Леонид

Александр Проханов, 2021

Новый роман патриарха современной русской литературы Александра Проханова поражает сочетанием несочетаемого: в нем реализм нашей жизни столкнулся с мистикой незримого мира, и их переплетение озарило как вспышка черной звезды тайные пружины российского закулисья, находившиеся во мраке. Автор проник своим гением не только в кремлевские кабинеты, но и в кремлевские души – вплоть до души хозяина Кремля. Вывернутые наизнанку и выложенные на солнце правды, эти души корчатся от ярких лучей и выдают тайные пружины своего властолюбия, пристрастий, метаний и желаний. Герои романа – черные тени тех людей, которых мы ежедневно видим на экранах, о которых читаем в склизких как разложившаяся плоть новостях интернета. Этот роман рассказывает то, о чем не решаются сказать самые ярые оппозиционеры. То, о чем вы догадывались, но даже не могли представить. Оккультные корни российской власти проросли из адских глубин. Зло, которое пыталось стать добром. Но у него ничего не вышло.

Глава десятая

Лана Порфирьева родилась в Петербурге. Из окна ее дома был виден ампирный собор, окруженный оградой из трофейных турецких пушек. Этот собор заглядывал в ее детскую кровать, смотрел своими темными, недвижными глазами. Собор смотрел на нее, когда она за старинным письменным столом готовила уроки, старательно выводила в тетради буквы. Он смотрел из тумана, из солнечной лазури, из серого ливня, из мягкого снегопада. Собор смотрел, когда умирала бабушка и в бреду, бормотала стихи из «Медного всадника», потом лежала на столе, где Лана когда-то вписывала буквы в тетрадке.

Когда Лана в Университете изучала русскую литературу, ей казалось, что русские художники, воспевающие Петербург, писали о ней. О ней было пушкинское: «Сиянье шапок этих медных, насквозь простреленных в бою». О ней был гоголевский «Невский проспект», на который она выходила с Литейного и шла в шелестящей толпе, пока не блеснет впереди игла Адмиралтейства. Это ее водил Достоевский по каменным лабиринтам своих романов. Ей посвящал плачущий стих Мандельштам: «Я приехал в мой город, знакомый до слез». О ней в час расставания писал Блок: «С белой площади Сената тихо кланяюсь ему». О ней Гумилев восклицал: «И за мостом летит на меня всадника длань в железной перчатке». А изысканный Агнивцев вопрошал: «Скажите мне, что может быть приятней дамы петербургской».

В Петербурге у нее случился первый роман. На третьем курсе она влюбилась в преподавателя, читавшего курс русской истории. С ним она пережила страшную и прекрасную ночь, когда пригласила обожаемого человека к себе домой, и собор смотрел, как она, босая, в слезах, идет в ванную, и ее провожают мужские глаза.

Преподаватель, столь блестяще излагавший потаенный русские смыслы: «Учение о Русской мечте», «Пасхальный смысл русской истории», «Явление Русского чуда», «Россия — ковчег спасения», после всех этих восхитительных откровений, после чудесной ночи с туманным собором, преподаватель уехал в Америку и там навсегда исчез.

Было краткое несчастливое замужество. Муж, молодой джазист, проводил ночи в клубах, ездил по гастролям, нюхал возбуждающие порошки, стараясь приучить к ним Лану. Наконец, погиб в пьяной драке в ночном клубе от ножа дагестанца.

Лана уехала в Москву, как уезжают в ссылку.

В Москве к ней пришел журналистский успех. Ей удавалось ярко, едко и весело писать о светских вечеринках, о политических конгрессах, о празднествах с участием Президента. Ее пригласили в «президентский пул». И начались ее стремительные перемещения по стране вслед за Президентом, который не уставал являться народу в самых разнообразных ролях.

Лана писала о Президенте, когда тот спускал на воду атомную подводную лодку. Писала, когда Президент на дельтаплане поднимал из болота стерхов. Сопровождала его на триумфальные парады в Севастополь. Освещала его обращения к Федеральному собранию в Георгиевском зале Кремля.

В этих поездках, среди фуршетов и пресс-конференций, у нее случались легкомысленные романы, после которых оставалось разочарование и тоска. Лана не понимала, что будет в ее жизни дальше, сохранится ли это суетное, пестрое существование на всю остальную жизнь.

Именно в этот смутный период ее жизни Лану пригласил к себе Президент.

Подполковник Александр Трофимович Верхотурцев, он же вице-президент России, стал привыкать к тому, что его душа, как река, разделяется на два рукава, и каждый течет отдельно, изредка сливаясь под сердцем.

Александр Трофимович был утвержден в новой должности президентским указом. Получил великолепную трехкомнатную квартиру у Патриарших прудов, дачу недалеко от Нахабино, резиденцию на Ильинке, так близко от Кремля, что слышался бой курантов.

У Александра Трофимовича появилась охрана, «Мерседес», домработница, небольшой штат сотрудников. Все это не соответствовало его высокой должности. Да и сама должность находилась в зачаточном состоянии. Сегодня есть, а завтра нет.

Александр Трофимович появился в рабочем кабинете, не зная, чем себя занять. Рассеянно перебирал приглашения на кинофестиваль, оперную премьеру, юбилей библиотеки, праздник пенсионного фонда.

В дверь постучали. Появилась молодая женщина в темно-красном платье, на высоких каблуках, с такой открытой яркой улыбкой, точно хотела сказать: «Смотрите, как я хороша. Какое свежее у меня лицо, тонкая переносица, розовые губы, пушистые светлые брови и серые глаза, в которые вы можете смотреть и находить только искренность и обаяние». Таково было первое впечатление от вошедшей женщины. Улыбка ее показалась Александру Трофимовичу слишком «журнальной». С такой улыбкой в глянцевых журналах красивые стюардессы приглашают пользоваться услугами Аэрофлота. Прелестные продавщицы ювелирных магазинов показывают на запястье золотой браслет.

— Я Лана Порфирьева, из «президентского пула». Леонид Леонидович попросил меня быть у вас кем-то вроде пресс-секретаря. Помочь на первых порах освоиться на новом месте. И вот она, я!

Это было сказано так просто и искренне, что Александр Трофимович забыл свое первое мимолетное впечатление.

— Да, да, я так благодарен Леониду Леонидовичу. Мы говорили в Грановитой палате. Эти русские князья, эти Адам и Ева, и великий дирижер. Я слушал его в Пальмире, и начальник разведки сказал, что Гергиев похож на седого льва. Вас, должно быть, оторвали от дел? Простите!

— Мне сказали о моем назначении, когда вы еще лежали в госпитале. Я передала букет роз.

— Так значит, это ваш букет? Алый цвет так прекрасен. На розах были капли росы. Они пахли прохладной оранжереи! — Александр Трофимович смутился. Он чувствовал, что слова, которые он произнес, были не его, а подсказаны кем-то иным. Тем, кто вселился в него при падении в море, — Вы знаете, Лана, я открыл закон, согласно которому звук самолета превращается в розу. А цветок, в свою очередь, рождает звук самолета. Странно, не правда ли?

— Существует много непознанных законов. Давайте открывать их вместе, — Лана засмеялась. Смех был грудной. Грудь колыхалась под красной тканью. — Будем пить чай?

Лана будто бывала здесь не раз. Она достала из шкафа чашки, принесла из приемной электрический чайник. Из жестяной индийской коробки ложечкой зачерпнула заварку. Разливала по чашкам душистый смоляной чай.

Александр Трофимович смотрел на ее руку, и ему казалось, что это уже было однажды. Чья-то белая родная рука наклоняла чайник, лилась темная густая струя, и на чашке золотой ободок был стерт прикосновением множества губ.

— Уже поступили первые просьбы об интервью. Записываются на прием. С вами хотели встретиться очень влиятельные персоны, те, кто неявно определяет внутреннюю и внешнюю политику. Если вы позволите, я составлю списки и буду приглашать тех, кто вам интересен и полезен. Нам ведь нужно понять, что думают эти особы о будущем?

— Вы сказали — о будущем. Разве в сказках не предсказано наше будущее?

— Мне сказали, вы воевали в Сирии. А вы, оказывается, увлекаетесь сказками? — улыбнулась Лана, и ее улыбка показалась ему родной. Уголки губ дрожали. Александр Трофимович не мог вспомнить, где видел это милое дрожание губ.

— Я воевал. Эти сирийские степи, разоренные селенья, когда авиация одним налетом стирает с земли города. А ведь в Сирии жили пророки. По этим пыльным дорогам шли пророки, и им являлись знамения, им открывалось будущее. Но я не о них, я о сказках! — Александр Трофимович запнулся. Никогда на войне он не думал о пророках, не знал о них. Только выбирал на карте цели для бомбовых и ракетных ударов, лежал среди пыльных холмов, наводя авиацию, выходил на связь с позывным «Сапсан».

— И что же сказки? — продолжала улыбаться Лана. Александр Трофимович вспомнил, откуда эта улыбка. Так улыбалась воспитательница в детском доме, когда он путано пересказывал содержание сказки. Воспитательницы давно уже нет. Нет в помине затрепанной книжки, где росли молодильные яблоки, вставала из хрустального гроба царевна. Все исчезло, но сохранилась улыбка. Перелетела с одного лица на другое.

— Я думал о будущем на войне под Латакией, и когда гулял по Парижу, и утки взлетали у собора, а я кидал им хлеб, и они жадно хватали. Будущее — это непрерывное размышление о смерти. Сказки уверяют, что смерти нет. Если отведать молодильных яблок с заветной яблоньки, которая росла в саду нашего детского дома. Зимой под яблонькой блестели ледяные заячьи следы, а весной в цветах гудели пчелы. Надо надкусить медовое яблочко, как в рассказе «Антоновские яблоки», не помню, кто написал. Ведь я был убит, когда луч рассек самолет. Головная часть с начальником разведки удалялась в блеске винтов. Я видел эти винты, но уже был мертв. Мертвым летел в пустоту с высоты три тысяч метров, чтобы мертвым разбиться о море. Но смерч подхватил меня, закрутил, облил «мертвой» водой, и я почувствовал, что не умер. Упал в зеленое Средиземное море, в «живую» воду. Эти солнечные лучи в зеленой воде, серебряные пузыри из моих волос. Я воскрес из мертвых. А сказочные оборотни, когда царевич превращается в волка, а волк снова обращается в царевича? Ведь жизнь едина, перетекает из одного существа в другое. В тех муравьев, что несли в себе крохотные капельки солнца. Ваша улыбка, она принадлежит не только вам, но и другой, уже исчезнувшей женщине. Звук превращается в розу, из розы появляетесь вы.

Александр Трофимович умолк. Почувствовал, как приближаются слезы. Женщина в красном платье превратилась в букет роз. Послышался нарастающий звон. Это пара Су-32 покидала базу Хмеймим и уходил к Евфрату.

Лана слушала Александра Трофимовича, и было в ней сострадание. Не могла понять, какой недуг поразил этого сильного человека, какая стихия неосторожно коснулась его души.

— Спасибо, что пришли. До следующей встречи, — Александр Трофимович слабо махнул рукой.

— Я приготовлю список визитеров и план поездок, — Лана поднялась и ушла. Александр Трофимович закрыл глаза. Текли слезы.

Лану заметила в вице-президент болезненную странность. Но каких только странностей не было у других политиков и чиновников. Депутат, ответственный за культуру, ко всем приходившим к нему журналисткам норовил залезть под юбку.

Другого депутата застали в кабинете, когда тот держал на коленях помощника и передавал ему из губ в губы конфету. Один из сенаторов поселил на роскошной вилле козу, вызывал для нее парикмахера, массажиста, делал ей педикюр, позолотил рога, выписал из Италии шелковый бюстгальтер. Помощник московского мэра привозил из Африки пестрых птичек и ощипывал их живьем в День города. Не говоря уже о моде, укоренившейся среди высоких чиновников. Они отправлялись на сафари в Кению и убивали львов. Сами чиновники отличались уродливой внешностью, дефектами речи и урологическими немощами. Убитый лев, как они полагали, передавал им свое царственное величие и силу.

Лана забыла об офицере, которого Президент возвысил по странной прихоти. Она торопилась на встречу со своим обожателем. Торопилась к Алексею Васильевичу Златоведову, который только что вернулся из Лондона и вызвал ее на свидание.

Свидание он назначил в своей новой квартире, которую купил за баснословные деньги в Доме на набережной, напротив Кремля. Лана не любила этот дом, боялась его. Дом был огромный, серый как крематорий. Над ним, казалось, вьется легкий дымок. В Доме на набережной сжигались эпохи. Обитатели Дома были одновременно покойниками и дровами. Покойники и дрова не иссякали, регулярно поступали в огромную печь.

Лана вошла в суровый подъезд. Из комнатки, где обычно ютятся консьержки, на нее брызнули рыжие тигриные глаза. Они принадлежали старухе, в неопрятной кофте, с морщинистым закопченным лицом. Она была серая, как и сам Дом, пахла дымом. Только глаза хищно горели, как у дикой кошки.

Лана знала, что в подвале Дома расположен музей, в котором рассказывается о жильцах, погибших во время репрессий. Старуха была хранительницей музея. Была жрицей, сберегающей священный пепел. Казалось, этот пепел запорошил ее нечесаные волосы, засыпал морщины, наполнил карманы кофты.

Лана торопилась подняться на лифте, чтобы поскорее забыть ненавидящие рыжие глаза.

В прихожей ее обнял хозяин Алексей Васильевич Златоведов.

— Какая ты красивая, свежая. Пахнешь земляникой, — Алексей Васильевич поцеловал ее в шею, захватил губами ее губы, притянул к себе. Лана видела близко его темные брови на бледном лице, нос с горбинкой, смеющийся пунцовый рот, — У меня здесь представление. Я собрал весьма пестрый народец, фотографы, телевидение. Этот Дом — самое загадочное место в Москве. Он был построен, как противоположность Кремлю. Должен был подавить Кремль, уничтожить его священную силу. Должен был стереть духовный центр России. А для этого сам должен был стать духовным центром, только другого знака. Дом на набережной — это Кремль, упавший своими главами в преисподнюю. Кремль и Дом на набережной сражаются по сей день. Кремль сжигает всех, кто поселяется в этом доме. А Дом не дает Кремлю взлететь в русское небо. Поэтому я и купил здесь квартиру. Хочу наблюдать, как сражаются между собой русский рай и русский ад, — Златоведов поцеловал ее в закрытые веки, и ей показалось, что в глазах зажглись и погасли два разноцветных огня.

— Я слышал, тебя приставили сиделкой к вице-президенту? Какой-то летчик упал с самолета и ударился головой о море?

— Он действительно странный.

— Русский народ упал с самолета и ударился головой о море, — Златоведов, придерживая Лану за талию, ввел ее в комнату.

Комната была просторной, с открытым окном, с видом на Кремль. За круглым столом сидели люди, как нахохленные птицы. Было видно, что они не выносят друг друга. Вдоль стен стояли фотографы, репортеры, операторы с телекамерами. Лана присела в сторонке, а Златоведов занял центральное место за столом.

Он был исполнен веселой иронии. На нем был белый пиджак, черная рубаха и красный галстук. На груди красовался серебряный цветок, усыпанный изумрудами.

— Господа, — Златоведов указал на Кремль, — перед нами русская святыня. Наш разговор проходит перед ликами русских соборов. Нам предстоит своеобразное богослужение, которое, как и всякое богослужение, меняет картину мира.

Все обратили лица к окну, за которым парил розовый Кремль с белоснежными крыльями и золотыми глазами.

Лана любовалась Златоведовым. Он был артистичен, внешностью и умом краше остальных гостей. Жонглировал словами, очаровывал тех, кто явился.

— Эта квартира, господа, хранит много тайн. Ее первый обитатель Блюмкин был правая рука Троцкого. Тот посылал Блюмкина в Тибет, в пустыню Гоби на поиски Шамбалы. Шамбала была найдена и легла в основу Красного проекта. Сам же Блюмкин был расстрелян и ушел в Шамбалу. Вторым обитателем был заместитель Ягоды.

Он занимался разгромом троцкистов и лично расстрелял своего предшественника по квартире, предварительно сломав ему обе руки. Третий жилец — заместитель нарком Ежов. Он устраивал в этой квартире гомосексуальные оргии, а потом ехал на Лубянку и пытал заместителя Ягоды, совершая над ним сексуальное надругательство. Перед войной здесь проживал знаменитый врач, которого расстреляли, как врача-отравителя, залечившего до смерти Горького. После врача здесь обитал генерал, планировавший взятие Берлина. Он был разжалован и вместе с Жуковым сослан в Одессу. После войны здесь жил именитый писатель, стал диссидентом, был арестован, сослан в Магадан, а потом уехал в Америку. Тут жил крупный партиец, который вошел в ГКЧП и после провала путча съехал с квартиры и канул. После распада СССР тут поселился богатый азербайджанец, который собирал эскорты из дорогих проституток и направлял их к олигархам. Потом поселился архиепископ, который ведал международными делами православной церкви. До сих пор нет-нет, да и пахнет ладаном. Теперь, господа, здесь живу я, и вы представляете, каково мне ночами? — Златоведов засмеялся. Лана видела, как от смеха дрожат изумруды на его серебряном цветке.

— Теперь же, господа, я хочу услышать ваше мнение по поводу российских дел. Ибо каждый из вас в какой-то степени исповедует идеи тех, кто жил в этой квартире, — Златоведов указал на высокого смуглого гостя с черными, как сливы, глазами:

— Ведь вам близки убеждения Льва Давидовича Троцкого, не правда ли?

— Троцкий — величайшая мировая фигура. Россия должна гордиться тем, что дала миру Троцкого. Советский Союз — это воплощенный Сталиным троцкизм. Нам нужен новый Троцкий. Он превратит в монолит сегодняшний русский кисель. По сравнению с Троцким Президент Троевидов — жалкая букашка! — глаза троцкиста стали фиолетово-черными и отливали медью.

— Троцкизм превращал Россию в жестокий хазарский каганат. Сталин спас русский народ, который сегодня говорил бы на иврите. Интернационал Троцкого был мировой еврейской диктатурой. Бог послал России Сталина! — маленький белесый историк минуту назад казался любезным. Но вдруг превратился в сердитого хорька. Лицо заострилось, во рту хищно блеснули желтоватые зубы: — К сожалению, Сталин не добил троцкистов, и вот они, пожалуйста, снова здесь!

Лане казалось, две тени, Сталина и Троцкого, бесшумно сражались, крутились под потолком. Тут же метались тени Ягоды и Ежова. Полемисты за столом яростно спорили, оскорбляли друг друга. Сверкали вспышки фотоаппаратов. Перемещались вдоль стен операторы с телекамерами. Златоведов наслаждался спором, не давал ему угаснуть. Вдохновлял одного: «Великолепно! Мощная логика!» Подбадривал другого: «Не поспоришь! Блестящая полемика»!

Среди операторов и фотографов находился юноша, почти подросток. На голове его от волнения трепетал светлый хохолок. На тонкой шее крутилась во все стороны круглая голова с голубыми глазами, которые то возмущались и темнели, то восхищались, становились прозрачным, как апрельская вода. Ему хотелось вмешаться в спор, он порывался, и с трудом себя останавливал. Принимался фотографировать.

Лана была оглушена криком. Удивлялась ярости, с которой обсуждались дела давно минувших дней. Ненависть, как гарь в курной избе, летела в окно. Кремль, затуманенный ненавистью, превратился в чешуйчатую зеленую ящерицу.

— Друзья, мы прожили ужасный двадцатый век. Весь век Россия провисела на дыбе. Нам пора перевернуть эту черную страницу истории. Конечно, Троевидов — не совершенство, но при нем хотя бы нет репрессий, — это говорил писатель, чьи романы казались бархатными, но были писаны на железе. Он призывал к примирению в культуре, но его творчество множило ссоры. — Нам нужно отбросить эту смехотворную русскую мифологию, — о «Русском чуде», о «Русской мечте». Вступить, наконец, в семью европейских народов, и у нас станут чистить помойки и мыть перед обедом руки.

У писателя было круглое, как осетинский сыр, лицо и полностью отсутствовали брови. Красноватые кроличьи глаза непрерывно мигали.

На него ястребом спикировал член Монархического Союза. С белыми желваками, костяным носом, он прицепил на грудь двуглавого орла. Он метнулся к писателю. Казалось, вцепился ястребиными когтями и стал драть отточенным клювом:

— Во всех русских бедах виноваты проклятые писателишки. Гнусные интеллигентики. После их романчиков взорвали Государя Александра Второго. После их рассказиков расстреляли Государя Николая Второго. Они своими нобелевскими книжонками угробили Советский Союз, который тоже был империей с некоронованным императором Сталиным. Теперь все точат, грызут, отгрызают потихоньку ломоть за ломтем. Ждут, когда упадет государство. Не жаль Троевидова, он слюнтяй, слабак. Жаль Государства Российского. Писателей надо брать на учет, как геев и наркоманов.

Все кричали, били кулаками по столу. В этом хриплом клубке трудно было угадать, кто сталинист, а кто монархист. Кто возвеличивает ГКЧП, как героев, а кто хулил, называет группкой предателей.

Юноша с хохолком порывался вставить слово, но ему не давали. Его выступление не было предусмотрено.

Он огорчался, чуть ли ни плакал, обиженный невниманием взрослых.

Златоведов скользил в этом бурлении, как скользит форель среди горных порогов. Азартно восклицал: «О, великая русская словесность! О, великое русское слово»! И тут же: «Блок поставил Христа во главе пьяных матросов, вот и получайте теперь бандита в белом венчике из роз»!

Лане казалось, что она сидит у плавильной печи, ее лижут огненные языки. Но в печи был не сплав, а окалина. Гости истребляли друг друга. Каждый изгиб спора увеличивал ненависть. Шло испепеление смыслов. Оставался пепел, тот самый, который усыпал голову безумной старухи, охранявшей колумбарий.

Крематорий продолжал чадить, мгла летела в окно.

Лана видела, что Кремль превратился в огромного липкого моллюска, расплывшегося на холмах.

Она вдруг вспомнила странного офицера, говорившего о сказках. Вспомнила и тут же забыла.

Профессор научного центра старался перекричать соседей. Утверждал, что в ближайшем будущем человек исчезнет. Ему на смену придет биоробот. Уже теперь Россией руководит не Президент, а биоробот, который управляется из американского центра. Другой эксперт сообщал, что в московском водопроводе обнаружена странная плесень. Она постоянно мутирует. Возможно, она является той «серой материей», на поиски которой человечество отправляет зонды в «дальний космос». Но эта материя уже здесь, на земле. Откройте кран на кухне, и увидите. Люди пьют воду, плесень проникает в кровь, и это увеличивает число самоубийц, террористов, геев. Говорят, что в Магнитогорске, в доме, где произошел взрыв, обнаружена эта загадочная плесень.

Златоведов с наслаждением дирижировал этим хаосом. Иногда вытягивал руки, словно выталкивал из окна в сторону Кремля сгусток ненависти.

Под потолком, в углах, над головами неистовых спорщиков витали тени старых большевиков, троцкистов, следователей НКВД, героев войны и труда, художников, писателей, проституток, торговцев, епископов. Все это множество лязгало затворами, махало ледорубами, декламировало стихи, качало кадилом, танцевало нагишом у шеста.

Лане показалось, что Кремль исчез. Его больше нет. Вместо него пустота, в которой колеблется мгла.

— Господа, наш творческий диспут завешен, — Златоведов властным жестом остановил крики. Ждал, когда безумные тени снова уйдут в стены, затаятся в кирпичной кладке. — А теперь, чтобы разредить обстановку и дать отдохновение умам, я приготовил для вас сюрприз.

Златоведов повернулся к закрытой двери, ведущей в соседнюю комнату. Издал долгий трубный звук, каким обмениваются охотники в африканской саванне. Двери раскрылись, и в комнату вбежали маленькие полуголые люди. Их было четверо. Они были шоколадного цвета, на ребрах висела кожа, на вздутых животах пучились большие пупки. Черные блестящие волосы были заплетены в косички. На бедрах болтались тряпицы. Это были пигмеи, выписанные Златоведовым из пустыни Калахари. Пигмеи ловко вскочили на стол, затопотали босыми ногами. Их мозолистые подошвы, твердые, с черными ногтями пальцы застучали по доскам. В руках звенели маленькие цветные барабаны. У пояса висели тростниковые дудки. Дикари поднимали колени, крутились, приседали, подпрыгивали. На щиколотках у них были костяные браслеты с торчащими перьями. Танцоры стучали в барабаны, кружились все быстрей и быстрей. Из толстых губ высовывались красные языки. Танцоры быстро вспотели. Их кожа блестела, издавала едкий запах.

Гости ошеломленно смотрели. Перед их лицами взлетали голые ноги, раздавались крики, напоминающие птичий клекот, вой гиены, львиный рык. Пигмея, танцуя, выхватили тростниковые дудки, прижали к губам. Стали выплевывать из дудок красные ягоды. Они стреляли ягодами в сторону Кремля. Вместе с красной ягодой из трубки летела слюна. Они поражали Кремль ягодами, обрызгивали слюной. Мерцали вспышки фотографов, крутились операторы с телекамерами.

Потанцевав, пигмеи соскочили на пол и убежали в соседнюю комнату, откуда продолжали звучать барабаны.

— Ну, теперь, кажется, все! — Златоведов поднял с пола птичье перо и воткнул в свои черные волосы. Гости, ошеломленные африканским танцем, уходили.

Юноша с хохолком не хотел уходить. Он схватил Златоведова за край пиджака:

— Я слушал, я принимал участие! Мне не дали сказать! Я имею голос, имею мысли. Здесь все о прошлом, о мертвецах. Они все мертвецы, я имею в виду, духовные! Молодежи они не нужны! Мы забыли о них! Нам нужно идти вперед, понимаете! Молодежь не желает жить среди мертвецов, не желает ухаживать за чужими могилами! Мы хотим перемен. Мы хотим изменить эту жизнь! — юноша торопился, задыхался, требовал от Златоведова внимания. Хохолок его страстно трепетал.

Златоведов благосклонно слушал:

— Молодой человек, вы абсолютно правы. Сколько можно жить среди отеческих гробов? Молодежь — вперед! Я с вами.

— Я знал, я знал! Вы великий человек! Мы хотим вас видеть у себя! Приходите к нам!

— А сколько вас? Куда приходить? Как вас зовут?

— Я Юра Чибис! У меня блог, еще не очень много заходов, но я раскручусь! Нас трое! Мы хотим создать партию! Партию будущего! Мы назовем ее: «Ура»! — юноша крутил головой на тонкой шее, моргал круглыми глазами, трепетал хохолком. И впрямь был похож на чибиса, который вскрикивает, кувыркается в синеве.

— Вы Юра Чибис, и кроме вас еще двое. Вас целая стая, — с мягкой насмешкой произнес Златоведов. — Не сомневаюсь, у вас будет мощная партия!

— Мы нуждаемся в вашей поддержке! Мы вас почитаем! Такие люди, как вы, спасут Россию!

— Вот моя визитка, звоните, Юра Чибис! — Златоведов протянул юноши визитную карточку, и тот жадно ее схватил. Раскланялся, пятясь, выскочил из квартиры.

Лана была оглушена дискуссией, которая завершилась сумбуром. Это была еще одна увлекательная выходка Златоведова, в которой проявился его театральный дар. Златоведов был ярче, смелее, язвительней всех, с кем она встречалась на вернисажах, премьерах, праздничных вечеринках.

Лана любила его черные волосы, которые вились у плеч и начинали мерцать, когда она ночью запускала в них пальцы. Любила бледное лицо, на котором, как на луне, проступали слабые тени, как Море Дождей. Но эти тени вдруг розовели, когда Златоведов восхищался картиной, или слышал острую шутку, или встречал необычную мысль. Эта картина, шутка и мысль должны были жечь, оставляли на его лице розовый ожег, как удар крапивы, который постепенно остывал, превращаясь в слабые тени.

Златоведов слыл мастером художественных импровизаций, знатоком магических затей. Лану увлекал этот театр без театральных подмостков, где актерами становились политики, депутаты, художники. Златоведов был неутомимый выдумщик, не повторялся в своих постановках. Актеры не замечали, что они смешны, а порой отвратительны.

Лана продолжала сидеть, глядя, как Златоведов ходит по комнате, машет руками, словно изгоняет в открытое окно залетевших мух.

В комнате становилось прохладней, исчезал изнуряющий запах потных африканских тел.

— Скажи, Алексей, что это было? — спросила Лана, когда Златоведов перестал ходить и упал в кресло. — В чем твой новый проект?

— Я готовлю Революцию в России, — Златоведов усмехался, по его лицу пробегали легкие судороги.

— Революцию в России совершат пигмеи?

— Революцию совершат малые мира сего. Я искал самых малых и нашел их в Намибии. Купил их через интернет-магазин. Кто мал, да возвысится. А кто велик, да унизится.

— Зачем они плевали в Кремль?

— Стуком барабанов и красными ядовитыми ягодами они расшатывали кремлевские стены. Стены падут, и в Кремль устремится толпа.

— А зачем ты собрал этих достойных людей и заставил ненавидеть друг друга?

— Мы добывали топливо Революции. Ненависть — это топливо Революции, драгоценный русский ресурс. Ненависть — это нефть, которая питает восстание. В России ненависть залегает близко к поверхности. Я ее добываю и сжигаю в топке Революции. Россия занимает первое место в мире по запасам ненависти. Чем больше мы ее добываем, тем больше обнаруживаем ее в пластах русской жизни. Ненависть — возобновляемый русский ресурс. Ты знаешь, почем баррель русской ненависти? Вечера, которые я задумал, — это буровые, из которых я добываю русскую ненависть. Я ее подожгу, и она полыхнет. И тогда все эти убогие политики и философы, силовики и чиновники, вольнодумцы и скептики, русофилы и юдофилы, все железные дивизии и непотопляемые корабли, Патриарх всея Руси и Президент Троевидов, — все сгорят в восхитительном огне русской ненависти! — Златоведов смеялся. По его лицу, как рябь ветра, пробегала легкая судорога. Черные глаза туманила поволока.

— Пойдем туда, — он указал на дверь, которая вела еще в одну соседнюю комнату.

Эта комната была сверкающе-белой, как операционная. Имела зеркальный потолок без люстры. Была лишена мебели. Только стояла огромная кровать под тяжелым розовым покрывалом. На кровать были направлены яркие лампы.

Златоведов обнял Лану:

— Скучал по тебе, — коснулся губами ее бровей, поцеловал шею.

— Не надо, Алеша. Сегодня столько треволнений, — она слабо отстранилась. Златоведов сильнее обнял ее, побежал чуткими пальцами вверх по спине, отыскивая сквозь платье одному ему известную жилку. Надавил. Лана почувствовала, как уходят из нее силы, она немеет, слепнет, не может противиться.

Златоведов включил светильники, опустил ее на покрывало в слепящий свет. Лана лежала, видела в зеркальном потолке, как он совлекает с нее платье, расстегивает на себе рубаху. И какое-то зеленое море, и солнечные лучи, и серебряные пузыри, и кто-то плывет по морю, как Одиссей, а навстречу лодка с нарисованными глазами.

Лана замерла, ожидая, когда ослепительно полыхнет потолок и станет осыпаться сверкающей пылью.