Нити Судьбы

Александр Овчаров

Книга о перипетиях судьбы в непростых и неоднозначных событиях двадцатого века. Как меняется жизнь простого человека в условиях грандиозных перемен всего мира. Как тут ему не потеряться, всегда ли это удаётся. Как – чужой, не твой выбор, меняет судьбу, да так, что назад уже не вернуться. Книга основана на подлинных письмах и воспоминаниях.

художник Оксана Луговая

© Александр Овчаров, 2021

ISBN 978-5-0055-4734-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Макошь нити прядёт, в клубок сматывает.

Нити чудные — волховские.

Из тех нитей — жизнь людская сплетается

От рождения и до Смертушки.

А помощницы — её доченьки,

Две девицы — Доля с Недолею.

На тех нитях — узелки плетут.

Счастье, горе ли — в узелки вплели?

Только Макоши это ведомо.

древнеславянские предания

Как выбор изменяет нам судьбу?

Или судьба, ввергает нас в нелёгкий выбор?

Поступками, что движет человека,

Бредущего сквозь бурю наугад?

Кто истиной владеет в полной мере:

Песчинка-человек,

Иль повелитель бури?

5 в. до н. э.автор неизвестен

ПИСЬМА

В конце лета 1994 года во двор одной их Кубанских станиц вошёл пожилой мужчина и начал расспрашивать двух девчушек, валяющихся в гамаке под деревьями, о хозяевах этого дома. Как зовут, как долго здесь живут? Девчонки убежали за дедушкой. Вышедший навстречу незнакомцу дед Петя, долго всматривался ему в лицо, а затем спросил: «Гриша, ты что ли?» Они обнялись, дедушка повёл незнакомца в глубь двора, на летнюю кухню. Вошедшая туда вслед за ними бабушка Тоня, начала накрывать на стол. Девчонки покрутились недолго у них под ногами и убежали в сад. В саду было интересней.

Георгий был двоюродным братом Петра по линии отца. Во время войны он пропал без вести, и о нём не было никакой информации. После их встречи, в этот дом пришло несколько писем из Чили в период с 1996 по 2003 год. Читая эти письма, решил, что их обязательно нужно публиковать.

Из воспоминаний, разбросанных по этим письмам, постарался собрать единую, последовательную и цельную историю, стараясь как можно реже вносить в неё редакторские правки, дабы не испортить живое общение с автором этих писем.

____________________

Santiago, Chile 25. 06. 1996

Дорогие мои незабываемые Тоня и Петя!

Много прошло времени после нашей встречи. Эта встреча, эмоции, радость, грусть и какое-то непонятное для меня состояние подействовало на меня так, что я не смог Вам до сих пор писать. Мысленно писал, я думаю, что каждый день, а сяду за стол, возьму карандаш и не могу писать. Одна мысль перебивает другую, глаза туманятся и только мысленно пронесётся всё что думал сказать или написать и всё… Тогда возьму кассету, поставлю видео, увижу Вас всех, пройдусь с вами вместе по всем местам где мы были, и всё пройдёт до следующего раза.

Со мной, Петя, случилось что-то непонятное. Слишком уж много каких-то душевных не то впечатлений, не то сотрясений получил и, вернувшись в Чили, анализируя всё пережитое, образовалась какая-то пустота. Вспоминал обо всём опять погружаясь в прошлое. Когда я был у Вас и, после встречи, целыми днями тебе всё рассказывал, казалось всё рассказал, но вот сейчас снова пишу всё то, что пришлось пережить. Не знаю зачем. Напишу и успокоюсь. Пишу и пересматриваю свою жизнь мысленно.

Петя! Когда мы были на хуторе, после встречи с бывшим соседом из Новоминской, часто думаю, кто же я? Кто я — отщепенец Родины, причаливший к берегу этой на краю света узкой полоски земли, или такой же как и он, простой сельский парень прошедший длинный, тяжёлый путь: школа, институт, военное училище, формирование бригады, затем корпуса в Заволжье, подготовка, манёвры в Средней Азии, переброска в Новороссийск, бомбёжка эсминца «Бдительный» в море, откуда меня выловили и отправили в госпиталь в Геленджик. Вновь формирование в Геленджике и Кабардинке, погрузка в Новороссийске и прибытие в Севастополь. Осада и падение Севастополя, прорыв ночью с моими артиллеристами и группой моряков линии немцев и уход в леса, в горы, действуя там как партизаны, но избегая контакта с немцами. Атаковали ночью румын и итальянцев, как менее организованных. В Крыму, командование нас бросило на произвол судьбы.

Так длилось несколько месяцев, до зимы. Потом плен. Нас предала одна татарка, которая увидела, где мы остановились на ночь, и привела румын. Ситуация создалась неблагоприятная для нас, мы были в бункере и не смогли открыть огонь. С этого момента началось новое для меня — плен. Румыны передали нас немцам, как партизан. Те дали нам штрафное, особо строгое положение. С этого времени от Балаклавы до Джанкоя нас гнали пешеходом через Бахчисарай, Симферополь. Из Джанкоя нас отправили на большую землю: сначала в Хорол, затем Белая Церковь, Барановичи, Лесная, Владимиро-Волынск, Ченстохов.

Концлагерь был в Польше, в Ченстохово (откуда теперешний папа Римский). Вскоре я там осел в «блоке доходяг». Много было в лагере всякого… знали, что я офицер. Из блока доходяг на работу не гоняли, бесполезно — сил ни у кого уже не было. Выводили утром из барака и усаживали всех на землю у забора до вечера. Почти не кормили, почти не поили, но и не расстреливали. Ждали, пока сами отойдём… А вечером, тех, кто ещё жив, снова в барак загоняли до завтрашнего дня.

В один из вечеров в наш лагерь приехали казаки из Югославии. Так как они были на службе у немцев, то имели немецкую форму. Разместившись, пошли по лагерю земляков среди заключённых искать. Так, несколько из них подошли и к бараку где я был, спрашивают станичников. Хотел послать их по матери, но неожиданно для себя самого выкрикнул название своей станицы, на что один из них сказал: «Та як же, а Северин оттуда». И ушли. Уже вечерело, нужно в бараке место на ночь занять, а я думаю — какой Северин? Кто!?

Тут, Петя, даже не знаю, как тебе описать… Наверное обморок был или что другое, но до сих пор это помню, врезалось в память. Оказался в поле я, у дороги. На меня колонна всадников движется. Когда приблизились, вижу — казаки. Лошади шагом идут по три-четыре в ряд. Колонна длинная, конца и края ей нет… без оружия, растрёпанные, пыльные… лица у многих усталые, равнодушные, но некоторые улыбаются, взглядом провожая — оборачиваются… смотрят на меня с интересом, кивают головой, давай мол с нами, не отставай. Но стою как вкопанный, ни рукой, ни ногой пошевелить не могу, так ошеломило меня это шествие. А ему и края нет. Голова колонны уже не видна и конца всё нет, до горизонта тянется. И молчат все, вернее — я ничего не слышу, ни храпа лошадиного, ни стука копыт, ни голосов всадников. Уши заложило как от контузии, сплошная вата в голове. Один из них остановился, спрыгнул с лошади, ко мне подошёл. За плечи взял меня, что-то говорит, но я только его губы вижу, а речи — нет. Встряхнул меня, раз — другой… Очнулся в бараке сидя на лавке, толкают меня и слышу называют моё имя. (В лагере нас называли по номерам). С трудом добрался до загороди, где стоял мужчина — это был дядя Яков, брат моего отца (ты должен его помнить). Я назвался (не сразу узнал меня), дядя сказал, что завтра будет говорить с генералом, которому он отделывал кортик, (дядя был известным оружейником) что бы меня взять с собой. На что я заметил: «Я с немцами не пойду». А он мне ответил: «Я тебя и спрашивать не буду, вытащу тебя отсюда, а там как хочешь». И ушёл.

Оказывается — вернувшись, рассказал обо всём своему командиру, немецкому полковнику. Полковник ему ответил, что никого просить не надо. Раз он твой близкий иди и приведи его сюда, и он будет при тебе. Дядя взял с собой двух молодых парней, а полковник приказал начальнику лагеря выпустить меня. Ребята меня принесли в расположение, где находился дядя Яков. Устроил меня в своей комнате. Он, как специалист оружейник, имел отдельное помещение, где и работал и жил. Наутро дядя получил на меня полный паёк, но предупредил, что если я наброшусь с голода на еду, могу умереть. Дядя говорил, что у меня кишечник, как папиросная бумага, может получиться разрыв внутренностей. Ведь я когда вышел из лагеря весил 38 килограммов. Я понял, что теперь больше не буду голодать. Дядя готовил мне самую лёгкую еду и кормил несколько раз в день. Другие казаки тоже приносили для меня что получше. Но дядя строго следил, да и я имел достаточно силы воли и не набрасывался на еду. Их немецкая форма резала глаза, но потом привык, стало всё равно. Так длилось несколько месяцев, пока я не окреп. Их подразделение почему-то перебрасывали с места на место, так что я побывал в Варшаве и в её окрестностях, а потом их подразделение перебросили в Восточную Пруссию на границу с Литвой. Расположились они в казармах на берегу озера в городке Лётцен, в нескольких километрах от Литовского городка Таураге.

Однажды дядя пришёл с литовцем, представил меня ему и сказал: «Это очень хорошая литовская семья и они будут приезжать каждую субботу за тобой и будут тебе помогать скорее набраться сил». И действительно, эти чужие люди приняли меня очень любезно и заботливо. Когда приехали, хозяйка уже ожидала меня с большим стаканом парного молока с гусиным жиром, заставила меня выпить. А потом (наверное, дядя предупредил) меня кормили часто, понемногу и, почти всё на молоке и на гусином мясе. Там я увидел, как живут крестьяне за границей. Прошло ещё несколько месяцев до отъезда. Семья была католической веры, а по воскресеньям их навещала племянница — православная. Эта девушка со своим женихом (они все говорили по-русски) занимались со мной. Приносили русские книги и упражнялись со мной, восстанавливая мою речь. Мне было очень трудно говорить. Я читал вслух одну страницу, а потом пытался повторить, что прочёл, я ничего не помнил. И вот эта молодая пара чужих для меня людей, имели терпение просидеть со мной до тех пор, пока я не повторю что прочёл. Благодаря им я начал много читать и запоминать прочитанное.

Петя! Валяясь в лагере под забором с такими же как и я доходягами, я давно попрощался с жизнью и было всё равно, что со мной будет. А теперь, восстанавливая силы, чувствовал просыпающийся интерес к жизни. Но к какой жизни? Я прекрасно понимал, что со мной случилось, было жутко, но не знал что делать. Думаю, ты меня поймёшь…

До отъезда я уже набрал вес, даже силу, но мускулы были слабые, висели как тряпки. Тут пришёл очередной приказ и подразделение дяди ночью погрузили на поезд и мы отправились, пересекая всю Германию, во Францию для охраны военных объектов, которые готовили немцы от Второго фронта Союзников. Во Франции мы прибыли в местечко Сен Мишель. Расположились в бывших французских казармах. Пробыв несколько недель, переехали в Дижон, а затем в Верден. Там я совсем почти поправился. Так как начальник отряда очень хорошо относился к дяде, мне выдали пропуск уходить и возвращаться когда я хочу. В Вердене видел памятник русским, там было несколько пушек русского производства и русское кладбище павших в боях за Францию. Удивительно, несмотря на войну, кладбище сохранилось чистым и убранным, белые кресты с фамилиями похороненных.

В Вердене встретил и живых участников экспедиционного корпуса оставшихся ещё с первой мировой войны, а также эмигрантов революции. Однажды познакомился с одним русским, владельцем ресторана, который оказался бывшим начальником Ревельского Его Императорского Величества порта. Поговорили с ним, он пригласил меня прийти после закрытия ресторана. Днём обслуживал немцев, а после собирались его друзья, бывшие царские генералы. Я был для них слишком молод, мне было 23 года, но их всё интересовало о России после революции. На все вопросы получали от меня искренние ответы, но я был патриотом СССР, отвечал им резко и крепко. После некоторого времени хозяин ресторана принёс несколько папок с бумагами. Разговор зашёл о том, как они за границей создавали комитеты по освобождению России от большевизма. Просмотрев некоторые бумаги я, сопляк по сравнению с ними, возмутившись, покрыл их матом, назвав всех сталинскими агентами, губителями миллионов невинных русских подвергшихся репрессиям. Знаешь, что они делали, они засылали в Россию своих «ходоков», которые составляли фальшивые списки, но с именами, адресами и местом жительства. На Кубани у них были составлены списки по сотням казаков с есаулами и полной организацией. Эти списки публиковались за границей и попадали прямо в СССР. А отсюда и все репрессии и расстрелы «по ошибке». Я вспомнил и рассказал, как у нас в одном колхозе арестовали старика сторожа, который и был, наверное, их ходоком так как у него было много тетрадей с фамилиями и именами. Тогда мы этому не придали значения, а сейчас, в разговоре, я понял, что это и была их работа. Просидели до 8 утра и мы расстались. Я ушёл злой, но они были очень довольны беседой. Больше их не видел.

В 44 году, на востоке, для немцев ситуация настолько усложнялась, что они вынуждены были целые дивизии, ночью, авиацией отправлять на Восточный фронт. Вот и потребовалась им казачья дивизия — занять охрану секретных объектов. Так как я не мог дольше оставаться с дядей Яковым в его дивизии (отказался наотрез), он и здесь устроил мою дальнейшую судьбу. К нему часто заходил немецкий генерал из резерва верховного командования, он говорил по-русски и однажды увидев, что я сидел за шахматной доской, предложил сыграть. Я его, конечно, обыграл, а он был большим энтузиастом шахмат. На просьбу дяди, он сказал, что возьмёт меня с собой. В его распоряжении был состав из трёх пассажирских вагонов, где он меня и поместил. Вот такие, Петя, повороты судьбы. С родным дядей не пошёл, а с немецким генералом разъезжаю в литерном поезде и играю с ним в шахматы. Не поверишь, Петя, сижу я, советский офицер, играю в шахматы с врагом и нету во мне злобы. Не знаю, что со мной стало. Наверное, после боёв, после плена, после концлагеря, после блока доходяг, моя ненависть к врагу осталась где-то там… умерла вместо меня…

Итак, я распрощался с дядей и уехал из Франции в Германию. Состав имел, несмотря на хаос в транспорте, свободный проход. Союзники, перед открытием Второго фронта, усилили бомбёжку и днём и ночью. Представь себе, волна за волной тысячи самолётов сбрасывали бомбы. Было, проезжали утром — стоял город, возвращаясь вечером — оставались одни развалины. Нельзя передать словами, нужно было всё это видеть и пережить. Это была тактика американцев, которую они применяли потом в любом месте. Для них нет ни законов, ни правил.

Ситуация на Восточном фронте всё осложнялась и однажды, сидя за шахматами, генерал Ульм мне сказал, что войну Германия уже проиграла и что он рано или поздно будет отправлен на фронт, а меня спросил: «Куда я хочу?» Он сможет оформить мне свободный пропуск, и я смогу идти куда захочу. Я выбрал Австрию. Об Австрии много читал и знал, что австрийцы более обходительные как люди, чем немцы. Он мне оформил пропуск, пайки из немецкого резерва вплоть до Австрии и вручил два закрытых конверта, которые должен буду представить властям, где я найду нужным.

По прибытии в Австрию, я остановился в городе Линце на Дунае. Представив конверты коменданту, убедился, что мне дали возможность выбора, остаться в городе и пойти работать на завод или уйти в деревню к крестьянину. Я выбрал последнее так как города бомбили днём и ночью. А деревня, куда меня направили, была в 18 км. от города. Так как деревня куда я прибыл, находилась в предгорье, то город Линц оттуда был хорошо виден. Бомбили его нещадно, американцы с юга, а англичане с севера. Линц был очень крупным индустриальным городом, где была сконцентрирована военная промышленность. К концу войны город был — одни развалины.

Семья, куда я попал, оказалась очень любезной и приняла меня хорошо. Бауэр, (так называется по-австрийски крестьянин), первое, что дал мне понять, что он не нацист, а социал-демократ и что я могу чувствовать себя как дома. А я поначалу дал им понять, что не понимаю по-немецки (хотя учил его в школе), на что он позвал одного парня, который работал у соседа и понимал их язык. Парень был из западной Белоруссии и говорил по-русски. Мой хозяин объяснял ему, а он мне переводил — что я должен делать, а я только кивал головой, что — понял. Таким образом, я превратился в батрака. Это меня сильно удручало морально, но другого выхода не было…

Я давно сознавал, что жизнь моя катится непонятно куда. Был момент, плюнул на всё, решил, что только напряжённо работая смогу отвлечься от тяжких дум и восстановить силу. У меня не было совершенно в это время мышц, вместо них, какое-то мягкое тесто. В крестьянских семьях обычно во время ужина обсуждалось то, что будут делать завтра. Я сидел как истукан, но понимал — говорилось о завтрашнем дне, кто — чем занимается. На утро сам поднимался раньше всех, делал что нужно и когда приходила хозяйка доить коров (а их было 8) всё было вычищено, убрано, постелено свежей соломой и вёдра с тёплой водой для мытья вымени у коров стояли в конюшне. Когда приходил хозяин, пара лошадей и пара быков были уже накормлены, напоены и убраны. Хозяин только смотрел на меня, удивлялся и говорил: «Хорошо, хорошо, молодец». В поле, со временем, я тоже не отставал, косой я владел с детства, быков и лошадей управлять тоже мне не в новинку. Очень часто сам выходил в поле пахать, косить сено, переворачивать его для сушки. Если бы не бомбёжка города, войны для нас как и не было. Но иногда, авиация Союзников специально расстреливала хутора из пулемётов.

У австрийских крестьян не выгоняют скот на пастбище, а круглый год держат его в конюшне. Корм заготавливается и хранится на 2-ом этаже и оттуда подаётся в ясли-кормушки. Там же, на верху, находилась и сенорезка, но она у хозяина не работала, так как испортился моторчик, который стоял внизу. В один день я разобрал его, промыл, подогнал кольца, почистил, собрал, попробовал запустить и тут-то он затарахтел и пошёл. Вся семья выбежала во двор, удивились. А я, натянув ремень на шкив, запустил сенорезку. Старшая дочка сразу побежала наверх приготовить корм, так как до сих пор им всем по очереди приходилось сено сечь топориком. А тут моторчик заработал.

После этого мой авторитет поднялся и со мной стали обращаться с уважением. Пригодились мне знания приобретённые в Институте Механизации Сельского Хозяйства. В Австрии, как и у нас помню, для молотьбы, на хутор привозили молотилку. Так, после косовицы и уборки, группа крестьян привезли молотилку к соседу. От моего хозяина пошла к ним старшая дочь — помогать. Вскоре вернулась, говорит, что машина испортилась и сосед послал свою дочь в город искать мастера. Пошёл я посмотреть, что случилось, ведь мужчин не было, были одни старики и женщины. Говорят, что вчера ещё молотилка работала на другом хуторе. При перевозке некоторые ремни снимали, а когда установили молотилку, мастер надел их и ушёл. Когда я запустил машину и подал сноп, его выбросило наружу. Проверив, заметил, что ремни были неправильно натянуты. Заменил их, проверил, запустил, всё пошло нормально и к вечеру, когда мы уже почти заканчивали, вернулась дочь соседа без мастера. Это был ещё один большой плюс для меня. Австрийцы — не немцы, и стали общаться ко мне с уважением и соседи. А тут ещё в один день, играясь с самой маленькой дочкой хозяина, говорил с ней по-немецки, а средняя услыхала и бежит к матери, кричит: «Мама, мама, Георг с Гретой говорит по-немецки!» Тут-то я и признался, что немецкий знал со школы. Удивились, но с тех пор у нас был общий язык для разговоров, а брат хозяина, который привёз из города библиотеку (спасая от бомбёжки) разрешил мне ей пользоваться. Петя, я ночами перечитал всё, что только мог. Был момент, когда мне было легче изъясняться на немецком, чем на родном языке.

Тем временем положение на фронтах для немцев становилось катастрофическим и они решили использовать формирования РОА — Русской Освободительной Армии под командованием генерала Власова, которую сформировали из бывших военнопленных — узников концлагерей, с заверением, что их никогда не пошлют воевать против своих (я, в своё время, их пропаганде и нажиму с угрозой не поддался). А в Чехословакии ситуация для немцев с каждым днём настолько становилась неудержимой, что они, нарушив уговор, бросили на восточный фронт части сформированные из бывших русских военнопленных. Младший и средний комсостав был из русских, а старший из немцев.

И вот, в один из апрельских вечеров 45-го года прибегает к нам полька (она с братом работала у соседа) и сообщает, что у них в доме сидят несколько офицеров в немецкой форме, но говорят по-русски и не смогу ли я прийти узнать, кто они такие. Управившись с делами по хозяйству, я пошёл. Их было четверо: один капитан, два лейтенанта и младший лейтенант. Познакомившись и осадив гонор капитана, долго с ними беседовал. Я им объяснил их положение так как я уже был хорошо информирован о происходящих событиях и о ситуации на фронтах. Брат хозяина привёз из города мощный многоволновой аппарат, замаскировали его на сеновале и я ночами слушал радио, даже войсковые передачи. На немецком, русском и английском. В конце концов, убедил ребят остаться. Дивизия, к которой они принадлежали, была расположена в лесу вдоль шоссе, которое шло на Чехословакию, а до границы было не больше 60-ти км., а там уже фронт. Я им объяснил, что они идут на верную смерть, так как по радио слыхал, что их в плен не берут, а расстреливают на месте. Таким образом они остались, а на рассвете дивизия ушла. Разместили их среди крестьянских дворов, укрыв до конца событий. Через несколько дней я им сообщил, послушав радио, что от дивизии ничего не осталось. Так я им спас их жизни и мы со временем подружились.

Так я провёл часть 44-го и 45-го года пока в соседнем селе не повесили двух украинских девушек, предположительно за воровство. А ночью, в ответ, были сожжены несколько крестьянских усадеб «остарбайтерами» (так назывались восточники, насильно вывезенные в Германию). В репрессию, немцы «прочесали» всю окрестность и всех иностранцев: поляков, русских, украинцев и работников других национальностей, загнали в ближайший концлагерь «Матгаузен», куда и я попал со своими новыми приятелями. Но пробыли мы там не долго, так как с запада уже приближался фронт, а ночью даже была слышна канонада и видна зарница. Освободили нас американцы. У них я встретил одного офицера «Союзника», который говорил по-русски (сын русских эмигрантов). Он сразу же отвёз меня к моим хозяевам, а ночью привёз полон джип оружия и амуниции, для защиты от грабежа, так как все насильственно перемещённые в Германию начали грабить, насиловать и увозить всё, что могли захватить. Это были главным образом поляки. А мы с приятелями и ещё несколько русских, организовались и с оружием в руках охраняли местные хутора. Это нам пригодилось после.

Так как это ещё был фронт, и зоны влияния не были определены, проснувшись в одно прекрасное утро, оказались в Советской зоне. Американцы ночью отошли. Забегает ко мне средняя дочка моих хозяев и говорит: «Георг, Георг, во дворе русские солдаты с автоматами, чего-то хотят». Я вышел. Один из них на меня автомат направил, я ему — чего хотите, где ваш командир? Они смутились, успокоились и ушли. Через несколько минут приехал на мотоцикле капитан. Познакомились с ним и он объяснил в чём дело. Спрашивал, почему население принимает так недружелюбно освободителей, почему их боятся?

Я ему объяснил, какой террор и ужас в своей пропаганде проводила немецкая пресса и радио, по отношению к Советским войскам. Доходило до того, что нас объявляли кровожадными людоедами без всяких шуток, а местные этому верили. Он попросил меня ему помочь. Так как меня знали в этих окрестностях, я предложил капитану объехать все дворы и представить его как коменданта, что он с удовольствием и принял. И действительно, я объехал с ним всю окрестность, посещая двор за двором, представляя его и объясняя, что русские не такие дикари какими их представляла нацистская пропаганда. А он со своей стороны, просил сообщать о любом нарушении порядка со стороны его подчинённых. Везде, где я его представлял, чувствовалось хорошее отношение крестьян. А у капитана доходило до того, что объезжая свой участок, замечая, что кто-то нуждается в помощи в поле, привозил молодых ребят и они убирали, косили, помогали свозить скошенное, даже нашлись ребята, которые пахали. Солдаты уходили одарённые буханками хлеба, салом, мясом, маслом, яйцами. Что касается меня, после долгих разговоров он меня заверил: пока их часть будет здесь — не должен беспокоиться. Но, как это всегда бывает, их ночью сняли и куда-то отправили. А в занятые и разделённые между союзниками зоны, пришли войска НКВД и Смерш (это смерть шпионам). Они прочёсывали оккупированные зоны собирая всех, и нас забрали. Много там было: освобождённых, перемещённых, бежавших и прятавшихся… Я и мои приятели проходили, как бывшие пленённые командиры, не зависимо от чина. Нас держали отдельно, по несколько часов в день допрашивали, переезжая с одного места на другое. Нас не поставили под строгую охрану, но предупредили…

Итак, мы были в руках Смерша. Нас перевозили не спеша из одного места в другое. То мы жили в каком-то заброшенном дворце, то в замке, а то и в простой школе. Допросы были в любое время дня и ночи и таким образом, после частых «бесед», они выявляли: чем — кто занимался на территории врага. После окончания войны и подписания капитуляции, настроение было одно — домой. А кто знал за собой что, те ушли с немцами сами, не раздумывая. Хотя «обработка» на допросах выматывала (разговаривали с нами, как с предателями и изменниками Родины), но мы думали — разберутся. В общем, нас заверяли, что направят всех в Будапешт — Венгрия, а там сформируют состав на город Калинин, где произведут переквалификацию, кого — куда. Или оставят в армии или спишут в резерв. К этому времени прошли слухи, что были перебежчики, которые побывали в Калинине и видели, чем это всё там кончается, но мы не верили. Итак, мы на последнем этапе — Вена, а затем Будапешт.

В Вене нас поселили в доме, стоявшем прямо напротив вокзала. Я был предупреждён, что в четыре утра меня ожидает последний допрос, а затем отправка. Я не спал, не мог, думал о доме — как там, живы ли? Вышел прогуляться, оказался на перроне Венского вокзала. Несмотря на полночь, на вокзале было людно. Было много военных: русские, англичане, французы, американцы… Вдруг, кто-то меня окликнул, оглянулся — навстречу идёт офицер. Подошёл и, что же ты думаешь, это оказался мой приятель по артиллерийскому училищу. По окончании его, наши пути разошлись. И вот он уже полковник, прошёл всю войну, возвращался из отпуска в Германию, в свою часть. Долго мы ходили, беседовали, я рассказал ему всю свою историю. На прощание обнялись, крепко пожали руки, а он, осмотревшись (не было ли кого поблизости), сказал мне: «Как другу советую, если есть у тебя здесь знакомые, где мог бы перекрутиться некоторое время, не возвращайся. Подожди пока. Поверь мне, плохо там вашему брату, я видел и знаю, что там творится. Нет никакой переквалификации, а лагеря или расстрел. Прошу, подумай и решай сам». И ушёл.

Конец ознакомительного фрагмента.