Гори огнем

Александр Пелевин, 2022

В популярной психологии бытует мнение, что, представ перед выбором из двух зол, человек всегда решает пойти по тому пути, который требует наименьших усилий. Так ли это? Что руководит человеком, который выбирает стать предателем? Как жить, сделав неверный выбор? «„Повесть о настоящем человеке“ наоборот», как описывает ее автор, прольет свет в потемках души оступившегося человека. Книга содержит нецензурную брань.

Глава четвертая

Новорожденный просыпается в открытом гробу из черных обугленных досок, запах дыма бьет в ноздри.

Прямо над Новорожденным своды старого храма, размалеванные ужасными фресками. Нарисованный огонь пожирает людей, драконы терзают их скованные цепями тела, черти рубят мечами головы; круговерть огня, реки крови, и все это выцвело старинной мазней на облупленных сводах.

Вот толпа грешников ждет своей очереди у адских врат в виде пасти дракона; а вот жрет их живьем огромный змей, закованный в кандалы; а вот белый скелет верхом на трехголовом псе поражает людей трезубцем.

А в вышине храма, в самом центре, там, где должен быть купол, — огромная дыра, через которую светит ярко-алое небо с бордовыми облаками.

Сквозь пыльные витражи с картинами ада пробивается слабый бордовый свет.

Новорожденный смотрит на свое грязное голое тело. Это тело взрослого человека, но он знает, что имя ему — Новорожденный.

Больше он ничего не знает.

Он с трудом приподнимает руки, хватается за края гроба, гнилые доски крошатся под пальцами и разъезжаются в стороны. Гроб с треском ломается, и Новорожденный падает на холодный каменный пол церкви.

Первая мысль появляется в его голове, она будто нарисована черными печатными буквами прямо перед глазами:

ьвокрец ен отЭ.

Что за чушь.

ьвреч тедирп сачйеС.

Он бредит, он ничего не понимает, но слова вдруг складываются в стройную картину, и его начинает тошнить.

Новорожденный садится на пол, и его тело разрывает судорогами. Рвет сильно, неудержимо, будто все нутро стремится наружу.

Его рвет, и изо рта на пол вываливается в мутной слизи огромный белый червь размером с руку по локоть. Отвратительная белая личинка дергается на полу и медленно увеличивается в размерах, удлиняется, начинает шевелиться, ползет.

Ползет в сторону обгоревшего амвона, постоянно удлиняясь.

Новорожденный утирает ладонью вонючую слизь с губ и завороженно глядит на червя.

Червь обвивает амвон, взбирается по нему наверх и смотрит на Новорожденного, хоть у него и нет лица и глаз, а только белая пустота.

И раздается его голос; он звучит не от самого червя, а будто из всех стен церкви, но Новорожденный знает, что это говорит червь.

— Ты знаешь, как тебя зовут? — спрашивает червь.

Новорожденный открывает рот, чтобы ответить, но судороги все еще сводят глотку, и слова сохнут на языке. Он сглатывает слюну и наконец отвечает:

— Новорожденный.

— Ты человек?

— Я не знаю, что это такое.

— Ты помнишь, кем был?

— Я всегда был Новорожденным.

— Может, ты был кем-то еще?

— Нет.

— Вспоминай.

Новорожденный пытается вытащить хоть что-то из дальних уголков подсознания, но все чисто и пусто, нет ничего, он был никем.

— Я не могу, — говорит он.

— Вспоминай, — продолжает червь. — И измени это. И Новорожденный вдруг вспоминает, как сорвался ногой в трясину и едва не утопил сапог, промочив портянки насквозь, и страшно кружилась голова после прилетевшей в двадцати шагах мины, хорошо хоть вовремя успели залечь.

Гуляев не понимал, в какую сторону идти, и двигался интуитивно. Сколько патронов осталось в ППШ, он уже не помнил, но явно меньше полудиска. Каску сбросил, повесил на ремень — постоянно болела шея. Драная шинель промокла от болотной воды и отяжелела, но снимать нельзя, можно совсем замерзнуть.

Уже наступил июль, но бойцы и офицеры оказались настолько истощены, что не ощущали жары в шинелях и ватниках, к тому же только они защищали от гнуса^[7].

Гуляев ничего не ел уже четвертый день. Сознание мутилось, желудок давно привык к спазмам, не хотелось даже лишний раз переставлять ноги, но надо, иначе — смерть.

Вылазка с попыткой разведки для прорыва не удалась. О самом прорыве не могло быть уже и речи. Гуляев потерял почти все отделение, собранное из остатков его взвода.

С ним остались только красноармейцы Русанов и Шишаков, оба, как и он, контужены. Русанов брел, опираясь на винтовку, как на костыль; Шишаков, казалось, выглядел бодрее и даже что-то говорил, но никто не слышал его. Скорее всего, он бредил. Где-то неподалеку возвращались еще несколько бойцов из других отделений — а что еще делать?

Все понимали, что нельзя просто так брести, потому что в любой момент их снова накроют минометом, и надо бежать скорее к своим, там хотя бы больше шансов не словить пулю или осколок, но силы кончились.

После обстрела в лесу вновь воцарилась тишина, только несло порохом и болотом вперемешку со сладким запахом смерти.

Запах смерти пронизал этот лес насквозь. Он впитался в землю, в болотную воду, в переломанные деревья, в останки ржавой техники.

К этому запаху невозможно привыкнуть. Он всегда чужероден, неестественен для человека, напоминает о том, во что он превращается, когда его голову пробило осколком или когда его тело прошило пулеметной очередью.

И всюду жужжали мухи.

Иван сделал еще несколько шагов, опустился под березу, привалился спиной к стволу, бросил рядом ППШ и закрыл глаза. Сил не осталось. Кора с березы была ободрана в нескольких местах. Ее ели.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

7

Согласно воспоминаниям и фотоматериалам.