рекомендациями Клокотова, и первым, кого хотел посетить, был лидер российских коммунистов. Генсек — так в шутку или в целях конспирации называл его по телефону редактор. Тот назначил встречу, и Белосельцев обдумывал предстоящую беседу, старался угадать сущность человека, которому собирался вручить свой боевой и разведывательный опыт, свою судьбу или даже жизнь.

Встреча предстояла не в сумрачно-сером, чопорно-старинном здании Центрального комитета на Старой площади, над которым когда-то развевался красный флаг государства, перед фасадом расхаживали зоркие соглядатаи, робея, отворяли огромные тяжелые двери посетители, подкатывали непрерывной чередой черные лакированные лимузины, и в каменных теснинах, среди бесконечных коридоров, в высоких кабинетах день и ночь, как трудолюбивые муравьи, работали прилежные аппаратчики. Там вырабатывали таинственное вещество, склеивающее воедино огромную страну. В глубине этого величественного муравейника жила, дышала, наливалась соком, оплодотворялась сокровенным знанием хранимая муравьями матка — Генеральный секретарь партии.

Ничего этого больше не было: ни красного флага, ни здания с золотыми буквами, ни трудолюбивых сосредоточенных муравьев. Генсек руководил остатками разгромленной партии, он был лишен государственной власти, денежных средств, резиденции. Он назначил Белосельцеву встречу в подвальчике, где ютилась чахлая организация ветеранов. Располагая временем, Белосельцев кружил в окрестностях подвальчика, обдумывая, с чего начнет свою беседу с Генсеком.

Он шел переулками в сторону Новодевичьего монастыря, желая хоть на минуту увидеть бело-розовые стены и башни, волнообразные золотые купола. В детстве мама водила его к Новодевичьему, указывала маленькой узорной варежкой на темные бойницы, где когда-то на замороженных балках висели казненные стрельцы и царская узница отрешенно смотрела на малиновую московскую зарю.

Он шагал в негустой толпе по блеклым переулкам. И вдруг почувствовал подобие легкого беззвучного сотрясения. Словно дрогнуло и слегка исказилось пространство, зарябил прозрачный воздух. Люди попали в невидимое силовое поле, словно где-то за домами заработал огромный магнит. Убыстряли шаг, втягивались в движение, торопились с напряженными лицами, вслушиваясь в далекий, их зазывавший звук.

Белосельцев почувствовал, как и его пронзила невидимая силовая линия, потянула в узкую горловину. Стиснула, втолкнула в разгоряченную кипящую толщу, повалившую вдруг, как горячий гудрон, из соседних улиц, из метро, из автобусов. Люди свивались, скручивались в тугой смоляной жгут, и их, как канат, протягивало сквозь бетонный желоб.

Люди шли плотно, плечом к плечу, голова к голове. Они были построены чьей-то невидимой волей. Каждый держал в руках какой-то предмет, какой-то знак или символ, отличавший его в толпе, указывающий на его роль и значение. У одного был дамский сапог. У другого мужская шляпа. У третьего прозрачный бюстгальтер. Кто-то нес шубу, или видеокассету, или стакан с наклейкой, или флакон духов. Каждый держал свой предмет так, что казался подставкой для этого предмета, живой витриной, он словно нес на руках маленького царька. Так в древности рабы несли на руках своих повелителей, напрягаясь, торопясь, стараясь не потревожить неосторожным толчком, не разгневать владыку. А тот выглядывал из узорных носилок, погонял прилежных рабов. Эти невольники были взяты в плен на какой-то неведомой Белосельцеву войне. Отлучены от любимых и близких, от привычных занятий. Проданы на невольничьих рынках в руки хозяев и теперь угнетенно и покорно, не помышляя о бунте, служили. Один проносил нарядную майку с изображением обезьяны и пальмы. Другой — перламутровый транзистор. Третий — коробочку с жвачкой.

Белосельцев был затянут в это торопливое шествие, сдавлен со всех сторон. Утратил свою отдельность, самостоятельность и свободу. Стал малой частью огромной разношерстной толкучки.

Предмет, который выставлялся напоказ на живом штативе, был не просто предмет, а магнит, излучавший мгновенный притягивающий импульс. На этот импульс откликался пробегавший покупатель. Впивался зрачками, вздрагивал, тянулся на целлулоидный блеск нарядной погремушки, на кружево прозрачного женского белья, на расписной фарфор чашки. Соседний предмет на соседнем штативе тут же излучал отвлекающий импульс, переключал на себя внимание покупателя, и тот переступал дальше, попадал в магнитное поле ночной вазы или набора зубных щеток. Дуга неподвижных продавцов, мимо которых торопился поток покупателей, напоминала обмотку огромного циклотрона, где бежала и пульсировала электромагнитная волна, захватывая людей, как частички, стреляя ими, проталкивая сквозь жерло. Частички были не в силах остановиться, летели непрерывным мелькающим пучком, перемещаясь от батистового платья к пластмассовой крышке унитаза, от капронового ремня американского морского пехотинца к коробочке с презервативами. Белосельцев был вовлечен в эту магнитную волну. Был ее частичкой. Он чувствовал подгоняющие его толчки и магнитные импульсы.

Он всматривался в лица продавцов. Их похожие на торшеры тела, протянутые руки казались одеревенелыми, но лица оставались живыми. Глаза умоляли, вопрошали, заискивали. Ловили другие, пробегавшие мимо глаза. Возникала искра, короткое замыкание. Вся толкучка искрила, словно перегорали бесчисленные проволочки и контакты, и под ноги бегущих осыпался бесцветный металлический пепел.

Он хотел понять, кто оказался среди торговцев. Кого захватили в плен, лишили имени, кому запечатали уста, превратили в неподвижные живые подставки для маленьких экзотических предметов. Среди пожилых изможденных лиц он угадывал состарившихся, покинувших сцену московских актеров, уволенных профессоров, чьи кафедры и лаборатории оказались закрытыми. Чтобы заработать на хлеб, на издание крохотной, с сокровенными исследованиями монографии, они продавали пуговицы, дамское белье, зажигалки. Здесь были пожилые военные в штатской, неловко сидящей одежде. Их полки, батареи и эскадрильи были расформированы, проданы, выброшены на свалку. Без дела, без смысла, взятые в плен без единого выстрела, спрятав свои ордена и погоны, выставленные на посрамление пощадившими их жизни врагами, они смотрели умоляющими глазами, протягивая кто женскую туфлю, кто надувную игрушку.

Среди выцветших стариков виднелись и молодые люди. Но и в них было стариковское смирение, терпеливое ожидание малой удачи, надежда на случайный успех. По виду они могли быть студентами или теми, кто недавно ушел из студентов, покинул университеты, институты, военные училища. Не захотел стать ученым, космонавтом, геологом, открывателем законов физики, месторождений урана и нефти, а предпочел стать мелким торговцем. Их больше не интересовало покорение океана и тундры, строительство городов в Сибири. Их больше не влекло на ледоколы, подводные лодки и космические станции. Они начинали свое маленькое торговое дельце, отправлялись в Китай или в Турцию, возвращались с тюками, набитыми рухлядью и дешевой мелочью, откупались от таможни и рэкета и, торгуя на толкучке матерчатыми обезьянами, сколачивали капитал. Эти молодые люди умертвили и задушили в себе советских Королевых и Гагариных и теперь пытались превратиться в торговых ловкачей и дельцов.

Белосельцев перемещался, понукаемый толчками и окриками. Шаркали ноги, кололи локти, теснили спины. Пахло дымом — где-то рядом на мангале жарили мясо. Пронзительно, едко играла азиатская музыка — какой-то кавказец крутил магнитолу. Белосельцев вдруг вспомнил Кабул, огромный, пестрый, грязно-нарядный базар с затейливыми вывесками духанов, горбоносыми торговцами, чьи смышленые чернявые лица виднелись за грудами груш и яблок, россыпью корицы и чая. Базар, древний, первобытный, с криками ишаков, воплями зазывал, растянул и развесил свои шатры, балаганы, как флот, приплывший в центр Азии, в трепете парусов и нарядных флагов. Он, разведчик, поджидая связника, в азиатской хламиде, в рыхлой чалме, прятался в крохотной лавчонке торговца птицами. В деревянных клетках скакали перламутровые и золотистые птахи, пойманные в кабульских садах. Рядом, в узком проулке, валила разгоряченная, разноликая азиатская толпа. Мясник, растолкав плечами влажные бело-розовые туши, сажал на отточенный крюк отрубленную баранью голову.

Это видение посетило его на московской толкучке, породило ощущение тоски. Москва, столица небывалой цивилизации, на которую то с ужасом, то с любовью взирала земля, превратилась в азиатский торговый город. Закрывала свои театры, библиотеки, факультеты искусства и наук. Открывала огромную, набитую дешевкой толкучку. Сливалась с Кабулом, Аддис-Абебой, Пномпенем.

Это и было поражение. Это и была оккупация. Без ковровых бомбежек, полевых комендатур, расстрельных рвов и газовых камер. Его страна, ее драгоценности, ее величие, ее наивный и грозный лик, ее таинственное, как смугло-золотой иконостас, прошлое, ее слепящее, как полярное солнце, будущее — все превращалось в хлам, перерабатывалось в мусор, распылялось в сор, в дешевку, в конфетти нарядных ярлыков и наклеек, в неоглядную свалку, над которой кружило, как огромный черный рулет, воронье.

Он заглядывал в лица. Старался найти в них отклик своему состоянию. Угадать в них ужас, ненависть, энергию отпора. Но лица были одинаково тусклые, с лунными тенями, посыпаны холодным пеплом погасшего и остывшего солнца. Все были опоены одним и тем же ядовитым отваром. Окурены одним и тем же наркотическим дымом. Шли, как в бреду, все в одну сторону, словно невольники, прикованные к грохочущей колеснице, на которой восседал яркий, глазированный, как импортная сантехника, повелитель.

Уцелевший воин, решивший дать бой губителям Родины, он не сможет найти здесь товарищей, не соберет ополчения, не созовет партизанский отряд. Никто из этих окуренных и опоенных людей не возьмет трехлинейку, не кинет гранату, не наклеит на стену листовку.

Так думал Белосельцев, проходя мимо пожилого и крепкого, по виду старшего офицера в отставке, держащего на растопыренных пальцах женский бюстгальтер.

Он понимал: это не просто толкучка, не просто распродажа и скупка. Здесь, как на фабрике отходов, истреблялась целая эра, к которой он сам принадлежал. Ломался вектор истории, в котором он двигался и летел. Здесь, как в огромном крематории, сжигалось навсегда нечто великое, незавершенное, чему не суждено было осуществиться, и лицо этого таинственного, исчезающего покойника несло в себе черты и его, Белосельцева. Скрывался на глазах под грудами мусора и отбросов фасад недостроенного храма, и когда-нибудь археолог, разгребая перегной и отбросы, вдруг наткнется на хрустальный фрагмент Днепрогэса, обломок статуи Мухиной, титановое сопло «Салюта».

Работник, который совершал истребление, был невидим. Был удален в бесконечность. Его могучие крушащие руки дотягивались из космоса, доставали из-под земли. Он был недоступен для Белосельцева, неуязвим для его удара. Повелевал народами, управлял странами, распоряжался ходом истории.

Здесь, на московской толкучке, он присутствовал в виде целлулоидного флакона с шампунем, картинки с изображением девицы, дешевым бисером на женской блузке.

Белосельцев страшно устал. Он был опустошен. Его жизненных сил не хватало на борьбу с пустотой. Его кинули в огромную лохань, где шло гниение, совершался распад, действовала химия разложения. И он чувствовал, что растворяется в этих кислотах и ядах.

В шпалере торговцев, среди развратных картинок, меховых шуб и коробочек с макияжем стояли три монашки. Они держали шкатулки с прорезью, выпрашивали подаяние на храм. Начинали петь тусклыми жалобными голосами. На шкатулке горела свеча. Пьяный милиционер, ошалевший от многолюдья, обилия денег, сладкого дыма жаровен, что-то невнятно и радостно булькал в рацию, пялил голубые глаза на монашек.

Впереди, куда, подобно реке, неслась толпа, что-то взбухало, клокотало, клубилось. То был океан, куда впадала река, — огромный вещевой рынок, заливавший, как лава, окрестные площади, улицы, скверы. И из этого смоляного варева, как тонущий, накрененный корабль, выглядывал шпиль университета.

Белосельцев, как утопающий, из последних сил, вялыми бросками и взмахами, выбирался из людского водоворота. Уходил из стремнины, цепляясь за обшарпанные разбитые доски какого-то забора, как за обломки, оставшиеся от кораблекрушения.

К назначенному времени он явился в подвальчик. Спустился по сумрачным ступенькам и оказался в полутемном зальце с рядами обшарпанных кресел, в которых густо, вцепившись в подлокотники сухими пальцами, сидели ветераны. Они шелестели блеклыми голосами, шаркали стоптанными подошвами, поблескивали очками и лысинами. Иные выстроились в уголке в редкую очередь, шелестя бумажками, платили членские взносы. Держали одинаковые красные книжицы, отдавали руководителю деньги, получали в книжицу чернильный штампик, удовлетворенно его разглядывали. На невысокой тумбе, накрытой бархатным малиновым покрывалом, стоял огромный, под потолок, бюст Ленина, внесенный сюда, в тесноту подвала, из какого-то другого, просторного, теперь не принадлежавшего им помещения. В подвальчике было душно и сыро, пахло канализацией и известкой — то ли от протекавшего потолка, то ли от выбеленного бюста.

Белосельцев сидел в сторонке, наблюдая за собравшимися. Здесь были совсем старики, костлявые, иссохшие, как мумии, с запавшими невидящими глазами. И те, что помоложе, оживленные, нетерпеливые, бойкие. Были женщины с голубоватыми белыми буклями, с неистребимым женским кокетством. Мужчины с голыми черепами или редкими прядками, молодящиеся, ухаживающие за дамами. Многие были с орденскими колодками, в опрятных, заглаженных до блеска, когда-то парадных костюмах.

Это были несдавшиеся старики, обманутые вероломными вождями партийцы, которые не разбежались после случившейся с государством беды. Не сожгли свои красные книжицы. Не отнесли в торговые лавки ордена и медали. Уберегли от поношений и скверны бюст своего вождя. Спустили его под землю, в свою подпольную молельню. Собрались на катакомбную встречу, поддерживая друг друга, вдохновляя, сберегая слова и символы своего священного учения.

Это были старые хозяйственники, фронтовики и чекисты, руководители заводов и научных институтов. Серьезные, спокойные, они решили дожить свой век по законам и заповедям своей прежней веры. Они напоминали экипаж затонувшей подводной лодки, будто собрались здесь в последний, еще не затопленный водой отсек, предпочитая умереть в нем, всей командой, не всплывая на поверхность, где ждет их торжествующий враг. Они усаживались в старые откидные кресла, ставили между колен костыли и палки, шуршали газетами, кашляли, переговаривались выцветшими голосами. Ждали своего вождя, желая посмотреть на человека, не бросившего партию в час катастрофы.

Генсек появился в подвальчике без опоздания. Пронес в тесноте свое сильное широкое тело, крупную лобастую голову. Прошагал прямо на сцену, под бюст, плотно уселся на поставленный стул. Ему хлопали, тянули к нему шеи, двойные окуляры, слуховые аппараты. Рассматривали, оглядывали, и Белосельцев вместе со всеми старался понять сущность человека, которому собирался служить.

Генсек прошагал, широко расставляя ноги, он был похож на матроса, привыкшего упирать стопы в шаткую палубу. Моментально, перед тем как поставить ногу, определял устойчивость и надежность поверхности и лишь потом опирался на нее всей тяжестью. Эта осторожность импонировала Белосельцеву, вызывала в уме матросскую песню «Раскинулось море широко…», внушала доверие к Генсеку.

На крупной лысеющей голове Генсека важен был лоб, выпуклый, огромный, с буграми и струящимися живыми складками. Он будто видел этим лбом, за которым словно скрывался радар. Он поворачивал его в ту сторону, где возникал сигнал опасности и тревоги. Лоб был защитной оболочкой, бронированной крышкой, под которой, как в командном пункте, надежно размещались системы управления и ведения боя. И это тоже импонировало Белосельцеву.

Под кустистыми бровями синели глаза, зоркие, умные, взиравшие иногда насмешливо, иногда печально и чутко, иногда почти неуверенно. В этих глазах не было фанатизма, но была упрямая сосредоточенная пытливость, делавшая его чем-то похожим на агронома или сельского учителя, для которых существовали нескончаемые заботы и не было конечной награды за труды, а только смена этих круглогодичных трудов.

Рот у Генсека был крупный, форма губ говорила о наличии воли, о стремлении управлять, превосходствовать. О способности подавлять собственные влечения и страсти, которые отвлекали его от главного дела. Но эти губы, их мягкие вяловатые углы говорили и о неуверенности, зависимости от чужого мнения, стремлении во что бы то ни стало понравиться. И это настораживало Белосельцева, бросало на Генсека легкую тень недоверия.

— Мне бы хотелось поделиться с вами, товарищи, взглядами на социально-политическую обстановку в стране. Высказаться о задачах партии по преодолению глубочайшего системного кризиса!..

Генсек произнес эти фразы густым плотным голосом со спокойной уверенностью знающего себе цену человека. Эта уверенность и знакомая властная интонация из недавнего благополучного прошлого передались окружающим. Старики перестали кашлять, замерли, стали жадно внимать. Своей дряхлой обессиленной плотью они будто впитывали бодрящую энергию густого спокойного баритона.

Он нарисовал им картину разразившейся катастрофы. Упадок промышленности, обнищание народа, коррупция власти, распад территорий, где хозяйничали преступные кланы, — и в итоге беззащитность страны перед лицом американского врага, установившего в России жестокий режим оккупации.

Он говорил общеизвестные вещи, не делал открытий, не прибегал к гиперболам. Изъяснялся языком газетной статьи или отчетного доклада. И старики вожделенно внимали, понимали его, соглашались. Переживали случившуюся со всеми ними беду.

Тучный рыхлый старик в мятой блузе, со складками желтого жира, блестел золотыми очками, сквозь которые не мигая смотрели выпуклые водянистые глаза. «Дипломат», — определил Белосельцев, представляя, как посольский лимузин с красным флажком вносил его в резиденцию, под сень араукарий и пальм. В прохладном кабинете, украшенном африканскими масками, он наверняка выслушивал доклады советников, принимал военных, разведчиков, властно управляя политикой молодой африканской республики. Теперь же, лишенный всего, переживая разгром империи, искал хоть искру надежды.

Лысый, с граненым черепом, с квадратными шершавыми скулами, зазубренный, красный от давнишнего ветра, шевелил беззвучно губами. «Начальник треста», — окрестил его Белосельцев, представляя в другой, исчезнувшей жизни. Когда-то в брезенте, в кирзе он выпрыгивал из вертолета то в белой глазированной тундре с черным штырем буровой, то в дикой степи с кружевами электрических мачт, а то у синей реки с бетонными быками моста. С угрюмым упорством он долбил и взрывал землю, начиняя ее металлом, энергией, строя города и заводы. Теперь заводы стояли, пустели города и люди разбегались, проклиная степи и тундры.

Генсек говорил о предателях. О тех, кто недавно возглавлял государство и партию, сидел в министерствах, обкомах, руководил академиями и газетами. В августе злосчастного года открыли ворота врагу. Он говорил о предателе всех времен и народов, вертлявом и улыбчивом бесе, отдавшем на истребление Родину, и о неизбежном возмездии.

Ему внимали жадно и истово. Желали возмездия и страшной кары изменникам, пытки и мучительной смерти. Их блеклые впалые щеки покрывались румянцем. От гнева ходили сухие кадыки. Сжимались кулаки с синими стариковскими венами. Они верили Генсеку, вставшему на мостик тонущего корабля, откуда сбежал предатель. Отдавали ему последние силы, уповая на то, что он добьется победы, спасет страну и накажет изменников.

Худой носатый старик с высохшей шеей, опущенными плечами, похожий на беркута, смотрел сквозь очки желтыми круглыми глазами. «Кагэбэшник», — окрестил его Белосельцев, замечая беспощадный блеск его стерегущих глаз. Представлял, как он сидит за железным, привинченным к полу столом, направляет яркий свет лампы в лицо приведенного на допрос предателя. И тот лепечет, испуганно перебирает ногами, а его лоснящийся лысый лоб с фиолетовым родимым пятном покрывается липкой испариной.

И рядом второй старик в поношенном генеральском мундире, с трясущейся седой головой что-то беззвучно шептал. Должно быть, приговор тому, кто предал Отечество и теперь стоит у кирпичной стены под дулами карабинов.

Так слушали все доклад Генсека. Белосельцев не находил в словах говорившего фальшивой нотки, верил ему, принимал его.

В завершение Генсек поведал своим престарелым товарищам то, что они ожидали услышать. Зачем явились сюда, преодолев уныние, хвори, тусклую бесполезную старость. Он рассказал им, что сделает партия, чтобы остановить разрушителей, вырвать власть у врага, восстановить государство. Он указал на союз «красных» и «белых», коммунистов и монархистов. Одни потеряли власть в самом начале века, другие — на его исходе. Теперь соединяются для отпора захватчикам. Так завершал свою речь Генсек, двигая перед собой сильной ладонью, направляя в зал выпуклый лбище, благодарил стариков за внимание.

Поднялась тяжелая, в черном платье старуха. Сквозь редкие белые прядки розовел ее лысеющий череп. Вся грудь была в наградах. Они разом звякнули, когда она поднялась. Старуха сипло дышала, шевелила бессильно губами, а потом рыдающим голосом, от которого у Белосельцева сжалось сердце, спросила:

— Ждать нам сколько?.. Доживем до победы?.. Или так и умрем, не дождавшись?

И весь зал застонал, заволновался, задышал тяжело и тоскливо, словно старики умоляли Генсека не оставлять их перед смертью, не изменять заветам и заповедям. А если они умрут, не доживут до победы, продолжать их борьбу.

— Я уверен, доживем до победы! Я — политик, и не мое ремесло гадать. Но давайте дождемся осени. Все идет к перелому. Осенью грядут большие события. Верю, доживем до победы!

Он встал, спустился в зал и занял место в первом ряду. Ему аплодировали, ему были благодарны, были готовы идти за ним, опираясь на свои костыли, поддерживая друг друга.

Хор ветеранов пошел на сцену. С трудом отрывались от кресел, упирались палками, охали и стенали. Встали лицом к залу. По единому мановению и вздоху запели: «Вставай, страна огромная!» Их голоса звучали глухо, как ветки в безлистом осеннем лесу, когда в них залетает предзимний ветер. Казалось, слова великой песни доносятся из-под земли, куда все они скоро сойдут и где поджидает их поколение, воевавшее, строившее, в великих трудах и лишениях создававшее государство, взывающее из своих могил и склепов к живым.

Пели старики, раскрывая темные рты. Пел Генсек, набычившись. Пел Белосельцев, сжав кулаки. И ему казалось, он идет с ополченцами в волоколамских полях, ветер свистит средь штыков, слезы замерзают в глазах.

Они остались вдвоем с Генсеком в опустевшем подвале, где еще воздух душно волновался от прошедшей толпы стариков. Алебастровый бюст вождя источал запах сырой известки. На шатком столике виднелась ржавая бирка с номером. Генсек недоверчиво смотрел на Белосельцева, шевеля бровями, выглядывая из-под своего тяжелого лба.

— Откуда вас знает Клокотов? — спросил он осторожно, не подпуская близко Белосельцева, словно держа его на расстоянии выстрела. — Он сказал, что вы генерал.

— В Афганистане встречались. А потом в Карабахе, в Тирасполе. Оказывал ему помощь по линии разведки.

Белосельцев чувствовал недоверие Генсека, но это не раздражало его, а лишь побуждало преодолеть недоверие.

— Клокотов мужественный редактор и хороший товарищ. Пожалуй, чересчур романтичный, — сказал Генсек. И в этом замечании было все то же недоверие к Белосельцеву, рекомендованному восторженным, недостаточно проницательным человеком.

— Я пришел предложить вам мои знания, — сказал Белосельцев, выдерживая взгляд Генсека. — Я генерал разведки с боевым опытом. У нас с вами один враг, одно понимание жизни. Я бы мог быть полезным в организации боевой фракции, в создании службы разведки и контрразведки. Рано или поздно дело дойдет до силового столкновения. Я боюсь, что оппозиция окажется беззащитной в случае прямого удара.

— Организацию можно победить только более совершенной организацией. — Глаза Генсека блуждали вокруг головы Белосельцева, словно в окружающем воздухе он хотел угадать признаки вероломства. — У противника в руках государственная машина. Разведка, армия, аналитические институты. Их не одолеть прямыми наскоками, выстрелами из проезжающей машины. Мы должны создать интеллектуальный центр с привлечением экономистов, социологов, представителей культуры. Тогда мы можем претендовать на успех.

— Пока вы будете создавать этот центр, к вам внедрят, если уже не внедрили, провокаторов! Ваши планы станут известны противнику. Ваши лидеры будут подвергаться давлению. Вас переиграют и уведут в сторону. Вам нужна своя разведка и контрразведка. Оппозиция состоит из идеалистов и писателей. Вам предлагает услуги профессиональный военный!

— Сейчас для нас основная задача — выстроить идеологию. — Генсек отгораживался от Белосельцева куполом-лбом, отражал его настойчивую энергию, стремление приблизиться. — Сейчас в оппозиции много течений, столько же вождей. Мы должны создать единую идеологию и выбрать единого лидера. Без этого никакие боевые фракции не обеспечат успех.

— Я видел ваших лидеров! — Белосельцев чувствовал недоверие Генсека, невозможность пробиться сквозь плотное, непрозрачное поле отторжения, за которым скрывалась сущность Генсека, осторожного, умного аппаратчика, не желавшего рисковать, предпочитавшего медленными, проверенными шагами добиваться малых успехов, чтобы не рассыпать, не растрясти по пути свою стариковскую партию. — Лидеры не защищены. Их разговоры прослушиваются. В их квартиры заглядывают снайперы. За ними ходит «наружка». Их можно нейтрализовать в течение нескольких минут. И тогда Россия на десяток лет останется без оппозиции. Я вам предлагаю услуги профессионала. Я организую службу безопасности. Организую явки. Организую систему, которая поможет лидерам в случае чрезвычайных обстоятельств уйти в подполье и выжить.

— Мы уже взаимодействуем с существующими силовыми структурами. — Генсек никак не хотел пускать Белосельцева в свою сокровенную сущность. Там, в глубине, под внешностью народного трибуна, борца таилась неуверенность и смятение. Неизжитый страх поражения. Неверие в возможность скорой победы. Он был мнимым вождем и лидером, ибо партия, которая досталась ему, напоминала груды рыхлой земли по краям глубокой ямы, из которой вырвали и унесли могучее дерево. И он балансировал на этой груде, слыша, как осыпается грунт. — Наши люди, готовые нам помочь, работают в армии, в разведке, в правительстве. Мы пользуемся их информацией, учитываем их рекомендации и советы.

— Вы не успеете! — огорченный непониманием, уязвленный недоверием, воскликнул Белосельцев. — Революция случится раньше, чем вы к ней подготовитесь! Восстание будет раньше, чем вы создадите идеологию! Вы опоздаете!

— В России больше не может быть революций! — жестко, почти враждебно сказал Генсек. — Россия исчерпала свой лимит на революции и восстания. Россия на весь следующий век израсходовала себя в войнах, революциях и восстаниях. К тому же у нас слишком много атомных реакторов, химических производств и ракетных шахт, чтобы позволить роскошь еще одной революции! Вместо революции и гражданской войны нам нужно широкое общенародное движение. К осени у нас будет такое движение! Не сорваться, не дать себя спровоцировать, не дать противнику повода разгромить наши силы! Великое терпение и такт в отношении с другими движениями! Умение работать в коалиции — вот в чем искусство политика! Сейчас, вы видели, я встречался с ветеранами. Потом поеду на завод к рабочим. Потом в университет к профессорам и студентам. Потом к писателям. Потом у меня встреча с иерархами церкви. Нам нужны не боевики, а интеллектуалы и теоретики! Идея, а не пуля спасет Россию!

Белосельцев понимал — сидящий перед ним человек не революционер, не подпольщик. Он не готов к конспирации, к тайным провозам оружия, арестам, ссылкам, бегству из туруханской тайги. Его психология отличалась от той, что век назад двигала создателями партии, владевшими революционной борьбой, вдохновленными великой утопией, ради которой они готовы были уничтожить весь ветхий мир. Генсек напоминал погорельца, блуждающего по пепелищу, собирающего в золе остатки несгоревшего скарба. Или собирателя мерзлых картофелин, который бредет по осеннему полю, перепаханному комбайном, выглядывает под темными пластами уцелевшие клубни.

Белосельцев умом понимал и ценил это качество собирателя, но страстной, ненавидящей, желающей мстить душой отрицал эту осторожность и осмотрительность. Обвинял Генсека.

— Не Америка нас сгубила, не масоны, не ЦРУ! Нас сгубила партия, ее неспособность сражаться!.. Вы профессиональный политик, я вас уважаю, готов вам служить. Но скажите, что вы делали, когда стала видна катастрофа? Когда стало ясно — партией управляет предатель! Где партийная разведка? Где подполье? Где тайная партийная касса? Где сейфы с партийным архивом?.. Вы вели войну с самым жестоким противником и были не готовы к отступлению. Сталин перед войной на всей территории, даже в Сибири, заложил подпольную сеть, склады с оружием. Вы же были бездеятельны, не готовы к борьбе и проиграли страну! Как же с таким подходом вы хотите вернуть себе власть?

Он обвинял Генсека, почти кричал на него. Ожидал, что тот прогонит его. Но Генсек двигал на лбу набухшими жилами, страдальчески шевелил бровями и принимал его обвинения.

— Почему вы не хотите меня использовать? Не верите? Боитесь, что я провокатор?.. Проверьте, дайте задание!.. Хотите, организую теракт, уничтожу одного из мерзавцев!.. Хотите, организую наружное наблюдение за любым из ваших противников!.. Дайте указание, я соберу отставников, крепких талантливых мужиков, и мы создадим для вас партийную разведку!.. Я могу поехать в Абхазию, в Приднестровье, в Азербайджан! Там воюют мои товарищи. По первому слову приедут, создадут боевую структуру!

— Слишком громко говорите, нас могут услышать. — Генсек повел глазами по низкому потолку, где зеленели ядовитые потеки. — Мне бы не хотелось здесь обсуждать эти вопросы… Я действительно вас должен проверить. Рекомендации Клокотова недостаточно. Я не могу рисковать.

— Даже если вы мне не поверите, я буду действовать один. Я слишком их ненавижу, не могу жить под их властью.

— Хорошо, — сказал Генсек, завершая разговор. — Я должен подумать. Оставьте координаты. Через неделю вас найдут.

Он поднялся, пожал Белосельцеву руку и ушел, покачиваясь, широко расставляя ноги, как по палубе броненосца. Белосельцев остался один в полутемном подвале, где стол был затянут малиновой мятой скатертью, стоял графин с несменяемой мутной водой и алебастровая голова вождя смотрела на него невидящими бельмами.

Глава пятая

Он не рассматривал свою встречу с Генсеком как неудачу. Узнал человека, ключевую фигуру оппозиции. Почувствовал его возможности и его пределы. Предложил свою помощь и не был отвергнут. Осторожный политик приблизил его на дистанцию, с которой мог за ним наблюдать, не подвергаясь при этом риску. Белосельцев оценил это точное дозирование искренности и настороженности. Ему было понятно желание Генсека воспользоваться спецом и его чуткое недоверие к случайному доброхоту. Неделя для размышления, о которой просил Генсек, была приемлемым сроком и могла быть использована для встреч с другими оппозиционными лидерами.

Этим следующим лидером был отставной генерал КГБ, собиравший вокруг себя русских националистов, выдвинувший лозунг русской государственности и православия, учредивший, как он заявил, не партию, а собор. Все сословия, все классы, исповедующие идею великой России, смогут объединиться для соборного русского дела.

Белосельцев слышал о генерале, читал его заявления. И не мог до конца понять, как из недр политической разведки, созданной коммунистами, где каждый офицер сто крат проверялся на лояльность, как из среды КГБ мог возникнуть православный монархический лидер. Однако идея монархии, великой Русской империи была близка Белосельцеву. Сам генерал, обладавший организационным опытом, знанием политики и военного дела, должен был выгодно отличаться от филологов и писателей, шумно и напыщенно вещавших о вере, царе и Отечестве. Не понимая реального устройства общества, соотношения потенциалов и сил, они наполняли патриотические издания однообразной, неопасной для противника риторикой.

Он отправился на свидание с лидером, Белым Генералом, как мысленно он его окрестил. И был принят в резиденции, в маленьком особнячке в самом центре Москвы. Здесь уже собирались приближенные к генералу люди, чтобы отправиться на крестный ход на Волхонку, к местоположению храма Христа Спасителя. Бассейн, в котором еще недавно плавали и фыркали москвичи, был спущен, и на месте его образовалась жаркая, пыльная, с замызганным кафелем ямина, символ запустения и бездарности.

В прихожей его долго держали два дюжих. коротко стриженных охранника, пока третий удалился во внутренние покои доложить о его появлении. Наконец его пригласили, и он оказался в просторном зале, где было людно. В кресле сидел Белый Генерал, окруженный единомышленниками. Он кивнул Белосельцеву, не подпуская к себе, а направляя длинным и властным взглядом к стулу у мраморного камина. Белосельцев, повинуясь генеральскому взгляду, удалился к камину, получив возможность оглядеться и присмотреться к публике. Приступил к немедленному, с первых секунд, собиранию драгоценных впечатлений, складывая из них образ хозяина.

Белый Генерал вольно откинулся в кресле, свесив с подлокотников длинные белые кисти. Его узкое, с крепкими скулами лицо было сосредоточенно и серьезно. Густые брови отделяли высокий лоб от близко посаженных настороженных глаз. На нем был светлый, великолепно сидящий костюм, дорогой, небрежно завязанный галстук. В манжетах, черные, словно вороньи глаза, оправленные в серебро, блестели запонки. Он восседал отдельно от остальных. Кто-то умело расставил стулья, не приближая их к креслу хозяина.

Среди присутствующих ярко и заметно выделялся казак с золотой бородой, лихим чубом, в лампасах и сапогах, с торчащей из-за голенища нагайкой. На его серебристых погонах было несколько маленьких звезд, крутую грудь украшал Георгиевский крест. Когда Белосельцев вошел, казак умолк на полуслове, строго посмотрел на Белосельцева яркими синими глазами.

Тут же подле казака находился священник. Белосельцев с изумлением и радостью узнал в нем отца Владимира, того, с кем познакомился у Клокотова и кто в силу таинственных совпадений был знаком с Катей. Священник держал на коленях маленький кожаный саквояж. Он улыбнулся издали Белосельцеву, как давнему знакомому.

В зале были мужчины и женщины, среди них сурового вида немолодой воин в камуфлированной форме, и другой — в кружевной рубахе, с серебряной цепочкой нательного креста, и седовласая в долгополой юбке женщина, с костяным гребнем в прическе, и какой-то болезненный нервный интеллигент, теребивший бумажный рулончик.

Все они окружали Белого Генерала, над которым свешивалось имперское черно-бело-золотое знамя и висела гравюра с Мининым и Пожарским.

— Вот я и говорю, — продолжал казак прерванную Белосельцевым фразу. — Я прикажу: «Вперед! Рысью! Марш!» — и моя сотня за мной в огонь! Казаки меня знают как отца родного, а поверят ли кому другому — надо смотреть! Мы пойдем за тем, кто без коммунистов и без жидов. Мы, казаки, от тех и от других натерпелись. Один, с козлиным профилем, подходит и ну блеять: «Вы-де ряженые! Не казаки, а куклы!» Я велел его скрутить, жопу ему заголить и десять плетей всыпать. Так он бег от нас не оглядываясь!.. Так вот я и говорю: казаки сотнику Морозу верят, а на других им еще поглядеть надо!

— Я с вами, сотник, согласен. — Белый Генерал, наклонив продолговатую голову, сурово смотрел серыми, со стальным блеском глазами. — Два раза за столетие коммунисты продали Россию, тогда, в семнадцатом, и теперь. Веры им быть не может. Мы обойдемся без красных и достигнем своих великих целей без коммунистов. Я был на Дону, на Кубани, встречался с атаманами войск. Они мне окажут поддержку. Когда мы придем к власти, мы вернем казакам самоуправление. Станем формировать по всей границе России от Кавказа и до Амура казачьи боевые заставы. Ни один волос с русской головы не упадет безнаказанно. Мы станем жестоко мстить за каждого поруганного русского, находить обидчика, даже если он скрылся за границей!

— Любо! — соглашался сотник Мороз. — Любо, генерал!

Его синие глаза потемнели, как вода на глубине. Борода золотилась, словно слиток. Красные лампасы струясь ниспадали к начищенным голенищам.

Белосельцев наблюдал за Белым Генералом. Тот хотел казаться сильным и властным. У него была задача внушать уверенность окружавшим его сторонникам. В пору дряблой власти и общей растерянности только сильная личность могла сплотить утративший веру народ. Таким и старался выглядеть генерал. Но в этом старании проскальзывала неуверенность и нарочитость. Словно он сомневался, так ли говорит, с должной ли долей свободы и небрежности лежат на подлокотниках его руки, верно ли выбрано расстояние между креслом и остальными стульями. Эта проскальзывающая неуверенность смущала Белосельцева.

— Мне кажется, мы, монархисты, должны на всю Россию заявить протест по поводу захоронения так называемых «царских останков»! — Нервный желтолицый господин теребил тощими пальцами рулончик бумаги, торопился завладеть вниманием хозяина. — Какие-то иудеи в какой-то уральской яме отыскали какие-то кости! Другие иудеи поспешили признать их монаршими останками! Третьи готовы похоронить их в царской усыпальнице, объявить святыми мощами, сделать местом поклонения русских людей! Задумайтесь, какой страшный подлог! — Человек, ужаснувшись, округлил глаза, на его желтом лбу сгустились морщины страдания. — Готовый к покаянию русский народ приходит к гробнице, полагая, что в ней мощи августейшего новомученика. Молит о прощении, о спасении России. А оказывается, молитвы обращены к обыкновенному грешному праху, а то и к разбойнику, а то и к иудею! Не достигают своей цели, падают в пустоту! Это сатанинский проект по разложению православия. Вот здесь, — человек поднял рулончик бумаги, — заявление монархического союза по этому поводу! И было бы важно, чтобы нас поддержали!

— В ближайшие дни у меня намечена встреча с патриархом. — Генерал величественно наклонил свое узкое бледное лицо, давая понять, что тревоги монархических кругов понятны ему. Он разделяет негодование и подозрения, связанные с захоронением «останков». — Мы обсудим эти проблемы с патриархом. Естественная форма правления в России — это православная монархия, и мы не скрываем своих идеалов! Новый монарх будет избран из числа ныне живущих русских, как сказано в Писании: «Выберете царя из народа своего!»

Он замолчал, давая присутствующим понять глубину его суждения. Белосельцеву показалось, что, говоря об избрании монарха, генерал тайно имел в виду себя. Он изучал Белого Генерала как человека, с которым, быть может, придется проливать свою и чужую кровь. Не хотел ошибиться. Испытывал легкое к нему недоверие, к его позе, многозначительности, к идеям и целям, которые не вязались с недавним прошлым кадрового генерала госбезопасности. Этим он объяснял свою антипатию к Белому Генералу, но не давал ей ходу, наблюдал и слушал.

— Мы, православные, должны особенно остро чувствовать сатанинские силы, напавшие на Россию. — Отец Владимир при словах «сатанинские силы» перекрестил себе грудь, не пуская их в сердце. — В Москве, в разных тайных домах, под прикрытием властей проходят бесовские камлания. Сатанисты коллективной магией наводят порчу на русский народ, отлучают его от Христа. Монахи и священство молитвами заслоняют Россию от беса, ведут небесную брань. А миряне, политики, православные люди ведут с сатаной брань земную. И всякий есть воин Христов. Мы пойдем сейчас крестным ходом ко храму Христа, а я знаю, что сатанисты именно в этом месте, на дне злосчастного бассейна, затеяли свои срамные игрища на посрамление Москвы. Следует политикам и деятелям культуры вместе с духовенством возвысить голос в защиту православной Москвы!

Лицо Белого Генерала побледнело, сделалось жестким, почти жестоким. Серые глаза беспощадно блестели. Тонкие пальцы гневно сжались в кулак.

— Я вас заверяю, ни одно преступление против России не останется безнаказанным! Ни одно оскорбление в адрес русского человека, будь то на телевидении или в газете, не будет забыто! Мы тщательно отслеживаем такого рода высказывания, запоминаем хулителей! Когда придем к власти, спросим с них в полной мере!

В словах Белого Генерала слышались сила, убежденность, свидетельства власти, которую он, несомненно, имел, пользуясь необорванными связями со своими былыми сотрудниками. Эти сотрудники служили режиму, ненавидя и презирая его. Другие, покинув службу, обосновались в банках, компаниях, в аппаратах министерств и ведомств. Они продолжали влиять на политику. Белый Генерал, уйдя в оппозицию, враждуя с властью, был связан с нею множеством невидимых уз. Его уверенность, твердость впечатляли. Ему верили, к нему тянулись. Хотели видеть в генерале твердого, беспощадного к противникам лидера. Всем своим поведением он подтверждал этот образ.

Белосельцев отмечал, как старательно и умело Белый Генерал помещает себя в золоченую раму вождя. Лишь местами не слишком заметно он вылезал из лепного багета. Но эти подмеченные огрехи вызывали тревогу.

— А я бы хотел поговорить за «афганцев», — вступил в разговор человек в камуфляже, чье шершавое, зазубренное лицо было ободрано о скалы, оббито о броню, изъедено гарью, источено болезнями, пьянством, физическими страданиями и злостью, сквозь которые проступали узнаваемые черты военного, хлебнувшего, как и он, Белосельцев, лиха. — Ведь нас, «афганцев», мотают, как хотят! Кого прикупили. Кого споили. Кто на все махнул рукой. А ведь мы все еще сила! Все ждем, кто нас позовет. Кто скажет: «Вперед, мужики!» И мы пойдем, хоть на Кремль!

Белосельцев старался припомнить, где мог его видеть. На пересылке в Кабуле, где томились, ожидая бортов, прибывавшие на войну офицеры среди жужжания моторов и солнечной пыли. Или в колонне грузовиков на Саланге, когда в порывах горячего ветра катили наливники и стволы скорострельной пушки скользили по склонам гор. Или в лазарете в Баграме, где под капельницами лежали десантники, а санитары в цинковых ведрах уносили ошметки плоти. Или в красных песках Регистана, когда вертолет опускался в бархан и верблюды с тюками скалили желтые зубы. Это лицо повторяло множество виденных лиц. Было лицом «афганца».

— «Афганцы» — самые лучшие и благородные люди современной России, — твердо сказал Белый Генерал. — Они проливали кровь за Родину в то время, когда другие в тылу воровали. Разрушение армии и государства началось с предательства Горбачевым «афганцев». Мы еще вернемся к тем рубежам, с которых нас согнали предатели! Когда придем к власти, я прикажу устроить парад «афганцев» на Красной площади. Все полки, все части, все командиры, все герои войны пройдут по брусчатке. А Горбачева я поставлю на коленях с веревкой на шее у Лобного места. Пусть кается, глядя на тех, кого предал!

Белосельцева захватила мысль о параде. Он представил, как на брусчатку, под красные звезды Кремля, выезжают броневые колонны. Знакомые бэтээры и танки, боевые машины пехоты, самоходные гаубицы и «КамАЗы». На тросах протягивают подбитые машины, продырявленные кумулятивными взрывами, с оторванными башнями, с горелой трухой и окалиной, с запекшейся кровью водителей. За ними пройдут инвалидные коляски с безногими, слепыми, в шрамах и черных очках. Народ на трибунах встанет и снимет шапки, приветствуя героев войны. С раскрытыми боевыми знаменами, в орденах и медалях пройдут полки и дивизии, десантно-штурмовые бригады, батальоны спецназа. Кандагар, Герат и Кундуз, Джелалабад, Файзабад и Гордез. И он сам, Белосельцев, в их братстве, в их сомкнутых боевых колоннах, и над ними в трепете солнца — вертолет огневой поддержки.

— Вы — наша надежда, наш праведник и воин! — Женщина, напоминавшая классную даму из губернской гимназии, дождалась своей минуты и, прижимая руки к плоской груди, тянулась к Белому Генералу. — Я молюсь за вас, как и все патриоты России! Вы окружены спасительным полем молитв! Вас Бог послал России! Вы — наш Пожарский! Я верю, что скоро наступит час, когда Москва встретит вас колокольным звоном! Вы, как Жуков, на белом коне въедете на священные камни! Народ и духовенство встретят вас как избавителя России! Имя ваше будет прославляться в стихах и песнях, а кисть художника запечатлит этот священный миг!

Она говорила восторженно, певучим речитативом, словно исторгая из своей груди бесконечные длинные побеги и стебли. И Белосельцеву казалось, что в комнате на глазах вырастает шумное трепещущее дерево. Белый Генерал сидит под этим деревом, и ему хорошо. Он был увешан славословиями, как плющом, и высокий лоб его украшал венок из благородных листьев.

— Россия помнит своих спасителей, — сказал Белый Генерал, когда дама умолкла. — Есть книга, куда рукою праведников заносятся имена всех, кто пострадал за веру и Родину. И быть может, некоторые из нас уже занесены в эту золотую книгу.

Белосельцева не отталкивала и не смущала эта готовность принимать восхваления, которые могли показаться откровенной лестью. Лидер, стремившийся овладеть толпой, был вправе создавать свой культ, окружать себя обожателями. Его смущало неустранимое несоответствие между высокопарной, недавно усвоенной риторикой и всем прежним опытом генеральской службы, где умело фабриковались политические мифы и сотворялись мифические фигуры политиков. Он слушал Белого Генерала, мучась от своих подозрений.

— Ну а я, господа, далек от вашей политики! Хотя, конечно, мы, предприниматели, русские купцы, хотели бы видеть в Кремле настоящего русского царя! — Человек, с самого начала напоминавший Белосельцеву артиста, играющего героев Островского — пышная вымытая борода, шелковая жилетка, толстая золотая цепь от часов, — плутоватый, с веселыми глазами, наслаждался услышанным. — Мое умение — золото добывать! Слушая вас, убеждаюсь, что вы православные люди. А где Православная церковь, там и я! — Он обращался к Белому Генералу, плутовато блестя глазами. — Я помогу вашему движению по мере сил моих, а уж ваше дело — куда эту помощь направить, на ополчение или на строительство храма. Приглашаю всех присутствующих здесь господ на презентацию моей компании «Русское золото»! Прошу получить пригласительные карты!

Он достал стопку лакированных, тисненных золотом билетов, стал одарять ими присутствующих. Белосельцев получил в руки жесткий лакированный билет. Увидел вблизи сытое, розовощекое, заросшее бородой лицо, тяжелую желтую цепь.

Все радовались пригласительным билетам, прятали поглубже, кто в карман, а кто в сумку.

Белый Генерал стал медленно подниматься, и, по мере того как он поднимался, все умолкали, направляли на него вопрошающие взоры. Он встал, высокий, узкоплечий, обвел всех холодными глазами, словно убеждался в их верноподданнических чувствах.

— В ближайшее время мы созовем съезд русского народа. Пригласим на него представителей городов и земель, всех сословий, всех прославленных в России людей. На этом съезде изберем русское правительство. Потребуем от президента и депутатов принять его полномочия. — Белый Генерал говорил четко, властно, чтобы слышали его не только в этой комнате, но и в Кремле. Он был наделен властью, вверенной ему народным движением, заповедями предков, заветами православия. — Это русское правительство остановит развал, изгонит и накажет предателей и восстановит традиционное Русское государство во всем его объеме и мощи! Если президент откажется его признать, мы соберем ополчение! Нас поддержит армия, органы безопасности, казачество. Узурпаторы рассеются как дым, ибо с нами Бог!

Он сложил щепотью свои длинные белые персты и, сильно ударяя себя в плечи и грудь, перекрестился. И все перекрестились вместе с ним, как перед битвой. А казак Мороз щелкнул каблуками и от души сказал: «Любо!»

Белый Генерал двинулся от своего кресла к Белосельцеву. Проходя мимо, сказал:

— У меня есть несколько минут. Побеседуем в соседней комнате, — и вышел, оставляя за собой восторженный ропот.

В комнате, куда они перешли с Белым Генералом, не было трехцветного имперского знамени, образов, изображений Минина и Пожарского. У одной стены был сооружен красивый маленький бар с дубовой стойкой и множеством разноцветных бутылок. У другой стоял удобный кожаный диван, кресла, и над ними висела картина художника-абстракциониста. На столике с лакированным английским журналом крутилась в бесконечной карусели забавная кинетическая скульптура.

Хозяин сел на диван, указав Белосельцеву на кресло. Красиво обнажив белую манжету с вороненой запонкой, достал пачку «Мальборо» и закурил. Затянулся с наслаждением, словно отдыхал от недавней, оставшейся за стеной атмосферы.

— Клокотов звонил мне и просил за вас, — сказал генерал, глядя на тлеющую в пепле рубиновую точку. — Клокотов талантлив, неутомим, но слишком эклектичен. Пора ему выбирать между коммунистами и националистами, а он все скачет на двух лошадях. Красный конь хромой, скоро сдохнет. Россия будет скакать на белом коне… — Белый Генерал сквозь облачко дыма остро смотрел на Белосельцева, словно прочерчивал по его лицу царапины, желая убедиться, не загримирован ли он, — по лбу, переносице, по скулам и подбородку. — Я слышал о вас. Чем теперь занимаетесь?

— Как и вы, в отставке, — ответил Белосельцев, протягивая Белому Генералу удостоверение. — Места службы — Афганистан: операция «Муса-Кала», «Магистраль», вывод войск в направлении «Кандагар — Тарагунди». Африка, Кампучагуа. Затем: ставка Южного направления, Сумгаит, Степанакерт. Под руководством Виктора Поляничко ликвидировал армянское подполье в Карабахе. Затем: Четырнадцатая армия в Приднестровье, противодействие молдаванам в районе Дубоссар и Бендер. Несколько командировок в Абхазию в период контрнаступления на Сухуми. Вот, пожалуй, и все.

Белый Генерал внимательно просмотрел удостоверение и вернул его Белосельцеву, уронив с сигареты на столик горстку пепла. Минуту длилось молчание. Хозяин курил, рассматривал Белосельцева, как деталь, мысленно помещая в неведомую машину. Извлекал, снова вкладывал. Примерял к гнезду, к резьбе, к невидимым шарнирам и сопряжениям. Белосельцев терпеливо ждал. Позволял обращаться с собой как с запчастью. Он и был запчасть — одинокий генерал запаса, предлагающий себя дееспособной организации патриотов.

— Скажите, — задумчиво произнес Белый Генерал, растягивая слова, осторожно ввинчивая Белосельцева в невидимую полость, стараясь не сорвать резьбу. — Если бы вам предложили наладить связи с офицерами разведки в военных округах, на флотах, в Главном управлении, в Минобороны, вам бы это было под силу?

— У меня остались товарищи в частях, в Генеральном штабе, в Министерстве обороны. Немало людей в Управлении внешней разведки. Некоторые служат в Казахстане, в Грузии, в Приднестровье. При необходимости такие связи могут быть восстановлены, — ответил Белосельцев. И быстролетной мыслью пронесся по всем пространствам, где служили его друзья-разведчики. Мыкали горе на проклятых междоусобных войнах, тоскуя, спиваясь, кляня мерзавцев, разоривших страну и армию. Но были и такие, кто безбедно служил в Москве, бил баклуши в сахарно-белом здании на Арбате, в шоколадно-желтой махине на Лубянке. Или перебрался в посольства и вполсилы имитировал службу подальше от продажной Москвы.

— А скажите, — продолжал Белый Генерал, все так же задумчиво шевеля худыми пальцами, словно вывинчивал Белосельцева из одного устройства и примерял к другому, — если бы вам, как разведчику, поручили закладку сетей, поиск источников, ну, скажем, в донском казачестве. Или в русской общине Эстонии. Или, к примеру, в нашей московской оппозиции. Вам бы это было под силу?

— Я закладывал сеть в Фарах-Руде, принимал агентуру из Ирана, проверял резидентов в Анголе и Мозамбике. Восстанавливал разрушенную армянами сеть в Шуше, внедрял по азербайджанским селам, вплоть до Лачина, надежные источники. Пользовался сетью в Дубоссарах, по обеим берегам Днестра. — Белосельцев отвечал Белому Генералу и с моментальной тоской и сладостью вспомнил желтую глинобитную стену, вдоль которой бесшумно скользит гонец. Долгополая хламида, черная борода под чалмой, пыльные, стоптанные сандалии. В прохладе они пьют чай, извлекают из вазы афганские сласти. Пыльная обувь стоит у порога. Косой красный луч падает из-за шторы на гостя. Вспомнил и ночные поездки по Лачинскому коридору, запах воды и мокрых камней. Чувство тревоги, ожидание удара и выстрела. Троекратно вспыхивающий в расщелине среди черных кустов фонарик. Вспомнил, как, цепляя автоматом за ветки, он ступает по скользким глыбам туда, где ждет его неразличимый во тьме человек. Вспомнил латунно-желтый разлив Днестра, ленивое течение маслянистых вод, тучные сады в селениях. Вспомнил, как в придорожной харчевне, где обедают утомленные ополченцы, косматые, коричневые от солнца казаки и печальные погорельцы, он подсаживался к худой белозубой крестьянке. Угощался яблоками из ее помятой кошелки, подмигивал ей и хохотал. А она, вынимая круглые пахучие яблоки, посмеиваясь его прибауткам, тихонько рассказывала о движении пехоты и танков.

— Ну а если бы вам поручили создать аналитический центр, в котором отслеживается ситуация в коридорах власти, в группировках правительства, в промышленных и банковских сферах? — Белый Генерал аккуратно вталкивал его в невидимый агрегат, подгоняя под зазоры и допуски. Белосельцев не сопротивлялся его усилиям. Чувствовал себя деталью, которую умелый оружейник помещает в систему оружия, заменяя недостающий, изношенный элемент. — С этим вы в состоянии справиться?

— У меня длительный опыт работы в аналитическом центре. В качестве аналитика я побывал в командировках в Африке, на Ближнем Востоке и в Латинской Америке, — ответил Белосельцев. — Работал в Баку, в ставке Южного направления. Принимал участие в анализе сумгаитского кризиса. Мы отслеживали напряженность в районе, давали прогноз событий с последствиями для всего региона. Этот прогноз оправдался. Полагаю, в Москве можно было бы создать экспресс-группы из действующих, симпатизирующих нам аналитиков в правительстве, спецслужбах, в независимых центрах.

Колючий ветер на трассе. Колышется хлыст антенны. Он в головном бэтээре на бетонке по пути в Сумгаит. С ходу стальным жгутом колонна врывается в город, в смрад, в клокочущую толпу. У автовокзала камнями и палками теснят шеренгу солдат. Хруст и скрежет щитов, вопли и мат. Тупые пулеметные очереди. Каре бэтээров прикрывает скопление армян. На тюках, на цветных подушках сидят старики и женщины, с отрешенными лицами, с огромными, полными слез глазами. Он с автоматом обходит места погромов. На полу, среди осколков стекла изнасилованная мертвая женщина. Кровавые обрезки грудей, липкие дыры глазниц, вывернутые бугристые ноги. Ниже пупка, среди клейких волос и крови, торчит в промежности блестящий лом.

Пронеслось и кануло в ужаснувшейся памяти. Красивый бар у стены. Дорогой торшер с абажуром. Синеватая струйка дыма, тянущаяся с конца сигареты.

— А если бы вам предложили создать службу безопасности лидера? Прикрывать штаб-квартиру. Сопровождать на путях следования. Обеспечить электронную защиту офиса. С этим вы сталкивались?

Белосельцев кивнул — да, с этим он сталкивался.

Он обеспечивал выезд генерала Варенникова в ущелье Саланг для встречи с полевым командиром. По обочине, пушками в стороны, стояли танки. Перекликались по рации высотные посты и заставы. Он сопровождал серебристую «Волгу», тревожно водил глазами, высматривая, не сверкнет ли на склоне тусклый металл, не блеснет ли на солнце бледная вспышка выстрела. Высокий, худой Варенников шел навстречу бородачу не таясь, в полевой генеральской форме. А Белосельцев, в тревоге, опасаясь подвоха, был готов стрелять по осыпи, по тени пролетной птицы, по цветущим кустам, по черной бороде моджахеда.

Или позже, в Карабахе, он подстраховывал Поляничко, когда тот, тяжелый и грузный, в прилипшей под мышками от пота рубахе, взгромоздился в люк транспортера. Они катили из Агдама вверх к Степанакерту, и весь путь до города был ожиданием взрыва и выстрела. Армяне, угрюмые, группами, с небритыми синеватыми лицами, казались врагами, по которым вот-вот начнет стрелять автомат.

Он рассказал об этом Белому Генералу, удивляясь свежести памяти, неисчезнувшему чувству опасности.

— Ну а, скажем, спецоперации… Устранение лица или объекта… С этим приходилось встречаться?

Устранение главаря, командира боевой группировки. Фотография кишлака с самолета — соты домов и наделов, клетки полей и садов, струйки арыков. Среди глиняных куполов и сушилен отмеченный крестиком дом — жилище муллы Насима. На бреющем, двумя вертолетами, уклоняясь от зениток душманов, прорвались в кишлак, отработали из всех установок. Смели глинобитный дом, взорвали стены и башни, спалили дворы и постройки. Прижимаясь к блистеру, он успел разглядеть — охваченная пламенем лошадь, и в седле, заваливаясь, скачет убитый наездник.

— Хорошо, — сказал Белый Генерал, докуривая сигарету. — Мне было интересно узнать. Я вам дам ответ. Не сейчас. Вы слышали, наш друг из «Русского золота» приглашает на презентацию. Там и увидимся, продолжим наш разговор.

Белосельцев кивнул. Он не рассчитывал на немедленный успех, но все же был разочарован. Белый Генерал обошелся с ним как с предметом. Осмотрел, изучил и отложил. Мог использовать его как сложный компьютер для решения уникальных задач. Или как взрыватель и капсюль для снаряда и мины. Худые пальцы аккуратно ввинтят его в металлический корпус заряда, а потом последует взрыв, клочья растерзанной плоти, и ему никогда не узнать, в чем был смысл операции, какого врага он унес с собой в смерть.

В комнату, где они завершали беседу, вошел охранник с мускулистым, бычьим загривком. От порога, перетаптываясь расставленными натренированными ногами, сообщил:

— Телевидение… Хочет снять крестный ход… Ихний режиссер хочет вам слово сказать…

— Зови! — оживился Белый Генерал, и в его холодных серых глазах от нетерпения впервые загорелся живой блеск.

В комнате появился полнеющий молодой человек с пухлыми вертлявыми бедрами. Он улыбался, бегал глазами по комнате, фиксируя убранство, ракурсы, источники света. Его курчавая голова крутилась, маленькие ручки жестикулировали. Белосельцев с мгновенным отторжением узнал в нем известного телеведущего, чьи передачи долгие годы оскорбляли и унижали армию, разъедали государство и в офицерской среде считались самыми мерзкими и непотребными на телевидении. Белосельцев помнил, как этот курчавый телеведущий в страшные дни августа, когда безвольные коммунисты отдали власть, когда шла охота на последних государственников и толпы на площадях ревели, требуя голов мятежников, этот телеведущий, азартный и потный, как спаниель, объявил с экрана телефон, по которому следует доносить на сторонников путча.

Теперь этот нагловатый, развязно-дружелюбный телеведущий стоял перед Белым Генералом, и Белосельцев испытывал к нему, как к врагу-победителю, отвращение, страх, любопытство.

— Уж вы меня извините, что я пожаловал прямо сюда, в вашу молельню. — Телеведущий говорил развязно, но и с легкой тревогой, пытаясь соразмерить свое превосходство с положением и ролью генерала. — Не вижу здесь образов, лампад и окладов. — Он насмешливо оглядывал бар, абстрактную картину и кинетическую скульптуру. — Лидер русских националистов — и среди этих европейских предметов?

— Разные люди приходят ко мне в гости. — Белого Генерала не обидела насмешка. Напротив, он с облегчением освободился от напряженной позы проповедника и вождя. — Здесь бывают послы европейских стран. Представители либеральной прессы. Я решил, что им будет легче в привычной для них обстановке. Не докучать им символами великой России, которые могут быть для них невыносимы.

— Ну для меня-то они выносимы! Я, как и вы, — русский патриот, — с веселой ухмылкой сказал гость, поворачивая курчавую голову в сторону Белосельцева, обезоруживая его, как ему казалось, своей белозубой улыбкой. — И все-таки ваш образ больше вяжется с киотами, иконами, православной молитвой. Я хочу вас снять во время крестного хода и показать моим зрителям: вот современный Минин! Вот нынешний князь Пожарский!.. Вы позволите мне снимать?

— Я не вправе вам запретить, — подхватывая его игривый тон, ответил Белый Генерал. — Впрочем, я знаю, каким выйду на вашем экране. Вы либо сделаете мне лошадиное лицо, либо смонтируете с Адольфом Гитлером, либо покажете в окружении безумных стариков и старух. Ведь вы пришли не для того, чтобы прославить русского национального лидера!

— Одно могу обещать, — строго, ибо речь шла о профессиональной чести, сказал телеведущий. — Я не ваш сторонник, у меня другие симпатии. Но я хочу, чтобы в моей передаче присутствовали все краски, все цвета. Как опытный человек, вы понимаете, что антиреклама — это тоже реклама!

— Поэтому я и пригласил вас снимать крестный ход. Пустил вас в мою резиденцию.

— Тогда, если вы позволите, мои операторы подхватят вас от самых дверей. Будут следовать по пути движения, и вы постоянно будете присутствовать в нашем кадре.

— Воображаю, во что вы меня превратите! — легкомысленно и светски рассмеялся генерал.

Когда телеведущий исчез, лицо генерала обрело прежнее надменно-величавое выражение. И Белосельцев испытал странное ощущение зыбкости и невнятности мира, в котором неразличимо слились враги и друзья.

Неподалеку от особняка уже собралась толпа. Здесь были бородатые казаки в мешковатых, не по росту сшитых мундирах. К ним тотчас же подошел сотник Мороз, стал командовать, строить, оглашая воздух молодецкими окриками. Несколько священников в золотых и серебряных епитрахилях поклонились, принимая в свой круг отца Владимира, который успел облачиться в тяжелую, металлически сияющую ризу. Несколько крепких, кряжистых мужчин в сапогах и поддевках, державших на шестах хоругви, воздели их выше, едва показался на крыльце Белый Генерал. Женщины, повязанные светлыми платками, подхватили образ, украшенный праздничными рушниками, повернули икону навстречу подходящему генералу. Благообразные старики в форме офицеров Советской армии и светлоликие дети и отроки, внимавшие пышнобородому человеку, по виду профессору истории или богословия, разом умолкли, когда увидели Белого Генерала.

— Ну что, отцы! — сказал он, обращаясь к священникам. — Двинемся с Божьей помощью. Освятим место неудавшегося столпотворения. Потесним беса молитвами. Начинайте, отец Владимир!

Священник негромкими словами, тихими жестами стал выстраивать народ. Само собой образовалось, колыхнулось, двинулось нелюдное шествие. Потянулись ввысь хоругви. Впереди, прижимая к груди тяжелую, в медном окладе книгу, шел белоголовый мальчик. Женщины поклонились Белому Генералу, передали ему образ, и он, перехватив рушник, принял икону.

Белосельцев хотел было идти восвояси, но невидимые тенета уловили его, стали затягивать в людское скопление. Словно ровный настойчивый ветер надавил на спину, подвинул к идущим, и он, удивляясь этому давлению, пошел со всеми. Сошелся с казаками, с бородатыми, похожими на сельских землемеров мужиками. Зашагал по московским улицам, видя, как колышутся впереди малиновые и золотые хоругви, как сияет, подобно слитку, книга в руках у отрока и как отец Владимир подымает свой крест.

Крестный ход плыл по Москве, как парусный флот, сквозь сиреневую бензиновую гарь. Мимо проносились чешуйчатые лимузины. Прохожие расступались, пропускали шествие. Некоторые делали несколько шагов вслед, желали присоединиться, но потом отставали, словно шествие их отторгало.

Сквозь деревья блеснула река. По ней медленно, величаво двигалась белая баржа. На другой стороне реки чернел, как безжизненный угольный террикон, знаменитый Дом на набережной. Когда-то, думал Белосельцев, в нем поселились энергичные надменные разрушители Белой империи, чтобы из своих огромных застекленных окон любоваться на покоренный Кремль. Под грохот военных оркестров, под красное трепетание флагов был взорван храм Христа, и красные магистры, упираясь циркулем в центр Москвы, готовились к возведению башни, мраморного, улетающего к солнцу дворца. Но магистры были убиты, чертежи дворца сожжены, и на месте былого храма осталась ржавая рытвина, выложенная несвежим кафелем, напоминающая скорлупу огромного пустого яйца. Из этого яйца вылупилась и исчезла бесследно то ли птица, то ли змея, утянув за собой вождей и героев, палачей и безвинных жертв, красных магистров и застреливших их в затылок охранников. Весь двадцатый, израсходованный и испитый до капли век, исполненный непомерных мечтаний, дерзких и жестоких свершений. Век, малой частью которого был он, Белосельцев, генерал несуществующей армии, патриот изрубленной на части страны, слуга погибшего государства, бредущий теперь среди вялых хоругвей, невнятно поющихся псалмов мимо ржавого кратера, оставшегося от столкновения с метеоритом.

Он шел по асфальту, окруженный детьми и старухами, несущими букетики бумажных цветов. Его путь по Москве был малым отрезком на длинной дороге, которую он одолевал в своей жизни. Эта дорога продолжала ту розовую влажную тропку под тенистыми дубами, по которой вела его бабушка сквозь блуждающие пятна солнца, и под ногами в зайчиках света лежали гладкие зеленые желуди. В эту дорогу вплеталась другая тропа, в афганском ущелье, по которой он шел, грязный и потный, ставя на камни утомленные разбитые ноги, боясь наступить на мину, и на мучнистом горячем камне лежала россыпь стреляных гильз. В эту дорогу вливалась сверкающая лыжня, по которой юношей он мчался в подмосковных лесах, и в красном сосняке вышел ему навстречу лось, седой, с сиреневой мордой, окруженной паром. В нее входил и тот крохотный отрезок аэродромного поля под Степанакертом, по которому он нес убитого в засаде товарища, а брезент носилок прогибался под тяжестью тела, краснела звезда на борту вертолета.

Вот и сейчас он идет, одолевая малый отрезок жизни, встраивая его в свой земной загадочный путь, который неведомо когда и где оборвется.

Вначале, когда он колебался, идти или не идти ему с крестным ходом, он чувствовал, что неведомая сила помимо воли оставила его в шествии. Оказавшись среди белых платков, косматых бород, мятых казачьих лампасов, он ощутил облегчение, слился с шествием, песнопениями, мерцанием церковных облачений. Когда проходили мимо обшарпанного особняка, за которым открылся розовый Кремль, белые уступы соборов, он испытал благодарность к этим безвестным людям, пустившим его в свое шествие, окружившим бумажными цветками, сберегающими словами молитвы. Постепенно, не различая молитвенных слов, подчиняясь таинственным торжественным песнопениям, он стал сам молиться. Вызывал кого-то, кто смотрел на них с бледных московских небес, из белого мягкого облака. Он не выпрашивал себе благ, не молил о спасении или продлении жизни. Он молил это невидимое доброе и всемогущее существо объявиться, открыть себя, обозначить свое присутствие в беспощадном и бессмысленном мире, в котором он, Белосельцев, жил, погибал без цели.

«Если ты есть, — молил он кого-то, укрывшегося в облаке, — покажись и откликнись! Я буду знать, что мир не абсурден! Моя в нем жизнь не напрасна!»

И так страстно и бескорыстно он молился, так сладостны и тягучи были песнопения, так ярко краснел бумажный цветок в руках у мальчика, что душа его, устремленная ввысь, выскользнула из тела, вознеслась к высокому облаку, и навстречу ей из лучей, из-за огненной кромки облака, кто-то вышел, огромный, светоносный и чудный. Подхватил его душу, и мгновение они реяли вместе над Кремлем, над блестящей рекой.

Он не мог понять, что это было. С кем повстречалась его душа у кромки белого облака. Кто ее обнял, унес в высоту, а потом вернул обратно на землю.

Крестный ход обходил бассейн. Приближался к деревянной, воздвигнутой у бассейна часовне. Во главе процессии величаво выступал Белый Генерал, неся у живота лакированный образ. Перед ним пятился и отступал оператор, захватывая генерала в кадр. Рядом, пятясь, двигался толстенький телеведущий, весело скалил зубы, что-то язвительно и насмешливо говорил оператору.

Глава шестая

Белосельцев последовательно и педантично провел две встречи. Два профессиональных контакта — с Генсеком и Белым Генералом. Обе встречи, по его убеждению, были удачны. Его не отвергли, выслушали, обещали встречи. Не открыли с первых минут доступ в организацию, не пустили в святая святых. Его будут проверять, изучать сквозь светофильтры, испытывать в пробных заданиях. Пока не поверят, не введут в опасный, жестокий процесс.

Во время этих встреч он и сам проверял людей, поставленных во главу оппозиции. Изучал их характер, психологию, круг друзей. Он был удовлетворен двумя первыми встречами, готовился к третьей, заручившись рекомендацией все того же Клокотова, афганского друга, отдававшего старинные долги за давнишние услуги.

Третий, к кому он отправился, был Красный Генерал, известный с тех пор, когда всенародно, на съезде, обвинил Горбачева в предательстве. Народ рукоплескал генералу, называл его спасителем Родины. Он командовал военным округом, имел под рукой дивизии, ракеты и танки и строго пригрозил Горбачеву. Это было не похоже на молчание остальных генералов, угрюмо взиравших на разрушение страны. Как молчаливые совы, они сидели на съездах, слушая трескучие речи политиков, уступавших Америке, сокращавших ракеты и лодки, приводя в упадок великую армию.

Красный Генерал, как в мыслях нарек его Белосельцев, единственный выступил против. Он не повел на Москву дивизии, не нацелил на Кремль ракеты, ни тогда, ни позже, когда в августе пала страна. Отрешенный от должности, оскорбляемый и поносимый победителями, он попытался соперничать с Ельциным, выставил себя на президентские выборы. Белосельцев, воюя в Карабахе, голосовал за него. Он был огорчен генеральским проигрышем. Горевал по поводу наивной бестолковости и легковерия народа, опоенного мухомором льстивых речей, отдавшего себя на погибель Ельцину.

Теперь он отправлялся на встречу со своим любимцем. Ожидал от этой встречи немедленного успеха, понимания с первых слов, приятия и доверия.

Он шагал московскими улицами, стараясь вернуть себе сладостное ощущение любимого города, где каждое лицо, каждый дом, каждый перекресток и угол порождали множество мимолетных переживаний, погружавших его в детство, юность, пору мужания. В то исчезнувшее время, когда суждено ему было родиться среди красных кирпичных фасадов, сырых подворотен, медовых лип на бульваре, в любимой Москве, где он доживет свои дни.

Он увидел знакомый дом, его многооконный тяжеловесный фасад и слепой торец, который издавна украшало панно — равнодушный художник, выполняя пропагандистский заказ, изобразил рабочего и работницу, воздевших руки, на которых топорщился колючий искусственный спутник. Панно было из давнишних времен покорения космоса, состряпано наспех ремесленником и вызывало всегда у Белосельцева унылую досаду и скуку.

Теперь, приближаясь к дому, он увидел на торце огромные яркие квадраты рекламы. Высотный кран протянул к фасаду косую стрелу, подтягивал вверх еще один нарядный квадрат. Прежнее изображение рабочего и работницы почти скрылось, виднелись ноги работницы в босоножках. Их место занимал бравый, опаленный солнцем ковбой, в широкополой шляпе, в кожаных брюках и безрукавке. Он прикуривал от зажигалки на фоне прерий, и по всему фасаду была начертана огромная английская надпись: «Мальборо».

Белосельцев встал, пораженный. На его город, на его улицу, на его здание, на его блеклую символику и обветшалый облик наносилась огромная яркая отметина. Знак чужой страны, чужой силы, чужой победившей воли. На изможденное, усталое, знакомое с детства лицо надевалась яркая мертвая маска, скрывавшая морщины и тени усталости, заслонявшая их неживым выражением вечного благополучия и удачи.

Символика Родины, выполненная торопливо и неталантливо, лишь намекая на заводы-гиганты, производившие спутники, не отражая усилий и великих побед народа, охранявшего и лелеявшего огромную прекрасную страну, эта наивная символика теперь заслонялась знаком чужой победы и чужого господства.

Вместо спутников покоренной стране предлагались сигареты завоевателей. Вместо космонавтов, инженеров и воинов примером для подражания предлагался ковбой. Над завоеванным городом поднимался флаг оккупации. Отныне со всех углов и фасадов, со всех страниц и экранов будут показывать эти символы позора и плена. Чтобы взгляды покоренных постоянно утыкались в этого бравого, сделавшего свое дело ковбоя, покорившего другую страну, позволившего себе перекур.

Белосельцев стоял, задыхаясь от бессилия. Вдоль стены медленно подымался завершающий ломоть рекламы. Покачивался на стальной стреле японского крана. Английская надпись рекламы была для пущего унижения русских, у которых отнимался язык, предлагалась чужая письменность. Белосельцев оглядывался, надеясь увидеть среди прохожих таких же, как и он, возмущенных. Но мимо валила толпа, торопились озабоченные люди, и никто не поднимал головы, не замечал, как водружается в московском небе отвратительный знак, совершается казнь родного города.

И такая в нем вспыхнула ненависть, бешенство до бельм в глазах, застилающая мерзкое изображение, стрелу крана, пробегавшую мимо толпу. Ненависть к незримому, захватившему город победителю. Ненависть к живущим в городе предателям, отворившим ворота врагу. Ненависть к рабочим в оранжевых робах, не ведающим, что творят, за мзду укрепляющим над своим порогом знак своего позора. Ненависть к толпе, не замечающей своего плена, равнодушно отказавшейся от Родины и свободы.

Он стоял ослепленный, и сквозь бельма просвечивал мерзкий ковбой.

Он нашел Красного Генерала в тесной комнатке Сербско-Русского общества, где на стенах висели фотографии сербских храмов и копии церковных мозаик с большеглазыми желтолицыми святыми и красовалось изображение вождя боснийских сербов Караджича в окрестностях задымленного Сараева. Красный Генерал, загорелый, горбоносый, усатый, вольно развалился в кресле. Его карие глаза скользили по иконам и храмам, останавливались на худощавом верзиле, что сидел перед ним на стуле, шаркая неопрятными башмаками. Поодаль разместился другой человек, плотный и настороженный, выложив на колени стиснутые, словно готовые к удару, кулаки. На его скуластом, с русыми усами лице холодно и пытливо синели глаза. Они нелюбезно осмотрели вошедшего Белосельцева.

Белосельцев представился, сославшись на рекомендацию редактора. Красный Генерал пожал его руку своей твердой цепкой рукой, покрытой застарелыми ожогами. Усадил на расшатанный стул, продолжая разговор, вызывая у верзилы довольные смешки. Тот шаркал ногами, крутил головой, а на его камуфлированной засаленной форме краснели нашивки за ранения.

Белосельцев старался уловить смысл беседы. Он терпеливо дожидался, когда она завершится и генерал уделит ему внимание.

— Зачем, говорю, вы меня в Москву вызывали? Зачем она мне, ваша Москва? — Красный Генерал иронизировал над кем-то, кто вытребовал его в Москву. — У меня на даче самый поливальный сезон. Огурцы зацветают. Хозяйка ругается: «Куда, говорит, тебя несет! Закусь свою проворонишь!» А и правда, сорт так и называется «Закусь». После рюмки откусишь, никакого сала не надо. Вот я и сижу в этой Москве, а огурцы снятся!

— Это хорошо, товарищ генерал, когда огурцом закусить можно, — похохатывал верзила. — А то все больше рукавом.

Белосельцеву, несколько минут назад пережившему острую ненависть, торопившемуся к генералу, чтобы найти у него понимание, отклик, были неприятны эти похохатывания и пустые слова. На улицах враг развешивает свои оккупационные флаги, выставляет знаки своей победы, а здесь, в каком-то дурацком культурном центре, среди иконок, церквушек сидит боевой генерал. Он управляет не армиями, не отрядами мстителей, а говорит необязательные пустые слова. Неужели это он в дни проклятого августа, единственный среди генералов, поднял по тревоге свой округ, вывел из казарм войска, готовился идти на Москву, за что и был после провала московской затеи изгнан из армии. Неужели это он — об огуречных грядках?

— Хочу себе баньку скатать, — продолжал Красный Генерал, ухмыляясь, отчего усы его топорщились. — Завезли мужики хорошую древесину. Ошкурили, начали рубить, чтобы к осени стояла. Чем еще заниматься на пенсии? Баньку истопил, лафитничек пропустил, попарился, еще пропустил. Хорошо в предбанничке посидеть, из самоварчика чай похлюпать!

Верзила в камуфляже вертел от наслаждения шеей, сладко, по-жеребячьи, всхрапывал, словно уже сидел в душистом предбаннике и в открывшейся на мгновение двери увидел сизый пар, проблеск голых распаренных тел, услышал свист веников, стенания и оханья.

— Жену родную не надо, товарищ генерал, а баньку давай!

Белосельцев нервничал. Не за этим он сюда торопился. Не это собирался услышать. Не таким желал увидеть своего кумира. Неужели это он, Красный Генерал, еще год назад выходил на Манежную площадь, в изморози, синих прожекторах? Поднимался над черной неоглядной толпой, заливавшей площадь до стен Кремля? Блестя золотыми погонами, с кузова грузовика хриплым мегафонным голосом звал народ к восстанию? И толпа внимала вождю, славила его, повторяла тысячеголосо его клокочущее грозное имя? Неужели это он — о каких-то баньках и вениках?

— У меня сейчас такая жизнь, другой не хочу! Рыбу из окна ловить можно. Старица к лету подсыхает, в ней омутки остаются, а в омутках щуки! Вот такие! — Генерал раздвинул коричневые обгорелые ладони, повернул горбоносую голову от одной руки к другой, словно оглядывал пятнистую рыбину с липким хвостом и узкой костяной головой. — Жена говорит: «Ступай, отец, налови на уху!» Спиннинг беру, закидываю с огорода, и, пока ловлю, жена кастрюлей гремит, воду кипятит, лавровый лист засыпает.

— А у нас щук хоть вилами коли! — гоготал верзила. — Чуть лед вскроется, они у коряг играют. Вилы бери и коли!

Оба, довольные собой, похохатывали. В карих прищуренных глазах Красного Генерала горели огоньки удовольствия.

«Неужели это он? — разочарованно думал Белосельцев. — Невзоров снимал его у обелиска погибших воинов, и Красный Генерал клялся вырвать страну из рук оккупантов. Он, Белосельцев, с другими офицерами штаба голосовал за своего генерала. Неужели это он — о каких-то рыбалках и щуках?»

Белосельцев нервничал, огорчался. Встреча, к которой он так готовился, не сулила успеха. Перед ним сидел человек, ушедший из политики, довольный своей генеральской пенсией, забывший о бедах Отечества.

Дверь растворилась, без стука вошли двое. Усатый охранник вскочил, набычился, нацелил кулаки для удара. Узнав вошедших, расслабился, распустил в мышцах узлы. Опустился на стул, оглядывая всех неспокойными глазами, которые на мгновение теплели, когда останавливались на генерале.

Один из вошедших, лысоватый, большелобый, с рыжей, кудрявой на скулах бородой, был возбужден. Уже с порога порывался говорить, словно только что оставил собрание, где велся острый, раздражительный спор. Быстро обошел сидящих, протягивая свою мягкую потную руку, заглядывая в лицо выпуклыми слезящимися глазами. Когда здоровался с Белосельцевым, наклонил к нему свой неопрятный пиджак со значком депутата.

Белосельцев узнал его. Это был Константинов, известный дерзкими выступлениями в парламенте. Вместе с друзьями, такими же молодыми и яростными, атаковал микрофон, будоражил парламент, дерзил президенту, пререкался со спикером, докучая желчному, язвительному Хасбулатову.

Видя вблизи Константинова, Белосельцев поразился его усталому виду, нездоровому цвету лица. Едкая раздражительность проявлялась в конвульсиях рта, в бегающих с красноватыми белками глазах.

Второй, крупный, застенчивый, похожий на провинциального преподавателя, держал в руках пухлый сверток. Издали поочередно всем поклонился.

— Ну что же вы не пришли на политсовет! — упрекал Красного Генерала Константинов. — Все говорят: «Фронт!» «Фронт!» А ведь я не могу один фронт держать! Его прорвут! Мне тылы нужны!

Константинов — и это побуждало Белосельцева искать с ним встречи — был лидером «Фронта национального спасения», организации, собиравшей на площадях многотысячные митинги, где над толпой колыхались коммунистические красные флаги, черно-золотые имперские стяги, качались церковные хоругви и портреты Ленина, пестрели транспаранты, прославлявшие Сталина, царя и маршала Жукова, проклинавшие сионистов, Ельцина, демократов-предателей. На этих пестрых, как лоскутное одеяло, митингах на трибуне появлялся Константинов, по-ораторски картинно вздымал кулак, произносил свои радикальные трескучие речи, выжимая из толпы восторженные громы и рокоты.

Теперь он появился в комнате, внося за собой электрические разряды то ли недавнего митинга, то ли незавершенного спора.

— Наш «Фронт», согласитесь, не ширма для коммунистов! — обратился он к Красному Генералу, требуя его сочувствия. — Коммунисты пользуются нами как прикрытием! Делают, как всегда, свое партийное дельце! А когда сделают, выкинут нас, как попутчиков! Хорошо хоть не расстреляют! Бабурин возмущен до глубины души, хочет выйти из «Фронта»! Боюсь, это кончится грандиозной склокой! Прошу вас, повлияйте на своих друзей — коммунистов!

Красный Генерал кивал, шевелил усами под горбатым казачьим носом. Но было видно, что ему доставляет удовольствие раздражение Константинова, генерал не любит его, не станет ему помогать, не вмешается в изнурительную интригу, предпочитая оставаться среди своих рыбалок и грядок.

— Сейчас раскол губителен! — Константинов вдохнул ртом воздух, обнажая в бороде влажные зубы. — Две трети парламента наши! Хасбулатов начинает нас слушаться. К осени разразится кризис, и мы скинем Ельцина. Я прихожу к Хасбулатову не от «красных» и не от «белых», а от «Фронта»!

Красный Генерал одобрительно кивал, соглашался. Казалось, восхищался политической миссией Константинова, пламенного трибуна, организатора и вождя. Но в коричневых глазах генерала горели едва заметные огоньки смеха. Словно он ведал что обесценивало роль Константинова среди московской суеты и интриг. Он не пускал Константинова в свой мир, не приближал его к цветущим огурцам, над которыми жена наклоняла лейку, серебряный ворох воды с шелестом сыпался на зеленые листья, и пчела, недовольно жужжа, прорываясь сквозь струи, покидала желтый цветок.

— Руцкой наконец пошел на таран! — Константинов засмеялся, довольный шуткой, где обыграл недавнее летное прошлое вице-президента. — Сначала он летал на сверхвысоких, а теперь спустился на сверхнизкие! И молотит по Ельцину из всех орудий! После того, что он наговорил президенту, он уже к нему не вернется, останется с нами до последнего! Надо объединяться вокруг Руцкого! Убедите коммунистов, пусть не дурят и играют общую партию!

Красный Генерал покусывал усы, смотрел на Константинова. Но Белосельцеву казалось, он видит не его, а зеленый омут, глянцевитые листья кувшинок, и рыбину, которая в брызгах вырывается из воды, сгибается, трепещет на траве, зарывается в стебли, и генерал ловит ее своими обгорелыми, в старинных ожогах, руками.

— Через неделю конгресс «Фронта»! Вы должны непременно выступить. Ваш призыв к единству будет услышан. Нам нужно продержаться до осени, сбросить Ельцина, а уж потом разберемся, пусть даже перестреляем друг друга! — Константинов хрипло рассмеялся. — Я лично готов на любую роль, лишь бы выиграло общее дело!

Красный Генерал доброжелательно молчал, уступая Константинову все пространство разговора. Он испытывал удовольствие от его резких, откровенных признаний. От вида его рыжеватой вьющейся бороды, лысоватого лба, выпуклых болезненных глаз. Но дальше этой комнаты, Москвы с митингами, парламентскими скандалами, с разоблачениями Руцкого и лукавыми ухмылками Хасбулатова, дальше этого видимого и понятного мира генерал не пускал Константинова. Белосельцеву, наблюдавшему их разговор, казалось, что в глубине души Красный Генерал презирает Константинова. Их разделяет огромное непреодолимое несходство. И чтобы не обнаружить его, генерал сохраняет на лице мнимое благодушное выражение.

— У нас на конгрессе будут присутствовать сербы. Мы хотим вас просить вручить нашим сербским братьям православное знамя. Точную копию того, с которым сто лет назад русские освобождали Балканы. — Он повернулся к своему спутнику, все это время стоявшему с пакетом поодаль. — Разверните, пожалуйста, знамя!

Человек, похожий на сельского краеведа, стал разворачивать сверток. В складках мятой бумаги сочно, подобно маковому цветку, вспыхнула малиновая ткань. Краевед, волнуясь, гордясь своей ролью, расстелил на полу знамя. Оно заняло все свободное пространство комнаты. Оно было парчовое, малиновое, с вышитым золотым крестом, с серебряной славянской надписью: «С нами Бог!» Все любовались знаменем, а краевед счастливо рассказывал:

— Сей флаг, а вернее предтеча оного, был сшит на средства самарского купечества и дворянства. Вручен добровольческим отрядам, влившимся в русское воинство, освобождавшее Балканы от турок. Мы, со своей стороны, сделали точную копию того славного знамени. Отыскали выкройку, купили на народные деньги индийскую парчу, заказали у златошвей на патриаршем подворье серебряное и золотое шитье. Освятили знамя в кафедральном соборе. И вот я привез сей стяг, выполняя волю патриотических граждан Самары, с тем, чтобы вручить его нынешним русским добровольцам, воюющим в православной Сербии за общеславянское дело. Примите сей дар, и да поможет он сокрушить агарян и проклятых латинян, посягнувших на православие!

Красный Генерал любовался знаменем. Наклонился, потрогал золотистую бахрому. Верзила в камуфляже с нашивками за ранение поджал под стул ноги в неопрятных башмаках. Озирал прямоугольник знамени, золотое распятие, серебряную надпись.

— Передам, — сказал он. — Через неделю возвращаюсь в Боснию. Передам знамя нашим «волкам». Вручу перед строем. Пусть каждый с оружием, на коленях, целует знамя. А потом с ним в бой на Сараево! — Он неуклюже стал на колени. Приподнял на своих лапищах край полотнища, словно держал в пригоршнях малиновую воду. Приблизил губы, словно собирался пить. Поцеловал знамя несколько раз — в бахрому, в серебряные буквы, в золотой крест.

— Мы брали Вуковар, чистили его от хорватов. Там был такой перекресток, между церковью и сквером. Простреливался, никак не пройти. Сербский взвод почти весь полег. Замкомвзвода мне говорит: «Братушки русские, вам идти!» Я гранату взял, помолился, говорю своим «волкам»: «Прикрывайте, а убьют, матери напишите!» Пошел вокруг сквера, а сам молюсь: «Ангел-хранитель, заслони, защити!» Прокрался к пулемету с тыла, гранату метнул. Не видел, как взорвалась, почувствовал толчок в плечо. Очнулся, лежу в церкви, вокруг меня «волки» стоят, а над головой на стене ангел нарисован, и в плече у него дыра от пули. Это он, Ангел-хранитель, пулю мою в себя принял, а меня жить оставил! Вот теперь и живу! — Он поочередно повернул ко всем свое наивное, простое лицо, словно удивлялся тому, что жив.

— Вот бы вам, товарищ генерал, в Боснию с нами отправиться! — сказал он. — Вот бы это знамя с собой повезти! Вас бы там приняли на «ура»!

— Все может быть, — сказал Константинов. — Может быть, прямо с конгресса да и в Белград! Откомандируем вас от имени «Фронта». А сейчас на минуту отойдем, пошепчемся. — Он взял под руку Красного Генерала, повел к окну, где они остановились, заслоняя свет, и лежащее знамя в тени стало еще сочней и лучистей.

Белосельцев смотрел на флаг, и его не оставляло разочарование, близкое к горечи. Эти увлеченные люди шьют копии старинных знамен, в то время как знамя страны сорвано с древка. Боевые, овеянные Победой знамена свалены в грязь. Над покоренной Москвой развевается флаг оккупации. Военные люди стреляют, получают ранения на чужой войне, а здесь, в покоренной России, не видно бойцов, и ни единая пуля не настигла предателя. Действуют опереточные бумажные «фронты», шьются батистовые флаги, движутся крестные ходы, и на все взирает неуязвимый хохочущий враг.

Константинов с Красным Генералом вернулись от окна. Краевед любовно и бережно свернул малиновый стяг. Посетители простились и ушли, прихватив с собою верзилу. Белосельцев подумал, что теперь они останутся с Красным Генералом вдвоем и смогут побеседовать. Но тот не дал ему говорить.

— Если есть время, давайте съездим на завод. Там у меня друг работает. Строит «Бураны» для космоса. Не каждому показывают. По дороге все и обсудим.

Кивнул усатому охраннику, вывел Белосельцева к машине.

Охранник сидел за рулем, и его пшеничные усы и синие недремлющие глаза отражались в зеркале. Красный Генерал и Белосельцев уселись на заднее сиденье. Красный Генерал был задумчив. Белосельцев, боясь, что им придется недолго оставаться вдвоем, стал торопливо излагать собственные взгляды.

Он опять предлагал свои услуги, свой боевой опыт, свои связи в военкоматах для формирования патриотических отрядов. Молодые люди через военкоматы направляются на срочную службу в спецназ и ускоренно, через шесть-девять месяцев, овладевают навыками вооруженной борьбы. Становятся ударной силой оппозиции.

Красный Генерал молча слушал, покусывал жесткие усы, смотрел сквозь стекло, за которым мелькали торговые киоски и лавки с разноцветными ярлыками заморских соков и вин и народ, как пчелы, роился в торговых рядах. Белосельцеву было неясно, слушают его или нет.

Он продолжил развивать свои мысли. Он бы мог подобрать из боевых офицеров спецназа инструкторов для рабочих дружин. На пикниках, на загородных сходках, подальше от глаз, дружинников станут учить приемам вооруженной борьбы. Действиям малыми группами в условиях уличных беспорядков. Сопротивлению войскам и милиции, разгоняющим демонстрантов. Охране и защите лидеров, выступающих на митингах.

Красный Генерал щурил коричневые глаза, покусывал усы, смотрел за окно, где возводился новый квартал. За высокой решеткой строились особняки и дворцы, с бассейнами, башнями, зимними садами, под медными теремными кровлями, с белыми чашами космической связи. Миллиардеры возводили свой собственный город, обнесенный изгородью, сторожевыми вышками, проводами с электрическим током. А мимо безропотно, не возмущаясь, торопился московский люд, озабоченный, понурый, покорный.

Белосельцев разъяснял собеседнику, как можно без единого выстрела, не затратив ни рубля, взять склады оружия. В полупустых гарнизонах служили знакомые офицеры, которые закроют глаза на эти захваты. Малыми партиями оружие будет храниться на подмосковных дачах, в хиреющих пансионатах, дожидаясь боевиков-патриотов.

Красный Генерал внимал. Его глаза следили за пролетающей мимо церковью, потемнелой, кирпичной, в строительных лесах, со сквозным, еще не покрытым куполом. Храм возрождался среди свалки, уродливых мятых фургонов, покосившихся, с колючей проволокой заборов. При входе мелькнул веночек бумажных цветов.

Белосельцев предлагал приобрести радиостанцию, оставшуюся в арсеналах военной разведки. Перемещаясь на колесах, мобильная, экономная, она сможет быстро сворачивать и разворачивать антенну, менять дислокацию, вещать на соседние с Москвой регионы. Прорывая информационную блокаду, предоставлять эфир виднейшим оппозиционным лидерам.

Красный Генерал смотрел, как проплывает за окном реклама банка. Потом повернулся к Белосельцеву:

— Мне жена говорит: «Ты, говорит, в августе чудом от тюрьмы отвертелся. Сиди тихо, а не то мне до конца жизни передачи носить!» — и опять отвернулся к окну.

А у Белосельцева изумление — неужели это его кумир, своим рыком и окриком подымавший полки и дивизии, сотрясавший стотысячную толпу, внушавший врагам ужас, неужели этот усталый человек и есть Красный Генерал?

Они подкатили к заводу, огромным корпусам, окруженным туманными испарениями. Завод на окраине Москвы, среди ровных пустырей, высоковольтных мачт, подъездных путей, казался плоскогорьем, сотворенным не людьми, а самой землей. Его угрюмая красота и величие обрадовали Белосельцева, вернули ему давно забытое ощущение мощи.

В проходной, среди автоматических турникетов, контрольных устройств, строгих, в военной форме вахтеров их встретил главный инженер. Невысокий, белесый, с розовыми оттопыренными ушами, заостренным утиным носом. Он радостно устремился к Красному Генералу, пожал ему руку — ладонь, запястье, локоть, он словно хотел убедиться в крепости протянутой генеральской руки.

— Степанов, — представился он Белосельцеву, перенося и на него свое приятие и радость.

— Вы, Григорий Антонович, проведите нас, покажите свое хозяйство, — сказал Красный Генерал, отвечая инженеру тем же дружелюбием, предполагавшим давнишнее проверенное знакомство, не подвластное случившимся бедам и разрушениям. — А уж потом мы с вами вдвоем потолкуем.

Цех, где они оказались, напоминал длинное, уходящее вдаль ущелье, окруженное отвесными склонами, на которых топорщились металлические кустарники, железные кущи, бугрились уступы и выпуклости. Металлическое высокое небо в голубоватых лучах, дымных тучах было наполнено грозовым электричеством. В мгновенном проблеске солнца мелькала голубиная стая, и казалось, вот-вот на голову прольется тяжелый ливень. Дно ущелья было увито разноцветными кабелями, проводами, шлангами, словно в нем расползлись корневища огромного дерева. И само оно возносило огромный железный ствол, распуская железные ветви, сучья, отростки, в которых, окруженное множеством нитей, белоснежное, как крылатая бабочка, помещалось изделие. Космический корабль «Буран», отточенный, совершенный, в мягких овалах, застыл на стапелях. И поодаль, точно такие же, два других корабля застыли на железных ветвях.

Ближний, толстолобый, с влажным блеском кабины, с могучими крыльями, покрытыми белой пыльцой, с мясистым чешуйчатым фюзеляжем, был еще недостроен. Он лоснился сочными маслами и лаками, будто только что вылупился из кокона, и высыхал на свету, пульсируя туловом, неокрепшими, пробующими воздух перепонками.

Второй, чуть поодаль, сохраняя сходство с бабочкой, напоминал огромного белоснежного ангела. Казалось, он парил, запахнувшись в ослепительные одежды, распустив тугие пернатые крылья, в доспехах, в льдистых сияющих ризах. Черноокое лицо окружали нимбы и радуги, под белыми покровами таилось молодое стройное тело, бугрились мускулы. Рука сжимала голубоватое копье.

Третий, вдалеке, был спущен со стапелей, казался отдыхающим на спине великаном. Утомленный, проделав богатырскую работу, он вытянул громадное тело, сдвинул стопы, чуть развел мускулистые руки. Его дремота была краткой передышкой перед новыми трудами и битвами, в которые кинется он по тревожному сигналу и свисту.

Белосельцев шел по цеху, поднимая голову к туманным стальным перекрытиям. Купался в потоках света, любовался кораблями. Испытывал давно забытое чувство восторга, уверенности, ощущал себя частью осмысленного, одухотворенного мира, откуда изгнали, бросили в пучину бессмысленности и распада.

— Вот наш завод. — Главный инженер остановился у космического корабля, нависавшего над ними, как ледник. — Таких заводов больше нет на земле. Может, смысл всей истории в том, чтобы люди сумели построить такой завод!

Белосельцев созерцал парящее изделие, сотворенное из света и сияющих сплавов. Испытывал головокружение. Присутствие белоснежной громады предполагало матку, в которой созревали и вынашивались эти аппараты. Своими размерами, формами, наполнявшей их сущностью они были нацелены в мироздание, переносили в космос земные устремления людей. Этой маткой, взрастившей «Бураны», был Советский Союз, его Родина. Из своих непомерных пространств, занимавших половину земли, страна направила ввысь отточенную вертикаль — эскадрильи белых кораблей. Ощущение этой вертикали порождало у Белосельцева головокружение.

— Этот корабль, да будет известно, строили две тысячи заводов и восемьсот научных институтов. Точнее, его делали в каждой школе и в каждой семье. Потому что такое под силу только всему народу, который именовался советским. — Главный инженер, маленький и веснушчатый, указывал на корабль, как экскурсовод в Кремле указывает на Василия Великого. — В этом корабле сконцентрировалось наше национальное прошлое, весь нынешний потенциал и еще не осуществленное будущее. Если произойдет глобальная катастрофа и исчезнет вся земная цивилизация, но уцелеет один этот корабль, то из него может возродиться вся земная жизнь, от древности до сегодняшних дней.

Белосельцев понимал его. Корабль казался белокаменным храмом, где по сводам, столпам и стенам были начертаны драгоценные фрески, хранились иконы, лежали древние скрижали и свитки. Он был вместилищем заповедей и заветов, огромной молельней, откуда тысячу лет возносилась молитва о рае.

И он же, корабль, в бессчетных агрегатах, приборах, научных открытиях, был лабораторией, где из бестелесного, еще несуществующего времени создавалось будущее. Корабль в буре огня, взлетая с космодрома, превращал это будущее в живую историю.

Белосельцев посмотрел на Красного Генерала. Тот стоял побледневший. Казалось, он испытывает страдание, которое пытается скрыть.

— Этот корабль строился как гарантия того, что мы не погибнем, — продолжал инженер. — Он сконцентрировал в себе наше могущество, возможность действовать в будущем. Из космоса защищать нашу суверенность, выбранный нами исторический путь. Эскадрильи «Буранов» переносили борьбу в космическое пространство, а наше превосходство делало нас непобедимыми.

Они двигались по цеху, выходя из-под шатра одного челнока, попадая под белый плавник другого. Белосельцев, военный разведчик, был участник борьбы и соперничества, в которую нацелились челноки. На сухопутных театрах, где копились группировки и армии, в акваториях океанов, где плавали флоты и эскадры, на орбитах, где вращались боевые спутники, в подземных штабах и бункерах, управлявших ракетными пусками, ежесекундно проходили невидимые столкновения, незримые миру стычки идей и усилий, проектов и планов. Подводные лодки, преследуя друг друга, рыскали по всем океанам. Антенны космической связи щупали континенты, фиксируя взлеты ракет. На полигонах, в горах и пустынях гремели подземные взрывы. Разведка проникала в военные центры противника. В саваннах и джунглях, в сухих азиатских ущельях разгорались конфликты и войны. И он, Белосельцев, задыхаясь от гари, бежал по бетонке, огибая липкое пламя, посылал автоматные очереди в каменный склон, и убитый водитель, сгорая, выгибался в огне.

Белые челноки нахмурили тяжелые лбы, напрягли тугие подбрюшья. Были нацелены на эту борьбу. Обеспечивали стране выживание.

Шагая под белым треугольным крылом, Белосельцев опять взглянул на Красного Генерала. Тот был бледен, на скулах играли желваки. Он подымал лицо к челноку, жадно вдыхал, но ему не хватало воздуха, и он задыхался.

— Когда его впервые пускали, — инженер протянул руку к кораблю, словно хотел погладить его белое, голубиное оперение, — на космодром съехались лучшие люди страны. Ученые, генеральные конструкторы, командующие войсками, министры. Здесь были представители всех существующих на земле наук, словно это был ковчег, куда загружались все знания. Когда он взлетел и сорок минут носился вокруг Земли, мы стояли у карты мира, отслеживали его траекторию, и я вам признаюсь, я Богу молился. Когда он сел в сопровождении перехватчиков и мы обнимались, лобызались, поздравляли друг друга, мы понимали, что с этой минуты живем в другом измерении, в другой эре!

Белосельцев слушал его, вспоминая белесую степь Байконура, бесчисленные клубки перекати-поля, гонимые ветром, как табуны диких коз. Сквозь сухие колючие травы, летящий снег и песок — далекое ртутного цвета пламя, свеча огня, отлетающий рокот и гром. Как шаровая молния, корабль ушел сквозь тучи, и, пока он летал по орбите, все так же, как тысячу лет назад, катились комья мертвой травы, струились сухие поземки. Челнок, облетев планету, ворвался в атмосферу, как малиновый шар огня, и стал снижаться как мираж в стеклянной воздушной сфере. Он коснулся бетона, вырвал клуб черного дыма, стряхнул с крыльев прах сгоревшего космоса. Он стоял на бетоне, остывая, источая запах живой утомленной плоти, одушевленной рукотворной материи.

Красный Генерал всасывал воздух сквозь зубы. Лицо его выражало страдание. Белосельцев понимал природу этого страдания. Оно охватывало его самого, превращало недавнюю радость в невыносимую боль.

— Нас остановили! — сказал инженер. — Проект «Буран» закрыт. Они больше никогда не взлетят! Ельцин решил, что России они не нужны! Америке нужны, а Россия обойдется без них. Предатели и мерзавцы уничтожили русский космос. Все заводы стоят, закрыты научные центры, распущены коллективы рабочих, и больше их не собрать. На завод приходят американцы, фотографируют изделия, вывозят документацию. Их привели академики-предатели, генералы-предатели, дипломаты-предатели. Мой друг, начальник отдела, не вынес, пустил себе пулю в лоб. Теперь и мой черед!

Белосельцев почувствовал, как в груди будто откупорились скважины и из них забила боль, ударили жаркие красные ключи. Белый корабль на мгновение стал красным. Чувство непоправимой беды, бессилие и беспомощность были наподобие обморока. Но он одолел его и вернулся в синеватый металлический свет, в котором застыли мертвые огромные бабочки. Их могущество, их исполинская сила были видимостью. Сухие известковые чехлы, наполненные трухой и гнилью. Красный Генерал, без единой кровинки, шагал, наклонившись вперед, словно в него дул и давил слепой ураган.

— А этот корабль куда? — спросил Красный Генерал, указывая на третий, последний в череде «Буранов» челнок.

Спущенный со стапелей, корабль стоял на бетоне, уперев в него разлапистые тугие шасси. Взятый на буксирную штангу, прикрепленный к работающему, извергающему дымки тягачу, он медленно двигался по цеху к далеким воротам, сквозь которые открывался перламутровый прогал. — Куда увозят челнок?

— Его купил у завода один банкир, еврей-толстосум. Хочет поставить его в каком-нибудь людном месте. Сделать в нем казино или ночной клуб. Директор решил продать. Хоть какая-то зарплата рабочим!

«Буран», медлительный, усыпленный, с темной повязкой на глазах, послушно следовал за тягачом. Его вывозили на поругание, на публичную казнь, на заклание. И где-то уже кипела народом площадь, собирались зеваки, обступали эшафот. Готовились ахать и ужасаться, глядя, как палач разрубает на части могучее белое тело, вышвыривает на доски трепещущие ломти.

— Убивать их, блядей! — тихо, почти шепотом, сказал Красный Генерал. — Стрелять их буду своими руками! Поклялся и клятву сдержу!

Он был серый, с полузакрытыми глазами, с жесткой щеткой усов. На лице отчетливо проступили оспины и рубцы давнишних ран и ожогов.

Они уезжали с завода. В машине, сидя за сутулой спиной охранника, Красный Генерал сказал Белосельцеву:

— Я вас понял. Дней через десять дам ответ. Вы слышали, будет конгресс «Фронта национального спасения». Найдете меня, потолкуем.

Он умолк, нахохлился, погрузился в тяжелую дрему. Глаза были прикрыты коричневыми усталыми веками.

Глава седьмая

Видение, моментальное, как проблеск в зрачках. Песчаный откос над рекой, желтый сыпучий песок, осколок перламутровой раковины, и, он оттолкнувшись голыми пятками, сволакивая жидкую осыпь, кидается в воду, ударяется горячей грудью о воду, вонзается в темный холод, в блуждающие зеленоватые лучи. Но это лишь миг, видение. Близко, у самых глаз, ее белое плечо, дышащая грудь, шепчущие жадные губы.

И снова как наваждение из глубин разбуженной памяти. Поле с сырой стерней, смятый цветок ромашки, печаль одинокой души, затерянной среди холодных равнин. Но вдали, в небесах, движение света, упавший на землю луч зажег бугры и дубравы. Прилетел, примчался, преобразил весь мир в красоту. Золотое сверкание стерни, далекая белизна колокольни, цветок драгоценной ромашки. Но это лишь миг единый. Ее волосы на подушке. Горячая от поцелуев щека. Скользнувшая по губам сережка.

И опять случайное, примчавшееся из далеких пространств видение. Белый стекленеющий наст. Розовая яблоня в голом саду. Морозная синь в ветвях. Хрупкий след пробежавшей лисицы. Из горячей избы, в одной рубахе, чувствуя, как жалит мороз, он смотрит на розовый сад, на легкий проблеск лыжни, на летящую в зеленоватом небе сороку. Возникло и кануло. Ее влажные раскрытые губы. И он не дает ей шептать, вдыхает в нее свой жар.

Летнее широкое поле, одинокий могучий дуб. Он издали видит, как в черную крону снижаются быстрые птицы. Стая витютеней скрылась в ветвях, среди листьев, невидимые, бьются их жаркие после полета сердца, мерцают круглые розовые глаза. Он хочет увидеть птиц, идет через поле к дубу. Густая трава под ногами. Тень могучего дерева. Внезапно, как взрыв, в громе, плеске из разорванной кроны взлетают птицы, вынося за собой ворох лучей и крыльев, и уносятся к солнцу. Темная комната. Без сил, без движений они лежат, касаясь друг друга. Ее рука с прохладным колечком покоится на его бездыханной груди.

Город, накаленный за день, не остывал и ночью. Хранил в своих каменных теснинах душное дневное тепло. Горячий воздух будто скатывался с железных кровель, сливался по желобам и водостокам. Машины скользили в бархатной жаркой тьме, как в воде, проталкивали огни сквозь вязкую непрозрачную толщу.

Они лежали у открытого, с отброшенной занавеской окна. Он чувствовал грудью языки жара, сквозь прикрытые веки различал быстрые серебристые отсветы. То ли отражения фар, то ли зарницы далекой, не приближавшейся к городу тучи.

— Будет гроза, — сказала она. — К утру будет дождь. Проснемся, а за окном дождь.

— Хочу, чтобы утром мы вышли вместе на улицу и был дождь. Ты раскроешь зонтик, мы пошлепаем под дождем, двое под одним твоим зонтиком.

— Хочешь пить? У меня есть вкусный сок. Принесу?

— Не хочу, чтобы ты вставала. Хорошо лежать. Как в Ишерах — только небо в звездах и море шумит.

— У меня есть черешня. Принесу? Будешь лежать и есть.

— Не хочу, чтобы ты уходила.

Он дорожил неподвижностью, остановившимся временем, недвижной далекой тучей, застывшей на подступах к городу. Этой краткой тишиной перед бурей, неизбежными злоключениями дня.

— Я провел первые встречи, побывал у людей, которые называют себя оппозицией. — Он говорил, как привык говорить с ней в прежние времена. Находил наслаждение в самом разговоре, выговариваясь и лучше понимая себя. Искал в ее ответных суждениях не прямые, но верные подтверждения своим переживаниям и догадкам. — Все эти люди сделаны из разного теста. Не понимаю, как можно испечь из них общий пирог. Одни, коммунисты, верят в Царство Божие на земле. Другие, монархисты, грезят абсолютной монархией. Те видеть не желают красный флаг и звезду. Те называют двуглавого орла чернобыльской птичкой. Мой знакомый редактор Клокотов — добрый идеалист и романтик. А Красный Генерал готов рубить головы. И все они не хотят меня слушать, не готовы воспользоваться моим опытом и умением. Риторы, проповедники, не расположены к организаторской конспиративной работе. А без этого нет победы!

— Зачем рубить чьи-то головы? Зачем тебе конспирация? — Она протестовала, умоляла его. Провела рукой по его лбу и бровям, словно отводила дурные мысли, прогоняла наваждение. И он вслед за ее исчезающими пальцами увидел березовую прозрачную ветку и сквозь мелкие листы и сережки голубой ветреный пруд и белую стаю уток. — Мало ты воевал? Мало боролся? Теперь ты со мной. Никто за тобой не гонится, никто не стреляет. Зачем тебе оппозиция?

— Может, я неправильно высказался. Все они прекрасные люди. Лучших сегодня и нет. Готовы жертвовать, не помышляют о личном. Но они не способны к серьезной борьбе, без которой невозможна победа. — Он не удерживал ее проскользнувшую руку, утекавшее следом видение пруда и уток. Знал, рука ее снова коснется лба и бровей, и следом вернется видение.

— Ты мне сказал, что у Клокотова познакомился с отцом Владимиром. Удивительное совпадение! Я рассказывала ему о тебе, а он: «Да я его знаю!» Он сказал, что ты на перепутье, не знаешь, куда податься. Хочет повести тебя к отцу Филадельфу. Замечательный монах, предсказатель. Он тебя научит, что делать.

— Да я как-то далек от этого. — Он осторожно отказывался, не желая ее огорчать. Боялся задеть в ней нечто ему непонятное, но для нее драгоценное и живое. — Далек от церкви, от Бога. Наверное, чувствую его, догадываюсь, что он есть. Но жизнь вела меня совсем другими дорогами. Вот природа — это и есть мой бог! В нее верую, к ней обращаюсь, в ней нахожу все ответы. В ней для меня и Бог, и Родина, и бессмертие. А храм, купола? Издали смотрю, как белеет церквушка, и на сердце теплеет.

— Ты к Богу еще не пришел! — Она страстно желала убедить его, вовлечь в свою веру. — Но ты обязательно придешь! Ты пережил такое, совершил такое! Одна половина твоей души сгорела, а другая ищет, на что опереться. Хочешь опереться на то, что само пошатнулось! А ты соверши над собой усилие, пойди к отцу Филадельфу. Он найдет для тебя особое слово. Ты услышишь, поверишь!

— Не знаю, — сказал он, пугаясь ее страстности, ее настойчивых уверений, которыми она уводила его от намеченной цели. — Должно быть, у меня есть моя вера или мое суеверие. На войне, например, перед боем не бреюсь. Или не фотографируюсь у борта вертолета. Или не беру с собой в бой гильзу, куда замуровано мое имя и личный номер. Обещаю кому-то, наверное, Богу, если выживу, сделаю какое-нибудь доброе дело, отстану от какой-нибудь скверной привычки. Но ведь ты говоришь о другом.

— О другом! Я говорю о чуде, которое преображает угрюмый, злой, отвратительный мир в красоту и любовь! Это чудо совершилось две тысячи лет назад и каждый раз совершается, чтобы мир не упал. Когда Христос въезжал в Иерусалим на белой ослице, ему под ноги стелили ковры и кидали розы. И он каждый раз въезжает в город, и стены города не падают. Он въедет в Москву, и она сохранится. Я хожу в церковь к отцу Владимиру и молюсь за Москву, за Россию и за тебя. За тебя я ставлю свечу.

— За меня? — удивился он. — О чем же ты просишь?

— Когда ты воевал, я молила о твоем спасении. Чтобы тебя не убили. Чтоб ты вернулся ко мне. Чтоб любил меня. Чтобы тебе было легче.

— Наверное, свеча твоя горела не зря.

— Однажды, когда ты улетел на Кавказ и от тебя долго не было писем, я пошла в церковь, купила свечу и хотела поставить перед Богородицей. Там уже горело много свечей, стояло много народу. Я никак не могла пройти, меня не пускали. Одна старуха рассердилась на меня, что-то злобно сказала. До сих пор помню ее скрюченный нос и желтый зуб, как у бабы-яги. Я прошла и хотела поставить свечку. Но вдруг в церкви пахнул ветер, пламя свечей качнулось ко мне, и я загорелась. Платье на мне загорелось, платок. Все стали меня тушить. А потом ты написал, что был ранен, лежал с ожогами в госпитале. Наверное, твоим огнем и меня опалило.

— Горел в бензовозе, когда попали в засаду.

В ночной московской квартире, среди бархатного теплого сумрака, он вспомнил: ущелье в районе Гянджи, застрявшая колонна, и один за другим вспыхивают свечой бензовозы. Разорванный наливник стал прозрачный, малиновый, с черной личинкой водителя внутри, и он, отдирая от себя клок липкой горящей одежды, скатывается в сорный кювет.

— Знаю все твои раны, — сказала она. — Пусть новых больше не будет.

Она наклонилась над ним, коснулась губами его груди, тех мест, где оставались ожоги. Целовала эти малые оспины, каждая из которых помнила ужас и боль. В эти обгорелые лунки слетали невидимые прохладные капли, остужали, исцеляли. Словно летний дождь проливался ему на грудь. Будто он, закрыв глаза, лежал под березой, под ее мокрыми пахучими ветками, и из тучи сыпались тонкие прохладные проблески, орошали ему грудь.

Она целовала его раны: простреленное плечо, куда вонзилась автоматная пуля, оставив косую зарубку, и откуда она вышла, нанеся крестообразный рубец; бедро, сточенное острой кромкой стального люка, вдоль которого проволокла его взрывная волна, вышвыривая на песчаный откос; невидимые у висков надрезы, оставленные осколком гранаты. Он чувствовал прикосновения ее губ. Ее поцелуи порождали видения, словно на дне глазниц возникали разноцветные отпечатки ее поцелуев.

Поцелуй — и утреннее ледяное оконце, заиндевелые гроздья рябины. В прозрачном безлистом дереве — длиннохвостая легкая птица. Скользнула, вспыхнула стеклянно на солнце, качнула кисть замороженных красных ягод.

Поцелуй — и заснеженная изумрудная озимь. Рука касается снега, тонких зеленых ростков. И на розовой мокрой ладони — ржаное малое зернышко с нежным пучком корней, кристаллики льда и снега.

Поцелуй — и черная лесная дорога, промятая, полная воды колея. Он идет босиком, раздвигая синие густые цветы, расплескивая топь. Вышел на поляну, и в пальцах ноги застряла нежная лесная геранька.

— Пусть у тебя больше не будет ран. Хватит тебе воевать.

Он лежал, чувствуя сквозь окно тяжелые языки зноя. Они заносили в комнату запахи раскаленных крыш, душных пустых водостоков, поникших, иссыхающих от жара деревьев. Все так же бесшумно мерцала остановившаяся на подступах к городу гроза. В неподвижном времени, среди остановившихся окаменелых мгновений он чувствовал две половины мира, две возможности жить, перед которыми замерла его душа. В одной половине, там, где было простреленное плечо, ожидали его новые беды и боли, нескончаемые сражения, возможная гибель и смерть. В другой, где белело ее лицо, куда увлекала его любимая, туманились золотые опушки, бежали по сугробам цепочки лисьих следов, свистели в весенних дождях голосистые птицы и казалось возможным счастье, долгая, до старости, жизнь в окружении любимых и близких. Неподвижный, он выбирал. По груди его проходила черта, разделяя надвое сердце.

— Расскажи, — просил он, — что-нибудь о себе… Когда мы не были знакомы… Когда была девочкой… Что-нибудь волшебное, детское…

Она откинула голову на подушку, легла на спину. Так ложатся в прохладную воду летней реки, отдаваясь течению, солнечной ряби, тонким травинам, синим прозрачным стрекозам.

— Мы ездили на дачу, под Подольск. Там была деревня и рядом остатки усадьбы. Пруды, липовые аллеи, грачиные гнезда в старых березах. Я очень любила липовую аллею, сиреневый воздух, мелкие, как круглые серебристые монетки, тени. Однажды, когда гуляла, в аллее возникло существо — огромная женщина в развевающихся одеждах, в каком-то балахоне, не то в чепце. Она двигалась среди лип, почти не касаясь земли. Я обомлела, испугалась. Что это было? Привидение? Дух старой барыни из разрушенной усадьбы? Или какой-нибудь ряженый на ходулях? Помню, я закричала — и дух исчез. Никогда не узнаю, что меня так испугало в липовой старой аллее.

Он слушал ее, дорожил ее признаниями. Представлял ее девочкой среди дуплистых сиреневых лип, высоких берез, в которых чернели растрепанные косматые гнезда и истошно кричали грачи. Ему хотелось оказаться с ней рядом в том исчезнувшем времени, шагать по тропинке среди розовых скользящих теней.

— У нас дома был бабушкин хрустальный сервиз, — продолжала она. — Сахарница, масленка, вазочки для конфет и печений. На крышке сахарницы был хрустальный граненый шарик. Он откололся, и я с ним часто играла. Если смотреть сквозь шарик на свет, то в нем начинали вращаться маленькие яркие радуги. От этих красных, желтых, голубых огоньков становилось так радостно, словно в шарике существовала сказочная крохотная страна и ты можешь в ней оказаться. Потом этот шарик потерялся на целые десятилетия. Бабушки не стало, сервиз разбился. Мы переезжали на другую квартиру, рабочие отодвинули буфет, и в пыли я вдруг увидела шарик. Подняла, посмотрела на свет, и в нем заиграли красные, золотые, зеленые огоньки. Но возникла не радость, а боль, словно в шарике, в этих крохотных радугах остекленело исчезнувшее время — мое детство, мои милые. Я смотрела в хрустальный шарик, и мне хотелось плакать.

Он чувствовал ее беззащитность, хотел ее заслонить. Оказаться вместе с ней в той комнате, где старинный буфет, остатки сервиза и девочка в светлом платьице держит у глаз граненый хрустальный шарик, ловит солнечный лучик.

— На даче, за деревней, был клеверный стог. Мы на него забирались, ложились на теплые вянущие стебли и смотрели в небо. И там, в синеве, ветер нес семена, пушистые, легкие, как лучистые звезды. Деревенские говорили, что в темной сердцевинке семечка находится лицо Боженьки. Я верила, смотрела, как летит лучистое семечко, и мне казалось, что в середине крохотная цветная иконка. И теперь, как увижу это летучее семечко, все равно верю — в сердцевинке находится маленький образок, и от этого такая теплота в душе.

Он лежал на меже, и мир был поделен надвое этой межой, проходящей через его сердце. По одну сторону реяли угрюмые силы, горели города, люди в камуфляже карабкались с автоматами на кручи, и его сердце сжималось от непримиримой вражды. По другую сторону, куда она его увлекала, были теплые родные пространства, серебристые избы, милые любимые лица и летело, кружилось, переливалось в нежнейшем свете невесомое пернатое семечко.

— Послушайся меня хоть раз! — говорила она. — А уж потом я тебя всегда, до конца жизни буду слушаться… Отрешись, отойди от своих обид и забот! От своей борьбы и политики! Отойди на один шаг, отвернись, и почувствуешь совсем иную жизнь! Природа, чудесные, написанные людьми книги, музыка, вера! Чуть поверни голову, устреми глаза на другое, и ты почувствуешь себя свободным!

— Думаешь, это возможно? — проговорил он, послушный ее словам. — Такое бывает?

— Ты просто измучен и болен, а я тебя вылечу. Мы станем ходить по московским музеям, смотреть картины, на которых чудесные пейзажи, прелестные женщины, наездники, виды Парижа. Или наши русские городки, деревеньки, наша родная природа. Станем ходить в консерваторию, слушать светлую ослепительную музыку, Генделя и Стравинского, и ты, я уверена, испытаешь счастье! Мы начнем путешествовать по Подмосковью, поедем сначала в Кусково, Архангельское, а потом в Абрамцево, Мураново, Суханово, где стоят желто-белые беседки, текут медленные тихие речки.

— Такое возможно?

— Возможно!

Он ей верил, вручал свою утомленную, обессиленную волю, свою запутанную, лишенную смысла и цели жизнь. Она была сильнее его, знала нечто ему недоступное. Владела высшим смыслом и целью.

— Думаешь, такое возможно?

— Только поверь, согласись!

Он касался губами ее теплых волос, чувствовал тончайшие сладкие ароматы. Целовал ее маленькое горячее ухо с серебряной сережкой. И опять в его закрытых глазах, на самом дне, начинали возникать видения. Мокрый куст лесной малины и зернистая темная ягода. На мягкой лесной земле длинная череда мухоморов. С вершин деревьев начинает моросить, сыпаться, покрывать траву тусклым блеском утренний дождь. И в дожде пролетела серая бесшумная птица.

Он целовал ее брови, вздрагивающие ресницы, краешки закрытых глаз. И видел: озеро ослепительной синевы, белая стена камышей, полузатопленная черная лодка, и коровы, красные, забредают в воду и пьют, и от их опущенных голов бегут по синей воде расходящиеся круги, ударяют о черную лодку.

Он целовал ее и видел бегущий лесной ручей, склоненный, плещущий на темной воде цветок, торчащую из воды заостренную ветку. Тянет за ветку, за мокрую вервь, за край плетеной, опущенной в воду корзины. И вдруг из корзины, из черных плетеных прутьев, ударяет ослепительный взрыв, — плеск и хруст, брызги воды и света. В черной корзине грохочут рыбы, вращают золотые глаза, топорщат красные перья.

Они лежали, обессиленные и счастливые, в душной московской ночи. Ему казалось, прошлого больше нет, и там, где недавно толпились и мучили картины страданий и смерти, теперь была тишина, мягкий туман опушки, сквозь который краснел предзимний куст бересклета.

Глава восьмая

Он проснулся от громыхания воды, колотившей в жестяной карниз. В утреннем ливне туманился и дымился город. Кипели зеленые наклоненные вершины. Шипели колеса автомобилей. Текли, слипались перепончатые зонтики. Он стоял у открытого окна, чувствуя голой грудью холодные брызги. Испытывал освобождение, свободу от прошлого, смытого и разрушенного очистительным ливнем. Он жив, крепок, ноздри чутко ловят запах дождя, железных крыш, горьких тополей. Его милая спит в отсветах утреннего ливня.

С этим новым чувством освобождения он завтракал, принимая из ее рук чашку душистого кофе, слыша, как хлюпает на улице дождь. С этим же чувством спускался с ней в лифте, незаметно улавливая запах ее духов. Шел вместе с ней под зонтиком, радуясь залетавшим под пеструю ткань холодным каплям, поддерживая ее острый локоть. Он был независим, свободен. Эту обретенную независимость он использует для того, чтобы сделать свою милую счастливой. Это так легко, так возможно.

Он проводил ее на работу, до старинного терема, белокаменных московских палат, с крыльцом, подклетью, чугунной решеткой, где размещался культурный фонд. Поднялся вместе с ней в ее комнату со сводчатым потолком, под которым уместилась картотека, на удобном столике стоял телефон, ваза с цветами, образок Николы, лежала стопка бумаг. С потолка из каменной кладки свисало старинное чугунное кольцо. Вид этой маленькой опрятной кельи умилил его. Не желая мешать, он сказал:

— Ты трудись, а я к вечеру зайду за тобой. Где-нибудь поужинаем. Там и обсудим, как нам дальше жить-поживать.

Он спускался по лестнице, готовый выйти под теплый московский дождь, окунуться в туман, в шум и блеск города. Пережить в нем свою обретенную независимость, новое чувство свободы. Навстречу ему подымался человек, складывая зонт, стряхивая с него капли. Встречный был в ладном сером костюме, в шелковом галстуке. В жесте, каким он отряхивал зонт, была сила и грациозность теннисиста, отмеченная мимолетно Белосельцевым. Не заглядывая человеку в лицо, уступая ему дорогу, он уже забывал о нем, отдаваясь своему новому драгоценному чувству освобождения, когда услышал за спиной:

— Белосельцев, ты?

Оглянулся — человек сверху, со ступенек, смотрел на него, улыбался, и его радостно-изумленное лицо, худое и смуглое, с гладко причесанными золотистыми волосами, показалось Белосельцеву знакомым. Он мучительно вспоминал, где мог видеть этот прямой нос, густые вразлет брови, серые умно-веселые глаза. Пробивался сквозь этот образ, дорогой костюм, модный шелковый галстук, грациозный взмах зонта к другому образу. Скрюченный, в драной «афганке», с усами, набитыми белой пылью, он дергает локтем, меняет магазин автомата. Дымит подожженная гранатометом «Тойота». И он, Белосельцев, прыгает с брони, начинает стрелять, прикрывая лежащего на песке офицера.

— Каретный? — изумился Белосельцев, узнавая сослуживца, не находя на его лице усов, белой пыли, выражения страха и ненависти. — Как ты здесь оказался?

Перед ним стоял, улыбался, зазывал его обратно из-под дождя давнишний знакомец, полковник Каретный, с кем сводила его война в предместьях Кабула, в красной, как марсианский пейзаж, пустыне Регистан, в серебристых предгорьях Муса-Калы. Каретный, служивший в ту пору советником в афганской разведке, действовал по линии госбезопасности, слыл опытным и умным разведчиком.

— А ты-то как здесь, старина?

Они кинулись друг к другу и обнялись. Белосельцев почувствовал под тканью костюма крепкие длинные мышцы, уловил вкусные запахи дорогого табака и одеколона.

Каретный увлек Белосельцева в маленький уютный бар, размещенный внизу, в подвале. На каменных стенах были красиво развешаны чеканные щиты и доспехи. Дубовая стойка с медными кранами пестрела бутылками. Они уселись на высокие седалища и выпили по рюмке острой пряной водки — за нечаянную встречу, за боевую дружбу, за афганский поход.

— А помнишь Черную площадь в Кандагаре? — говорил Каретный, комкая в кулаке мокрую рюмку. — Проклятое место! Там все время лупили по колоннам с дальней дистанции. Бывало, протащишь колонну мимо мечети и думаешь: «Слава Богу! Теперь жить будешь!» Помнишь эту чертову площадь?

Он помнил Кандагар, солнечные глинобитные стены, лазурный купол мечети, шерстяные косматые бока медлительных верблюдов с полосатыми вьюками. Колонна танков, скрипя и стуча гусеницами, врывалась в город, распугивала клубящуюся толпу, и он из люка ловил запахи дымных жаровен, вьючных животных. Меленькая, пестрая, как табакерка, коляска в золотых и красных наклейках, виляя колесами, уклонялась от рычащего головного танка.

— А помнишь Муса-Калу? Как блуждали в плавнях, как напоролись на засаду. Чудом тогда уцелели! Закрою глаза и все вижу!

Он видел тростники, легкие седые метелки, шелестящие над мелкой водой. Они перебирались вброд, держа на весу оружие, на звук близкого стада, на крики и свист пастухов. Близко, срезая метелки, ударили автоматы противника. Навскидку, вслепую, падая в мелкую реку, они отвечали, срезая огнем тростники, разгоняя летучий отряд моджахедов. Вышли на берег, отекая водой. Рыжая, убитая пулей корова. Влипшая в грязь, черная, с красной подкладкой калоша. Далекая, среди белесых предгорий, Муса-Кала, серебристые купола и дувалы.

— Дорого бы я заплатил, чтобы снова пролететь над пустыней! Сначала, ты помнишь, летим над крепостью, над поселком белуджей. Земля под винтами черная, будто посыпана сажей. Потом все желтей и желтей. Ни одного кишлака, только караванные тропы. Потом, будто пузыри, красноватые, вспученные, словно нарыл их крот. А потом сплошные красные пески Регистана. Пустыня как тигель! Ветер, залетающий в блистер, сухой, горячий!

Он помнил красный, как кадмий, марсианский ландшафт Регистана. Ровные до горизонта пески. Сонное кружение вертолета. Поисковая группа спецназа, разложив на днище оружие, дремлет — и кругом бритые солдатские головы, набитые подсумки и фляги. Так продолжается до тех пор, пока не ударит курсовой пулемет, и тогда все глаза устремляются на землю, к далеким пескам, где разорванной черточкой, словно брошенная горстка семян, идет караван. И что там, на верблюжьих горбах, — контрабандный товар, корявые связки дров или маслянистые, набитые в тюки автоматы?

Они снова выпили водку, хмелея, дорожа своей общностью, драгоценными воспоминаниями, отделенные от остальных своим знанием жестокой азиатской войны, иной земли и природы, которые теперь, после всех смертей и несчастий, казались им неповторимыми и желанными.

— А помнишь, — продолжал Каретный, и его моложавое сухое лицо стало мечтательным, а в серых глазах загорелись золотые точки, словно отражение вечернего азиатского солнца. — Помнишь, как проходили Герат и моя машина заглохла, а ты взял меня на трос, дотянул до сто первого полка?

Белосельцев помнил вывод полков. Колонны бэтээров и танков катили по горячей бетонке, в радиаторах вскипала вода, машины, развернув по сторонам пулеметы и пушки, вели огонь по предгорьям, покрывая откосы кудрявыми взрывами. Вечерний Герат был гончарно-красный, стены домов, мечети, смоляные стволы кипарисов, кусты увядающих роз. Он, наклонившись из люка, сорвал на ходу вялую красную розу.

Они выпили «третий тост» не чокаясь, за погибших товарищей. И пока горела на губах горькая водка, Белосельцев мысленно облетел все афганские лазареты и морги, все горящие колонны и взорванные заставы, кладбища искореженной техники. Как бред, промелькнуло и кануло: санитарный транспортер «таблетка» с водянистыми фарами мчится в пыли, и кто-то, простреленный очередью, умирает под пыльной броней.

— Я рад нашей встрече, — сказал Белосельцев. — Чудеса, да и только!

Ему было хорошо. Легкий хмель размывал и туманил стойку бара, бутылки с наклейками, медные щиты на стене, все реальные предметы отступали в тень, в глубину. А из прошлого отчетливо, ярко — руку протяни и достанешь — приближались лица товарищей, синие контуры гор, цветущий куст на обочине, корма подбитого танка, и Каретный, усатый и пыльный, кидает на кровать автомат.

— В Лашкаргахе, когда мы гоняли муллу Насима, ты ведь, в сущности, спас меня. Подоспел на своей бээмпэшке, прикрыл. А не то мне хана! — говорил Каретный, благодарно пожимая Белосельцеву руку. — В сущности, я тебе жизнью обязан!

— О чем ты! — растроганный признанием фронтового товарища, отмахнулся Белосельцев. — Я ведь был рядом. Как услышал стрельбу, вперед — и выскочил на тебя!

Ему была важна благодарность товарища. Он чувствовал сладостный хмель, вспоминал дорогу на Герат под зеленым вечерним небом вдоль обглоданных сосен, чьи смоляные стволы были в красных горячих клеймах. В расположении полка, в ночи, сидели на земле у костра, пили спирт. Рядом, хрустя гусеницами, разворачивались танки, накатывали пыльные молнии света, и в редких прогалах пыли высоко и бесстрастно горели азиатские звезды.

— Но все-таки я должен тебе что-то сказать. — Каретный полез во внутренний карман пиджака, извлекая кожаный бумажник. — Судьба все-таки подарила мне случай отплатить тебе благодарностью… Смотри-ка!

В отделении бумажника виднелась стопка фотографий. Каретный зацепил одну, вытянул, положил на стойку бара между двух мокрых рюмок. Разводы света, пройдя сквозь мокрое стекло, падали на фотографию. Белосельцев рассматривал снимок, плохо понимая, откуда могло взяться это изображение. На фотографии был он сам, Белосельцев, рассеянно стоящий на краю тротуара, рядом с корпусом джипа. Размытый в движении бампер другой машины туманил край фотографии.

— Это что? — изумился Белосельцев.

— Еще смотри.

Новый снимок лег перед ним в водянистое пятно света, и опять на нем был Белосельцев, в броске, открывающий дверь джипа. Он оглядывался перекошенным лицом с уродливо открытым ртом. И во всей его позе был страх, нелепый выверт тела и одновременно звериная цепкость.

— Это кто же снимал? — Белосельцев изумленно узнавал себя в тот недавний вечер на Пушкинской площади, когда из проезжавшей машины расстреляли джип и Белосельцев, повинуясь рефлексу, спас хозяина джипа, толстенького кавказца, плюхнул на сиденье и ушел от погони, петляя по переулкам. — Кто снимал?

Сквозь сладость и хмель — мгновенный толчок тревоги, предчувствие близкой опасности. На стойке бара лежали фотографии, фиксирующие террористический акт. Был запечатлен он, Белосельцев, расчлененный на кадры его бросок, его конвульсия, когда, прижавшись к рулю, уклоняясь от очереди, толкнул он машину вперед, и сзади, круглая, как мяч, бритая наголо, крутилась голова азербайджанца, то ли Акифа, то ли Сакита, чья визитная карточка, невостребованная, валялась где-то в кармане.

— Тебя могли убить, — продолжал Каретный, собирая фотографии, складывая их аккуратно в бумажник. — Я успел тебя узнать, остановил стрельбу. Прекратил преследование. Еще сомневался — ты, не ты? А потом проявили контрольную пленку — ты! Так что, если угодно, мы с тобой квиты и за Герат, и за Лашкаргах.

— Что это было? Почему стреляли? — спросил Белосельцев, но вопрос, который мучил его, заключался в другом. Поле опасности расширялось, делало четкими, словно вырезанными, кромки предметов — стойки бара, чеканки на стенах, оконца с мокрыми тополями, бумажника в руках загорелого, сидящего перед ним человека. Вопрос, который мучил его, заключался в том, как объяснить их теперешнюю, казавшуюся случайной встречу. Тот грациозный небрежный жест, которым Каретный стряхивал капли с зонта. Его изумление и неподдельную радость. Значит, встреча была неслучайная. Радость была поддельной. Каретный явился следом за ним в белокаменные палаты, чтобы показать фотографии.

Вместо недавней сладостной беспечности, благостного чувства свободы к нему опять вернулось напряжение, чуткое ожидание, зоркость. Привычная для разведчика вкрадчивая осторожность, дабы не спугнуть, не испортить, не обнаружить свои истинные переживания и намерения.

Он, Белосельцев, разведчик, смотрел на другого разведчика, своего прежнего фронтового товарища, прощупывал его и просматривал. Не взглядом, не слухом, а потаенным невидимым лучом, сотканным из подозрений и страхов. Кто он такой, сидящий перед ним человек? Какова природа исходящей от него опасности? Какую беду сулит ему эта встреча? Как избежать беды? Как проскользнуть по тонкой кромке, еще не захваченной полем опасности, туда, наружу, где моросит и сыплется теплый московский дождь?

— Почему стреляли? — повторил вопрос Белосельцев.

— Нефть и немного оружия. И, конечно, немного политики. Нефть Апшерона, война в Карабахе, вербовка наемников. Этот Акиф, которого ты прикрыл, со всем этим связан. Не сдержал обещаний, кое-кого подвел, кое-кого подставил. Поэтому на него накатили! — Каретный говорил легкомысленно и небрежно, помахивая загорелой рукой. Но за этими небрежными взмахами Белосельцев угадывал встречную настороженность и чуткость. Непрерывное зоркое наблюдение за ним, Белосельцевым. Оба они, сотканные из одинаковой нервной материи, с одинаковым опытом маскировки, притворства, следили один за другим. Касались неприметными щупальцами. Выискивали пути возможной атаки и пути отступления. Опутывали друг друга тончайшей паутиной.

— А ты-то как с этим связан? — спросил Белосельцев, не давая собеседнику угадать главный источник тревоги, вопрос о неслучайной их встрече. — Кто в этом деле ты?

— Ну как бы тебе сказать… Если угодно — эксперт. Или, точнее, координатор. Или еще точнее — руководитель службы безопасности одного крупного банка… Да и не только банка. Связь с охранными подразделениями других коммерческих фирм. Это целая армия. Связь с президентскими правительственными структурами. Они нуждаются в этой армии… И конечно, связи с политиками — деньги пошли в политику… С Минобороны, с комитетчиками — все это сплетается в узел, информационный, финансовый, силовой… Вот этим я занимаюсь.

Они опутывали друг друга паутиной, и ее становилось все больше и больше. Рюмки были обвешаны серым веществом паутины, бутылки с цветными наклейками. Оконце туманилось, занавешенное полупрозрачной паутиной. Едва заметные нити светились на пальцах Каретного, на его запонках и часах. Его собственные глаза, ресницы, брови были в легкой вязкой мути, как бывает в лесу, когда лицом прорываешь развешенную пауком паутинку.

— Ты хочешь спросить и не спрашиваешь, — усмехнулся Каретный. — Ждешь, когда я первый скажу… Да, действительно, я шел сюда, чтобы тебя повидать. Знал, что ты здесь, что провожаешь любимую женщину.

Белосельцев вдруг испугался за Катю. Не ведая ни о чем, она сидит в своей маленькой комнатке где-то рядом, и о ней уже знают, ее уже выслеживают, и это он, Белосельцев, накликает на нее беду.

— Скажу тебе больше, — продолжал Каретный. — Там, на Тверской, когда ты угнал от нас азера, я приказал прекратить преследование, но потом, когда проявили пленку, приказал за тобой наблюдать. Я знаю о твоих хождениях, о твоих контактах. О том, как ты встречался с Генсеком, был у Красного Генерала и у своего друга Клокотова. Тебя видели на крестном ходу. Я даже пользуюсь твоими условными именами, твоими шифрами. Я вскрыл твои коды! — Каретный засмеялся дружелюбно, но его белые влажные зубы сверкнули угрожающе и жестоко. — Ты видишь, я уже кое-что знаю. Говорю тебе как старому товарищу, о котором не забывал никогда. Которому благодарен, благодарен нашей случайной встрече на Пушкинской!

— Что ты хочешь? — Белосельцев смотрел на обрывки паутины, на вялые нити, летавшие в баре. Словно это было осеннее поле с бесчисленными струнками развеянной, реющей паутины. — Зачем я тебе?

— Как сказать… Ты профессионал. Опыт твой колоссален, а нам нужны профессионалы. Мы их подбираем, они не должны валяться в грязи. Ты надежен. Я видел тебя в самых опасных переделках. Твои хождения и контакты с оппозицией представляют особый интерес. Пока что ты добился немногого, но рано или поздно ты войдешь в ряды оппозиции. А это для нас очень важно.

— Ты вербуешь меня?

— Хочу восстановить нашу дружбу. Хочу быть полезным тебе. Хочу включить тебя в настоящее дело, чтобы ты не чувствовал себя неприкаянным. Ты нам тоже будешь полезен.

— Кому это «вам»? Кто это «вы»? — Белосельцев смотрел в оконце, где блестели в дожде тополя и исчезала кратковременная надежда на иную жизнь, без тревог и опасностей. Опасности и тревоги вернулись, окружили его, и душа, как упругая мембрана, начинала звучать, откликаясь на угрозы и страхи.

— «Мы» — это не фирма, не корпорация, не корпускула, не госструктура, хотя среди нас есть действующие военные, реальные министры, известные политики и банкиры. «Мы» — это группа лиц, стоящих вне власти, над властью, при власти, цель которых — воздействовать на власть, побуждая ее избежать катастрофы, куда вовлекается Россия. Мы стараемся использовать ресурс наших знаний, финансов, влияний, чтобы повернуть развитие в сторону от катастрофы. Не позволить политикам вовлечь Россию в схватку, которая обернется гражданской войной и окончательным исчезновением Родины.

— Вы кто, патриоты?

— Если угодно, да. Но не те, кто истошно орет на митингах под красным знаменем, кликушествуя о грядущем коммунизме. И не те, кто прилюдно крестит лоб на бутафорских монархических сборищах. Мы — реалисты и хотим уберечь страну от гражданской бойни, устранить институты и силы, ведущие Россию к войне. Пройдя сквозь этот опасный политический период, мы приступим к государственному строительству обновленной и великой России.

— Вы — «партия президента»? Враги оппозиции? — Белосельцев выспрашивал, стараясь услышать в шелестящей и трескучей риторике важный для себя звук. Слабый сигнал. Выловить его среди помех и ложных звучаний. Усилить, расшифровать, угадать потаенное значение слов. В чем намерения человека, называющего себя его фронтовым другом? Почему он ходит за ним по пятам, высматривает каждый его шаг? Зачем притворялся, устроил ловушку здесь, в белокаменных палатах? — Ты служишь президенту в его борьбе с оппозицией?

— Знаю твои взгляды. Рискую тебе не понравиться. Но мне хочется быть откровенным, иначе дело, в которое я тебя вовлекаю, не сложится.

Белосельцев кивнул, принимая его откровенность и искренность. Он знал, что это утонченная форма лукавства, искусный обман, скрывающий глубинный опасный смысл. И чтобы его разгадать, ему самому следует быть лукавым, демонстрировать откровенность и искренность. Ибо он вел борьбу с человеком, заманившим его в западню, окружившим кольцом опасностей.

— Ты говоришь «оппозиция»! Но ведь это хлам, рухлядь! Все, что осталось лежать в полусгнивших сундуках царской империи или в казенных шкафах сельсоветов и профкомов! Посмотри на этих казачков, на того же полюбившегося тебе сотника Мороза! Смех, бутафория, картонные погоны и жестяные «Георгии»! На что он годится? На представление в цирке! Или веселые бабушки бунтаря Анпилова с плакатиками и флажками, оставшимися от брежневских лет! Праздник Октября в доме престарелых с клубным затейником! А вожди! Хасбулатов, чеченский князек, очередной кавказский выскочка, переехавший в Москву из ущелья! Позор великой России! Руцкой, пустой и горячий, как выкипевший самовар! Летчик, которого вечно сбивают, вечно попадающий в плен! На нем печать неудачи! Вся оппозиция — это сор, гонимый ветром, забивающий рот и глаза! Его собрать метлой, облить бензином и сжечь! И пусть над Москвой ненадолго поднимется темная копоть!

Каретный глумился над оппозицией, поносил ее лидеров, демонстрировал цинизм и жестокость. Но это и было проявлением неискренности, утонченным лукавством, скрывавшим подлинный замысел. Белосельцев слушал с тоской, был обречен на борьбу.

— Или «партия президента»! Такая же шваль! Дилетанты, мыльные пузыри! Планктон! Креветки! Сине-зеленые водоросли! Жирный гниющий бульон, в котором плавает огромное животное — президент! Уродливый, свирепый, дикий нравом, скудный умом! Вечно бражный, подозрительный, беспощадный! Он заминирован! Ему в мозжечок вживили приборчик с крохотной, торчащей во лбу антенкой! Он, как управляемый по радио танк, двигается по полю боя, утюжит окопы, стреляет во все стороны из пушки, крушит на своем пути любое препятствие! Его миссия — уничтожить хлам оппозиции, сжечь старье, доставшееся от старой эпохи, а потом — самому взорваться! Им управляют, как биороботом. Когда он выполнит миссию истребления, расчистит место, тогда последует короткий сигнал на самовзрыв, и там, где был президент, останется дымная медвежья шкура, шаманский бубен и груда битых бутылок!

Каретный, желчный, веселый, ненавидящий, презирал придворную стаю, окружавшую президента челядь. Презирал самого президента, передразнивал его, кривил уродливо рот, мычал, ревел, пучил глаза. Изображал пьяного, закутанного в медвежью шкуру самодура, топочущего в якутском стойбище среди рыбьих туш, под грохот шаманского бубна.

— Кто ты? Кому служишь? — Белосельцев, весь начеку, старался не пропустить ни единой интонации, ни единой ужимки. Добывал по песчинке новую, открывавшуюся ему информацию. Знание о человеке, завлекшем его в ловушку. В этой ловушке, еще невидимая, подстерегала его огромная опасность, быть может, гибель. И то и другое было знанием, которым он должен был завладеть, перед тем как погибнет. — Кто же вы такие, управляющие мозжечком президента?

— Мы — длинная синусоида истории. Мы — скрытое могущество России. Мы — знающие и владеющие. Когда издыхал тучный коммунизм среди своих банкетов и юбилеев, мы закладывали организацию. Скопили богатства и поместили их подальше от воров. Сохранили золотой запас и запас уникальных открытий. Мы построили перед потопом ковчег и разместили в нем все самое ценное, что создал народ, — книги, приборы, семена растений и великие организационные проекты, связанные с заселением Марса. Потоп разразился, ковчег плывет, и мы предлагаем тебе на нем место. Большего я сейчас не скажу.

Каретный был бледен. Эта бледность, то ли от восторга, то ли от безумия, делала его брови угольно-черными, а рот ярко-красным. Белосельцеву казалось, что перед ним фарфоровая маска с черными и красными мазками. На мгновение он испугался, словно ему показали человекоподобное изделие, созданное для колдовства и волшебных таинственных культов. Захотелось встать и уйти. Скрыться от Каретного в московской толпе, в подземных переходах, толчее вокзалов, перекладными электричками, поездами, попутными машинами удалиться на недоступное расстояние. Изменить свою внешность, зарасти бородой, волосами, превратиться в горбуна, хромуна, засесть до скончания дней в какой-нибудь первобытный шалаш, в землянку, в рубленую баньку и там спастись от этого фарфорового лика, от волшебства, от леденящего страха, превращающего кровяные частички в красные кристаллики льда.

— Существует глубоко законспирированный план. Я в нем участвую. И тебя приглашаю участвовать.

— В чем план? — слабо отозвался Белосельцев.

— Когда-нибудь позже, когда ближе сойдемся… Этот план состоит из нескольких фаз, рассчитанных на жизнь нескольких поколений. Его начал Андропов, замыслив огромную трансформацию, закладывая в омертвелое общество новые формы развития. Он был подключен к искусственной почке, работала целая медицинская фабрика, продлевая ему жизнь, чтобы он успел заложить эти формы. Он успел, и его убрали. Эта фаза так и называется — «Почка». Горбачев со своей «перестройкой» должен был измельчить, расколоть, превратить в труху монолит омертвелого общества, чтобы отделить живые элементы от мертвых, чтобы живое могло дышать. Операция «Путч», как клизма, вымывала из общества все омертвелые шлаки, нелепых гэкачепистов и самого израсходованного, превращенного в перхоть Горбачева. Фаза «Электросварка» связана с Ельциным, когда в лишенное управления общество встраивают, вваривают грубые рычаги и тяги, заставляют народ ходить на протезах. Одна часть народа кричит от боли, но идет. Другая падает и умирает. Умершее подлежит устранению. Эта операция, которая нам еще предстоит, называется «Крематорий». В результате уйдут Хасбулатов с Руцким и вся бестолковая оппозиционная мелочь. Следующий этап под названием «Боров» будет связан с устранением Ельцина. К этому моменту общество станет другим, с иными вождями и лидерами, свободное от вериг, и Россия, обновленная, сбросив балласт истории, войдет в двадцать первый век!

Это уже было однажды. Невысокий, похожий на фарфорового болванчика шеф безопасности поведал ему тайну Андропова, мистический проект «Ливанский кедр», который обернулся крушением страны. Теперь другой разведчик повторяет его похожие на бред словеса.

Пульсировала, источала яды и сукровь, в синих потеках и слизи огромная малиновая почка, помещенная в стеклянный небоскреб. Качалось огромное, на цепях, чугунное ядро, пролетая от Балтики до Кавказа, ударяя в тундру и Уральский хребет, проламывая кости и череп опрокинутой навзничь стране. Шипела, слепила вольтова дуга, дымилась живая плоть, когда к ней прижимали раскаленные докрасна двутавры, скрепляя болтами и скобами переломанные мышцы и кости. Чадил Белый дом на набережной, превращенный в черный, источающий жирный дым крематорий, покрывая белые камни соборов рыхлой копотью. Лежал на белом снегу, в бескрайнем морозном поле огромный заколотый боров, оскалив клыки, спуская вялую кровь в окрестные озера и реки, и кружили над падалью голодные черные птицы.

Белосельцев смотрел на фронтового товарища, и уже не было на нем фарфоровой маски, а было знакомое, с красивым загаром лицо, легкомысленное и веселое.

— Понимаю, — сказал Каретный, — у тебя есть много вопросов. Но не сейчас. Давай поработаем вместе. Собственно, ты уже начал работать, внедряясь в ряды оппозиции. Знаешь, давай-ка уйдем отсюда. Перейдем в соседнее помещение. Там собрались определенные люди. Они могут показаться странными. А что не странно? Может быть, те гератские сосны, мимо которых ты тянул меня на трассе в расположение сто первого полка?

И снова возникло зеленое афганское небо, красные придорожные сосны и на гаснущей далекой горе ослепительный слиток вершины.

Глава девятая

Узкими переходами, крутыми лестницами они двигались по белокаменным палатам, которые и впрямь напоминали ковчег, из множества палуб, этажей, тесных галерей, просторных гостиных и крохотных келий. В одной из них сидела его милая. В других размещались неведомые службы, временами слышалась иностранная речь, раздавалась негромкая музыка, в полуоткрытых дверях голубели мониторы, и молодые молчаливые люди в одинаковых белых рубашках и тонких галстуках переносили из кабинета в кабинет папки и разноцветные паспарту.

Они вошли в просторную комнату со сводчатыми потолками, напоминавшую княжьи покои. Стены, бело-сахарные, без единой картины или украшения, были так чисты, что возникало пугающее ощущение их отсутствия. Посредине стоял массивный дубовый стол, были расставлены старинные кресла, а по мягкому, скрадывающему шаги ковру расхаживали люди, парами, в одиночку. Было видно, что они знакомы, все приглашены по единому настоянию, для общего дела. Не в первый раз встречаются в этих старинных покоях.

— Мы встанем с краешку и будем смотреть, — сказал Каретный. — Смотреть на них одно удовольствие! — В его насмешке было легкое превосходство высшего существа, терпящего капризы и странности существ простейших.

Белосельцев наблюдал, как движутся гости на фоне белых стен, отбрасывая на них голубоватые тени.

Было ощущение, что он их уже видел прежде, они известны ему по страшным дням катастрофы. Стерильная белизна, мимо которой они проходили, создавала иллюзию сна или наркотического обморока, а сами они казались видениями.

Подле них задержалась костлявая болезненная старуха в черном аскетическом платье. Ее волосы были полурастрепаны, казались посыпанными пеплом. В склеротических, с изуродованными суставами пальцах дымилась сигарета. Она жадно, по-солдатски, затягивалась, сипло выдыхая дым, обнажая прокуренные желтые зубы.

— Вы знаете, Андрей Дмитриевич является мне часто во сне. Я уже привыкла, если какие-то осложнения в политике, какой-то очередной кризис, Андрей Дмитриевич приходит ко мне и высказывает свое отношение. Вот недавно, вы знаете, были слушания в этом хасбулатовском сумасшедшем парламенте по поводу Черноморского флота, и эти фашиствующие бабурины, исаковы, константиновы затеяли очередной скандал, чреватый войной с Украиной. Так мне явился во сне Андрей Дмитриевич и сказал, чтоб я позвонила президенту. Пусть не уступает шовинистам, вплоть до разгона парламента. И я позвонила!

Она была знакома Белосельцеву по страшным дням катастрофы. Эти слова она говорила маленькому надменному человеку, который стоял перед ней, заложив по-наполеоновски руку за спину. Его тревожные, бегающие по сторонам глаза искали кого-то, кого-то опасались, кому-то желали понравиться. Каблуки его были вдвое выше обычных, и его губастый усмехающийся рот выражал вечную неутоленность, нездоровье, едкую иронию и скрытый испуг. Маленький человек был главным управителем телевидения, которое несколько лет кряду мучило ежедневно людей, было для Белосельцева источником непрерывных унижений и оскорблений. Теперь, узнав в этом лилипутообразном человечке своего мучителя, Белосельцев удивился, как этот слабый, неуверенный, разъедаемый честолюбием коротыш мог обрести такую власть над сознанием и волей людей.

Белосельцев узнал еще одного, проходившего близко и почти задевшего его локтем. Этот высокий, поразительно тонкий, червеобразный субъект был известным пародистом и комиком, высмеивающим приверженцев прежнего строя, смешно издевавшимся над пожилыми фронтовиками и упрямыми ветеранами. Его лишенное плоти туловище, похожие на макаронины ноги постоянно вздрагивали, трепетали и ходили взад-вперед внутри тесных брюк и пиджака, словно одежда была смазана маслом или скользкой слизью, а сам он старался выползти из нее, извивался, вытягивая маленькую костяную головку с глазами злой ящерицы.

— Если трубку и кавказскую личину Хасбулатова скрестить с усами и голенищами Руцкого, то и выйдет вылитый Сталин. Чтобы не допустить возвращения Сталина, мы должны сбрить у Руцкого усы, а трубку Хасбулатова вогнать ему в зад. Когда я гуляю перед сном в переулке, я смотрю на фонари и представляю на них Анпилова, Макашова и эту чеченскую истеричку Сажи. Я даже сочинил презабавный стишок «Фонарщик», хочу его напечатать в «Литературной газете».

Он наклонился к собеседнику и стал читать стишок. Собеседник, известный экономист-реформист, тугой, грудастый, длинноносый, похожий на пеликана, что-то урчал и курлыкал. Энергично двигал и дышал носом, и казалось, он держит в клюве живую добычу, рыбу или лягушку, треплет ее и проглатывает.

Белосельцев смотрел на Каретного, стараясь понять его роль и значение. Тот стоял поодаль, стройный, элегантный, сдержанно-благожелательный. Присутствующие гости не подходили к нему, но издали слегка кивали, делали приветствия бровями, глазами, здоровались беззвучно одними губами. Было видно, что его знают, признают за ним важную роль, но не включают в свое броуновское кружение по залу. Он был как мажордом, следящий за распорядком, был хозяин помещения, которое приготовил и обставил для гостей.

Еще одна пара приближалась, бесшумно скользя по ковру. И их узнал Белосельцев. Один был президентский советник, белозубый, бородатый, чернявый. Его восточный армянский лик был обольстительно-приветлив, приторно-сладок. А гибкие движения откормленного кота выражали желание очаровать собеседника. Он был славен тем, что побуждал президента к беспощадным мерам по отношению к оппозиции, толкал его к диктатуре. Второй был также легко узнаваем, хотя был облачен не в маршальский авиационный мундир, а в партикулярный костюм. Казалось, уголки его губ были подвязаны на веревочках, как маленькие колбаски. Они все время приподнимались, будто кто-то тянул за веревочку, и тогда создавалось впечатление, что маршал улыбается. Он мог говорить о серьезном, даже трагическом, но веревочки натягивались, и маршал нелепо улыбался, хотя глаза его оставались беспощадны и злы.

— А я вас уверяю, — говорил маршал, — что нам еще придется бомбить Москву, и даже Кремль, и дворцы, и соборы! Существует сверхточное оружие, управляемые авиабомбы и снаряды, которые, при желании, можно направить прямо в кабинет Хасбулатова. И народ оправдает нас! Поймет и оправдает! — Он улыбался, мило и застенчиво поднимая уголки натянутых губ. Обольстительный армянин поощрял его, по-кошачьи выгибал спину, и глаза его на косматом лице светились, как две масляные лампадки.

Белосельцев слушал, наблюдал, испытывая незнакомое прежде страдание. Не душевное, не психическое, а особое страдание плоти, когда боль возникает в самих кровяных тельцах, в клетках кожи и мозга, в тканях и костном веществе, будто их растворяют в невидимом едком растворе, рассасывают в желудочном соке. Он отчетливо чувствовал, что его тело, его энергия являются кормом для какой-то иной, присутствующей здесь жизни. Эта жизнь, представленная человекоподобными существами, создана не на Земле, возникла не на земной основе, а по иным биологическим законам, на иной химии. Она явилась на Землю за кормом, который иссяк в ее прежней среде обитания. Набросилась на беззащитных, ничего не ведающих землян, и беспечные люди, и он сам, Белосельцев, служат едой, кормом для этих человекоподобных пришельцев.

Белизна и стерильность стен, по которым скользили прозрачные тени, лишь усиливали ощущение ирреальности. Казалось, синтез этих загадочных жизней был осуществлен под воздействием бледных отсветов далекой планеты, возбудивших таинственный код. Этот код был занесен на Землю в капельке мертвенной слизи, в кристаллике льдистой молоки и замороженной спермы. Так лунными ночами в заводях, среди мертвого ила и блеклых трав, созревает икра лягушек. Разбухает, впитывает жадно ночные, летящие из неба лучи, сотрясая черно-блестящую поверхность воды трепещущим студнем. Белосельцев чувствовал присутствие инопланетных существ, поедавших его. Каждое, проходя, вонзало в него невидимое острие, слизывало капельку крови, впивалось отточенным хоботком и буравчиком, высасывая его соки и плоть.

Тучный, упитанный, плотно упакованный в темный атласный пиджак, с алмазным перстнем на пухлых голубоватых пальцах, проходил известный банкир, поворачивая бело-румяное лицо к собеседнику, который легко узнавался по хищной мохнатой мордочке злой обезьяны. Этот второй обычно восседал на пресс-конференциях президента, расшифровывал междометия и мычания хозяина, на лету исправляя его ошибки и ляпы, одновременно одними умными глазками издевался над ним и глумился.

— Эти выморочные уроды в толпе с красными флагами и портретами Сталина не опасны! Они — вымирающая популяция, и, если хотите, мне их жалко, — говорил банкир, сыто шевеля влажными розовыми губами. — Они умрут от пьянства, от холода, от недоедания и инфекций. Ибо неприспособлены к новым условиям. И их не нужно спасать! Они — бремя, избыток материи! Выживут сильные и здоровые, мы с вами. Из прошлой эпохи мало что может сгодиться. Изделия труда, заводы, книги, идеи — все хлам, все пойдет на помойку. Вы знаете, я решил купить один из космических кораблей «Буран». Хочу поставить его на набережной и сделать там казино, или дом свиданий, или, на худой конец, общественный туалет. Пусть хоть чем-нибудь послужит новой России!

Его собеседник смеялся, кашлял, ожесточенно чесал рыжеватую растрепанную бороденку, вычесывая из нее что-то живое, мелкое, досаждавшее ему и кусавшее.

Белосельцев чувствовал бессилие и беззащитность. Наполнявшие комнату существа, их личины и образы были мнимы. Были подобием, а не сущностью. А истинная их сущность оставалась невидимой, действовала в другом измерении, была неподвластна обычным органам чувств. Проявлялась как неисчезающая угроза и страдание.

Так было с ним в Чернобыле, когда в безоблачном небе светило солнце, в прозрачном воздухе стояли травы, белели нарядные мазанки и все было пронизано невидимой смертью. Незримые лучи настигали сквозь стены, пронизывали одежду, убивали кровяные тельца, разрушали сетчатку глаз, порождали в нейронах мозга безумие. Так было с ним в Афганистане, в ущелье Панджшер, когда в стеклянной высоте розовели сухие склоны, сверкала на перекатах река и в безмолвном безлюдном мире присутствовала смерть. Уставила ему в лоб отточенное острие. Он чувствовал между бровей незримую сетку прицела, будто села и шевелила лапками назойливая муха. Беспомощно оглядывал горы, пытаясь обнаружить слабый металлический отсвет.

К ним подошел сутулый худой человек с выпуклой, почти горбатой спиной. Казалось, под пиджаком у него находится плита, сгибавшая спину. Голова человека была бритой, костяного цвета, как огромный бильярдный шар. Сквозь толстые окуляры очков смотрели огромные, розовые, без зрачков глаза. Эти окуляры были видимостью очков, а на деле закрывали отверстия в голове, сквозь которые пульсировало, хлюпало розовое, напоминавшее кисель вещество мозга. Эти глаза без окуляров могли вылиться на пол, истечь розоватым теплым студнем.

— Это господин Сальмон. — Каретный представил его Белосельцеву. — Ученый из Бельгии. Большой друг нашей многострадальной России.

— Господин Каретный рассказал мне о вас. О ваших афганских, кампучийских и ангольских подвигах. — Сальмон захватил руку Белосельцева, не отпускал, и казалось, на его влажной ладони находится чувствилище, с помощью которого он изучает Белосельцева, снимает множество проб, узнает его пульс, группу крови, вторгается в генетическую память. — Рад познакомиться с вами.

Сальмон правильно выговаривал русские слова, но с легким дефектом. Не с акцентом, а с косноязычием, будто во рту его находилось стеклышко или леденец. И это косноязычие выдавало искусственность, синтезированность речи, составленной, как у робота, из отдельных записанных слов.

Белосельцев был неприятно поражен тем, что Сальмон слышал о нем. Каретный привел его в общество, где его знали и ждали.

— В Афганистане имела место борьба разведывательных агентур, — сказал Сальмон, выпуская ладонь Белосельцева из своей вялой, пластилиново-мягкой руки. — Во время войны в Заливе имела место борьба электронных устройств и потоков. Будущие сражения будут связаны с борьбой психотронных энергий. Хотя, конечно, подобные энергии использовались в определенной степени и в прежних традиционных конфликтах.

— Что вы имеете в виду? — спросил Белосельцев, ощущая на ладони ожог от пожатия, словно прикоснулся к крапиве.

— Когда советские войска вошли в Афганистан, муллы всех мусульманских стран молились одновременно о сокрушении неверных. Нанесли вашим войскам парапсихологический удар, который кончился для вас поражением. Я слышал от ваших историков — в сорок первом году гитлеровские армии должны были взять Москву. Между этими армиями и городом не было регулярных войск, а только разрозненные ополченцы. Но православные священники во всех уцелевших церквах и даже в сталинской тюрьме на Соловках стали молиться о спасении России, вынесли иконы к линии обороны, и немецкие войска побежали вспять. Совсем недавно, во время вашего «путча», ГКЧП был парализован, а вошедшие в Москву дивизии деморализованы, потому что тысячи экстрасенсов и парапсихологов нанесли концентрированный удар по Кремлю, и это позволило Ельцину выиграть у безвольных, парализованных коммунистов.

Сальмон смотрел на Белосельцева розовыми колбами, в которых сочились соки, переливалась перламутровая слизь, трепетали тонкие красные жилки. Белосельцев чувствовал льющуюся из этих живых флаконов энергию. Таинственную химию неземных элементов, вступивших в связь с его плотью и психикой. Вспомнил страшные дни августа, когда над Москвой проносились незримые разящие вихри, слышались свисты перепончатых крыльев, удары отточенных клювов, цепких когтистых лап. От этих энергий разрушалась броня бэтээров, слепли экипажи, цепенели властители, выходила из строя неповоротливая государственная машина. Всю неделю Москва была во власти незримых, налетевших невесть откуда существ. И когда они улетели, прежняя власть была уничтожена, исклевана и обглодана. В Кремль вселился Ельцин, и история, натолкнувшись на незримую преграду, остановилась на мгновение и двинулась в другом направлении.

Эту остановку истории, толчок и изменение траектории Земли чувствовал в те дни Белосельцев, блуждая по ошпаренной, ободранной и оскверненной Москве.

— Как действует эта энергия? — спросил он у Сальмона, испытывая парализующее действие застекленных розовых сгустков.

— Воздействует на психические коды личности. Искривляет логику поведения. Управляет поступками и приводит к алогичным действиям. Как вы знаете, можно искривлять магнитную силовую линию, искажать гравитационное поле, видоизменять тепловое поле. Точно так же можно искривлять логическую линию, добиваясь от индивида нелогичных, анормальных поступков. Я вам открою секрет. На Первом съезде Советов, собранном Горбачевым, присутствовала большая группа парапсихологов, уже имевших карты психологического поведения и самого Горбачева, и Сахарова, и Лукьянова, и многих известных политиков. Эта группа вела управление съездом. Результат превзошел ожидания!

В серьезных профессиональных интонациях Сальмона чувствовалась едва уловимая насмешка. Эта насмешка могла означать, что все сказанное было шуткой, фантазией, интеллектуальной игрой. Но эта же насмешка могла означать превосходство, презрение, господство победителя.

— Но ведь должен быть генератор энергии? — Стерильная белизна палат ослабляла волю и разум Белосельцева и действовала как пары эфира. — Где ваша психотронная пушка?

— А вот наш генератор, вот пушка! — Сальмон повел рукой по белым стенам, полупрозрачным теням, по лицам гостей, в каждом из которых таился заряд ненависти, страха, ядовитой неприязни. Лица, искаженные, со смещенными осями симметрии, казались спусковыми крючками, готовыми к моментальному одновременному залпу.

— Значит, и я являюсь деталью вашего генератора? И меня вы рассматриваете как источник энергии?

— Позвольте ваш пульс! — полушутливо, играя, изображая озабоченного доктора, сказал Сальмон. Он взял Белосельцева за запястье. Извлек из кармана часы, толстые, золотые, с несколькими циферблатами. Сжал своими цепкими пальцами запястье Белосельцеву и стал смотреть на стрелки розовыми глазами. Белосельцеву казалось, что в вену ему проникают тончайшие экстракты и яды, разбегаются по крови, заносят в его жизнь невидимые отравы. Когда Сальмон отпустил его руку, на запястье продолжал гореть малый ожог, словно укус змейки.

Между тем из череды фланирующих гостей отделился чернобородый белозубый армянин. Громко хлопнул в ладоши, привлекая внимание, и произнес:

— А теперь, друзья, когда все собрались, мы можем приступить к нашей еженедельной встрече. Обсудить очередную насущную проблему, используя метод «мозговой атаки». Как всегда, обещаю вам, все самые ценные выводы я доложу президенту. Вы знаете, как ценит наш президент общение с интеллигенцией. Как плодотворно это общение с обеих сторон… Прошу садиться!

Все с готовностью стали рассаживаться вокруг дубового стола в удобные кресла, образуя два тесных ряда. Армянин из президентского совета черноглазо и живо их всех оглядывал, белозубо улыбался и одновременно своими кивками и улыбками заставлял садиться, готовил к коллективному действу.

— Вы знаете, — продолжал советник, — противостояние нашего президента с Хасбулатовым и Руцким, а также с Верховным Советом достигло предела. Оно парализует реформы, сотрясает власть и чревато гражданской войной. Этот узел надо разрубить, и он будет разрублен одним ударом. Президент надеется на вашу поддержку. Все президентские службы готовят юридическое, силовое, информационное обеспечение этого удара. Сейчас мы должны высказать суждения по этому драматическому поводу!

Он обвел всех жгучими глазами, излучавшими фиолетовый свет, как угольки в угарной печи. И Белосельцев почувствовал кружение головы и удушье, словно и впрямь угорел.

— Прошу вас, сударыня! — обратился он к вдове академика, которая ревниво ожидала этого первого приглашения, нервно чадила сигаретой.

— Этих двух гадин, Руцкого и Хасбулатова, нужно убить! Как убивают клопов и улиток! Чтобы вытек сок, и конец! Я буду просить, нет, буду требовать у президента, чтобы он выполнил свой исторический долг, добил гадину! Я говорю это не только от моего имени, но, поверьте, и от имени Андрея Дмитриевича! Не могу вам всего раскрыть, но он оттуда, с неба, обращается к нам и требует: «Раздавите их, как мерзких букашек!»

Она нервно дернула рукой с сигаретой, уронила на стол сухой пепел. Жадно затянулась, выпуская ядовитую струю дыма. И Белосельцеву померещилось, что рука, сжимавшая сигарету, костлявая, в черных венах, превратилась на мгновение в куриную лапу, а серая струя дыма — в трубу, направленную к световому оконцу. Туда, в дождливое оконце, в летний город, по этой трубе была выпущена ядовитая сила, полетел заряд, достигая невидимой цели. И кто-то уже был ранен, страдал, умирал, обожженный тлетворным дыханием.

— Умоляю, дайте мне на них компроматы! — требовательно и капризно воскликнул телевизионный начальник, дрыгнув под столом короткими ногами, отчего щелкнули, как орехи, его длинные каблуки. — Через десять часов эфирного времени люди будут плеваться при одном их имени. Если их посадят в тюрьму или оторвут им головы, люди закажут молебен и поставят свечки в церквах! Вы не используете мощь телевидения! Хотите, сделаю из них идиотов? Хотите, разбойников с большой дороги? Хотите, фашистов, наследников Гитлера? Но будьте любезны, обеспечьте мне безопасность! Поставьте у телестудии заслоны солдат! Ведь это меня они грозятся повесить!

Он слегка капризничал и кривлялся. Кокетничал, щелкал каблуками. Его носатое пучеглазое лицо нестареющего комсомольского вожака вдруг — когда Белосельцев чуть прищурил глаза — превратилось в темную дымную прорубь, и из этого пара вдруг высунулась рыбья морда, чмокнула ртом, провернула в орбитах красные с ободками глаза и скрылась. Прорубь смерзлась, и в ней вылепился мясистый нос, шевелящиеся губы, трусливо-капризное лицо маленького злодея.

Следующим выступил в дискуссии авиационный маршал. Деликатно, любезно подтянул вверх свои губы-колбаски и, улыбаясь и как бы стесняясь своего военного прошлого, произнес:

— Надо прежде всего вывезти из Дома Советов имеющийся там арсенал. Надо увезти оружие и оставить им одни микрофоны. А потом и их отключить. Когда у них замолчат телефоны и погаснет в залах заседания свет, они с миром разойдутся по своим депутатским квартирам пить пиво. Но если не разойдутся и достанут оружие, их надо бомбить! — Он продолжал улыбаться, подтягивая колбаску верхней губы. — На решающих переломных этапах борьбы за власть нельзя церемониться. Большевики бомбардировали Кремль. Политбюро бомбардировало дворец Амина. Пиночет бомбардировал резиденцию Альенде. Были разрушения, были пожары, но наградой была власть! Мое мнение: или пусть они убираются вон, или их надо бомбить!

Белосельцеву показалось, что веревочки, прикрепленные к губам, продолжали натягиваться, кожа и ткань лица стали сворачиваться вверх, как чехол, и под чехлом обнажилась легированная нержавеющая поверхность черепа с поворотными шарнирами, мигающими индикаторами, датчиками слуха и зрения. Вместо маршала был явлен беспощадный робот-убийца. Под воротник рубахи в стальную трубу горла уходили цветные жгуты проводов, и что-то негромко щелкало, шелестело, искрило.

Белосельцев понимал, что перед ним были обыкновенные люди, из кожи и костей. Одни из них старые, другие немощные, коим недолго быть на земле. Но одновременно это были и нелюди, обманно напялившие на себя людские личины. Этот обман обнаруживался в них внезапно протянутой птичьей лапой, или рыбьей чешуей на лице, или клочком шерсти в глазах, или козлиной ногой в туфле. Каждый из них, кто из глаз, кто изо рта, кто из отверстия в животе и паху, излучал бестелесную энергию, пучками, лучами, волнами направляя ее в световое оконце, в мир. Эта энергия уносилась в город и поражала там невидимые цели, парализовывала и мучила, обрекала на страдания и корчи. Сальмон деловито расхаживал, манипулировал руками, словно вводил поправки в прицелы, уточнял координаты целей.

«Духи, — шептал Белосельцев, чувствуя слизистыми оболочками ноздрей и губ присутствие этих обжигающих энергий. Подобное он испытывал каждый раз, когда начинали говорить за столом, — ожог боли. — Духи злые…»

Говорил депутат-перебежчик, известный своей недавней близостью к Хасбулатову. После того как ему посулили пост министра и отправили в командировку в Америку, он перешел на сторону президента. Белосельцеву было неприятно его помятое, складчатое лицо с выпуклым подбородком, напоминавшее изжеванный старый ботинок, расшнурованный, с отстающей подошвой, из которой высовывается грязный палец.

— Тут не следует, на мой взгляд, торопиться! — говорил депутат, и Белосельцев не мог отыскать на его лице глаза, словно они были зашиты. — Что пользы, если разгоним парламент? Ведь есть еще оппозиция. Надо дать ей собраться в парламенте. Пусть придут со своими знаменами, своими лидерами, боевиками. Тогда их и прихлопнуть всех вместе! Как на медведей охотятся? Выкинут дохлую лошадь и ждут, когда со всей округи косолапые сойдутся. Тогда и бьют их из засады до последнего! Руцкой — это дохлая лошадь! — Он смеялся, а Белосельцев не мог отыскать на его лице губы, а видел только отваливающуюся подошву и грязный шевелящийся палец.

Банкир, бело-румяный, чернобородый, рассматривал свой крупный алмазный перстень.

— Передайте президенту, что мы ради его окончательной победы отдадим все свои капиталы. Снарядим людей, добудем для них оружие, снарядим транспорт. Пусть он расправится с этой коммунистической и фашистской заразой! Надо их всех туда заманить, а потом весь дом, все подъезды и окна замуровать, залить бетоном, как в Чернобыле. Пусть вместо этого мерзкого дома стоит саркофаг! Сколько надо бетона? Сколько бетонных заводов? Куплю на свои! Президент знает, банкиры сделали свой выбор!

Он любовался перстнем и был похож на сочную черно-красную гусеницу, поместившуюся на утреннем, осыпанном алмазной росой листе. Нацелился на аппетитную кромку, чтобы жевать, извиваться, оставляя после себя зеленые комочки переваренной материи.

Ему вторил поэт-пародист, извиваясь на стуле, словно у него не было позвоночника.

— Мы, писатели, не можем идти на штурм коммунистического логова! Не можем вешать на фонарях! Для этого, я надеюсь, найдутся другие мужественные и сильные руки. Но мы можем все как один воскликнуть: «Снимите с них скальпы!» Забейте им в глотку осиновый кол!» Это я обещаю! Пусть стар и млад, актер и художник, больной и здоровый все как один воскликнут: «Пусть вешающие и стреляющие руки не дрогнут! Ибо это праведная и священная месть!»

Он извивался в непрерывных конвульсиях, проталкивая сквозь свой длинный червеобразный кишечник катышки ненависти. Его лупоглазое лицо увлажнилось, а у кончиков губ выступила млечная пенка.

Белосельцев понимал, что присутствует не на дискуссии интеллигентов, не на семинаре политологов, не на встрече единомышленников, а при загадочном магическом действии, где каждый из участников путем таинственных ухищрений аккумулировал в себе пучок злой энергии. Прицельно и точно выстреливал ею в невидимые, обозначенные заранее цели. Присутствующие использовали для этого особую таинственную биологию, свое друг с другом соседство, словно незримо совокуплялись и в миг соития извергали из себя убивающие пучки.

«Духи», — повторял Белосельцев, чувствуя, как от близости к ним начинает перерождаться его собственная плоть. Он не уходил, подвергал себя риску, как исследователь, понимая, что случай подарил ему неповторимую возможность обнаружить жуткую тайну. Проникнуть в ее природу, обезвредить и многих уберечь и спасти.

Пресс-секретарь президента был похож на маленького косматого зверька. Скалил желтые зубы, привыкшие грызть и точить. Вот-вот засунет в карман соседу цепкую волосатую лапку, извлечет из него и раскусит грецкий орех.

— Хочу лишь добавить. Ни в коем случае нельзя забыть о юридической процедуре ареста участников смуты. И о необходимости нейтрализовать Православную церковь, чей моральный авторитет может быть использован против нас!

Злая обезьянка держала в зубах орех, заталкивала его поглубже за щеку. Щека, покрытая желтоватой нечистой шерсткой, бугрилась, а зверек раздраженно почесывался, нащупывал в мохнатом боку жалящее и кусавшее его насекомое.

Экономист-реформатор с выпуклой грудью и огромным, печально свисающим носом, похожий на пеликана, крикливо, по-птичьи, требовал к себе внимания:

— Мы должны заручиться поддержкой посольств! На случай успеха и на случай провала! Было бы правильно каждому получить выездную визу. Если мы проиграем, это обеспечит нам спасение от фашиствующих толп. Если выиграем, то отправимся в триумфальное путешествие за границу объяснить мировой общественности смысл нашей новой политики!

Белосельцев отчетливо различил постукивание клюва и тугой шелест перьев. Глубокий утробный звук, смесь хруста и бульканья, сопровождающий переваривание съеденной пеликаном лягушки.

Все они, здесь заседавшие, были странными гибридами людей и животных. Птицерыбы. Моллюскообразные. Червовидные. Насекомоподобные. Курили сигареты, смотрели на часы, поправляли галстуки, раскланивались друг с другом. Но в урочный час сосредотачивались, делали одинаковое напряженное выражение лица, выбрасывали из себя квант ядовитой энергии. Белосельцев прослеживал траектории смертоносных пучков. Они летели сквозь окно над сырыми крышами, шелестящими бульварами, над Садовым кольцом и брусчаткой Красной площади. Пронизывали храм Василия Блаженного и штырь высотного здания. Достигали белого дворца на набережной, где в этот час заседал парламент и спикер едким, недовольным голосом урезонивал кого-то, прорвавшегося к микрофону. Невидимые сгустки энергии вонзались в стены дворца, в деревянные обшивки кабинетов, в ткань дорогих гобеленов, в пластмассовую обшивку потолков и лифтов. И все это начинало дымиться. Сочились едкие дымки, тлели угольки. Огонь хватал ковры и портьеры. Душное пламя начинало гудеть в коридорах. И вот уже весь дом был охвачен пожаром, кидал в высоту жирные космы дыма. Зловещий черно-красный пожар отражался в Москве-реке, и по этому золотому отражению медленно шла баржа.

«Крематорий, — шептал Белосельцев. — Операция «Крематорий»!» И ему казалось, что он теряет рассудок.

— Дамы и господа! — Армянин-советник звонко хлопнул в ладоши, прекращая прения. — Полагаю, и на этот раз мы выполнили свое предназначение! Высказали свои суждения, свое понимание момента! Президент вас услышит. Ну а теперь, как обычно, нашу встречу завершит необременительная трапеза, которой нас угощают наши дорогие хозяева, сопровождая ее, как всегда, изобретательной выдумкой!

Он обольстительно улыбнулся, кланяясь владельцу алмазного перстня. Обращаясь к дверям, как фокусник, хлопнул несколько раз в ладоши.

В дверях появились официанты в черных фраках. Они несли переброшенные через локоть красные скатерти. Широкими взмахами постелили их на дубовый стол. Белосельцев вдруг разглядел, что это были красные советские знамена, одно с изображением герба, другое с Лениным, третье боевое, с надписью: «За нашу Советскую Родину!» Собравшиеся смеялись, щупали знамена, пощипывали шелковые вышивки и золотистую бахрому.

Опять появились официанты, неся подносы с пивом и грудами розовых, охваченных паром креветок. Расставили яства на красных полотнищах, среди гербов и надписей.

— Угощайтесь, прошу вас! — пригласил армянин.

Все кинулись уничтожать креветок, стали наливать в высокие стаканы пиво. Ломали хрустящий хитин, сорили на стол, впивались в сочную сладкую мякоть. Знамена покрылись сором, ошметками, потеками пива. Собравшиеся урчали, скрежетали, попискивали. Креветка в руках у вдовы академика была будто живая, хохочущая, она раскрывала навстречу вдовице свой острый усатый рот, а та, превратившись в жука, шевелила усами и лапками, раскрывала черные костяные надкрылья.

Они вышли вместе с Каретным. Каретный обещал позвонить. Белосельцев жадно ртом хватал сырой свежий ветер. Он брел под дождем, чувствуя, как пропитывается холодной освежающей влагой. Не понимал, где он только что был. Что с ним случилось. Кого он видел в бестелесном свете белокаменных палат.

«Духи», — шептал он, подставляя лицо холодным брызгам.

Глава десятая

Белосельцев вернулся домой, его тело под рубахой горело, и, раздевшись перед зеркалом, увидел на груди, на плече длинный ряд волдыриков, словно его хлестнули крапивой или пробежала по телу жалящая сороконожка. Каждый волдырик был окружен красным ободком, и он знал, что это скользнул по нему луч незнакомой энергии.

Он отправился в ванную, пустил воду. Долго смотрел, как шумно летит струя из хромированного крана, наполняется ванна и струятся в водяной толще кольца света. Затем достал с полки бумажные коробки с сухими травами, которые сам собирал на склонах гор. Стал перетирать пальцами почернелые, ржавые соцветия и листья, вдыхая горькие ароматы полыни, ромашек, чабреца, тысячелистника. Вспоминал горячие сухие склоны, шуршание стеблей, маслянистый мазок на пальце от раздавленного резного листочка.

Он брал горстки трав, кидал в горячую воду. Они распускались, начинали благоухать, превращали воду в черно-золотой душистый настой. Он погрузил свое обожженное тело в целебный раствор, чувствуя, как ожившие соки растений трогают его кожу, омывают пораженную ткань, окутывают лицо туманным благоуханием.

Он задремал в ванной, вдыхая запахи сена, и благовонный отвар вымывал из него все отравы и яды, замещая их каплями цветочного сока, пыльцы и нектара. Кожа его выздоравливала, ожоги на глазах исчезали. Он вылез из ванны розовый, свежий, наблюдая, как исчезает в воронке отравленная им черная жижа.

Он сидел в комнате, глядя на старинный буфет, где за разводами водянистого стекла голубела чашка, оставшаяся от бабушкиного свадебного сервиза. Думал, что приключилось с ним в белокаменных палатах. В какую историю вовлек его старый афганский друг. В какой зависимости от него оказался. Ему умышленно, бог весть из каких побуждений, показали секретную встречу, где планировался политический заговор. Влиятельные известные люди замышляли истребление парламента. Ему открыли заговор и тем самым сделали соучастником. Старый товарищ Каретный, опытный и умный разведчик, доверил ему часть государственной тайны, и теперь Белосельцеву предстоит как-то обойтись с этой тайной — либо служить ей, стать частью заговора, либо бежать и скрыться, уклониться от страшного знания, либо идти с этим знанием в стан оппозиции, оповестить вождей, разрушить план заговорщиков.

В старом комоде среди ветхих материнских одежд был спрятан его пистолет. И Белосельцев знал, что ему никуда не уйти от начертанной Богом судьбы. Его не спасут ни целебные травы, ни молитвы любимой, и он продолжит движение все по тем же кругам и бедам, куда влекла его жизнь.

Назавтра намечались митинг и шествие. Их проводил московский вожак, любимец бушующих толп. Трибун — так нарек его мысленно Белосельцев. С Трибуном он встретится завтра на митинге и поведает ему о зловещем заговоре.

К полудню он был на площади Рижского вокзала. Знакомая с детских лет, когда от зеленых витиеватых строений уносила его электричка в осенние леса под Волоколамском, и с разболтанной тулкой он бродил по сырым опушкам, слушал треск и рокот взлетавшего рябчика, следил, как мелькает в осинах белый заяц, посылал в него огненный выстрел, — теперь эта площадь оглядела его изумленно глазами зеленых строений.

Сквер перед вокзалом кипел толпой, пестрел транспарантами и знаменами. По улице еще мчались машины, но толпа не умещалась в сквере, выплескивалась на проезжую часть, и там тревожно вспыхивали лиловые мигалки милиции, постовые взмахивали полосатыми жезлами.

Густо из соседних улиц, из метро, из троллейбусов и трамваев валил народ. Иные тут же разворачивали транспаранты и флаги, двигались к скверу, вливались в людской водоворот. Другие некоторое время кружили поодаль, высматривали и примеривались. Прибывающая масса была не едина, она распадалась на отдельные завитки и сгустки. В каждом была своя жизнь, свой лидер, свой символ и знак.

Белосельцев двигался среди этих сгустков, напоминающих пчелиный рой. Искал Трибуна, исследуя одновременно, как пчеловод, эту растущую на глазах жужжащую массу, закон ее роста, ее внутреннюю силу.

На высокой, изрядно помятой клумбе скопились сталинисты. Они держали портретики Сталина, бережно покрытые целлофаном, приклеенные к древкам изоляционной лентой. Это были крепкие старики с резкими, целеустремленными морщинами, жилистыми рабочими кулаками, с красными бантами в петлицах. А так — же пожилые седовласые женщины, прижимавшие к груди плакатики с надписями: «Товарищ Сталин, вернись!» Была и молодежь со свежими смышлеными лицами, по виду студенты, на чьих пиджаках и рубахах красовались значки с изображением вождя. На вершине клумбы стоял оратор и в хрипящий, то и дело глохнущий мегафон восклицал:

— Он врагов народа к стенке ставил, поэтому и цены снижались, и войну выиграли, и в космос полетели! Но, видно, товарищ Сталин не всех дострелял, и они его успели извести! Теперь мы без Сталина, и без Родины, и без армии, и главный кровавый вражина засел в Кремле, как в берлоге, и оттуда нас добивает! И пока не придет новый Сталин, проку никакого не будет!..

Белосельцев покружился в этой малой, завитой вокруг клумбы спирали, вынося из нее странное зрительное воспоминание. Он, первоклассник, стоит в пустом вестибюле школы, подходит к портрету Сталина, трогает золотой багет, и на пальцах его остается легчайшая золотистая пудра, пыльца одуванчика, крупицы сусального золота.

У ограды под трехцветным имперским стягом собрались националисты. Было много пожилых бородатых монархистов и румяных молодцов в форме Добровольческой армии. Были точные копии замоскворецких купцов в сапогах бутылками и копии половых из трактиров в распахнутых жилетках и косоворотках. Были профессорского вида интеллигенты и укутанные в расписные платки красавицы с кустодиевских холстов. У многих были двуглавые орлы в петлицах и эмалированные трехцветные эмблемы.

Белосельцев остановился среди них, ловя обрывки их разговоров, музыку царских гвардейских полков, вырывавшуюся из кассетника.

— Всю эту масонскую символику с Красной площади долой! — говорил маленький оживленный мужчина с сединами старца и румянцем младенца. — Пентаграммы Троцкого с башен долой! Этот пепел нечестивцев и колдунов, замурованный в стены, долой! И самого магистра Ульянова-Ленина, пропитанного смолами и ядами скорпионов, долой! Вот увидите, снесем символику сатаны, и сатана отступит из России!

— Я с вами абсолютно согласен! — вторил ему усатый, барственного вида господин в фуражке, похожий на предводителя дворянства. — Недавно я ездил в мою родовую усадьбу под Клин. Дом еще вполне приличен, пруд и парк целы. Я буду ходатайствовать о возвращении мне моего родового поместья!

Белосельцев и с ними постоял, проникаясь их интонациями, словно дымом костра. Было ощущение, что его пиджак и рубашка покрылись легчайшим серебристым пеплом сгоревших времен, и от этого было странно и больно.

Он перешел к следующей группе, состоявшей из военных в офицерских мундирах. Они стояли под красным штандартом, тут же разворачивали транспарант с надписью: «Союз офицеров». Худощавый, с усиками, в темных очках — Офицер, как тут же окрестил его Белосельцев, — узнаваемый по телепередачам и газетным снимкам, говорил в мегафон:

— Пусть режим не надеется на продажный генералитет, засевший в теплых сортирах на своих приватизированных дачах! Средний комсостав, командиры полков и батальонов, с нами! Они не пойдут за предателями, превратившими великую армию в придаток американской морской пехоты! Мы не позволим уничтожить цвет русского офицерства!

На его мегафонную речь сходились крепкие, коротко стриженные мужчины. Гражданское платье не скрывало их стать и выправку. Они держали руки по швам, глаза угрюмо смотрели из-под насупленных бровей. Белосельцев поймал себя на том, что и он, подобно им, отвел назад плечи, убрал живот, прижал к бедрам руки.

Он продолжал свое медленное кружение по площади среди флагов и транспарантов, словно перетекал из одного сосуда в другой, и в каждом был свой настой и отвар, свой замес. Звучали свои особые речи, своя музыка, колыхались особые стяги, и выражение лиц и покрой одежд были неповторимыми и особыми. Все говорили по-русски, но каждый о своем, часто отрицая другого. И у Белосельцева было странное ощущение, будто это был не единый народ, а несколько разных народов, вычерпанных из разных историй. Некогда единое целое теперь было расколото, измельчено, продолжало дробиться, истираясь в крупу.

Стройные молодые люди в черной форме, перетянутые портупеями, продавали брошюры с названием «Черная сотня», зазывали покупателей:

— История истинно русского национального движения!.. Раскрытие жидомасонского заговора!.. Военно-православный орден русских!..

Загорелая, бедно одетая женщина размахивала плакатиком с надписью «Крым — часть России!» и выкликала:

— Русские братья! Если вы не поможете Крыму, туда придут турки! В Севастополе, городе русской славы, построят мечети и поднимут флаг с полумесяцем!

Поодаль, одинокий, похожий на языческого Леля, стоял юноша с золотой перевязью на голове. Он играл на берестяном рожке, пританцовывал, притопывал красными сапожками.

Белосельцев ходил среди народа, растерянно перебредая от одного кружка к другому, не понимая, что объединяет людей, кто какому Богу молится, какому вождю служит. И кто он сам, потерявший профессию, армию, Родину, к какому кружку примкнет, в какой строй вольется.

На него набежал и бурно обнял Клокотов. И сразу же редактора стали тормошить, отвлекать почитатели. Протягивали ему для автографа свежий номер его газеты с большой карикатурой, где уродливый, звероподобный Ельцин топтал мохнатыми лапищами Россию. Клокотов, польщенный вниманием, но и раздраженный, задерганный, писал бегло на полях газет и одновременно говорил Белосельцеву:

— Трибуна еще нет, но и когда придет, здесь, в народе, с ним поговорить будет невозможно! Подведу тебя к нему после митинга, в Останкине, там поговоришь!

Он чертил в который уж раз свой автограф, прорывая ручкой газету. Какая-то немолодая измученная женщина протягивала ему благодарно букетик цветов.

Мегафон, перекрывая рокоты улицы, громогласно возвестил:

— Внимание!.. Приступаем к выдвижению!.. Формируем колонну!.. Дружинники «Трудовой Москвы», занимайте места в голове колонны!..

Повинуясь властному управляющему голосу, вся разрозненная толпа стала медленно и неохотно сдвигаться на проезжую часть. Останавливала транспорт, наполняла улицу флагами, хоругвями, длинными полотнищами. Выстраивалась в рыхлую, твердеющую колонну, которую цепями окружали дружинники. Среди них мелькали организаторы в красных повязках, с громкоговорителями. Обтесывали, ровняли колонну, кого-то понукая, одергивая. Колонна дышала, упиралась в невидимую черту, порывалась двигаться, замирала нетерпеливо. Несколько милицейских машин нервно и воспаленно мерцали мигалками. Полковник милиции, осматривая колонну, что-то возбужденно передавал по рации.

«И мое здесь место!..» — думал Белосельцев, встраиваясь в ряды демонстрантов, помещаясь между мужчиной в пластмассовой каске и женщиной с букетом гвоздик. Красное полотнище колыхнулось, легло ему на лицо, превратило мир в огненное свечение.

— Расступись!.. От середины!.. Влево-вправо десять шагов!.. — повелевал мегафон.

Народ раздался. В открытое русло стал вплывать, вдавливаться, раздвигая толпу, огромный ковчег — зеленый, ребристый, двухкабинный тягач для перевозки ракет. На тягаче была установлена сварная рама, на ней висели колокола. Тягач был украшен цветами, флагами, обклеен листовками, транспарантами. Был похож на сказочного кита, выгнувшего спину, на которой росли деревья, стояли дома и церкви, расхаживали люди. В разные стороны торчали раструбы громкоговорителей. В кабине сквозь стекло виднелась голова водителя, словно его проглотил кит и держал в застекленном чреве. Среди колоколов сидел звонарь. Опутанный веревками, он дергал плечами, ногами, руками, извлекал из колоколов рокочущие шумные звоны. Над цветами и флагами, возвышаясь над кабиной, в рост, стоял человек. Он вскидывал вверх кулак, и громкоговорители разносили над толпой его яростные надрывные призывы. Это и был Трибун. Его появление на ракетовозе, с колоколами и музыкой, напоминало явление народу пророка, древний библейский въезд в город, только вместо священного осла был зеленый прокопченный ракетовоз. Толпа ревела восторженно. В воздух летели цветы. На деревьях, на крышах домов, в распахнутых окнах виднелись люди. Все было пестро от цветов и полотнищ. В небе, разнося благую весть, звенели колокола, а сама весть, пропущенная сквозь динамики, реяла над толпой, жгла ее, грозила, укоряла, дразнила, и толпа, глядя на своего кумира, на взмах его маленького кулака, скандировала, тянула вверх тысячи стиснутых кулаков.

Белосельцев двигался рядом с ракетовозом в клубящейся горячей колонне. В явлении Трибуна было что-то чудовищное и великолепное. Жуткая и привлекательная смесь библейского и сиюминутного. Эклектика и красота, соединенные животворящей энергией. Чудище ракетовоза, оклеенное плакатами, сбереженное и сохраненное от уничтоженной и поруганной армии, самодельная ликующая звонница, построенная в том месте, где прежде покоилось угрюмое туловище ракеты, звонарь, своими движениями и подскакиваниями похожий на скомороха, Трибун, как поводырь и вождь племени, возвещающий своему народу божественное откровение, ведущий свой народ через моря и пустыни в обетованные пределы, — все восхищало Белосельцева. Он вдруг почувствовал освобождение от бремени собственной изнуренной воли, одиноких переживаний и страданий, вручил свою волю толпе, ее мерному колыханию, качанию, поверил вещавшему из цветов и флагов человеку. Он не различал слов, а слышал одну громыхающую, страстную, верящую интонацию. Так и шел, окруженный людьми, время от времени получая в лицо шлепок красного ситца, превращавшего небо и солнце в горячее зарево.

Шествие двигалось от Рижского вокзала к Останкину, через Крестовский мост, мимо кладбища, железнодорожных путей, складов. Наливалось, набухало, напоминало огромный распускавшийся бутон. Впереди по пустому асфальту ехала милицейская машина с лиловой мигалкой, которая испуганно и ошалело мерцала. За машиной, стараясь ее настигнуть, катился вал гула и грохота, звона и музыки, и улицу будто горячей шевелящейся лавой заливала людская масса.

Дружинники, взявшись за руки, оцепили толпу. Они не давали ей распасться, растечься в стороны. Держали ее в огромном неводе, тянули вперед. Толпа неохотно, недовольно повиновалась, всасывалась в этот огромный бредень, казалось, полный водорослей, донного ила, огромных неповоротливых рыбин. И лишь отдельные люди выскакивали из толпы, как мелкая, прорвавшаяся сквозь ячею рыбешка.

Белосельцев оглядывался на соседей. Впереди с красным флагом шел крепкий парень в спортивном костюме, в велосипедном картузе. Его бритый затылок блестел от пота, а рука, сжимавшая древко, переливалась мускулами. Рядом шагал чернобородый мужик в поддевке, в ямщицких сапогах, держал в руках кассетник, и из него, записанные на пленку, разносились церковные хоралы. Следом шагали немолодые женщины со счастливыми лицами. Они несли портретики Сталина, флажки и надувные шарики. Пели: «Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля». Чуть поодаль, за головами и флагами, Белосельцев разглядел знакомое лицо. Вспомнил, что видел его в кабинете у Клокотова — физик, предлагавший заглушить Телецентр мощным электронным импульсом. Он радостно крутил головой, в петлице у него была красная живая гвоздика.

— Я бы эту сучью башню в Останкине руками разобрал! — говорил шагающий рядом рабочий в пластмассовой каске, показывая свои огромные корявые руки, которыми был готов ломать, вырывать остроконечную, уходящую в небо иглу, наполненную ядом, впрыскивающую этот яд в измученных людей. — Я бы это тель-авидение облил бензином и поджег, как клоповник! Одни жиды на экране!

— Это ихний главный оплот, Останкино! Им танков не надо, оставь у них телевидение, и они нашего брата на цепи держать будут! Говно с земли будем подымать и есть! — Пожилая женщина в стоптанных туфлях шаркала, сбивалась с шага, торопилась к проклятой башне, чтобы там пригрозить этому идолищу, высказать свою ненависть.

— Как они в прошлом году нас долбали! — отозвался жилистый малый с красной повязкой. — Наши палатки под самой телебашней стояли. Третий день живем как партизаны в лесу, на кострах готовим. Городок назвали «Освобожденная территория Советского Союза». Эти полицаи, фашисты лужковские, напали на нас в три часа ночи, аккурат как немцы на Советский Союз! И пошли нас увечить! Детишек, баб сонных по головам, по костям! Я от костяного хруста проснулся. Выскакиваю, фонарики ихние, каски белые, и стон кругом. Ну я дровину одну подхватил и крутанул ею пару раз по каскам! — Парень усмехался, не мстительно, а довольно, вспоминая не побоище, а палаточный городок, крохотный лоскутик освобожденной родной земли.

На его усмешку отозвался изможденный голубоглазый человек, несущий черно-бело-золотое полотнище. Он боролся с ветром, старался удерживать древко и, обернувшись к соседям, прочитал стихи:

Россия, Русь, когда же ты проснешься?

Ведь над тобой Иисус Христос вознесся!

Когда, родимая, подымешься с колен

И превратишь врагов в зловонный тлен?

Он читал вдохновенно и радостно, словно сочинял на ходу. И его сосед с красным флагом одобрительно кивал ему. Коммунисту нравился стих про Христа, и два их полотнища трепетали и обнимались в синем небе.

Шедшая впереди шеренга, состоящая из дружных и бодрых мужчин и женщин, взявших друг друга под руки, громко запела: «Кипучая, могучая, никем не победимая, Москва моя, страна моя, ты самая любимая!..»

Где-то рядом, за головами, за флагами и хоругвями, запели другое, невпопад с первым, но столь же воодушевленно: «Броня крепка, и танки наши быстры, и наши люди мужеством полны!..»

В третьем месте понеслось над толпой: «Так громче, музыка, играй победу! Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит! Так за царя, за Русь, за нашу веру!..»

Песни загорались в разных концах шествия, как костры. Хворост, который в них подкидывали, был разный, но огонь был един. Поджигал все новые и новые ряды в колонне, отовсюду доносилось: «Наверх вы, товарищи!», или «Артиллеристы, Сталин дал приказ!», или «Не слышны в саду даже шорохи…»

Белосельцев подхватывал то одну, то другую песню. Радостно прислушивался то к одному, то к другому поющему ряду. Он вдруг подумал, что, наверное, вот так на сенокосе, на огромном поле, разнесенные друг от друга разгоряченные люди блещут косами, ставят зеленые копны, оглашают поле криками и песнями.

Они проходили мимо коммерческих лотков, из которых выглядывали недружелюбные торговцы. Мимо магазинов с иностранными вывесками, где в дверях стояли молодые наглые владельцы. И, ненавидя эти лотки и вывески, толпа начинала зло скандировать: «Позор!.. Позор!..» Раскачивала воздух, раскачивала лотки и магазинчики, раскачивала фасады соседних домов. Но когда из высокого одинокого окна кто-то выставил красный флаг, толпа восхищенно загудела, ликуя, загрохотала: «Ура!», замахала невидимому жильцу, словно это красное знамя вознеслось над рейхстагом.

Там, на вокзальной площади, входя в толпу, Белосельцев поначалу испытывал неудобство, стеснение, чувствовал себя чужим. Он одиноко кружил среди спаянных, слепленных, соединенных в тесные группы людей. По мере того как продвигался среди возбужденного разномастного народа, овеваемый флагами, слушая многоголосие мнений, он начинал испытывать острое любопытство, интерес и азарт, стараясь изучить это многоликое скопище. Но когда тронулось шествие, вовлекло его в свою вязкую, как вар, сердцевину, понесло на своих волнах, как малую, упавшую в поток соломину, он пережил миг освобождения, отказался от своей отдельной воли, вручая себя толпе. Как кидают в общую шапку кто копейку, кто серьгу, кто кольцо, так и он отдал толпе свои страхи, сомнения. Утратил свою индивидуальность, став частью непомерного непобедимого целого. Он ощутил себя сильным, бесстрашным и верящим — он не потерялся в эти разрушительные страшные годы, не утратил товарищей и единоверцев. Они шли рядом с ним, единой колонной, с едиными дыханием и волей. Он не мог бы сейчас сказать, во что он именно верил, под каким флагом шел, какую песню подхватывал, в какой громыхающий клик вслушивался, в какое скандирование вплетал свой голос. Важно, что он был не один, а с народом, не покоренным, не рассеянным, а сомкнутым и могучим. Шагая рядом с немолодым человеком в очках, похожим на инженера или учителя, стараясь не наступать на башмаки семенящей перед ним старухи с флажком, чувствуя, как напирает на него сзади рабочий в каске и алое полотнище в сотый раз прижимает к его лицу свой теплый ситец, он вдруг пережил мгновение ликования и счастья. Он любил их всех, идущих в колонне. Присягал их знаменам. Молча, одними губами, давал клятву на верность, на подвиг, на вечное служение.

Шествие достигло стальной зеркальной колонны, на которой улетала в туманное московское небо космическая ракета. Словно туча, тяжело и вяло, теряя сгустки и протуберанцы, шествие развернулось в сторону Останкина. И возникла игла, громадная, жестокая, яростно вонзившаяся в солнечную дымную высь. Белосельцев, узрев ее из толпы, ощутил ее беспощадную мощь, ее пульсирующую напряженную силу, жгучие вихри, слетающие с острия. Громада была живой, с гладко натянутой кожей, многолапая, гибкая, оснащенная остриями и зубьями, нацелившая для удара блестящее жало. Шествие, в котором находился Белосельцев, еще недавно поющее, ликующее, теперь стало ратью, молчаливым и сумрачным войском, пришедшим на битву с башней.

Толпа приближалась к стеклянному бруску Телецентра. Тянулась вдоль пруда, за которым желтела усадьба, круглились купола красной церкви. Улицу преграждала двойная цепь милиции. Мигали вспышки. Вдалеке стояли грузовики и фургоны, в которых притаились солдаты. Толпа накатилась на препятствие и неохотно, повинуясь закону вязкой и жидкой материи, стала вливаться на огражденную пустую площадку у подножия башни. Туда же вполз зеленый ракетовоз, залип среди людских голов, транспарантов и флагов.

Белосельцев, оттесненный к рядам милиции, наблюдал за шевелившейся толпой.

Истошно гудя, пытаясь проникнуть сквозь толпу, пробиралась машина. Остановилась, стиснутая телами, окруженная раздраженными лицами. Из нее выскочил рослый гневный человек в летнем дорогом пиджаке. Двигая локтями, стал пробираться к мерцающему вдалеке Телецентру, к цепочке милиционеров, за которыми было свободное для продвижения пространство.

— Бездельники!.. Среди бела дня черт-те чем занимаетесь!.. — услышал Белосельцев едкие слова человека. Узнал в нем известного телеведущего, чьи полночные передачи напоминали великосветский салон, куда хозяин, аристократичный, с изысканными манерами, приглашал потомков дворянских родов, заморских именитостей, политическую и художественную элиту. Слушая их сладкие манерные разглагольствования, Белосельцев не мог отделаться от ощущения ненатуральности и фальши искусственно созданного мирка, помещенного среди горя и беды. Телеведущий, с белыми манжетами, с уложенными в парикмахерской волосами, с жестами оперного актера, был паточно красив и внутренне порочен. «Дезодорант» — так мысленно прозвал его Белосельцев, ассоциируя с ним парфюмерно-сладкий запах, призванный заглушить зловоние и смрад.

Теперь разгневанный красавец продвигался сквозь толпу плечом вперед, держа над головой маленький изящный кейс.

— Ну ты, тварь продажная, куда прешь! — провожали его люди, неохотно уступая дорогу, узнавая в нем телевизионную звезду.

— Подстилка демократов! Холуй херов!

— Макнуть тебя головой в дерьмо, куда вы народ макнули!

— Ну ты, мразь, куда на женщину давишь! Я тебя сейчас загримирую под покойника!

Его толкали, шпыняли, дергали за пиджак, все сильнее и злее, и тот наливался багровой ненавистью, страхом, торопился к спасительной милицейской цепочке. Народ закипал вокруг него, выражая свое отвращение, злобу к стеклянной коробке Телецентра, где под охраной милиции гнездились мучители, безнаказанно жалили, отравляли, превращая жизнь людей в непрерывное, длящееся годами страдание.

Телеведущий пробился наконец к милицейскому ограждению, проник за него, растрепанный, нахохленный, набрякший. Его мясистое лицо, вывернутые губы, выпученные белки утратили аристократичность и светскость. Они делали его похожим на рассерженного потного быка. Он удалялся, оглядывался, грозил толпе кулаком.

Митинг между тем разгорался. На ребристую спину ракетовоза взбирались ораторы. Черные раструбы громкоговорителей разносили хрипловатые и визгливые звуки, пропущенные сквозь мембрану. Будто слова были завернуты в металлическую фольгу и их, как жарево, доставали из раскаленной печи.

Оратор с седыми всклокоченными волосами, среди флагов и венчиков цветов, взмахивал рукой. Вдыхал в микрофон свое сиплое дыхание, и толпа, как шар, раздувалась от этого дыхания.

— Они, как врачи-фашисты, своим паскудным телевидением делают опыты над людьми! Превратили каждую квартиру в психушку! Оттого наши дети и жены стали ненормальные, плачут, а народ стал послушный, как скот! Там сидят преступники, врачи-сионисты, оперируют на мозге русских людей!

Он указывал на башню, а она, серебристая, гибкая, наполненная яростной едкой энергией, трепетала в небесах, готовая нанести по толпе страшный удар. С ее вершины, выжигая небо, неслись лучи, палили, обесцвечивали, лишали теней, высвечивали насквозь до хрупких скелетов людские тела. Кровь превращалась в бесцветную жидкость. Кости и мышцы наполнялись ноющей болью. Толпа страдала, корчилась, отравленная радиацией, сморщивалась, оседала, отступала от башни.

Молодая пышноволосая женщина грозила кулаком башне:

— Они нас показывают уродами! Люди видят нас и плюются! Зовут нас дебилами и бомжами! А когда люди возненавидят, они в нас будут стрелять, как в зверей! А люди будут смотреть и смеяться!

Она грозила башне, устремлялась на нее, звала за собой толпу. Невидимые завихрения срывались с башни, отбрасывали назад ее волосы, и казалось, она начинает дымиться, окруженная ртутной плазмой.

Выступал парень в камуфляже, в полосатой тельняшке. Он бил вперед кулаком, как на ринге.

— На ихних экранах ни одного русского лица не видать! Одни евреи! Про русскую жизнь не узнать, а только еврейские посиделки! Сколько можно картавых слушать! Дайте русскому человеку слово сказать!

Башня пульсировала, напрягала мышцы, сосала подземные яды. Возгоняла вверх раскаленные соки, разбрызгивала их над толпой, как капли отравленной слюны.

На ракетовозе, среди железных ромбов, окруженный флагами, возник Трибун. Маленький, резкий, одно плечо выше другого, стиснутый кулак, короткие рывки, будто он толкал вверх гирю. Голос, сорванный до хрипоты, ввинчивался, как фреза, в ретранслятор, вылетал оттуда бесконечной металлической спиралью. И в эту спираль втягивались людские души. Толпа обожала его, верила ему, была готова идти за ним на жертву и смерть.

— Мы будем требовать!.. Дайте трудовому народу слово на телевидении!.. Заткните рот предателям Родины!.. А если нас не послушают, мы придем и силой возьмем эфир!.. Разнесем к чертовой матери это логово разврата и лжи!..

После митинга народ расходился — распадался комьями, гроздьями, как распадается вязкий пчелиный рой. И в центре его обнаружилась матка. Трибун, окруженный почитателями, раздавал автографы, отвечал на восторженные приветствия и славословия.

Редактор Клокотов, схватив Белосельцева под локоть, протиснулся вместе с ним к Трибуну.

— На несколько слов!.. Мой хороший друг!.. Есть важное для вас сообщение!..

Трибун оглядел их рассеянно, неохотно отрываясь от обожателей. Шагнул вместе с ними за металлический уступ тяжелой машины, где не было людей. Белосельцев представился, стал бегло и сбивчиво рассказывать о сходке в белокаменных палатах. Об очевидном плане и заговоре, имевшем целью сокрушить оппозицию.

— Это вполне достоверно!.. — говорил он, пытаясь поймать бегающий взгляд Трибуна. — Они планируют заманить оппозицию!.. Всех в одно место!.. Создать ловушку и там прихлопнуть!.. План «Крематорий»!.. Я имею доступ к противнику!..

Трибун рассеянно слушал. Он был возбужден, экзальтирован. Все еще мысленно находился на железном горбу машины. Вещал в толпу, получал в ответ немедленный яростный отклик. Был счастлив, опьянен. Лицо его было в малиновых пятнах, губы дрожали, словно по ним пробегала моментальная судорога. Кулак продолжал сжиматься. Из всего, что сказал Белосельцев, его задела одна-единственная фраза об общей для всех ловушке.

— Вы сказали: «Всех в одно место!..» А почему Руцкой и Хасбулатов решили, что я пойду в это место? Почему Зюганов считает, что я приведу народ?.. Как делить портфели и почести, как сидеть в президиуме, о нас забывают! Мы для них — темный люд! А как собрать массовку, как вывести народ на улицы, так сразу ко мне!.. Нет, извините!.. Мы здесь с трудовым народом на мостовой и на митингах, под милицейскими дубинами! А они там, в своих гостиных и кабинетах!.. Нам не по пути!

— Да я не об этом!.. Они всем смерти желают!.. Прольют кровь!.. Я пришел вас предупредить!..

Глаза Трибуна на мгновение стали осмысленными. В них исчез восторженный блеск и дурман. В остановившейся глубине появилась тревога, острый интерес. Но из-за угла ракетовоза появилась группа женщин с флажками и красными гвоздиками. Почитательницы окружили его, стали махать цветами, старались прикоснуться к своему кумиру, протягивали ему открыточки и блокноты для автографов. И глаза Трибуна вновь подернулись туманной счастливой поволокой. Он успел сказать Белосельцеву:

— Видите, здесь невозможно!.. Приходите на следующей неделе в мой штаб, там перемолвимся!..

И, забыв о Белосельцеве, обернулся к женщинам, стал им что-то внушать, пожимал им руки, хохотал, витийствовал. Был среди любящих его, верящих ему, ловивших его дыхание и его слова.

Белосельцев, огорченный, усталый, побрел по пустынному асфальту. За деревьями янтарно светилась усадьба. Возвышалась несокрушенная башня. На асфальте краснела оброненная кем-то ленточка.

Глава одиннадцатая

После встречи с Трибуном Белосельцев был огорчен и подавлен. Он нес ему грозную весть, боевую, добытую у врага информацию, но не был услышан. У людей, к которым стремился, которым желал служить, — у них отсутствовал слух. Они жили среди уличных гулов, мегафонных стенаний, колокольных звонов, голошений толпы, но не слышали тихих шепотов, в которых таилась опасность. Были не способны к молчаливым раздумьям. Не умели оценить угрозу, определить ее размеры и точным ударом ее обезвредить. В них была обреченность изолированных, не связанных друг с другом вождей, находящихся под наблюдением врага, который знал их слабости, пользовался их честолюбием, мешал согласованным действиям. Белосельцев хотел им помочь, но не был услышан.

Теперь, по рекомендации все того же Клокотова, он встречался с Вождем, лидером тех, кого враги со страхом и ненавистью именовали русскими фашистами. То и дело мелькали на экране молодые люди, выбрасывающие вперед руку, красно-белые перевязи с геральдикой, похожей на свастику, и лицо человека, сероглазое, с белесыми усиками, кого соратники называли Вождем.

Белосельцев был приглашен на встречу, но она намечалась не в Москве, а за городом, где проходил тренировочный слет и учебные стрельбы одного из отрядов Вождя.

Белосельцев сел в электричку все с того же Рижского вокзала, откуда когда-то уезжал на охоту, и вид обшарпанных вагонов, запах железа и шпал, не изменившиеся с тех пор лица пассажиров породили в нем забытые переживания — счастья, тревоги, молодого нетерпения. Словно в душе, усохшей и тусклой, дрогнул, наполнился соками, распустился зеленый лист.

Полупустой вагон стучал и поскрипывал. За немытыми стеклами мелькали склады, мосты, массивы домов. Электричка с трудом пробиралась сквозь сумрачные окраины, груды металла, толщу бетона, облака железного дыма. На кратких остановках входили люди, рассаживались на желтых лавках. У них у всех было одинаковое терпеливое выражение лиц. Они были готовы долго и скучно ехать в этих шатких неопрятных вагонах, среди бесформенных туманных окрестностей.

Белосельцев всматривался в пассажиров. Старался угадать давнишний, наполнявший вагоны люд. Бойких долгоносых старушек в плюшевых пальтушках и валенках, с набитыми кошелками. Подвыпивших, в телогрейках и ушанках рабочих, которые громко плюхались на лавки и тут же начинали забивать «козла», распространяя вокруг запах водки, мазута и лука. Волоколамских молодух, длиннолицых, синеглазых, с бирюзовой капелькой серьги и красными стеклышками бус на нежной шее. Они отрешенно, погружаясь в таинственное созерцание, щелкали семечки, наполняя ладонь серебристой шелухой. А он, юноша, тайно мечтал прикоснуться губами к их бусам, почувствовать прохладу стекла, теплую нежность шеи. Теперь в пассажирах он угадывал прежних попутчиков. Приближая лицо к окну, проносящимся фермам и мачтам, он воскрешал давнишние образы.

Пышная снежная насыпь, и по ней в солнце, в синих тенях убегает заячий след, сквозь кусты, к березам, в их млечно-голубые стволы. Сквозь окно он жадно ловит глазами этот след и потом в лесах, скользя вдоль опушек на лыжах, проваливаясь в глухие, заваленные снегом овраги, замирает от счастья, наблюдая полет лазоревой сойки в зеленоватом морозном небе и красные вензеля и спирали, оставляемые белкой в ветках голой осины. И вдруг внезапный взрыв, удар, шумный скок зайца, и вслед ему, промахиваясь, царапая дробью наст, дымный огненный выстрел. Огорченный промахом, с колотящимся сердцем он щупает горячими пальцами след, оставленный заячьей лапой.

Или за насыпью, за мельканием телеграфных столбов — весеннее мелколесье, солнечная блестящая топь. В черном маслянистом болоте бегущее отражение солнца, и так хочется туда, к воде, к блеклой траве, идти в сапогах, булькая в прозрачных лужах, выбредая на сырое, в белесой стерне поле. В вечернем солнце блестит каждая соломинка, набухает тяжелая багровая пашня, розовеют в дымке прозрачные вершины берез. Он стоит с ружьем под гаснущей длинной зарей, слушает, как поет одинокая птица. Огромная луна встает над лесом, и ее желтый лучик скользит по стволу ружья. Одинокий, счастливый, он стоит среди вечерней природы, отыскивает в воде как в небесах первую водяную звезду. Из-за кромки берез, черный, с серповидными крыльями, косо и плавно выносится вальдшнеп. Наугад, навскидку, в скопление звезд и ветвей он пускает грохочущую красную метлу и стоит, потрясенный, запомнив на всю остальную жизнь черную, с опущенным клювом, плавную птицу.

Или осенняя электричка мчит его сквозь золотые леса, и тут внезапный косой дождь, а в дожде озаренный на насыпи клен, и огромное пустынное поле с далекой горой и церковью, и за ней бесконечные волнистые леса, туманные золотые иконостасы, синие ельники, и снова поле, и блестящая от дождя дорога, и по ней идет путник. Это он, Белосельцев, идет по раскисшей дороге, мимо кособоких соломенных скирд, сырых деревень, покосившихся телеграфных столбов, и в тумане вьется над ним черная вещая птица, и в нем такая любовь, такая тоска и предчувствие своей огромной, загадочной, предстоящей ему жизни, такое доверие к этой осенней земле, покосившейся церкви, кружащей в тумане птице, что слезы любви катятся по его лицу, мешаются с холодным дождем.

Белосельцев ехал в электричке, вспоминая исчезнувшее чудное время. Пытался обнаружить сквозь окно те старинные перелески, розовые тропки, серебристые опушки. Не находил. Казалось, дорога изменила свое направление. Стрелочник перевел рельсы, и колея отвернула от тех январских пышных сугробов, голубых весенних болот, пустынных печальных полей и мчалась теперь в ином пространстве и времени. И он, постаревший, проживший свою огромную жизнь, напрасно искал тот клен, ту церковь на круглой горе. Стрелочник умер, стрелка рассыпалась, старинная колея заросла, и навеки исчез вход в ту другую жизнь, откуда он некогда вышел. Среди пассажиров, сонных и отрешенных, выделялись трое юношей. Они сидели поодаль, поглядывая в окно, подставляя мельканию света свежие умные лица. Они были чем-то похожи. Коротко, по-спортивному подстрижены, сдержанные в жестах, свежи, сильны. Ничем не напоминали расхожих длинноволосых парней с серо-синими лицами, истасканными в попойках, разврате, в нездоровой нелюбимой работе. Все трое были в спортивных костюмах. На груди у них были маленькие черно-красные значки с неразличимой для Белосельцева эмблемой.

Белосельцев смотрел на них. Один, светловолосый, красивый, с нежным румянцем и маленькими белесыми усиками, особенно нравился Белосельцеву. Он улыбался, блестел серыми живыми глазами, что-то оживленно рассказывал товарищам. Те внимательно его слушали, сдержанно улыбались. Своими усиками, свежестью, сдержанными манерами он был похож на курсанта военного училища. И это тоже нравилось в нем Белосельцеву.

Электричка вырвалась из предместий, сбросила тяжелые нагромождения железа и камня и мчалась среди рощ и поселков, задерживаясь ненадолго у полупустынных платформ. Белосельцев смотрел на юношу и угадывал в нем себя самого, исчезнувшего. Это он, молодой, верящий, мчится в электричке, ожидая для себя неповторимой доли, чуда и счастья. Он сойдет на дощатой платформе, пройдет по коричневой тропке в близкий еловый лес в потеках смолы, черных растопыренных шишках, в трескучих зеленоглазых стрекозах, и его не найдут, не настигнут будущие войны, напасти, гибель любимых и близких.

Проехали Истру, проплыл в золотых куполах Новый Иерусалим. Белосельцев сошел на платформе, где была назначена встреча с Вождем. Из вагонов группами, по одному выходили молодые люди и тут же строились. Они были в спортивных костюмах, в камуфляже, с одинаковыми черно-красно-золотыми значками, на которых был изображен незнакомый Белосельцеву знак, напоминавший розетку цветка.

— Становись! — гаркнул по-военному дюжий сутуловатый предводитель, в чьих вялых, сонных движениях угадывалась могучая сила и ловкость. В ответ на его рык вытянулся, замер строй. Все лица, как цветы подсолнухов, устремились в одну сторону, туда, откуда приближался невысокий, легкий, с золотистыми офицерскими усиками человек в камуфляже, перетянутом портупеей. Предводитель отряда, чеканя шаг, громко ударяя о землю, двинулся навстречу Вождю, рапортуя громогласно и преданно. Вождь принял рапорт, шагнул навстречу отряду, выбросил вперед легкую заостренную руку, негромко, но внятно воскликнул:

— Слава России!

И строй многоголосо и радостно, единым рыком и дыханием, выбрасывая вперед множество сильных рук, откликнулся:

— Слава России!

Белосельцев был воодушевлен этим громогласным, славящим Родину кликом. И смущен взмахом рук, напоминающим приветствие фашистов.

Когда закончилось построение и отряд нестройной цепочкой втянулся под сень елок, двинулся мелколесьем, Белосельцев представился Вождю, ссылаясь на Клокотова.

— Хотел бы поприсутствовать на ваших тренировках. И если представится минута, переговорить с глазу на глаз.

— Присутствуйте, — спокойно согласился Вождь, рассматривая Белосельцева спокойным немигающим взглядом. — Нам сейчас предстоит марш-бросок. Присоединяйтесь. А потом переговорим. — И он отошел к своим молодым соратникам, которые поправляли кроссовки, поудобнее устраивали за спиной мешки с поклажей. Готовились к марш-броску.

Побежали нестройной плотной гурьбой. Огласили лес негромкими хлопками и шелестом. Зыркали глазами, перепрыгивали корявые корни елей, глубоко, сладко вдыхали смоляной воздух. Вождь бежал впереди легким свободным скоком. Тонкие мышцы играли на его ногах и руках. Остальные не обгоняли его, держались рядом и сзади. Белосельцев, отвыкший от физических упражнений, бежал со всеми, пугаясь своей неподготовленности, негибкости и задеревенелости мышц, утомленности сердца. Его обогнал парень, попутчик по электричке, радостно на бегу улыбнулся. Его красная, начинавшая от пота темнеть майка замелькала среди тенистых елей.

Они миновали лес и теперь бежали краем поселка, мимо крашеных заборов, домов, огородов. Белосельцев вдыхал неровными рваными глотками воздух, старался не отстать, чувствуя, как жестко, почти со стуком, работают его отвердевшие мышцы и сухожилия. Пытался их разгрузить, дать секундный отдых оттолкнувшейся стопе. Считал продолжительность вдоха и свистящего жаркого выдоха, количество прыжков и ударов сердца. Наблюдал, как медленно увеличивается разрыв между ним и остальной, убегавшей вперед ватагой, среди которой мелькала красная майка.

За поселком тянулось поле, какие-то скотные дворы, оцинкованные силосные башни. Белосельцев потерял ритм, сбил дыхание, жарко и сипло дышал. Он бежал мимо кирпичных скотных дворов, страдая от металлического блеска клепаных башен. Отряд исчез далеко впереди, скрылась красная майка, и он один, униженный немощью, часто семенил, огибая на дороге клейкую навозную жижу.

Его утомленное тело не справлялось, дыхание захлебывалось, в горле бурлил и клокотал ком боли. Глаза заливал липкий пот. Воля, которую он использовал как палку, колотила его по мышцам ног, по горячим ребрам, по дрожащему мокрому животу. Но воля иссякала, отступала перед страданием униженной и обессиленной плоти. Он бежал, заставляя двигаться бедра, локти, колени не волей, а мучительной суеверной мыслью — не отстать, не потерять того юношу в красной майке, с которым соединила его вдруг незримая связь. Необъяснимая общая судьба, общий путь, общий бег по этой дороге, по этой земле, где суждены им скорые несчастья и беды, и он, Белосельцев, одинокий, бездетный, должен уберечь и спасти этого свежего светлого юношу.

«Помоги! Поддержи!..» — умолял он кого-то, кто летел над ним, ослепляя солнечным светом, кидал в лицо жаркие вихри ветра.

Он увидел, как впереди на дороге возникла красная майка. Приближалась к нему. Сквозь липкий пот и размыто-туманный жар он увидел юношу. Не удивился его возвращению. Тот должен был непременно вернуться, услышать его мольбу.

— Командир меня послал, — сказал парень, подбегая и занимая место рядом с бегущим Белосельцевым. — Сказал, чтобы я оставался с вами. Проводил вас по маршруту.

Он не задыхался, ровно в беге выговаривал слова. Белосельцев поймал на себе его сочувствующий взгляд.

— Как зовут?.. — спросил Белосельцев.

— Николай.

— Спасибо…

Они бежали рядом, несколько раз коснулись в беге руками. Белосельцев, в надрыве, с разрывающимся сердцем, с тупыми ударами изнемогающих мышц. И Николай, легкий, почти невесомый. И по мере того, как они бежали, Белосельцев чувствовал облегчение, словно его дыхание, удары сердца, неверные толчки о дорогу складывались с молодым и ровным дыханием юноши, с его упругим ритмичным скоком, ровными ударами сильного, здорового сердца. Ему становилось легче, мышцы делались пластичными, гибкими, дышалось глубже и реже, и он обретал долгожданный устойчивый ритм бега — удар ноги о дорогу, вдох свежего сладкого воздуха, зеленый блеск солнца на ветке придорожного дуба.

Они бежали краем ржаного поля. Белосельцев вдыхал чудные запахи цветущих колосьев, нежный голубоватый свет молодой ржи, в котором трепетали белые бабочки. Был благодарен юноше за это напоенное солнцем поле, голубой василек, стеклянный проблеск стрекозки.

Они вбежали в лес, в его зеленый сумрак. Горячие плечи чувствовали влажный тяжелый воздух, стекавший с елей. Ноздри впитывали чистый, как спирт, дух смолы. Глаза успевали разглядеть золотые, сахарные потеки на стволах, перламутровую паутину, бесшумный проблеск птичьих крыльев. Белосельцев был благодарен юноше за этот лес, за лесную дорогу, в которой стояла черная, отражавшая небо вода, и его сильная тугая стопа выбивала из нее яркие брызги.

Они выбежали к ручью и с размаху врезались в его холод, хруст, поднимая до колен, до груди, до пылающих щек тяжелые блестящие ворохи. Выбежали из воды, звериным движением плеч и загривков сбрасывая с себя брызги. И Белосельцев, выбегая на травянистый берег ручья, пережил мгновение острой благодарности и любви к этому юноше, с которым соединила его судьба среди солнечных вод и лесов.

Отряд собрался в старом песчаном карьере с желтыми осыпями, поломанными экскаваторами, рваными автомобильными покрышками. После бега, разгоряченные, возбужденные, парни выстроились в шеренгу, по которой пробегали едва заметные волны нетерпения. Белосельцев со своим провожатым встал в строй. Он видел вокруг молодые, с пятнами румянца лица. Он был принят, встроен в молодое энергичное братство.

Вождь стоял в стороне, отдыхал после бега, и Белосельцев, встав в строй, невольно подчинил себя воле невысокого светлоусого человека.

— Приготовиться к проведению стрельб! — командовал сутулый, медвежьего сложения предводитель. — Развесить мишени!.. Выставить посты!.. Группа учета, ко мне!..

Его команды выполнялись быстро, ладно. Четверо кинулись в разные стороны, вскарабкались по песчаному склону, заняли позиции по краям карьера. Двое других, с бумажными мишенями, побежали к песчаному склону и закрепили мишени на кабине поломанного экскаватора. Белосельцев издалека разглядел — кабина была в насечках и пулевых отверстиях, подобные стрельбы проводились здесь не впервые. Командир расшнуровал дорожный мешок и извлек из него белый матерчатый сверток. Он развернул ткань, в которой оказались тусклые, вороненые два пистолета «ТТ». Строй жадно, нетерпеливо смотрел на оружие, следил за бережными точными движениями командира.

— Наше главное оружие, — обратился он к стоящим, держа в каждом кулаке по пистолету, — это любовь к нации, преданность Вождю, готовность умереть за Россию! Но, обладая этим непобедимым оружием, каждый соратник должен уметь стрелять!.. Право первого выстрела — нашему Вождю!

Вождь вышел на рубеж стрельбы. Принял из рук командира пистолет. Осмотрел его. Вытряхнул и снова вогнал ладонью обойму. Он стоял, невысокий, ладный, на виду у соратников, которые с верой и тревогой смотрели, как тускло блестит в его руках пистолет.

Он поднял медленно руку, вытягивая ее горизонтально, целясь в мишень. Опять опустил. Помедлил мгновение. Рука его пошла вверх. Белосельцев чувствовал, как в невидимом тончайшем луче совмещаются его зрачок, мушка пистолета и черное яблочко на листе мишени. Прозвучали один за другим три выстрела. Три раза подскакивал и вновь возвращался на линию прицеливания пистолет. Отстрелявшись, Вождь передал оружие командиру и легким неторопливым бегом направился к мишени. Снял ее и так же легко, развевая лист бумаги, вернулся на рубеж стрельбы. Командир принял мишень, посмотрел на солнце сквозь три пробитых, плотно обступивших яблочко отверстия. Удовлетворенно кивнул, записывая результат. Вождь отошел в сторону, плотный, светловолосый, и множество молодых глаз смотрело на него с обожанием.

— С левого фланга — по одному! — приказал командир. — По врагам России огонь!..

Юноши поочередно стреляли, оглашали карьер негромким треском. Возвращались в строй возбужденные, порозовевшие. Белосельцев смотрел на солнечную желтую осыпь, на исковерканный остов экскаватора. Словно пробежала в воздухе стеклянная рябь, и он нырнул в эту колеблемую воздушную толщу, выныривая в ином пространстве и времени — на заставе в ущелье Саланг. Рыжие сухие откосы. Обгорелый танк, перегородивший русло ручья. Пенится, бугрится вода, переливаясь сквозь разбитую пушку. Ротный, голый по пояс, одурев от жары и скуки, целит из снайперской винтовки в птичек, перелетающих в саду. Разбивает вдребезги эти золотые и изумрудные комочки. Блестит от пота загривок ротного. Тонкий солнечный лучик бежит по стволу винтовки. Выстрел, и с ветки яблони исчезает разорванная райская птичка. К вечеру по трассе пошли колонны с горючим, и ротный, защищая колонну, попал под огонь пулеметов, под огромный огненный взрыв. На брезенте в саду лежали обгорелые кости, и на ветках распевали райские птички.

— По врагам России огонь! — вдохновляя стрелков, выкликал командир.

Николай, когда подошла его очередь, принял пистолет, вытянул длинную руку и стал выцеливать на откосе мишень, готовый стрелять по врагам России. Этот чистый юноша, сжимавший старомодный «ТТ», вызвал у Белосельцева острое чувство боли. Со всех сторон, невидимые, были направлены на него враждебные стволы и калибры, пикировали самолеты, надвигались тяжелые танки, а он, как курсант сорок первого года, отбивался от них из «ТТ». В предчувствии огромной беды Белосельцев молился за него бессловесной молитвой, слыша негромкие короткие выстрелы.

Когда очередь дошла до Белосельцева, командир раздумывал, предложить ли ему пистолет. Белосельцев вышел из строя, принял теплое, нагретое выстрелами и множеством горячих ладоней оружие. Спокойно прицелился и, сопрягая с мишенью ненавистные образы мучителей Родины, трижды разрядил пистолет, зная, что попал, что пули его разорвали черный бумажный кружочек.

Отряд завершил стрельбу и цепью, не растягиваясь, двинулся через леса тропами и проселками. Достиг большого села с остатками разрушенной церкви. За селом возвышался воинский памятник — бетонная скульптура скорбящей матери, постамент с перечнем погибших, железная ограда и холм. Все запущено, в ржавых жестяных венках, линялых бумажных цветках. Одна из бесчисленных, рассеянных по Подмосковью могил. Отряд остановился у могилы. Командир стал отдавать распоряжения. Из мешков и сумок появились саперные лопатки, тесаки, кисти и банки с краской. Все задвигались, заработали, словно заранее, еще в Москве, было уговорено, что кому делать. Вырыли яму, в нее снесли и закопали весь проволочный и бумажный мусор. Прорезали, проровняли тропу, ведущую от села к памятнику. Посыпали ее свежим желтым песком. На соседней луговине, орудуя лопатками, накромсали ломти дерна. Отнесли их к памятнику вместе с полевыми цветами. Бережно уложили на холме вокруг постамента. Затем раскупорили банки с серебряной и бронзовой краской. Кистями осторожно, экономя краску, подновили ограду, постамент. Женщина казалась золотой в свете солнца, а железная сварная изгородь мерцала серебром. Внутри изгороди качались колокольчики, ромашки, розовый клевер, лиловый горошек. Четко проступили имена павших воинов, начертанные на бетонной плите.

Белосельцев работал со всеми, сгребал сор, переносил ломти дерна, чувствуя грудью сырой холод земли. Касался губами розовых прозрачных цветов. Его трогала и волновала эта работа. Он вспоминал свои юношеские поездки под Волоколамск, рассказы деревенских, тогда еще не старых вдов о том, как навалилось нашествие, как двигались по дорогам огромные машины с крестами, как вставали на постой чужие солдаты. И бежали по полю с винтовками наперевес русские пехотинцы, вышибали из села немцев. А потом до вечера женщины ходили по полю, подбирали убитых, сносили на край села, где наутро солдаты рыли могилу, стреляли в воздух. А теперь на старой братской могиле сильные парни высаживают полевые цветы и он, Белосельцев, несет в руках дерновину с пучком колокольчиков.

Он помогал Николаю красить изгородь. Их руки, перепачканные серебряной краской, касались в работе.

— Может, где-то здесь и мой дед лежит, — сказал Николай. — Только место не знаю.

Убрали могилу. Утомленные, загорелые, выстроились у изгороди, над которой сияла золотая женщина. Вождь, который до этого работал вместе со всеми, копал, носил дерн, вышел теперь перед строем. Командир передал ему длинный матерчатый сверток. Вождь стал разматывать, сбрасывать белые бинты, и в руках у него сверкнул длинный солнечный меч. Белосельцев удивился, увидев отточенную сталь, ослепительно сиявшую на ладонях Вождя.

— Обращаюсь к вам, соратники, у могилы наших отцов и дедов. — Вождь говорил негромко, но слова его были хорошо слышны в летнем солнечном воздухе. — Вы встали в наши ряды, чтобы защищать нашу Родину. Россия — самая красивая, добрая и святая земля на свете. Русские — самый светлый и чистый народ. Грязные инородцы хитростью захватили Россию и распяли ее. Я привел вас сюда, чтобы здесь, на могиле предков, вы поклялись в верности Вождю и России. Этот меч найден на лугу под Тверью и принадлежит Михаилу Тверскому, павшему от рук ордынцев. Многие из нас падут в борьбе и не доживут до победы. Но мы поклянемся, что во имя России нам не жалко и жизни.

Он держал меч на вытянутых руках. Соратники выходили по одному из строя, приближались к Вождю. Наклонялись и целовали солнечное лезвие. Отступали на шаг, выбрасывали руку вперед, восклицали: «Слава России!» Возвращались в строй взволнованные, просветленные, словно их наполняла энергия, перелившаяся из солнечного меча.

Когда очередь дошла до Белосельцева, он несколько секунд колебался: идти не идти. Но вышел из строя. Приблизился к Вождю. Увидел близко лежащий на его ладонях меч, щербатое, изъеденное временем лезвие, натертое до блеска. Наклонился. Поцеловал теплую сталь, разглядев на ладони Вождя капельку серебряной краски. Отступил на шаг. Вытянув руку, произнес:

— Слава России!

Золотая женщина за могильной оградой смотрела на него не мигая.

На опушке леса, под широкими дубами, отдыхали, жгли костры, кидали в огонь тяжелые сучья. Пекли картошку, погребая ее под ворохами красных углей, под белым раскаленным пеплом. На длинных шампурах обжаривали сочные комья мяса. Бросали щепотки чая в кипящие через край котелки. Трапеза была вкусной, веселой, на краю просторного леса, где паслось черно-белое стадо, а в дубах вдруг вспыхивало высокое солнце, рассыпало косые, полные дыма лучи.

Белосельцев видел, как Вождь пил из кружки, обжигался, откидывался спиной к темному сморщенному стволу. Сидел, закрыв глаза, опустив утомленные руки, среди бегающих розоватых теней. Белосельцев решил, что теперь, когда завершились труды и отряд отдыхает, он может подойти к Вождю, поведать ему о своих опасениях.

Приблизился, сел на траву. Вождь приоткрыл глаза, слабо кивнул, позволяя остаться, приглашая говорить.

— Я искал с вами встречи. Рад, что увидел отряд, познакомился с вашей программой. Молодые люди здоровые, светлые… — Белосельцев опирался ладонью о корень дуба, чувствуя теплую, шершавую поверхность, проступавшую сквозь разломы и трещины прохладную сердцевину, по которой двигались и давили вверх земляные соки, распускались в высоте могучей волнообразной листвой. — У них у всех в глазах вера, а это по нынешним временам редкость!

— Молодые соратники — это русские люди, лучшие из лучших. Они хотят служить Родине, поэтому пришли ко мне. Сначала были сотни, теперь тысячи. Скоро будут миллионы. Тогда настанет эра России. — Вождь говорил спокойно, без пафоса, с будничным лицом, по которому пробегали розоватые тени. Его спина прижималась к древесному стволу. Слушая его, Белосельцев чувствовал, что их связывают не слова, а невидимые, упрятанные в древесную толщу соки могучего дерева, силы земли и неба, соединенные дубом в зеленых шелестах огромной волнистой кроны. Живые и смертные, они заключены в круговорот этих вечных сил, в мелькание розоватых теней, лучистые вспышки солнца.

— Всю эту неделю я встречался с политиками. С коммунистами, монархистами. Там митинги, крестные ходы, а у вас стрельбы. С вашими людьми можно действовать. — Белосельцев смотрел на свою руку, следя за тем, как по пальцу ползет красная божья коровка. Карабкается, расправляет прозрачные крылья, силится взлететь и не может. Рука чувствовала щекочущие прикосновения крохотных лапок. Было страшно ее спугнуть, повредить.

— Оппозиция, с которой вы встречались, обречена. Коммунисты и монархисты — из прошлого. Нацию объединяют живые связи с почвой, с небом, братство по крови. Наша организация — это духовный орден, исповедующий религию России. С этой религией мы победим.

Божья коровка взлетела и тут же упала на руку Вождя. Поползла по его тонкому, испачканному золой пальцу. Словно перенесла от Белосельцева безмолвную весть, сообщила ее Вождю. Они вслух разговаривали о борьбе, о политике, но безмолвно обменивались тайным знанием, общались с помощью божьей коровки.

— Что изображается на вашей эмблеме? — спросил Белосельцев. — Я так и не сумел разглядеть.

— Это Звезда Богородицы. Звезда, которая указывала путь волхвам, привела их к Спасителю. Эта Богородичная Звезда ведет Россию к спасению. Наши враги пытаются очернить Звезду, очернить наши помыслы. Но они будут разбиты. Их разобьет Звезда Богородицы.

Далеко за опушкой волновалась синяя даль, голубели дубравы, холмы. Дуб шелестел тяжелой слоистой листвой, и в этой листве промелькнула, оглядела их сверху бесшумная птица. Ветер растворил зеленую крону, и в скважину брызнуло солнце. Погасло, а в глазах под закрытыми веками остались сиреневые теплые пятна — изображение птицы, огненный отпечаток дубовой ветки.

Белосельцев испытывал слабое головокружение. Ему казалось, в природе, среди множества происходящих событий — перемещения теней, пролета бабочки, движения волнистой листвы, — приближается какое-то мимолетное, почти незаметное для глаз событие. То ли отблеск луча на листе, то ли падение в траву сухой ветки или удар солнечного прозрачного воздуха. И в это мгновение в пространстве и времени откроется крохотная неприметная скважина, куда он, Белосельцев, и сидящий рядом с ним человек могут ускользнуть и исчезнуть. Вырваться из грозной реальности, где подстерегают их опасности, ненависть, борьба и возможная смерть. Уйти в иное измерение жизни, откуда их увели и выманили. Эта оставленная ими жизнь всегда была рядом, близко, поджидала, и только не было у них подходящей секунды, этих голубых перелесков, белых облаков, проблеска птичьих крыльев. Но сейчас нужно ждать и следить, вот-вот откроется моментальная скважина, и они нырнут в нее, как в крохотный чистый омут.

— Я вас искал, хотел сообщить. Я случайно попал в их логово. Они готовят ловушку. Операция «Крематорий». Всех соберут и сожгут. Вы должны избежать западни, — Белосельцев говорил, но чувствовал, что недавнее нетерпение, желание сообщить и поведать померкло. В тени, недалеко от его руки, розовел малый цветок гераньки. К этому цветку, пока он говорил, подбиралось пятно горячего солнца. Белосельцев ждал, когда пятно коснется цветка и в момент этой вспышки откроется вход в другое пространство и время и они с Вождем ускользнут.

— Я не боюсь их планов. Они проиграют. Пусть сделают первый шаг, а мы второй. Русский народ получит русскую власть и русского лидера. А те проиграют.

Вождь тоже смотрел на цветок. Голос его был негромок, слова лишены страсти. Словно и он ожидал совпадения цветка и солнца. Слова о борьбе и победе предназначались для жизни, которую они через мгновение покинут. Оба, обнявшись, пролетят сквозь цветок и пятно горячего света в другую жизнь, где не будет врагов и вождей и потребуются иные слова и чувства, связанные с красотой и любовью.

— Они очень сильны. У них есть офицеры, разведка, деньги. Они владеют особым оружием, особой истребляющей силой. Это новый тип власти. Я испытал на себе. — Белосельцев смотрел, как огненно, трепетно движется по траве зрачок солнца. Малое озерцо света поджигало на своем пути травинки, веточки, сухое крыло стрекозы. Подбиралось к цветку. Цветок ждал прикосновения света, розовел в тени, готовый к преображению и чуду.

— Мы не боимся. Победа будет за нами. Есть пророчество старца, иеромонаха отца Филадельфа. Я был у него, и он мне сказал: «Вы — жнецы! Вам собирать урожай!» Русские люди готовы к жатве. Все, кого вы здесь видите, — это жнецы!

Солнце приближалось к цветку, поглощало малое, оставшееся между ними пространство. Белосельцев замер в ожидании чуда. Он ощущал, как становится легче его плоть, глубже и свободней дыхание, как они готовятся исчезнуть, превратиться в воздух и свет. Оставалось мгновение. Но внезапно над дубом встало большое облако и закрыло солнце. Глубокая прохладная тень погасила горящие травы, стрекозиное крылышко, мерцавшую капельку сока. Белосельцев, потрясенный, смотрел на цветок, понимая, что облако послано по небу чьей-то властной, непреклонной рукой, отнимающей у него чудо, не пускающей в другую жизнь.

Когда через минуту облако медленно отошло и солнце снова засветило сквозь дуб, цветок гераньки оставался в тени. Зрачок раскаленного света миновал его. Их встреча не состоялась. Чудо не случилось. Малый прогал в иные миры и пространства, как створки крохотной ракушки, не раскрылся. Белосельцев сидел на земле растерянный и печальный. Смотрел, как плывет над полем белое облако, похожее на голову льва.

— Я генерал разведки. У меня есть опыт. Я могу быть полезен, — сказал Белосельцев.

— Хорошо. Мой начальник штаба познакомится с вами поближе. Взаимодействуйте с нами.

К ним приближался упругим шагом сутулый командир. Вождь поднялся ему навстречу, отошел с ним в сторону, стал о чем-то совещаться.

А Белосельцев остался сидеть у корня дуба, не понимая, что пережил он недавно. Что померещилось ему в солнечном зайчике, в розетке цветка.

Отряд отдохнул и сделал еще один переход. Избегая населенные пункты, скрытно преодолевал автомобильные трассы, закладывал в безлюдных местах тайники, вскрывал тайники, оставленные предшественниками. К вечеру в сумерках остановились в сухом сосняке. На круглую поляну под первыми водянистыми звездами стали сносить валежник, обломанные ветки и сучья. Выкладывали из них косматую груду. Белосельцев, наслаждаясь сумерками, смолистыми ароматами, влажными чистыми звездами, работал вместе со всеми. Кидал в груду звонкие суки, волочил шуршащую обломанную вершину, видел вокруг в сосняке мелькающие тени, слышал молодые голоса, смех, команды.

Запалили костер, уселись вокруг, напоминая лесное племя, собравшееся на поляне. Огонь нырнул в глубь решетчатой темной груды, слабо затрепетал, озаряя изнутри красноватые сучья. А потом вдруг узко, жарко прянул вверх, увлекая за собой летучие космы, выбрасывая высоко огненные завитки и сыпучие ворохи. Лица вокруг озарились, радостно заблестели глаза. И вслед за огнем, сначала слабо, потом все стройней, громогласней, зазвучала песня.

Мы верим в то, что скоро день наступит,

Когда сожмется яростный кулак,

И черный мрак перед зарей отступит,

И разовьется гордо русский стяг.

Сидели на земле лицом к огню. Краснели молодые лица, чернели поющие рты, блестели глаза. Огонь бушевал, швырял протуберанцы, взрывался изнутри белыми молниями, и песня сама, как костер, расширялась, накалялась. Вершины сосен мотались, раздвинутые красным светом, будто кто-то огромный, могучий ходил в лесу, шевелил вершины деревьев.

Все четче шаг, все тверже дух бойцовский,

Все громче голос нашего Вождя.

Не посрамим традиции отцовской,

На битву славную за Русь идя.

Когда началась песня, Белосельцев почти испугался — нестройных голосов, непроверенных нарочитых слов. Но с каждым выдохом, с каждым огненным взрывом звучащая песня крепла, ширилась, наполнялась мощью и свежестью. Голоса нашли друг друга, сложились в огненное рокочущее единство. Белосельцев вдруг ощутил крепкий радостный толчок в грудь. Сердце стало увеличиваться, расширяться. И он, не зная слов, одним гудящим звуком, напряжением плеч, зоркостью глаз вторил песне. Был с ними, поющими, в их марше, потоке, полете.

Своих врагов мы раньше побеждали.

И победим, каким бы ни был бой.

Так встанем все, как пращуры вставали,

Плечом к плечу в один единый строй.

Не было одиночества, уныния, иссякания сил, а была воля, крепость, непреклонная вера. Его душа, еще недавно немощная, горюющая, теперь утвердилась, восстала, сочеталась с другими верящими душами. Их огненная вера была под стать горящей смоле, древним силам леса, высоким звездам, куда улетали завитки и протуберанцы огня. Все они вышли в поход, идут по полям и дубравам. И родные глаза, бессчетное множество глаз смотрит на них из древесных вершин, из придорожных камней, ржаных и пшеничных колосьев.

Сомкните строй, в единстве наша сила,

Стальным единством нация сильна.

Мы отстоим Великую Россию

В последней битве сил Добра и Зла.

И были не страшны грядущие страдания, ибо они за любимую землю. И не страшна смерть, ибо она за Россию. И не будет смерти, ибо их братство скреплено божественным замыслом на земле и на небе. И в этом братстве — те, кто ныне жив, и те, кто пал, но вовеки пребывает в этом радостном пламени, в грозном и чудном хоре. Белосельцев видел удаленное, по ту сторону костра, лицо Николая. Юноша казался почти прозрачным. Окруженный сиянием, он был не из плоти, а из светоносных материй, был любим, храним. Белосельцев сквозь пламя молился о нем.

Пробил наш час — вперед, вперед, славяне!

Уже встает победная заря,

И ветер гордо развевает знамя,

И факелы в руках бойцов горят!

Белосельцев пел, угадывая слова, выхватывал их из хора, из летучего огня. Вдыхал в себя звук, смысл, огненный дух. Его душа росла, возвышалась вместе с гудящим смоляным вихрем, одевалась в красные россыпи искр. Трепетала на вершинах сосен. И вдруг, подхваченная чьей-то могучей дланью, вознеслась над поляной, выше красных огненных сосен, над ночными лесами, дорогами, туманными селами. Парение и счастье длились мгновение, и вот он снова сидит на поляне у костра среди поющих людей.

Нам не страшны ни пули, ни снаряды,

Мы верим в то, что сможем победить.

Ведь в мире должен быть один порядок,

И он по праву русским должен быть.

Они завершили свой победный гимн и теперь сидели вокруг ночного костра, сильные, счастливые, соединенные огнем и песней.

Затем подтаскивали из леса сучья, валили их в костер. Снова трещало пламя, сыпались искры. Они прыгали через костер. Отходили в тень поляны, едва освещенные. Разбегались, увеличивались в свете, налетали на огонь, толкались и, на мгновение затемняя свет, проносились сквозь огненный шар, неопалимые, унося с собой глоток огня и света.

Белосельцев видел, как легко, оттолкнувшись от горячего пепла, прыгнул Вождь, утянул за собой струю огненного воздуха. Видел, как пронесся над костром Николай, словно его подхватили лесные духи, пронесли сквозь пламя и увлекли в лесную чащобу.

Он встал, отошел к сосне, на которой дрожали красные тени. Смотрел издалека на костер. Набрал в грудь воздух. Оттолкнулся, побежал, чувствуя, как упруго, сильно бьют о землю стопы. Налетел на костер, на его жар и гул. Прыгнул на золотое сияние, на белый слепящий шар, прорывая его лицом, пропитываясь огнем, оставляя в огне все, чему надлежит сгореть и погибнуть, вынося из огня свою неопалимую, бессмертную душу.

Они возвращались поздней ночью к железнодорожной платформе, к которой сквозь черные леса приближался белый пунктир электрички. Белосельцев, усталый, счастливый, все старался понять, что случилось с ним на лесной поляне, какая сила показала ему землю из неба.

Глава двенадцатая

Белосельцев двигался по Москве, и его не покидало ощущение, что следом за ним тянется незаметная паутина. Прицепилась за пиджак, прилипла к ворсинке и не отстает, не отпускает, разматывается, следует за ним по пятам, соединенная с невидимым клубочком. Эта паутина не имела веса и натяжения, но он чувствовал себя на тончайшем поводке, который оставался в чьих-то руках. И где бы он ни был, его местонахождение было известно. Он увлекал за собой паутинку, вносил ее в дома, в метро, в транспорт, в людские собрания. Он был на привязи, под наблюдением, и в действиях его помимо собственной воли присутствовала чья-то другая, неведомая.

Иногда ему казалось, что он различает эту паутину, реющую за плечами. Она была не просто нитью, но тончайшей трубкой, по которой струился луч света, попадавший в чей-то удаленный зрачок. Это был световод, по которому зрительная информация о нем попадала к невидимому наблюдателю. Его тайные встречи с Генсеком, с Красным Генералом, с Вождем были засвечены, засняты на микроскопическую фотопленку и положены на стол к невидимому соглядатаю.

Он пытался избавиться от этой паутины. Начинал отряхиваться, сбрасывать с пиджака клейкую нить. Рассекал ладонями воздух вокруг своих плеч и бедер, навлекая изумленные взгляды прохожих. Он резко убыстрял шаг, почти бежал, желая натянуть и оборвать паутину. Но она тянулась, реяла, вспыхивала едва различимым лучиком. И он оставался в поле чужого зрения, под чьим-то неусыпным бдением.

Он собирался нанести визит загадочному человеку, числившемуся в тайных советниках у множества государственников и политиков исчезнувшего СССР, чья репутация аналитика и темного пророка волновала умы оппозиции. Чьи прогнозы и сценарии возможных катастроф появлялись в оппозиционных газетах. Советник — так мысленно нарек его Белосельцев — назначил свидание в своем аналитическом центре. К нему, пытаясь оторваться от наблюдателей, разорвать капиллярный волосок световода, направлялся Белосельцев.

От входа охрана провела его сквозь коридоры и кабинеты, где в стерильной белизне мерцали компьютеры, операторы в белых одеяниях, похожие на хирургов, снимали с приборов свитки осциллограмм и загадочных графиков. В полуоткрытые двери были видны столы, за которыми в слоистом табачном дыму сидели возбужденные люди, витийствовали, набрасывались разом на невидимое, витавшее в дыму существо, пытаясь изловить его среди голубоватых дымных завихрений.

В маленьком сумрачном зале стоял белый одинокий рояль, и женщина с распущенными волосами играла странную музыку. Один из кабинетов был увешан картами звездного неба, человек с голым черепом и бескровным лицом, в черных долгополых одеждах, похожий на средневекового звездочета, водил указкой по созвездиям, что-то вкрадчиво пояснял безмолвным мужчине и женщине.

Советник принял его в кабинете необычной конфигурации, со множеством углов, углублений и ниш. В каждой нише, освещенный невидимым источником света, находился особый предмет или символ. Деревянная африканская маска с разноцветными инкрустациями. Обломок русской иконы с белобородым старцем. Медный сидящий Будда, воздевший заостренный палец. Персидская миниатюра со сценами царской охоты.

Хозяин кабинета, лысоватый, живой и любезный, сердечно пожал Белосельцеву руку. Усадил в удобное кресло. Оглядел острыми веселыми глазами. Он кивал ему, улыбался, слушая первые слова приветствий и объяснений. Казалось, приход посетителя доставлял ему наслаждение, он только и ждал Белосельцева.

Их разделял широкий стол, на котором стояли компьютер, группа телефонов, вазочка с живой розой и хрустальная призма, в которой была застеклена короткая сочная радуга. Эта радуга восхитила Белосельцева своими свежими цветами, напоминала ту, давнишнюю, в их домашнем старинном зеркале. Он не мог от нее оторваться. Радуга, как живая, была свидетельницей их разговора.

— Совершенно случайно я попал в их секретное логово, в их закрытый центр. — Белосельцев торопился поведать Советнику о своих злоключениях. — Понимаете, это не просто собрание злопыхателей, а союз колдунов! Это вид оружия, направленная концентрированная ненависть, которая убивает не людей, а общество в целом! Это может показаться странным, но я там был и увидел!

Он боялся, что ему не поверят, примут его за безумца. Но Советник ласково смотрел на него. Его тонкий, с розовым ногтем палец прикасался ко лбу, к переносице, к голому блестящему темени, словно нажимал на невидимые сверхчувствительные зоны, подключая их к мыслительной работе.

— Отчего же, я верю!.. Я знаю!..

— Они замышляют преступление!.. Не могу сказать, где и когда!.. Они хотят уничтожить оппозицию, всю разом!.. А вместе с ней и парламент, и депутатов, и конституцию!.. Они разработали план операции под кодовым названием «Крематорий»!.. Значит, будет огонь, сожжение!.. Я обращался ко многим лидерам, не находил понимания… Теперь я у вас!..

Советник осторожно ощупывал пальцами свой череп, едва заметные выступы, швы, сочленения. Глаза его были ласковы и внимательны. Радуга в стеклянной призме слабо трепетала, словно в прозрачную толщу залетело павлинье перо. Движение пальцев, ласковый взгляд вишневых глаз, отсветы на буграх и овалах черепа, пульсирующая застекленная радуга действовали на Белосельцева гипнотически. Пространство между ним и Советником сжималось и расширялось. Советник то удалялся от него на длину светового луча, говорил с ним из бесконечности, то приближался, сливался с ним, и голос его был голосом самого Белосельцева.

— Я знаю их всех поименно, — сказал Советник. — Вы правы, это оружие! Это новый тип оружия, способного разрушать не пространство, а время. Словно лазером, объект вырезается из времени. Явление вычленяется из времени, как ампутированный орган, и засыхает. Советский Союз был выделен этим оружием из времени. Были отсечены сосуды, соединяющие прошлое с будущим, живых и мертвых, бытие и идеалы. Страна засохла, как выкопанное и оставленное на жаре дерево… Я вас вполне понимаю!..

Белосельцеву было странно хорошо. Его понимали. С ним соглашались. Были готовы освободить от бремени одинокого, неразделенного знания, разгрузить утомленную волю. Ласковый темноглазый человек принял его как желанного гостя, долгожданного утомленного путника. Впустил в свой чертог, поместил в мягко озаренное пространство среди загадочных символов. Поставил перед ним стеклянную призму. Направил в зрачки пучок разноцветных лучей. Радуга была из тех же волшебных соцветий, что и в бабушкином зеркале, и ее хотелось коснуться губами.

— Наша оппозиция, ее лидеры и вожди живут в историческом времени. Оперируют старомодными категориями исторического процесса. Но противник действует в метаистории, использует метаисторические категории. Он управляет историей, задает ей темп. То замедляет ее, почти останавливает, то бешено убыстряет, каждый раз лишая оппозицию исторической среды. Противник обладает новой интеллектуальной культурой, способной управлять историческим развитием. Раньше это называлось колдовством, теперь — «организационными технологиями». Перед этой новейшей культурой оказался беспомощным Советский Союз, а нынешняя оппозиция и подавно. Она обречена, если не начнет немедленно учиться. Мой центр — это школа новейших политических технологий, куда я приглашаю всю патриотическую элиту. Я могу оснастить ее могучими средствами, но она, увы, не приходит!

Советник ощупывал остроконечными пальцами желтоватый череп, словно трогал клавиши компьютера. Сквозь костяную оболочку прикасался к пульсирующим зонам, горячим сосудам, блокам памяти. Белосельцев слышал его голос, усваивал внешний смысл его слов, но внимание и воля его были устремлены на радугу, плавающую, как драгоценная рыба, в прозрачном стекле. В призму, в просветы зеленых и красных плавников, стремилась его душа. Он пролетал сквозь спектр, между синим и золотым лучом, и оказывался по другую сторону радуги, в счастливом остановившемся мире всеведения, куда помещал его кудесник. Немигающим, остекленелым взглядом смотрел, как падают в хрустальной призме отвесные и косые лучи, преломляются в гранях, отражаются под разными углами, пронизывают его прозрачное недвижное тело, включают его в восхитительную лучезарную геометрию мира.

— Представьте себе, в солнечном просторном кабинете Дома Советов Хасбулатов с дымящей сталинской трубкой хочет срезать Ельцина, натравливает на него неистовых депутатов, угрюмых директоров, разочарованных генералов. В это же время опухший, с сизым лицом Ельцин хочет срезать парламент, натравливает на него алчных банкиров, уличных торговцев и лавочников, истеричных поэтов и музыкантов. Обе стороны борются за сиюминутную власть, действуют в сиюминутной истории. Но при этом кто-то, нам неизвестный, в каком-нибудь лесном особняке в округе Колумбия, сталкивая Хасбулатова с Ельциным, решает совсем иную задачу. Например, проблему войны православия и ислама или соперничества на весь следующий век между Россией и Турцией. Это уже метаистория, игра в историю. Но при этом, вполне может быть, где-нибудь на склонах Гималаев, между голубыми снегами и цветущими лугами, в скромной хижине отшельника, кто-то использует грядущие конфликты между тюрками и славянами для смещения духовных центров Земли, создавая резервную цивилизацию на случай потепления климата, когда Калифорния превратится в пустыню, Сибирь станет житницей мира, а Северное море зальет Европу до Парижа. И это уже метаигра, метаистория!

Белосельцев внимал Советнику, и слова его превращались в спектральные линии, в тончайшие оттенки цветов, среди которых бушевали радостные золотые стихии, обжигающие алые вихри, таинственные голубые туманности, и каждое слово имело свой цвет и свой луч, убегавший в свою бесконечность. Вселенная была перекрестьем множества линий и проблесков, спиралей, осей и эллипсов, и он, Белосельцев, был в центре этой вселенной, управлял ее музыкой, властвовал среди хрустальных сфер и гармоник.

Им помешал стук в дверь. В комнату, где они находились, вошел человек, осторожно и неуверенно. Он близоруко сощурился и улыбнуся выцветшими стариковскими губами. На его худых плечах висел поношенный пиджак, ноги в летних туфлях пришаркивали. Казалось, он сомневался, будет ли принят, приглашен в комнату, или, повинуясь мановению хозяйской руки или сердитому движению бровей, ему придется повернуться и исчезнуть.

— Как я вам рад, проходите! — Советник выскочил из-за стола, сердечно приветствуя посетителя. Провел в кабинет и представил ему Белосельцева. И, пожимая прохладную стариковскую руку, усыпанную рыжеватыми крапинками, Белосельцев вдруг узнал в старичке своего бывшего начальника, еще недавно всемогущего руководителя спецслужб, одного из хозяев многоэтажной громады на Лубянке, мимо которой изливался чешуйчатый, глянцевитый автомобильный поток, окружая бронзовый монумент — символ власти, беспощадного и преданного служения державе и партии. Всемогущий обитатель Лубянки был сметен, опрокинут, брошен в тюрьму после трехдневной жестокой схватки, когда в Москве бесновались толпы, лязгали гусеницы, падали и раскалывались бронзовые истуканы, как труха рассыпалось прогнившее государство. Теперь некогда всесильный начальник был в потертом пиджачке и стоптанных туфлях, он, не узнавая Белосельцева, близоруко щурился и беспомощно улыбался, и сквозь рыжеватую пергаментную кожу рук проглядывали хрупкие стариковские кости.

Советник был искренне рад визитеру. Оглядывал его со всех сторон, словно примерялся к нему, снимал с него невидимые размеры, помещал в воображаемый контур. Его чуткие пальцы перебирали воздух, словно он трогал нити ткацкого стана, окружал ими гостя, и тот был уловлен, заткан, помещен среди разноцветных ворсинок. Советник, как ткач и вязальщик, набрасывал петли на его руки, сутулые плечи, морщинистую шею. Так ткут восточный ковер, и среди разноцветных орнаментов, причудливых геометрических линий возникает плоское, упрощенное изображение человека, цветка, верблюда.

— У нас сегодня состоится намеченное мероприятие? — спросил гость, виновато улыбаясь на случай, если он что-то перепутал и пришел в неурочный час.

— Непременно! — успокоил его Советник. — Мы с коллегой, — он кивнул на Белосельцева, — как раз рассуждали на близкую нам всем тему. История и метаистория! Игра и метаигра!

Белосельцев слушал Советника, рассматривал пожилого гостя и внезапно представил старую, покрытую окалиной танковую гильзу с пробитым, окисленным капсюлем. Из тех, что грудами валялись позади саманной постройки, куда заезжал пыльный танк и, выставив пушку над изглоданным дувалом, стрелял по «зеленке», по остаткам кишлаков, красным виноградникам и садам, покрывая долину далекими курчавыми взрывами, а землю заставы — яркими латунными гильзами. Через неделю гильзы темнели, их давили сапогами и гусеницами, они, израсходовав взрывную мощь, выбросив тяжелое острие снаряда, валялись ненужным хламом. Такое ощущение израсходованности и опустошенности производил пожилой человек, из которого вырвалась и исчезла энергия власти.

— Мы как раз обсуждали соотношение игры и истории в процедуре разрушения СССР, — продолжал Советник, оглядывая гостя, как оглядывают долгожданную добычу, которая сама подошла к охотнику. — В период паритета произошла конвергенция советской и американской разведок. В прошлый раз мы остановились на том, что была возможность выйти в постпаритетный мир гармонично и без потрясений, разделив сферы влияния в мире. Но ваше ведомство, как, впрочем, и партия, оперировало тривиальными категориями истории. А соперник уже освоил технологии игры, формы метаистории. И вас переиграли. Я вас спрашивал и не дождался ответа: где были ваши аналитики и концептуалисты? Что делала школа рефлективного управления? Ведь у партии не было «политической разведки», плана на случай поражения и отступления. Но если честно сказать, меня больше всего интересует «Германский проект». Как объединяли Германию? По каким каналам партийные деньги ушли в германские банки? Как прогерманские силы в ГРУ переиграли проамериканские в КГБ? Как деньги Гитлера слились с деньгами Сталина? Нам нужно уже теперь найти ответы на эти вопросы, иначе Германия возьмет реванш за поражение во Второй мировой войне и Европу снова зальет черная сперма фашизма!

Белосельцев догадывался о сути их беседы, которая была продолжением сложных, не сегодня возникших отношений. Но зрачки его были направлены на хрустальную призму, в которой, как цветок, волновалась разноцветная радуга. И хотелось обратно туда, в стеклянную бездну, в хрустальную, пронизанную лучами вселенную.

В комнату, где они сидели, заглянул новый гость. С залысинами, стриженный бобриком, с живым энергичным лицом. Он радостно, хотя и просительно улыбнулся им всем. Властно и бодро, но и с некоторой осторожной неуверенностью пожал всем руки.

— Не помешал?.. А я прохожу, смотрю, народ собирается! Значит, думаю, мероприятие состоится! — повторил он слова старичка.

— Наши мероприятия никогда не откладываются! — пошутил Советник, приглашая гостя войти. — Прошу вас, знакомьтесь!

Пожимая вошедшему сухую ладонь, Белосельцев узнал другого знаменитого неудачника, тюремного узника, мученика последних дней государства. Это был лидер партии, в тот грозный август поддержавший заговорщиков. Вместе с ними прошел тюрьму и судилище. Партия, которую он хотел уберечь, распалась на горстки растерянных, потерявших власть активистов. Былые соратники перешли к победителям, расселись вокруг президента, захватили заводы и банки. А он, отсеченный от власти, беспомощно мучился, и эта мука ртутными точками блестела в его беспокойных глазах.

— Вы очень кстати зашли, — радовался Советник. — Мы как раз обсуждали конфликт парламента и президента, схватку Хасбулатова с Ельциным. Этот конфликт, как бы он ни закончился, является последней схваткой остатков советского уклада с новым буржуазным укладом. После его завершения развернется сражение за собственность, и в ходе сражения, в силу ряда негативных тенденций, в стране может воцариться фашизм. Мы должны сделать все, чтобы вожди, подобные Баркашову, не сжигали на Красной площади книги Пушкина, Хемингуэя и Горького. Я хотел на заседании нашего клуба предложить вам основы «Левого проекта», над которым я трудился последнее время.

Советник философствовал, гипнотизировал присутствующих шелестом пальцев, улыбкой мягких, непрерывно шевелящихся губ, вздувшимися на черепе буграми и костными швами. А Белосельцев смотрел на призму, выточенную из хрустального льда, и знал, что он вовлечен в таинственный волшебный обман и здесь ему не найти ответов на роковые вопросы.

За дверями раздался звон колокольчика.

— Нас приглашают в зал, — сказал Советник, подымая со стульев гостей. Когда выходили из комнаты, он наклонился к Белосельцеву: — Я понял вашу проблему. На следующей неделе жду вас в центре. Постараюсь найти вам применение.

Белосельцев оглянулся, прощаясь с радугой. Но призма была пустой, водянисто-прозрачной, как тусклая сосулька, словно Советник выхватил из призмы и спрятал пучок лучей.

По переходам и коридорам они попали в небольшой зал, напоминавший театр. Кресла рядами, сцена и занавес. Зал был заполнен наполовину. Люди сидели группами, видимо, так же, как и пришли. Между ними оставались пустые кресла. Советник исчез, а старичок и печальный партиец сразу пошли сквозь ряды и уселись вдвоем.

Сидевшие в зале были незнакомы Белосельцеву. Несколько пожилых военных в форме. Моложавые, похожие на дипломатов мужчины в серых костюмах и белых рубашках. Молодежь, студенты в джинсах и майках. Какая-то престарелая дама в буклях, похожая на графиню из «Пиковой дамы». Иностранцы, говорившие не то на немецком, не то на норвежском. Журналисты с блокнотами и фотокамерами.

Зал был задрапирован в черное: черные стены, черные кресла и занавес. Люди, освещенные яркими прожекторами, казались помещенными в аквариум.

Белосельцев обратил внимание на пожилого полковника в поношенном мундире с тусклыми золотыми погонами. Он был седовлас, на усталом лице виднелся коричневый шрам. Всем своим видом он выказывал непонимание, куда и зачем он попал. Беспокойно, раздраженно, насмешливо поглядывал на двух именитых заговорщиков. И блеклые искусанные губы его что-то шептали.

Свет начал медленно угасать, люди в креслах таяли, словно их рассасывала черная влага. Зазвучала негромкая электронная музыка, сложные певучие синусоиды, дребезжащие всплески, металлические удары и скрежеты. Эта музыка казалась звуковым воплощением графиков, которые Белосельцев видел на экране компьютеров, когда шел к Советнику. Она передавала увеличение напряженности, борьбу общественных сил, столкновение движений и партий. В ней чудились демонстрация у Останкинской телебашни, крестный ход у бассейна «Москва», стрельбище на песчаном карьере. Белосельцеву мерещились лица тех, с кем познакомился на тайных встречах и сходках. Тут был решительный Генсек с огромным лбом, и Красный Генерал с усами, и Трибун, поднявший вверх стиснутый кулачок, и Вождь, прыгающий через костер. Здесь был и он сам, Белосельцев, ищущий и ненаходящий, возносимый, как песчинка, на волне синусоиды. Музыка была осциллограммой страхов, подозрений, надежд, мучительной любви и угрюмой ненависти. Белосельцев не видел, но чувствовал, как страдает сидящий рядом полковник, как сжимаются во тьме его кулаки и судороги пробегают по израненному лицу.

Музыка продолжала играть, резче, тоскливей, мучительней. В темноте замерцали слабые разноцветные вспышки. Как в ночной «зеленке», когда в глинобитных развалинах и иссохших арыках работали пулеметы душманов. И по ним с окрестных застав посылались трассеры, а затем откликались боевые машины пехоты, зарытые в землю танки. Прилетали и повисали в ночи оранжевые осветительные бомбы, качались на волнистых дымах, как огромные масляные лампады, озаряя желтым мертвенным светом серую равнину с лунными кратерами, воронками взрывов, ошметками кишлаков и садов, по которым день за днем методично и безнадежно работала авиация и артиллерия. И огромное, еще недавно пустое пространство ночи прочерчивалось прямыми и дугами, пунктирами и плазменными вспышками, словно по «зеленке» катилось огромное искрящее колесо, чертило землю своим железным ободом.

Так воспринимал Белосельцев светомузыку зала. Лазеры под разными углами рассекали зал, вонзали в лица и груди сидящих отточенные моментальные иглы. Когда его зрачок встречался с лучом и рубиновый, белый или бирюзовый укол пронзал глазницу, он каждый раз испытывал болезненное наслаждение, словно световая игла впрыскивала в него каплю наркотика, который проникал в мозг, вызывала головокружение и галлюцинацию.

Полковник, окруженный иглами, как пулеметными трассами, то пропадал, то вырывался из тьмы. Изжаленный лучами, он шевелил погонами, орденскими колодками, и его лицо было в красных и голубых ожогах, среди которых мерцал и пульсировал рубец, словно шов электросварки.

Лазеры погасли, музыка зазвучала торжественно, и красные прожектора осветили сцену, создав на ней подобие волнистого озера или колеблемого алого флага. На этих алых волнах вдруг появился серп и молот, и на сцену выскочил танцор, голый по пояс, в белом трико, мускулистый, с рельефной грудью и бицепсами. Он стал танцевать, выделывая классические па, воздевая руки, под музыку, напоминавшую революционные гимны, песни войны, мелодии Пахмутовой, связанные с освоением целины и Сибири.

Прожектор изменил окраску, и вместо советского возник трехцветный российский демократический флаг. Музыка обрела назойливые визгливые ритмы, напоминавшие «семь-сорок». Танцор сменил классические па на шантанные телодвижения, завилял бедрами, закрутил тазом, изображая томление гомосексуальной любви, вульгарно и отвратительно раздвигая колени.

Трехцветный демократический флаг исчез, и вместо него на сцене возникло красное полотнище с белым кругом в центре, и в этом круге — черная, живая и страшная, как выброшенный на берег краб, зашевелилась свастика. Танцор напряг торс, набычился, выставил вперед подбородок, и его танец стал напоминать строевой шаг. Он выбрасывал вперед руку, и музыка напоминала немецкие походные марши, а свастика словно хватала танцора черными клешнями, оставляя на его голом теле зазубрины и рубцы.

Музыка смолкла, танцор исчез. Зажегся яркий свет. На сцену вышел Советник, улыбающийся, бодрый. Слегка раскланиваясь, он поблескивал стеклами очков.

— Друзья, все, что вы сейчас видели и слышали, не более чем дивертисмент. Заставка. Если угодно, буквица, пред тем как зазвучать основному тексту. Этот текст мне будет позволено озаглавить «Восстановление Красной империи как неизбежной исторической формы Евразийского континента».

Он шагнул к маленькой кафедре, удовлетворенный собой, уверенный в том, что зал, облученный многоцветными вспышками, закодированный музыкальными и пластическими символами, принадлежит ему. Искусный маг, умелый нейрохирург, он произвел над пациентами еще одну невидимую операцию, приблизив их интеллект к пониманию высших, известных ему откровений.

Он был готов говорить. Но сидящий впереди Белосельцева седовласый полковник стал медленно подниматься. Кулаки его были сжаты в тугие красно-синие комья костей и жил. Лицо перекашивалось, подергивалось. Шрам кровоточил. Он протянул кулаки в сторону двух сидящих поодаль заговорщиков — старичка и печального партийца — и хрипло выкрикнул:

— Предатели!.. Все имели: армию, партию, КГБ!.. Страну отдали!.. Без единого выстрела!.. Нам теперь кровавыми ногтями обратно ее выцарапывать!.. Нас убивать будут!.. С нас шкуру с живых снимать будут!.. Возьмите пистолеты и застрелитесь!.. Я дам вам мой пистолет!..

Он кричал, хрипел. Погоны его выгибались золотыми языками. Потом он осел между рядов, упал под кресла, забился, и Белосельцев увидел, как течет у него изо рта белая пена.

Все кинулись к нему, обступили. Был гвалт, неразбериха. Советник метался по сцене, кому-то кричал: «Врача!.. Неотложку!..»

Белосельцев вышел из зала, спустился по переходам и лестницам и оказался на улице.

Летний московский ветер, пахнущий вялой листвой, бензином, дуновениями женских духов, охватил его. Он приходил в себя, шагая по тротуарам, мимо глазированных, с водянистыми фарами автомобилей. И опять ему казалось, к его рубахе, к туфлям прилипла незримая паутинка. Тонкая, пропитанная светом трубочка. И кто-то сквозь волосок световода неотрывно за ним наблюдает.

Глава тринадцатая

Две недели он, как паломник, посещал «святые места» оппозиции. Входил в «политические монастыри», в которых укрывались суровые настоятели, окруженные малочисленной братией. Каждый со своим уставом, иконостасом, обрядом. Он искренне желал приобщиться, был готов выполнять самую черную работу послушника. Но его не принимали. Его служение было не нужно. Его старания и ревность не находили себе применения. Грозная весть, с которой он являлся, не находила отклика. Монастырь, отгороженный от реального мира высокой стеной, жил своей замкнутой жизнью. Принесенная весть тонула в колокольных звонах, славословиях, в пении монастырского хора, и Белосельцев, потолкавшись перед вратами, неуслышанный, поворачивался и двигался к соседней обители.

Это поражало его. Беда надвигалась, становилась все очевидней. Но люди, которым она грозила, были глухи и слепы, бессильны остановить беду. Ему начинало казаться, что они, мнящие себя оппозицией, ни на что не способны. Не являются вождями народа. Не служат спасению Родины.

Он сидел на скамейке в сквере и читал газету. Одну из тех гнусных, бесстыдных, заполонивших киоски, подземные переходы, вестибюли метро. Журналисты этих газет, опытные и одаренные мерзавцы, подобно черным муравьям, источили в труху все живое, заповедное, чудное, чем держалась и спасалась душа.

Он купил газету, уверяя себя, что хочет лучше изучить врага, но читал ее, причиняя себе осознанное страдание. Прочитал веселую заметку об одиноком старике, упавшем из окна на мостовую. Заметка называлась: «Выпал из гнезда». Просмотрел скабрезные объявления, предлагавшие мужчинам услуги интеллигентных девушек, с телефонами и расценками. Объявления давались под рубрикой: «Гладим по шерстке». В отделе искусства была напечатана информация о художнике-концептуалисте, который, придя в музей, стал испражняться перед картиной Веласкеса. Заметка называлась: «Большая нужда». В политическом отделе рассказывалось о продаже русского оружия прибалтийским республикам, исследовалась возможность применения этого оружия против русского населения в случае волнений. Статья называлась: «Рус, сдавайсь!» Тут же в отделе светской хроники давалась фотография молодого министра-еврея, надевавшего жене на палец кольцо с бриллиантом.

Давясь этой мерзостью и все-таки читая ее, испытывая мучительное наслаждение от той муки, которую себе причинял, он вдруг натолкнулся на сухое сообщение, в котором говорилось о назначении на пост вице-премьера знакомого человека. И не просто знакомого, а того, с кем вместе работал, воевал, подвергался опасностям, сносил непомерные тяготы, сначала в Афганистане, а потом в Карабахе. Вельможа — так мысленно нарек его Белосельцев, вспоминая огромное тучное тело, медвежью неповоротливость, маленькие заплывшие глазки и скрытую мощь человека, который управлял политикой и военным процессом в Кабуле, а потом в Баку, в кровавом карабахском конфликте.

Сообщение поразило его. Вельможа был партиец, государственник. Он был сокрушен вместе с государством, исчез и пропал под его развалинами. На годы выпал из виду. Казалось, рассосался и растворился в едких кислотах и ядах, которыми поливали страну. Но вдруг возник, и не в облике неудачника, не подследственным, не героем политического скандала, а влиятельным, могучим чиновником, правительственной властной фигурой.

Белосельцев, отбросив газету, рассеянно смотрел, как в сквере играют дети и моложавые бабушки сидят рядком, как куры на насесте. Думал о Вельможе.

О том, как шли бронеколонной от Кандагара в Шинданд, сквозь засады и фугасы душманов, и машины, развернув стволы в обе стороны к пыльным откосам, работали из всех пулеметов, оставляя на склонах рваные росчерки. А потом с Вельможей на вертолете неслись над гончарно-красным Гератом, в косом противоракетном маневре. Прижатый в вираже к шпангоутам, он увидел близко за блистером чешуйчатый столб минарета, клетчатый глиняный город, колонну танков, пылившую среди желтой лепнины, и бледную вспышку пулемета, отработавшего по вертолету.

Вспомнил, как с Вельможей сидели в шатре белуджей, на разноцветной кошме. Пили водку, хватали из мисок обжигающую жирную баранину. Вождь белуджей скалил в улыбке желтые зубы, дарил кривой, покрытый вязью кинжал, а за отброшенным пологом катили бэтээры с пехотой, пылили самоходные гаубицы, и наутро удар по перевалу, скоротечный бой на вершине, и они с Вельможей, белые от пыли, въезжают в Хост.

Вспомнил Сумгаит, липкие, мокрые улицы, патрули на перекрестках, разгромленные жилища армян.

Вспомнил январь в Баку, ночные ревущие толпы. На танке он прорывался к центру, слыша, как хрустнула под гусеницами смятая легковушка, как стукнул о борт и сломался фонарный столб. В черном небе — пулеметные трассы, кругом стенание и рев толпы. В Доме правительства Вельможа — автомат на столе, красные больные глаза — схватил телефонную трубку, рычит: «А вы там, в Москве, нашей кровью хотели упиться? Она и на вас прольется!»

Летом после ранения, когда его вертолет, сбитый армянами, упал на хлебное поле и он отползал от горящей машины, ожидая взрыва и смерти, Белосельцев приехал в Баку. Пришел к Вельможе. Тот обнял его у порога, отвез в гостиницу, на берег Каспия, где цвели олеандры и розы, благоухали маслянистые кипарисы. Они сидели вдвоем на приморской веранде, закутавшись в белые простыни, как патриции перед концом Римской империи. Пили молча вино, шли в соленые волны. Он уплывал от берега и, оглядываясь, видел далеко среди соляного блеска стоящего Вельможу, похожего на недвижный памятник. Ему хотелось запомнить и это зеленое море, и отекающие в вазе соком смуглые персики, и смолистый аромат кипарисов, ибо он знал, это никогда не вернется. Через месяц случился московский путч, и Вельможа исчез.

Теперь, прочитав в газете о его назначении, Белосельцев решил немедленно с ним повидаться.

Он нашел в своей книжке телефон московской квартиры, где иногда останавливался Вельможа. Позвонил из автомата. Женский сочный голос ответил, что его нет дома, он на даче. Белосельцев попросил телефон дачи, и женщина, не задумываясь, не спрашивая, кто он такой, дала телефон. Белосельцев, не веря удаче, набрал номер и сразу услышал хрипловатый, словно простуженный голос Вельможи.

— Это Белосельцев… Узнал о вашем назначении… Хотел повидаться… Хотел посоветоваться…

— Приезжай! — тут же, не раздумывая, сказал Вельможа. И дал адрес своей подмосковной дачи.

Белосельцев на такси по узкому Успенскому шоссе, пропуская стремительные правительственные лимузины, добрался до указанной дачи. Увидел Вельможу среди золотистых сосен. Огромный, в рубахе апаш, тот шел к нему по усыпанной шишками тропке. Обнялись и дважды, по-афгански, прикоснулись щека к щеке.

— Рад тебе, — сипло сказал Вельможа, обращаясь к Белосельцеву на «ты». Тот принимал эту форму старшинства, субординационного превосходства, не исчезнувшего за эти несколько лет. — Как живешь-можешь? — Он приобнял Белосельцева, положил ему на плечо тяжеленную руку, нежно и грубовато подталкивал к деревянной веранде, где стояли плетеные стулья и в открытые двери виднелось сумрачное убранство дачи, несколько домочадцев ходили вокруг стола, расставляли тарелки и рюмки. — Как сложилась судьба?

Они уселись в удобные упругие кресла. Чувствуя сладковатый ветерок соснового бора, где было пестро от розовых пятен солнца, падающих темных шишек, цокающих красных белок, Белосельцев стал рассказывать свои злоключения, испытывая к Вельможе доверие. Ожидал поддержки и помощи, полагаясь на его несокрушимую надежность и мощь.

— Не мог я быть больше в армии!.. Чья армия? Кого защищает?.. Воров и мерзавцев!.. Дивизия из Гянджи выходила в Союз, грузилась на платформы. Азербайджанцы улыбаются, честь отдают. А ночью, смотрю, десять танков, без огней, из парковой зоны колонной в горы! Я к особисту — что, куда уходят? «Молчи, — говорит. — За эти коробки уже миллионы заплачены!» Или у Лачина заставы держим, армянских боевиков не пускаем. Пришли разведданные: армяне мост хотят подорвать. Мы — взвод спецназа в засаду. Слышим, ночью идут, камушки осыпают. В ночные прицелы видно. Приказываю: «Огонь!» Троих уложили, четверо сдались. Все русские. Наемники, из Седьмой гвардейской! Шли на диверсию, и мы же, русские, своих положили!.. Армянские самолеты бомбят позиции. Один штурмовик попал под огонь «ЗРК», азербайджанцы его свалили. Летчик катапультировался, попал в плен. Русский наемник, капитан. Его азербайджанцы затолкали в резиновый скат от «КамАЗа», подожгли, и он, раненный, там сгорел!.. Разве можно было дальше служить?

Он задохнулся от страдания. Хриплым кашлем вытолкал из себя едкий ком боли. Оглянулся на золотистые сосны. Темная шишка с тихим стуком упала на коричневую, усыпанную иглами тропку.

Вельможа насупил косматые брови, слушал, и казалось, страдания Белосельцева не трогали его, не проникали в каменное огромное тело.

— Здесь, в Москве, ищу, куда себя деть!.. Здоровье есть. Голова в порядке. Стрелять не разучился. Связи в разведке остались… Хожу к оппозиционным вождям, предлагаю себя. «Берите!.. Службу безопасности построю! Боевую фракцию создам! Конспиративную сеть заложу!» Нет, не встраиваюсь. У них на уме другое… Митинги! Шумиха в парламенте! Покрасоваться! Статейка в газете! Мелькнуть на экране!.. «Но ведь вас, — говорю, — уничтожат! В вас уже целят! Тепленькими в постельках возьмут!» Не слышат… «Мы, — говорят, — политики новой волны!»

Белосельцев зло засмеялся. Почувствовал, как в смехе рот его раздвинулся в длинном оскале. Усилием воли остановил этот смех. Оглянулся на близкие сосны, где по желтому стволу бежала вверх белка, била хвостом и цокала.

Вельможа угрюмо молчал, и было неясно, сострадает ли он Белосельцеву или осуждает его.

— Если я никому не нужен, буду действовать сам!.. Соберу пяток сослуживцев, которые еще не сломались!.. Выйдем на маршрут, на Рублевку!.. Замочим, когда он в Кремль из Барвихи!.. Кумулятивную гранату поймает!.. Кто-то должен за Родину заступиться!..

Он смотрел на свои сжатые кулаки с побелевшими костяшками, словно видел в них лакированное цевье снайперской винтовки. Ее синий, в радужной пленке ствол скользил по проспекту, где несся длинный, черный, как хищная оса, лимузин, и в этот налетающий вихрь, в зеркальное лобовое стекло летела его точная пуля.

— Ненавижу! — сказал Белосельцев. — Перед смертью его замочу!

Вельможа не перебивая слушал, окаменев. Из-под каменного лба и мохнатых, словно северный мох на граните, бровей смотрели на Белосельцева маленькие, как синяя вода в лунке, изучающие глаза. Вздохнул, приподнял на животе и груди тяжелые руки, опустил одну на плечо Белосельцева. И она неожиданно оказалась мягкой, теплой, нежной.

— Давай-ка прогуляемся, — сказал Вельможа, оглядывая потолки и стены веранды, где среди темных суков и трещин могли притаиться невидимые микрофоны. — Пойдем по тропинке прогуляемся.

Они шли по коричневой дорожке, усыпанной стеклянными иглами, среди прямых золотистых стволов. В высоких вершинах тихо скользили лучи, мелькали белки и птицы, падала темная шишка.

— Не надо никого мочить и тем более самому погибать, — говорил Вельможа, ступая толстенными ногами по тропке. — Нам не погибнуть, выстоять надо! Каждая светлая голова и крепкая рука нам пригодятся. Не завтра, а уже сегодня.

Белосельцев настороженно внимал. Вельможа всегда говорил о насущном, реальном, связанном с интересами многих людей, среди которых не было пустомель, бездельников, а только те, кто умел, знал, страстно желал.

— Не надо никого мочить, — продолжал Вельможа. — Они сами уйдут. Уже уходят, а на их место приходят другие. Мы приходим!

Вельможа шагал по тропке, и казалось, тропка пружинит, прогибается под его тяжестью. Белосельцев старался угадать его мысль, прочитать его замысел, разглядеть в этом замысле свою роль и задачу.

— Я действую осторожно, невидимо. Чтобы не спугнуть! А то они всем своим картавым граем закаркают и заклюют. Пусть себе долбят свою сладкую кость! А я тем временем осторожно, за их спиной свое дело делаю. Там нашего человека приведу, на важное место его посажу. Там другого. Не на первые роли, на третьи! Он какой-нибудь документик подправит, какую-нибудь бумагу составит. Сначала маленькую, потом побольше. Глядишь, из незаметного клерка политиком станет. Отдел возглавит, в префектуру войдет. Они ведь, эти каркающие, дело делать не умеют. Им бы вертеться перед телекамерой на разных презентациях, в разные лакомые поездки ездить! А как заводом управлять или электростанцию построить, как организовать мероприятие, как заставить людей работать — это они не умеют. Это они нам, черной кости, поручают. И спасибо! И ладно! Мы черновой работы не боимся. Мы всю жизнь в черновой работе!

На лице Вельможи появилась улыбка, похожая на трещину в камне. Белосельцев, не привыкший видеть улыбку на его суровом лице, понимал, что Вельможа доверяет ему самое глубинное, сокровенное.

— Есть очень много людей способных, замечательных. Все тянутся ко мне, все на учете. В партии, кто занимал видные места, в обкомах, в парткомах заводов, все — в деле! В администрации, в аппарате, на руководящих ролях. Армия, сам знаешь — все новые генералы «афганцы». Со всеми встречался в Кабуле, тогда они командовали полками, сейчас — дивизиями, армиями. Все приходят ко мне! Комитетчики, разведка — все наши. Кто по-прежнему в органах, в штате, кто в банках, товариществах, в корпорациях. У них капитал, связи, контроль над рынком. Комсомольские работники одни в коммерции, другие — в МИДе, третьи — в Министерстве культуры. Все старые товарищи, мы с полуслова понимаем друг друга! И все это связывается общей нитью, сводится в точку. В один прекрасный момент проснемся, и власть наша! А те вороны, что сладкую кость долбят, прокаркали власть! Не у них экономика, армия, банки. Они не нужны, отпали!

Вельможа потирал ладони. Они были как два огромных наждака, шуршали, искрили, скрипели. Белосельцев восхищался Вельможей, обожал его. Изумлялся, как раньше к нему не пришел, предпочитая кружить по шумным политическим торжищам, бездейственным и ненужным.

Конец ознакомительного фрагмента.

Оглавление

  • Часть I

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Среди пуль предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я