Пантеон великих. – ТЫ КТО? – А ТЫ?

Александр Палмер

«Ничего святого! Никаких скрепок!» – под такими девизами автор созывал в поход эпизоды этого сборника. Давайте смеяться и глумиться! Переиначивая слова одного из ильичей – глумиться, глумиться и глумиться. Но! – соблюдая литературную форму, и, по возможности, остроумно: чтобы смеяться, а не оскорблять.Так что если ты, читатель, не ханжа, то, пожалуй, заходи: Пантеон – он ведь большой, пустой и гулкий, там требуют тишины, и поэтому даже сдавленный смех разносится там эхом по всем закоулкам.

Дизайнер обложки Александр Полуэктов

© Александр Палмер, 2022

© Александр Полуэктов, дизайн обложки, 2022

ISBN 978-5-0051-1720-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЭПИзопРОЗА

ЭПИЗОД ПЕРВЫЙ

Я, Одинокий Гений

(по мотивам Д. Хармса)

. — I —

Трудно иногда сознавать себя гением. Особенно если тебя не признали гением при жизни. Мне проще. То, что я гений, известно всем окружающим.

Я, правда, человек хорошего и скромного воспитания, и прошу их не восхищаться мной все время.

Но вот это уже труднее. Это уже не всегда удается.

Многие, кого я встречал на жизненном пути, не могли удержаться от преклонения передо мной. Мой мощный ум и моя проницательность позволяют быть мне на вершине и оттуда видеть насквозь все явления и их первопричины.

В те времена, когда во мне играли страсти, я был женат. Но и тогда кипение страстей я легко подвергал анализу своего изощренного мозга. Жена из-за этого часто трепетала передо мной. Она была художник, ездила в Италию и любила колбасу, но колоссальность моего ума совершенно подавляла ее.

Ей трудно было излагать свои мысли, даже если я просто смотрел на нее.

Вначале она еще могла говорить, но потом скоро начинала икать. Со временем ее способность говорить в присутствии моей подавляющей харизмы совершенно улетучилась, и она начинала икать лишь завидев меня или даже просто заслышав мои шаги.

Потом она всё-таки отучилась икать, и ее опять увезли в Италию.

В перерывах между иканием у нас появился сын. Он вырос романтическим и идеалистически настроенным юношей. Такие восторженные молодые люди часто рождаются у гениев. Хотя бывает и наоборот. То есть я хотел сказать словом «наоборот» не то, что я не гений, а что не рождаются восторженные, то есть, тьфу, рождаются не восторженные. Ну, в общем, вы поняли. Ясность моего ума и стройность изложения мысли всегда покоряли окружающих, я всегда всех переспаривал, то есть переспоривал — короче, всех мог переспорить.

С сыном мы тоже часто спорили. Он — с восторгом, я — с мудростью:

— Сын, — говорил я ему веско и с отеческой лаской, — как я могу много работать, если мне мало платят?

— Папа, — отвечал он, с восторгом глядя на меня, — так ты попробуй работать больше и лучше, может, тебе и платить будут больше.

Какой идеализм и наивность! Какое незнание жизни! Впрочем, поскольку это мой сын, это простительно и очень мило.

Я и сам в его годы был романтичен и рыцарствен. Я был настолько рыцарственный, что даже не отбирал денег у ленинградских старушек.

Во времена моей юности ленинградские старушки водились в изобилии. Практически в каждом подъезде можно было обнаружить не менее десяти таких старушек. Они во множестве передвигались по улицам, посещали булочные и занимали удобные места под деревьями в парках.

Мы с моим товарищем никогда не отбирали денег у ленинградских старушек — мы тихо подкрадывались к ним сзади каким-нибудь ранним и темным осенним вечером и говорили им в ухо: «Ой»

Некоторые представители вида после этого быстро семенили прочь, другие замирали в неподвижности и оцепенении.

Как вы можете видеть, тонкое чувство юмора было присуще мне с детских лет. С годами оно только усилилось и стало еще тоньше.

В зрелые годы мое чувство юмора особо ценил Ломаевский. Он был тоже художник и хорошо пел фальцетом. Я часто захаживал к нему в мастерскую. Он с радостью отрезал мне кружок колбасы, ставил банку горчицы на стол, и приготовлялся слушать меня.

Когда же съев колбасу, я что-нибудь изрекал, он отворачивался и, потрясенный, молчал так несколько минут.

Вот до чего может довести человека мудрое слово!

С годами Ломаевский стал хуже петь фальцетом, и я стал реже посещать его.

Когда же он купил пылесос и два чемодана, мои визиты прекратились совсем.

. — II —

Вообще, я нахожу, что многие художники восхищались мной. Видимо, потому, что я творческий гений. Взять того же Худюка. Когда я был у него в гостях в Воронеже, или в Белгороде… а может, и в Севастополе — этого я точно не помню, я думаю творческий гений не обязан помнить все свои перемещения — он порой говаривал мне:

— Александр, что будешь сегодня на обед — капустную котлету или картошку с рыбой?

В ответ я обычно не торопясь растолковывал ему, что должен побыть в уединении и немного обдумать происходящее. Затем, как правило выбрав что-нибудь одно (народная мудрость «за двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь» мне известна, ведь несмотря на мое классическое образование народные истоки и фольклор питают и меня), так вот, выбрав что-нибудь одно, я съедал это, а потом опять что-нибудь изрекал.

Худюки тоже отворачивались и потрясенные молчали. Я только видел со спины, как содрогаются плечи жены Худюка. Так она бывала растрогана!

Однажды, мы с Худюком пили пиво. С рыбой, но без картошки. У меня был выходной, и поэтому Худюк не пошел на работу. Целый день мы покупали и пили пиво, и я излагал ему свои философические мысли, пока у него в восхищении не кончились деньги.

Я думаю, что еще некоторое время и Худюки тоже начали бы икать, подавляемые моим интеллектом. Поэтому я съехал от них. С Худюком я стал видеться по случаям.

Однажды, при таком случае он подвел ко мне Шемякина. Шемякин долго и молча смотрел на меня. Я тоже молчал.

Так встретились и разошлись два гения.

Хотя некоторые считают, что один. Некоторые считают, что Шемякин не гений, а просто интересный художник. Другие же думают, что и не интересный вовсе, а есть и такие, что говорят, что не художник совсем.

Стройность изложения моих мыслей иногда поражает даже меня самого!!

Вообще, как я уже говорил, я нахожусь на вершине и всё вижу.

Я думаю, если бы я спустился вниз, я мог бы быть президентом. Но я не хочу покидать своих высот. Блеск и суета бытовой жизни чужды мне.

Мне кажется иногда, что люди в своем восхищении были бы рады целовать мне ноги, но скромность и гигиенические соображения не позволяют мне допускать этого.

Как-то в парке я расшнуровал ботинок, и мне удалось (я обладаю весьма гибким и сильным телом) поцеловать большой палец своей правой ноги. Невыразимое чувство счастья пронзило меня, и я понял, чего я лишаю людей. Но всё равно. Природная скромность и воспитание не позволяют мне делиться этим счастием. К тому же ходить в расшнурованных ботинках осенью и зимой холодно и мокро.

А я хотя и мудр, но не стар, и должен еще жить.

. — III —

Артисты и музыканты тоже любят меня. В детстве ко мне две недели ходила педагог по фортепиано, и когда я через какие-то четыре занятия смог сыграть гамму соль-мажор, она однозначно заявила, что я вундеркинд и гений.

Как известно, вундеркинды редко становятся взрослыми гениями, но нет правил без исключений. Здесь я отступлю от своего правила не говорить о себе комплиментарно и для ясности изложения намекну на свою персону (всё-таки логика это мой конек).

К сожалению, родители мои не прониклись энтузиазмом педагога (а может, у них кончились деньги — это семейная тайна), и я покинул поприще музыканта. Но я до сих пор не отказываю в советах и консультациях как по музыкальному, так и по драматическому искусству.

Одна известная актерская супружеская чета часами ходила за мной по пустынному берегу моря и затаив дыхание слушала мои рассуждения о мастерстве вокала и упадке нравов.

Супружеские узы в актерской среде вещь весьма непрочная, и я теперь — O temporas, o mores! — не могу назвать их имен. Не хочу я никого ставить в неловкое положение.

Да! Такой я порядочный человек! И чуткий! Я настолько чуток, что иногда просыпаюсь по ночам и не знаю отчего. Вот насколько я чуток.

Но это большое бремя, обычным людям незачем его нести. А я вот несу!

. — IV —

Но мой разносторонний гений осеняет и простых людей труда.

Я очень люблю людей труда.

Часто, когда я иду по улице и вижу человека труда, я подхожу к нему и спрашиваю: «Что ты делаешь?»

К сожалению, не всегд. мой чуткий гений находит членораздельный отклик. Бывает так, что ошеломленный человек труда офигивает, садится на землю и смотрит на меня не в силах вымолвить ни слова.

Случается и непонимание. Как-то раз я спросил так однажды на улице: «Что ты делаешь?»

И получил в глаз. Тогда с присущим мне металлом в голосе я повторил: «Что ты делаешь?!»

И получил во второй глаз. Мне пришлось оставить несчастного в темноте и неведении.

С тех пор я не ношу очков.

Но у меня и здесь есть поклонники. Вот Кладбищенко. Кто-то скажет, что он зануда, а я так скажу, что он смышлен и работящ. Он всегда приходит ко мне за советом в трудные минуты или на жизненном перепутье. И я всегда подробно наставляю его. Одно время он так свыкся с моими наставлениями, что полгода ходил за мной и носил мой мобильный телефон. Он сам просил об этом. Ему это было приятно. А я разрешил. Зачем лишать человека простых радостей. Пожалуйста. Мне не жалко.

Потом он уехал в Ашхабад на два года. А когда вернулся, привез оттуда тюбетейку, жену и трех детей. Поэтому теперь, как прежде, он не может носить мой телефон, а только звонит на него и присылает рецепты излечения от ревматизма.

Другой поклонник, он, вообще, татарин. И ничего, хороший человек. Хоть и татарин, а может иногда и выпить. У него есть маленький автобус, и он возит на нем интуриста, показывает достопримечательности.

Он всегда мне звонит и спрашивает, не нужно ли мне куда — там, на биржу труда, или еще куда, а то, если мне не нужно, его интурист ждет и он может денег подзаработать.

Я уже говорил, что отличаюсь необычайной чуткостью и деликатностью, и даже если мне и надо куда, всегда отказываюсь:

— Конечно, езжай, Константин (так его зовут). Зарабатывай.

Пусть и правда, думаю, подзаработает. Какой он татарин, он и по татарски-то не понимает. Так что пускай.

. — V —

Круг моего общения обширен. Я знаю несколько иностранных языков и довольно сносно могу изъясняться на них. Когда при встрече с иностранцами я излагаю им свою точку зрения по поводу их упадка, то, по-моему, они совсем опупевают. Они только таращат глаза (китайцам и японцам таращиться труднее, но ничего — переживут) и молчат. В лучшем случае твердят как попугаи: кескюсэ да кускюсэ. Насколько я понимаю по-португальски, это значит «не может быть» А по мне может, и еще как!

А вообще, я хорошо отношусь ко всем людям. И окажу духовную поддержку любому. Даже китайцу. В конце концов, китаец тоже человек. Жаль только, что не все ценят такое отношение.

А еще жаль, что советами все пользуются, а денег несут мало. Это очень жаль. Когда мне несут мало денег, мне становится грустно, меня посещают мысли о бренности. Я становлюсь меланхоличен и печален. Иногда я даже думаю, что тоже могу умереть.

То и дело слышишь: этот подавился и умер; та плавала и утонула; тот пошел в лес и не вернулся; эту увезли в больницу, а нашли в морге.

Все как-то рано или поздно умудряются сыграть в ящик. Получается, сколько ни делай человеку хорошего, а он всё равно умрет.

А ведь я тоже человек. Хоть и гений

ЭПИЗОД ВТОРОЙ

Путятин и ягоды

(по мотивам М. Зощенко)

Путятин любил собирать грибы и ягоды. Причем ягоды он любил собирать не те, которые сажают, а дикие. Он любил посадки и порядок на грядках, но отдыхать предпочитал предаваясь сбору диких плодов.

Путятин был богатый и имел много слуг. Слуги его любили и боялись. Путятин даже часто думал: «Чего они меня боятся? Любят, а боятся. Я же такой справедливый: если ты чего не сделал, то и я не сделаю чего. А ежели ты сделаешь чего не то, то я сделаю, конечно. Но это будет по закону. Так что можно не бояться.» Слуги соглашались, но всё равно боялись. И это было неправильно. Это показывает насколько Путятин всё-таки был выше и умнее своих слуг.

В сущности, Путятин был такой же, как и они. Только лучше. Но об этом он сам никому не говорил. А все остальные и так знали.

Вообще, Путятин был демократичен и прост. Когда он говорил, все молчали и слушали, а он не перебивал. Еще Путятин любил, чтобы все смеялись. И когда он шутил — действительно, никуда не денешься — все смеялись. Он любил птичек, кошечек и собачек, а те в ответ любили его так же безмолвно, как и слуги (птички, правда, пели).

Путятин музицировал на пианинах и мог сыграть две пьесы. То есть он был чувствительная натура. Хотя никому в этом не признавался. Поэтому он любил удаляться в лес, предаваться раздумьям и собирать плоды родной природы.

Слуги разбегались по окрестностям, и не показываясь хозяину на глаза, оберегали его покой от недалеких и надоедливых местных жителей. Иногда, чтобы у хозяина не нарушалось чувство единения с окружающей природой и естественности обстановки, они отлавливали какого-нибудь зазевавшегося рыбака или садовода и доставляли того к месту гуляния хозяина. Путятин отрывает голову от куста с черникой, разгибает стан и видит — сидит в лесу на пенечке рыбак с неводом. Путятин подойдет и ласково заговорит с ним, пошутит, отведает у рыбака зайчатины, и дальше пойдет. И ничего! И все живы и целы! И рады-радешеньки!

Потом придворный домовод-летописец описывал эту встречу, нумеровал страницы, прошнуровывал и вставлял их в домовую книгу. А копию рассылал по местным газетам. А те могли напечатать. Местные рыбаки и садоводы читали газету и радовались (некоторые даже удивлялись — потому что не верили раньше и говорили невесть что — дескать, злой, а теперь вот факт, против факта не попрешь — добрый!) До многих, наконец, доходило, какой у них всё-таки удивительно человечный хозяин. Вот, мол, можно гулять по лесу и тебе за это ничего не будет, а может даже будет еще и лучше!

Путятин после таких встреч тоже бывал в хорошем настроении и всё философствовал. О гуманизме, о прогрессе, о смягчении нравов: « Вот, раньше, читал, бывало в Средние века, поймают слуги какого-нибудь шотландского барона зазевавшегося землепашца, отрубят ему голову и насадят ту на колья, что стоят на мосту через ров в замок — а всё в честь предстоящего визита барона-соседа. Чтоб тому было приятно и видно, как его хозяин уважает. А теперь… встретил, поговорил, поел, отпустил. Красота. Всё-таки я очень прогрессивный.»

Однако, возникали иногда и временные трудности. А как же? Не без того. Все мы люди, знаете.

Однажды Путятин заблудился. Послали слуги вертолет — он зацепился за сосну и разбился. Послали гидроплан — он ударился об воду и вдребезги. Делать нечего, на плодах родной природы долго не протянешь, надо выручать хозяина. Привезли Вангу, Джуну и еще чувака по фамилии Чувак. Отслужили молебен, ну, и с божьей помощью, что называется, начали дознаваться.

Подкатили сначала к Ванге. Та глаза закатила (хотя потом утверждали, что у нее глаза все время подзакатившиеся — кто его знает этих диких болгар), затылком задергала и говорит, что вещает: «Не пройдет и двух срокόв будет править миром. Он.» «Кто он?» — спрашивают. Та не отвечает, только дальше всё твердит: «Будет править миром» Ну, кто он, ясно всем, конечно. Только вот где он. Это не ясно. Будет править миром — факт, никто и не сомневался, да для начала бы его отыскать. А тут с Вангой неувязочка.

Ладно, пошли к Джуне. Тут совсем тяжелый случай. Только ее спросили — та вскочила, закружилась, горлом заурчала: «Зых, зух…» В общем, впала в шаманский транс. Будто ей здесь якутская тундра, а не озера Валдая. Ей-то, может, и хорошо, как говорится, по кайфу. А остальным? Толку нуль. А она в конце вообще ни стыда, ни совести — как кружиться закончила, села, да и выдохнуда: «Das ist fantastisch!», — и с улыбочкой такой и отключилась вовсе. Ну, что ты сделаешь!

Короче, плюнули и к чуваку по фамилии Чувак. Там поначалу всё обещающе. Как говорят в правительствах — перспективно.

— Принесите мне банку воды, три литра.

Принесли ему банку. Это не трудно. Тот руками над ней поводил и говорит:

— Вижу.

— Что видишь? Кого?

— Его.

Все вскочили:

— Где?

А чувак опять:

— Вижу.

— Что? Кого?

— Его.

— Где?

А тот снова за свое — «Вижу». И так по кругу. Что за человек. Видишь если, скажи. Или голову не морочь. Неадекват какой-то.

Позвали главного домоуправляющего — чином высоким, умом так себе. Тот к Чуваку подъезжает, намекает, дескать, «свобода лучше, чем несвобода…» А Чуваку нипочем, ему, видать, всё равно, что пляж в Адлере, что утренние поверки на семидесятой широте. Привели к нему тогда другого домоуправляющего — чином поменьше, умом побольше. Тот потоньше, похитрее: денег обещал, говорит, если надо Чувак, центр под тебя освоим, хочешь многопрофильный, хочешь узкоспециализированный. Не реагирует!

Ну, что называется, каждый кузнец своего счастья. Или несчастья. Это уж каждый сам выбирает. Пришел начальник безопасности. Человек, надо сказать, тихий, немногословный и верующий. Голова холодная, а сердце горячее. Руки моет. Ходит в одном костюме. Тот посмотрел на чувака, помолчал, взял того за руку и отвел его в домик для уточки. И там подключил его к току. Ну, и вытряс (прям-таки в буквальном смысле) кое-что. Кое-как удалось расшифровать, что Путятин вроде там, где одна вода сливается с другой — так чувак поэтически выражался, пока его не трясло. Подумали, прикинули — по всему получается, что имеется в виду устье ручья у озера. Ручьев-то в лесу, конечно, много, не один, но проверить можно. Снарядили собачек, еще один молебен отслужили, и в путь. К вечеру нашли. Точно, как Чувак обещал. Сидит Путятин на бережку у озера, где ручей в него втекает, и окушков тягает. Довольный такой, умиротворенный, можно сказать.

— Чего, — говорит, — вы такие взъерошенные, или случилось чего?

Слуги растерялись:

— Нет-с, ничего-с, — отвечают, — Только ждут-с вас. Ищут-с. С. Многие-с. Все-с. Практически-с. С.

— Да кто там ждет-то. А если и ждет, то подождет. Чай, не Папа Римский, а даже если и Папа. Я тут окушков тягаю, видите. Клюет. Так и передайте. Или вообще ничего не передавайте. Всё. Свободны.

И точно, братцы, свобода всё-таки лучше, чем несвобода. Хозяину оно виднее. Даже если он спит или в лес по-грибы по-ягоды пошел. Хотя зачем вам свобода. Вот лес, вот ягоды. Грибы опять же. А вот хозяин. Хорошо!

ЭПИЗОД ТРЕТИЙ

Из жизни писателей. Лев Толстой и женщины

Эссе: Несколько слов о мировом литературном процессе

Лев Николаевич Толстой любил баб. Я специально употребила здесь это просторечное слово, чтобы подчеркнуть определенный аспект этой любви. Эта любовь причиняла Толстому много беспокойства и приводила его к нравственным исканиям. Нравственные искания же воплощались в рукописях, чтобы поражать затем читателей глубиной психологизма в печатном виде. Таким образом, вдумчивый исследователь творчества писателя не может не отметить важную роль в формировании всем известных классических текстов таких волнующих любого здорового мужчину выдающихся форм женского тела, как наши бедра, грудь (титьки) и еще кое-что, что все знают, но соблюдая приличия, молчат. Я тоже промолчу.

Женское тело чрезвычайно волновало писателя, отвлекая его от планомерной литературной работы с одной стороны, но с другой стороны эти волнения, и я бы сказала, терзания мужской плоти, производили в классике глубокую внутреннюю работу, которую он так гениально отображал в жизни, поступках, в движениях души своих героев. Да, бывало, конечно, и трудновато. Бывало и невмоготу.

Я часто представляла себе картину в Ясной Поляне, как Лев задирает подол широкобедрой костистой бабе где-нибудь на заднем дворе, в каретнике, и оба, громко сопя, приносят жертву на алтарь богини Венеры. Эта картина, признаться, волнует и возбуждает меня, особенно если я вспоминаю о том, что деревенские бабы не носили женского белья и трусиков. Я думаю, вы, мои читательницы, способны оценить и понять весь спектр этих моих переживаний: от смутных эротических до подводящих к предоргастическому состоянию ярких и предметных порнографических.

Надо сказать, что Толстой не был крепостником, и я категорически не согласна с теми исследователями, которые предполагают, что крепостных девок водили к нему в графские покои. Некоторые идут дальше, и в предположении этого делают вывод о том, что, например, гениальные «После танцев» имеют такой глубокий надрыв как результат, как реакция комплекса вины на эти приводы юных селянок. Нет! Я категорически не согласна с этим! Где доказательства!? А где же тогда была Софья Андреевна? При всей необузданности и широте мужской натуры Льва условности дворянской среды соблюдались им в полной мере.

В подтверждение моей позиции о гуманистическом отношении Л. Толстого к крепостным (а затем и просто к деревенским) бабам напомню известный, но не афишируемый факт: когда одна из таких баб родила от него чудесного мальчика, то Толстой позаботился о нем, определил его на двор и сделал затем кучером семейства Толстых. Это благородно!

А терзания, конечно, как я говорила уже, были. Опосредованно они отражались в духовных исканиях его героев, а непосредственно — в интимных дневниках и в некоторых воспоминаниях близких к Льву Николаевичу людей.

Известны, хотя и отрывочные, но характерные воспоминания А.С.Пушкина, гостившего в Ясной Поляне летом 1857 года:

«Сидели со Львом до глубокой ночи. Разговаривали о бабах. Лев спрашивал меня, употребляю ли я крепостных женщин. Я отмолчался и ушел от ответа. Лев честно мне признался, что употребляет. Сокрушался. Рассказывал про солдатку. А я смолчал. Хоть и сам грешен, сукин сын»

Жан Поль Сартр также вспоминал в конце жизни:

«Как-то заходил к нам на вечер русский, граф Лео Толстой, большой широкий мужчина с умными пронзительными глазами и широкой белой крестьянской бородой. Читал свою вещь — „Царь Навуходоноср и грех“. Поразительно глубокая философская вещь, хотя и очень глупая. По поводу второго пола сказал, что никогда не откажется от мужской доминации и что его всю жизнь мучают порнографические переживания. Сказал также, что жена его, видимо, начитавшись нашего „Второго пола“, стала совсем стерва и сживает его со свету. Забавно.»

Конец ознакомительного фрагмента.