Война страшна покаянием. Стеклодув

Александр Проханов, 2010

Офицер военной разведки Петр Суздальцев получает крайне ответственное и сложное задание. Из Пакистана в Афган движется караван с ракетами «стингер». Если ракеты попадут в руки моджахедов, то наши воздушные силы могут понести большие потери. Но ситуация намного осложнится, если «стингеры» перехватят иранские террористы – тогда начнут падать гражданские самолеты над мирными европейскими городами. Ценой неимоверных усилий и трагических ошибок разведчику удается выйти на след «стингеров» и ликвидировать склад. Но эта победа не приносит ему удовлетворения. Через пытки афганского плена, через лишения и физические страдания офицер вдруг приходит к глубокому раскаянию за все те смертные грехи, которые с умыслом или невольно совершает всякий вооруженный человек, даже если он воюет за высокие гуманистические идеи...

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Война страшна покаянием. Стеклодув предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

ГЛАВА ВТОРАЯ

Он вспоминал дворец Тадж, где размещался штаб Сороковой армии, янтарного цвета, похожий на французский Трианон, окруженный пепельно-розовыми и сиреневыми склонами, туманными от полдневного жара. Вспомнил тот же дворец, но ближе, с полукруглыми переплетами окон, с лепными украшениями на желтом фасаде, на котором все еще сохранялась рябь осколков. Поднимался к дворцу по серпантину, среди пожухлых от зноя яблонь, сплошь увешанных красными литыми плодами. В ночь, когда брали дворец, по этому серпантину двигались боевые машины пехоты. В яблонях, у корней, были зарыты расстрелянные гвардейцы Амина, и красные, глазированные плоды были полны сладким соком той кровавой ночи.

Еще он помнил лестницы и коридоры дворца, по которым сновали потные от зноя штабисты. Раскрытые двери кабинетов с висящими картами, полевые телефоны, кричащие в трубки офицеры. На этаже, недалеко от кабинета командующего была деревянная стойка бара с золоченой резьбой. Ощупывая точеные завитки и соцветья, можно было отыскать пулевые отверстия той автоматной очереди, которая сразила Амина. Пуля, прошедшая сквозь мякоть его тучного тела, все еще таилась в древесных волокнах бара.

Начальника разведки, который вызвал его из гарнизона, не было на месте, он находился на выезде в Кабуле, и его заместитель, белесый, синеглазый майор с запекшимися губами, кинул на стол фломастеры и устало предложил подождать — через пару часов начальство вернется и вызовет его на доклад. Уходя, Суздальцев увидел, как майор жадно глотает жидкий чай из стакана, и в расстегнутом вороте нервно дрожит кадык.

Он покинул штаб и снова оказался в пекле. Предгорья, бесцветные и седые, слабо струились в стеклянных миражах, и воздух, который он вдыхал, входил в легкие сухой обжигающей струей. Высоко на холме, парящее, словно летающая тарелка, виднелось лазурное строение. Ресторан, в котором Амин принимал именитых гостей. Сейчас в нем размещался зенитный расчет, охранявший подлеты к штабу, хотя было неясно, какой летательный аппарат, преодолев хребты, может спикировать на янтарный дворец из расплавленного стеклянного неба.

Не хотелось спускаться с горы в военный городок с серыми казармами, офицерскими «модулями», ребристыми ангарами, среди которых солдаты в выгоревших на солнце рубахах перемещали какие-то бессмысленные тумбы. Сновали замученные гарнизонные женщины в блеклых платьях. Катил бензозаправщик. Не хотелось видеть одноэтажное здание, окруженное акациями, в котором обитал представитель ставки, надменный генерал с аристократической щеткой усов. О генерале ходили слухи, будто он, страдая желудком, выписал из Союза корову, которую доставили в Кабул самолетом. И теперь она паслась где-то поблизости, в складках холмов, поедая целебные полыни, нагуливая молоко, которое пил генерал.

Суздальцев не пошел в городок, а направился вниз с горы, напрямик через сад, надеясь отыскать укромное безлюдное место. Лечь на сухую землю в прозрачной тени поблекших кустов, подремать, слыша посвисты невидимой птички, думая сквозь сон о русской корове, живущей в афганских холмах.

Среди сада не нашлось ему места — сквозь плоды и листья выглядывал желтый дворец. Его, лежащего под яблоней, могли увидеть из окон офицеры. Пройдя сквозь сад, он наткнулся на пост охранения. В земляном капонире стояла боевая машина пехоты. На пыльной броне сидели солдаты, вяло жевали галеты. Осмотрели его оловянными от зноя глазами.

В поисках уединения он забрался на бугор, надеясь укрыться за его гребнем в тенистой складке. Но когда поднялся, услышал голоса, стук металла, рокот двигателя. В ложбине на красноватой земле стоял четырехосный тягач, и перпендикулярно к его платформе острая, как огромный заточенный карандаш, возвышалась ракета. Вокруг двигались люди в черных комбинезонах, ярко блестели домкраты, подпиравшие тяжеловесную установку. Ракета была из тех, что использовались по скоплениям моджахедов в кишлаках и городских предместьях, когда применение авиации было затруднено из-за мощной противовоздушной обороны, и вертолеты и штурмовики несли потери. Такая ракета падала в тесные кварталы глинобитных строений, разносила их фугасным зарядом, а несгоревшее топливо учиняло гигантский пожар, в котором плавилось железо и камень. Суздальцев, не спускаясь к ракете, присел на склон, наблюдая приготовления к пуску.

Солдаты продолжали укреплять гидравлические опоры. Офицеры то забирались в кабину установки, то снова начинали двигаться вокруг тягача. Один из них держал вертушку, крутившую лепестки в потоках жаркого ветра. Другой неразборчиво, хрипло говорил по рации. Суздальцеву казалось, что сверху он различает на руке офицера обручальное кольцо, — временами загорался золотой ободок. В прогалы холмов, среди которых пряталась ракета, клетчатый, словно розовая вафля, виднелся Кабул.

Суздальцев, сидя на жарком струящемся склоне, представлял удаленный кишлак, сухой, горчичного цвета дувал, домашний очаг, над которым склонилась женщина в сиреневой долгополой накидке. Ее черные волосы, разноцветные камушки бус. На утоптанной земле бродят куры, шалят и резвятся дети, и женщина, распрямляясь, отводит смуглой рукой упавшую на лицо прядь волос. И представлял другую женщину, жену офицера, живущую в крохотном городке, за тысячи километров отсюда. Она выкатывает в палисадник коляску, достает из нее ребенка, раскрывает белую млечную грудь, подносит младенца к розовому соску, и тот крохотными губами впивается в сладкую материнскую плоть. Огромное пространство, разделявшее двух этих женщин, было стиснуто в малом зазоре пускового устройства, между медными клеммами, сквозь которые проскочит искра. И можно сбежать с холма, объяснить офицеру с обручальным кольцом свойство испепеляемого пространства, в котором гибель одной женщины влечет неминуемую гибель другой. И от воли ракетчика зависит сбережение жены и ребенка, пусть просунет между медными клеммами хоть бы этот вялый блеклый листок, останавливающий проблеск искры. Он сидел, перетирал пальцами листок неизвестного горного растения, вдыхал его пряную горечь.

Пуск ракеты был косвенно связан с его прибытием в штаб армии, по вызову начальника разведки. Уже несколько месяцев на территорию Афганистана, в отряды моджахедов, поступали американские «стингеры». Переносные зенитно-ракетные комплексы с инфракрасным и ультрафиолетовым наведением, от которых авиация несла огромный урон. Сбитые вертолеты и штурмовики лишали войска возможности проводить масштабные операции, сеяли панику среди авиаторов, заставляли их подниматься на недосягаемую высоту, откуда невозможно было громить наземные цели. Вертолетчики, утратившие господство в воздухе, с горькой иронией называли себя «космонавтами». Ход военных действий ощутимо менялся, грозя переломом. «Стингеры» по тропам переправлялись из Пакистана и растекались по приграничным районам. Уже применялись моджахедами под Джелалабадом и Хостом, Файзабадом и Гордезом. Батальон спецназа под Лашкаргахом, откуда прилетел Суздальцев, был нацелен на перехват караванов, с которыми «стингеры» должны были проникнуть в окрестности Шинданта и Герата. Предотвратить их расползание в приграничных с Ираном районах.

Вся деятельность разведки была направлена на поиск ожидаемых караванов. Шла работа с агентурой в окрестностях Кандагара, совершались неустанные разведывательные полеты над песчаной пустыней Регистан. Караваны не появлялись, но их приближение ощущалось по множеству косвенных признаков.

Суздальцев увидел, как ракетный расчет кинулся прочь и стал прятаться в неглубокий, отрытый в стороне окоп, к которому от платформы тянулся кабель. Стало тихо. Розовела вдалеке вафля Кабула. Он ощутил больной укол в сердце, словно ударила крохотная острая искра. Под соплом ракеты зашипело, вырвался белый пар, раскрылась огненная юбка, из которой вверх скользнуло тело ракеты. Повисло среди грохота, опираясь на шар огня. Ракета пошла ввысь, раздувая шипящее пламя, все быстрей и быстрей, извергая из сопла ослепительный свет. Рванулась, уменьшаясь, меняя траекторию, пульсируя факелом, роняя на землю стихающий рев. Ушла в блеклую голубизну, оставив на земле рыжее, окруженное копотью костровище, горчичную пыль, которая медленно оседала на холмы, на окоп, на полевые зеленые звезды его погон. Тишина. Кабул, похожий на розовый отпечаток. Где-то в поднебесье мчится ракета, приближая к кишлаку чудовищный взрыв.

Сзади на склоне зашуршали шаги. Сбегал порученец, одергивая под ремнем мешковатый китель:

— Товарищ подполковник, начальник разведки вас ждет.

Суздальцев поднялся и последовал за порученцем, видя, как сыплются из-под его подошв мелкие камушки.

* * *

Он старался вспомнить лицо начальника разведки, которое с годами забылось, затуманилось, запылилось. Исчезло вместе с другими, унесенными временем лицами. Небольшой влажный лоб, на котором загар кончался у корней волос, и розовел рубец от только что снятой пятнистой кепки. Бледные залысины с редкими желтоватыми волосами. Тревожные, сквозь очки, глаза, которые часто моргали, словно хотели выдавить накопившееся ядовитое солнце. Рот усталый, неначальственный, почти просительный, выговаривающий звук «р» с легким бурлением.

— Вот об этом я вам и хотел сообщить, Петр Андреевич. Эта информация поступила из Центра, от нелегалов в Иране. Иранцы тоже, как и мы, охотятся за «стингерами», засылают в район Герата группы захвата. Операция, в которой вы задействованы, имеет, стало быть, два направления. Не пустить караваны в район Герата. И не позволить иранцам перехватить зенитно-ракетные комплексы. Центр считает, что в случае захвата иранцами, «стингеры» могут попасть в руки террористов, и где-нибудь в районе Гамбурга или Рима начнут падать пассажирские лайнеры. А это, как вы понимаете, нам ни к чему. За ходом операции следят сразу несколько членов Политбюро, МИД и лично Юрий Владимирович. У вас есть шанс увеличить число звезд на погонах или, напротив, уронить в пыль имеющиеся. Каково-то их из пыли опять доставать. — Начальник разведки кисло улыбнулся, и на его облупленном носу сильнее заблестели капельки пота. Он недавно переболел гепатитом, собирался, не дослужив срок, вернуться в Союз. Отдавал операцию на откуп Суздальцеву, тайно от нее отрекаясь.

— Вот, посмотрите, где предположительно базируются иранские группы. И на каких тропах они могут перехватить караваны. — Он шелестел указкой по большой настенной карте, где извивались дороги и реки, зеленели низины и желтели предгорья, краснели стрелы осуществляемых войсковых операций и в черных овалах значились цифры бандформирований и имена полевых командиров. Суздальцев смотрел на карту, а видел бронегруппы, идущие по ущельям, пикирующие на кишлак вертолеты, ловких, с красными лицами бородачей, скачущих по камням, и огромный слепящий взрыв от упавшей ракеты, медленная черная копоть, похожая на сутулого великана.

* * *

У оперативного дежурного он узнал, что дневные борты на Кандагар ушли, и остался единственный ночной рейс «Черный тюльпан», который вылетает из Кабула и идет по кругу, опускаясь во всех крупных гарнизонах, забирая «груз 200» — ящики с цинковыми гробами. Он поспешил в аэропорт, стараясь не опоздать на погребальный самолет.

Вечерний Кабул был малиновый, сине-зеленый и перламутровый. Взгорья, усеянные клетчатыми домами, казались розовыми раковинами, в которых притаился сочный живой моллюск. Жара спала, город оживал. Открывались дуканы. Под навесами пили чай. В глубине мастерской пламенел горн, и кузнец выхватывал из углей поковку. Солдат в панаме вел машину, ловко виляя среди городских такси, моторикш, бегущих сиреневых осликов. Иногда развеянные накидки прохожих громко хлопали по дверцам автомобиля. Суздальцев остро, с жадным наслаждением вглядывался в картины восточного города, стараясь смотреть на него не глазами военного, а взором странника, обожающего эту пленительную азиатскую красоту, волновавшую столько русских очарованных глаз.

Река Кабул шоколадного цвета мчалась в глиняных берегах, женщины стирали белье, раскладывая на камнях влажные разноцветные ткани. Рынок, черный, шевелящийся, наполненный фиолетовой тьмой, искрился лавками, мерцал лампадками. Мелькали медные чаши весов с пирамидами белоснежного риса. Сверкали золотые браслеты и ожерелья. Лежали на мостовой черно-красные негнущиеся ковры, по которым катили автомобили, пробегали запряженные в повозки ослики, ступали сандалии нескончаемых прохожих. Торговцы время от времени приподнимали ковры, жесткие, как кровельное железо. Минарет мечети Пули-Хишти, зеленый, стеклянный, казался высеченным из прозрачного льда, переливался изразцами в вечернем небе, и с него гулко и страстно взывал муэдзин.

Ему хотелось остановить машину, выйти в город, слиться с разноголосой толпой. Сменить полевую военную форму на просторные шаровары, бархатную, усыпанную блестками безрукавку, вольную накидку, рыхлую, небрежно скрученную чалму. Стать неразличимым в толпе. Стать обитателем этого восхитительного города, в котором присутствовала волнующая тайна, побуждавшая русских совершать свои восточные походы, грезить о теплых морях, расширять империю приращением этих душистых садов, изумрудных мечетей, лазурных хребтов.

Они выехали на Майванд, и, казалось, улица наполнена вязкой, тягучей смолой. Такой была бессчетная толпа чернобородых людей с гончарными лицами, их тюрбаны и облачения, их клубящиеся на тротуарах сгустки. Мерещилось, толпа изливается из глубин земли, наполняет город, словно темное варенье переполняет кипящий чан. Шаркая сандалиями, здесь проходят и исчезают народы, имя которых теряется в далях времен. Идут мудрецы и торговцы, целители и поэты, путешественники и богословы, чьи стихи и вероученья, оружие и знамена исчезают бесследно, превращаясь в бесцветную пыль. Он смотрел на Майванд, словно боялся, что видит его в последний раз, и старался запомнить.

— Вот здесь вчера старшего лейтенанта убили, — сказал шофер, кивая на дукан с изделиями из мехов и овечьих шкур.

— Как случилось? — рассеянно спросил Суздальцев.

— Пошел жене дубленку купить. Перед тем, как в Союз возвращаться.

Казалось, тайна, присутствующая в городе, была близка и доступна. Скрывалась за каждым гончарным лицом, за каждым уступом клетчатой горы, похожей на пчелиные соты. Стоило зорче вглядеться, наполнить грудь напряженным вздохом, ощутить в душе горячую молитву, и вместо носатого чернобородого лица, синего изразцового купола откроется божественный свет, окно в иной, восхитительный мир, в чудесное, не знающее смерти пространство.

Он замечал брадобрея, водившего бритвой над головой старика, и старик, весь в пене, терпел касания бритвы, а прилежный брадобрей, орудуя лезвием, высунул язык. Замечал водоношу, подставлявшего бараний бурдюк под струю из колонки. Сутулил спину под тяжелой поклажей, шагал вверх по склону, осыпая блестящие капли. Замечал мускулистого, голого по пояс хазарейца, толкавшего повозку, на которой высилась ярко-оранжевая гора апельсинов. За каждым лицом таилась близкая тайна, сердце, словно сочный бутон, стремилось навстречу чуду.

Он приехал в аэропорт, когда быстро темнело. Взлетное поле с алюминиевыми самолетами уже было в сумерках. Лишь на окрестных горах догорали розовая и голубая вершины. У диспетчера он узнал номер стоянки и пошел по бетону туда, где белесый, с черными цифрами и красным крестом, стоял самолет. Хвостовая апарель была опущена, солдаты вносили на борт брезентовые тюки.

— Вы, товарищ подполковник, садитесь вперед, в «барокамеру», — штурман вписывал Суздальцева в полетный лист. — А то замерзнете в высоте-то с гробами.

* * *

Самолет поднялся в темноте, разбрызгивая огненные шарики «термиток», — тепловые имитаторы цели. Из-под крыльев сыпались яркие бусины, уносились в ночь, оставляя на алюминиевой обшивке гаснущие отсветы. Это напомнило Суздальцеву о «стингерах», которые уже проникли в зону Кабула и грозили тяжеловесным транспортам, доставляющим из Союза армейские контингенты и военные грузы. Парашют, который навьючили на него летчики, служил той же цели — спасению, в случае попадания в самолет зенитной ракеты. Он смотрел в иллюминатор на серую неразличимую землю, на головки отлетающих «термиток» и представлял, как в ночных предгорьях притаился расчет моджахедов, ведет по небу прицелом, улавливая в оптику медлительный транспорт. Но винты уже ревели в черной высоте, накрывая горы звенящим шатром.

Его мысли, после упоительных зрелищ вечернего Кабула, напоминающего разноцветный фонарь, после янтарного дворца, похожего на драгоценную шкатулку, которую взломал отряд спецназа, выпустив в синее афганское небо духов войны, — его мысли вновь погрузились в заботы. Утром, когда он вернется в Лашкаргах, продолжатся встречи с агентами, что приносят путанные, непроверенные сведения о маршруте каравана. Возобновятся жестокие допросы братьев Гафара и Дарвеша, истерзанных побоями, криками майора, запивающего свою ругань из бутылки мыльного «Коко». Начнутся облеты пустыни Регистан с ускользающей надеждой обнаружить в безбрежных песках зыбкую черточку каравана. Его мысли рисовали чертеж операции, в которую были вплетены караванные тропы, названия кишлаков, донесения осведомителей, засады на путях караванов, а теперь, после встречи с начальником разведки, был привнесен «иранский фактор», — «третья сила», способная сорвать операцию.

Перелет из Кабула в Баграм занял несколько десятков минут. Самолет, освещая прожектором серебристый бетон, опустился на поле, и к нему стал подкатывать грузовик. Летчики опустили хвостовую апарель, сошли на землю. Курили, глядя, как из грузовика в свете фар несколько солдат несут деревянный ящик. Стучат башмаками по аппарели, грохают ящик, шумно его двигают, устало уходят из фюзеляжа. Летчики переговаривались, и Суздальцев, не выходя из самолета, слышал их голоса:

— Я тебе, Васильич, должен два «чека». И больше я с тобой не играю.

— Ты прав, игра дураков не любит.

Они засмеялись, Суздальцев видел, как упал на бетон красный огонек сигареты, и летчик затоптал его, винтообразно вращая каблук. Аппарель поднялась, фары грузовика пропали, и ящик в фюзеляже погрузился в темноту.

Самолет взлетел, рассеивая в небе огненные семена. Баграм, где располагалась дивизия, отдыхал после кровопролитных боев в Панджшере, когда из ущелья шел поток раненых и убитых, и «Черный тюльпан» был перегружен гробами. Теперь же в этом одиночном «цинке» мог находиться солдат, попавший под шальную пулю, или угодивший по нерасторопности под танк, или не выдержавший приступа гепатита. Суздальцев не желал думать о лежащем по соседству солдате, о его родителях, читающих весточку сына, которая не предвещала ни скорых рыданий, ни похорон на деревенском кладбище, ни пирамидки с красной звездой. Прижимался головой к самолетной обшивке, дрожащей от работы винтов. Вибрация машины соединяла его с дребезжащим металлическим корпусом, делала деталью самолета. Он был «деталью войны», занимал незаметное место в ее громадном механизме. Будет служить механизму, пока ни износится. Тогда деталь извлекут, поместят в деревянный ящик и поставят на ее место другую.

Опять он думал о незавершенной, грозящей срывом операции. Его агенты, под видом торговцев, уходили в Пакистан, в Кветту, где находились секретные базы, и американские советники обучали моджахедов новейшим средствам ведения войны. В Кветте под прикрытием работал драгоценный агент, доктор Хафиз, проходивший стажировку в Союзе, приславший бесценные сведения о караване со «стингерами», который должен был пройти сквозь пустыню, от одного колодца к другому. Через пустыню Регистан двигались караваны с контрабандным товаром. Навьюченные верблюды с «кассетниками» из Тайваня, дешевыми часами из Гонконга везли замаскированный груз итальянских мин, китайских автоматов, мобильные госпитали для воюющих отрядов. Доктор Хафиз сообщал, что караван «стингеров» мог выйти в ближайшие дни. Быть может, уже идет, оставляя в песках едва заметную с вертолета бороздку. Сведения Хафиза сверялись с другими, а те разнились, путались, наскоро обученные агенты не внушали доверия. Иные забирали вознаграждение и исчезали бесследно. Другие могли быть завербованными пакистанской разведкой, и их неверная информация должна была отвлекать Суздальцева от истинного маршрута, путать спецназу карты, расходовать впустую ресурсы и время. Пленники Гафар и Дарвеш, по утверждению Хафиза, были теми, кто должен был встречать караван у границы, вести его по безлюдной пустыни, переправляя на север, к Шинданту и Герату.

Самолет сипло взвыл, сбрасывая обороты винтов и выпуская закрылки. Кропил небо огненными брызгами «термиток», заходил на посадку в аэропорту Джелалабада. Суздальцев не покидал борт, не расстегивал лямки парашюта. Видел, как цепко, по обезьяньи, летчики спустились с трапа, принимали от встречавших какие-то бумаги, светили фонариком. Мутно виднелось здание аэропорта. Построенное американцами, арочное, белоснежно сверкавшее днем, сейчас, без единого огонька, оно напоминало гору грязного известняка. Блуждая лучами, к самолету катил грузовик. С него спустили три ящика. Сопровождавшие «груз 200», подсвечивая фонарем, читали на ящиках имена, сверяли их с теми, что значились в бумагах. Вновь стучали солдатские башмаки по аппарели, скрипел металл. Сквозь стеклянное окно из «барокамеры» Суздальцев видел, как новая партия ящиков потеснила тот, что погрузили в Баграме. Под Джелалабадом шли бои в районе гидроузла, и это могли быть потери последнего дня.

К летчикам подошли две продавщицы военторга, стали проситься на борт.

— Мальчики, подбросьте до Кандагара. Товар везем, — просила молодая, в мелких кудряшках, играя перед штурманом полной грудью.

— Нету, девочки, места. Если бы вы были в ящиках, тогда бы взяли.

— Возьмите, мы вам тушенкой заплатим.

— Нас от тушенки воротит. Нам бы чего-нибудь свеженького, что у вас под юбкой.

— Да там у них тоже тушенка, — заметил командир корабля, отворачиваясь от наседавших продавщиц.

Суздальцев подумал, что эти бойкие женщины, освещенные фарами военного грузовика, занесенные лихом к пакистанской границе, были, как и он, «деталями войны». Встроенные в громадный, слепой механизм, они промелькнут своими кудряшками, неразличимыми лицами, тенями, что отбрасывают на бетонные плиты, и навеки исчезнут из памяти. Их тени уже удлинялись, отклонялись в сторону, пропадали по мере того, как грузовик отъезжал от самолета. Последним, безнадежным усилием он старался спасти их от исчезновения.

В Хосте «Черный тюльпан» не садился, и это значило, что придорожные заставы, колонны «наливников», группы уходивших в горы десантников не несли потерь. Крылатый катафалк направлялся в Кандагар, чтобы в следующий раз непременно приземлиться в Хосте.

Мерно звенели винты, дрожала алюминиевая обшивка, по которой прокатывались медлительные волны звука. И если прислушаться, начинали мерещиться знакомые мелодии, будто музыкальная память входила в резонанс с металлической музыкой самолета. Вначале, под аккомпанемент моторов явился романс: «Средь шумного бала, случайно», и возникло лицо бабушки, которая приклонила свою седую милую голову к пластмассовому репродуктору и слушала любимого певца. Звуковая волна самолета настроилась на мелодию песни: «Помню, я еще молодушкой была», и он вспомнил почему-то осенние подмосковные леса, свою первую любовь, очаровательную девушку, с которой шел вдоль просеки с красными осинами, и из деревьев вылетали дрозды. Самолет снова плавно перешел на другую волну, и обшивка стала вызванивать: «Миллион, миллион алых роз». Вспомнилась пирушка с московскими друзьями, их бессмысленные счастливые речи, и кто-то, пьяный, восторженный, требуя тишины, произнес тост «за милых женщин». Самолет пропускал сквозь алюминиевый корпус одну за другой мелодии, и этот концерт, кроме него, Суздальцева, слушали те, кто был запаян в гробы.

В иллюминаторе стояла полная голубоватая луна, окруженная оранжевым кругом. Суздальцев, не мигая, смотрел на луну, на ее таинственную синеву, и казалось, самолет недвижно повис, прикрепленный к луне тончайшими нитями, и от этой мнимой неподвижности кружилась голова. Преодолевая магнетизм ночного светила, он начинал смотреть вниз, и совсем близко видел горные, покрытые ледниками хребты, которые медленно проплывали, переливаясь наледями, глазированным настом, голубыми лунными отсветами. Они были так близко, что их можно было тронуть рукой. Они казались огромными фарфоровыми сервизами, голубоватыми вазами, чашами, в глянцевитую поверхность которых были вморожены уснувшие метели, околдованные оползни, темные утесы. Это казалось галлюцинацией, лунатическим сном, который он видел, не закрывая глаз, и в его сновидения сквозь открытые зрачки залетали прозрачные духи, безымянные, струящиеся за самолетом видения. Ночной мир с луной и оранжевым кругом, и недвижный самолет, под которым кто-то проносит огромный поднос с сервизом, и он, сидящий с парашютом совсем близко от ящиков с телами убитых, — все это казалось изделием таинственного стеклодува. Тот тихо дул в невидимую трубку, выдувая и эту луну, и оранжевое, окружавшее ее кольцо, и самолет, в котором он, Суздальцев, грезил исчезнувшим прошлым и несуществующим будущем. Было невозможно заглянуть за пределы голубого сосуда по другую сторону бытия, чтобы увидеть лицо стеклодува, понять его таинственное ремесло. Понять, для чего он, Суздальцев, военный разведчик, находится на жестокой, не имеющей окончанья войне, а когда-то сидел с ногами в уютной качалке и слушал, как в соседней комнате тихо смеются мама и бабушка, и их смех — о нем, исполнен нежности и любви. И было чудесное время, бесконечно удаленная жизнь, когда он бежал по снежному полю на красных лыжах, и казалось, что это две деревянные лодки плывут по сверканию вод, и под лыжами ломались сухие, торчащие из-под снега цветы.

Сзади щелкнула дверь. Замерцали циферблаты приборов, цветные огоньки индикаторов. Второй пилот и штурман вышли из кабины, присели рядом с Суздальцевым.

— Самое время, товарищ подполковник, согреться. За бортом — минус пятьдесят, — штурман откинул столик, поставил бутылку водки, выложил на газету копченую колбасу, расставил стальные рюмочки. — Где еще накормят, напоют.

К ним присоединился командир, поставив машину на автопилот. Машина с пустой кабиной продолжала послушно лететь вблизи от вершин. Штурман грубо накромсал колбасу, рассек буханку, налил водку.

— Ну, как говорится, за нас с вами и за хер с ними!

Чокнулись, жадно выпили, молча зажевали. Суздальцев проглотил обжигающий сгусток, дожидаясь, когда в голову мягко хлынет тепло. Оно колыхнулось, и вместе с теплой прозрачной волной явилась неясная мысль — где-то в горном ущелье, свернувшись под овечьей шкурой, спит моджахед, в его изголовье автомат с разукрашенным ложем, с вкраплениями перламутра и лазурита. Пуля в стволе автомата слышит высокий звук самолета. Знает о нем, Суздальцеве. Ищет с ним встречи — на горной тропе, или в сумятице восточного рынка, или на пыльной броне «бэтээра».

Словно угадав его мысль, штурман налил по второй:

— Чтобы дырочки нам в погонах сверлили, но никак не в голове, — повторил он скороговоркой известный тост. Все чокнулись. Рюмка Суздальцева заслонила на мгновенье луну.

И этот тост, и рюмочка, перечеркнувшая луну, и вдавленный, с большими ноздрями нос штурмана, и островерхая вершина горы с оледеневшей лавиной, — все это было изделием стеклодува, который тихо дул в трубку, раздувая ледяное пламя луны и оранжевое кольцо вокруг.

— А теперь, как положено, третий тост.

Все поднялись. Суздальцеву мешал парашют, и он двинул под ним плечами.

— Царствие небесное, — кивнул штурман на перегородку, за которой лежали гробы. Все выпили, не чокаясь, и те, кого они помянули, молча участвовали в тризне под афганской луной.

— Теперь долетим без проблем, — сказал штурман, забирая пустую бутылку, остатки колбасы и хлеба. — До Кандагара часа полтора. Подремлите, товарищ подполковник, — и летчики скрылись в кабине.

И он дремал, слушая романсы и русские народные песни в исполнении металлического самолета.

В Кандагаре, жужжа винтами, светя аметистовым прожектором, самолет подкатил к зданию аэропорта, который напоминал белесую гору с вырытыми на склоне пещерами. Большинство пещер были черными, лишь в нескольких красновато светились овальные входы, словно обитатели жгли в глубине костры. Суздальцев спустился на бетон, ощутив дыхание ночного свежего ветра, уносившего запахи металла и топлива, вдыхал сладкие ароматы близкой пустыни. Два грузовика пятились к самолету с открытыми бортами. В одном кузове темными ступенями громоздились ящики, солдаты стягивали неудобную ношу, несли ее вшестером к самолету. В другом кузове лежал продолговатый сверток, обернутый в фольгу. Так выглядит конфета, когда с нее снимают фантик, и остается серебряная бумажка. В фольге покоилась мертвая личинка человека, для которого не нашлось ни гроба, ни ящика.

Суздальцев простился с пилотами и направился к аэропорту, чтобы найти в холодном помещении место и подремать до утра, покуда ни придут «вертушки» из Лашкаргаха. Навстречу возникли двое в пятнистых, как у тритонов, комбинезонах, и он узнал вертолетчиков, прикомандированных к батальону спецназа. Тех, с кем не раз совершал разведывательные полеты над пустыней. Капитан Леонид Свиристель, замкомэска, и его друг и обожатель старший лейтенант Равиль Файзулин. Оба вышагивали, засунув руки в карманы брюк, и в полутьме Суздальцев удивился сходству Свиристеля с птицей, которая одарила его фамилией. Хохолок на голове, круглые быстрые глаза, острый нос, подвижные плечи, словно он готовился подпрыгнуть и полететь, издавая булькающие и свистящие звуки. Таков был его смех, его волнообразная, как птичий полет, походка.

— Вы как здесь, молодцы? — обрадовался Суздальцев, пожимая ладони вертолетчиков.

— Да вот, доставили «груз 200». Сейчас обратно в батальон, — ответил Файзулин.

— Кто таков? — Суздальцев кивнул на грузовик, где переливался серебряный сверток.

— Солдатик из второго взвода. Пошел бедолага на пост и застрелился. Говорят, письмо получил из дома. Девушка замуж вышла. Вот и пуля в сердце.

— Впрямь бедолага, — крутанул хохолком Свиристель. — Разве можно из-за женщин стреляться? На войне тебе пулю дают, чтобы ты ее в «духа» выпустил. А «дух» тебя и так своей пулей найдет. Что, летим домой, Петр Андреевич?

Через несколько минут два вертолета с бортовыми номерами «44» и «46» разгонялись один за другим, взмывали над летным полем, где в капонирах притаились штурмовики со звездами, способные взмыть в кандагарское небо и через двадцать минут атаковать цели в Персидском заливе, бомбить тяжеловесные танкеры с нефтью, корабли Пятого американского флота, совершить долгожданный прорыв России к «теплым морям». Вертолеты медленно отворачивали от Кандагара. Сквозь иллюминатор было видно, как в кандагарской «зеленке» идет ночной бой. Висели оранжевые осветительные мины с волнистыми хвостиками. Беззвучно полыхали подслеповатые взрывы. Вдоль дороги, по которой утром пойдут колоны, артиллерия рвала сухую землю с остатками виноградных лоз и осколками кишлаков. Среди взрывов, неуязвимые, перебегали легконогие бородачи с «безоткатками», осыпая заставы длинными молниями. Утром вдоль дымящихся обочин потянутся усталые колонны, протаскивая пыльные шлейфы вдоль искореженных фугасами «бэтээров» и танков.

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Война страшна покаянием. Стеклодув предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я