Золотой век русского искусства – от Ивана Грозного до Петра Великого. В поисках русской идентичности

Александр Никитич Севастьянов

«Золотым веком» русской культуры у историков и обществоведов принято называть XIX столетие, когда русские литераторы, художники и музыканты создали произведения, обогатившие духовный мир всей антропосферы. От Пушкина, Лермонтова и Гоголя до Толстого, Тургенева и Достоевского в литературе; от Брюллова, Иванова и Айвазовского до передвижников в живописи; от Бортнянского и Глинки до Чайковского и «Могучей кучки» в музыке.

ВВЕДЕНИЕ. РУССКИЙ НАЦИОНАЛЬНЫЙ ХАРАКТЕР И ИСКУССТВО

Что такое русский «Золотой век»

«Золотым веком» русской культуры у историков и обществоведов принято называть XIX столетие, когда русские литераторы, художники и музыканты создали произведения, обогатившие духовный мир всей антропосферы. От Пушкина, Лермонтова и Гоголя до Толстого, Тургенева и Достоевского в литературе; от Брюллова, Иванова и Айвазовского до передвижников в живописи; от Бортнянского и Глинки до Чайковского и «Могучей кучки» в музыке. Все последующее проходит уже по разряду «Серебряного века», а все предшествующее рассматривается как некая взлетная полоса, по которой русская культура брала разгон перед тем, как воспарить.

Вдумчивому наблюдателю, однако, трудно согласиться с такой классификацией. Не потому, чтобы лучшие достижения русской культуры этого периода по своему абсолютному значению не дотягивали до высших оценок. Дотягивают, безусловно. Но потому, что берет сомнение: насколько русскими были эти «золотые» достижения — то есть, насколько выразился в них дух именно русской нации, ее национальное начало, национальное своеобразие. Ведь с XVIII вся русская витринная литература и искусство, включая музыку и архитектуру (т.е. культура высших классов, представляющая нацию на мировой сцене), создавалась не по национальным, а по европейским лекалам. И русские поэты, писатели, архитекторы, художники и композиторы равняли себя и свое творчество не с русскими, а с европейскими предшественниками и современными коллегами. «Он наших стран Мальгерб, он Пиндару подобен», — так недаром один русский гений того времени возвеличивал другого (Сумароков — Ломоносова), себя самого при этом уподобляя Корнелю и Расину, что характерно.

Между тем, для любого, даже начинающего, искусствоведа совершенно ясно, что в истории мировой культуры наибольший интерес представляют именно те страницы, на которых отразилось нечто национально самобытное, своеобразное. И даже в том случае, когда народы принадлежат к одной расе и исповедуют одну религию (например китайские и японские монголоиды-буддисты), мы учимся видеть в их искусстве, схожем только на взгляд дилетанта, не черты сходства, а черты глубокого различия, обсуловленного отчетливо выраженным национальным духом, национальным характером. И дорожим именно этими различиями, восхищаемся ими и ценим их, что особенно убедительно и ярко выражается в молотковой цене мировых арт-аукционов.

В силу сказанного понятно, что титуловать XIX столетие Золотым веком русского искусства вряд ли справедливо. Золотой-то он Золотой, да только русский ли? Быть может, стоит поискать в нашей отечественной истории другой период, более достойный так прозываться? На данный вопрос и отвечает настоящая монография.

Почему так важно разобраться в обозначенной проблеме? Потому что за ней просматривается другая проблема, неизмеримо более важная, особенно актуальная сегодня и требующая решения.

* * *

Постулат науки этнополитики гласит, что народы отличаются друг от друга вовсе не потому, что они говорят на разных языках, исповедуют разные религии, и представляют мировому сообществу различное культурное наследие. Так может показаться лишь на самый первый, поверхностный взгляд. В действительности же все обстоит строго наоборот. Народы создают различные культурные наследия, придумывают или выбирают себе различные религии и говорят на разных языках именно потому, что они разные изначально, биологически, а значит и онтологически, экзистенциально. Такова этнополитическая аксиоматика¹.

Выдающийся историк и культуролог Б. Ф. Поршнев учил, что социальное не сводится к биологическому, но социальное не из чего вывести, кроме как из биологического². Этничность всегда исходна, первична, а выражает она себя через производное, вторичное: прежде всего — именно через язык, веру, культуру. И чем дальше биологически отстоят друг от друга те или иные этносы и расы, тем разительнее будут отличия в их языках, вере, культуре. Эти ярко проявленные отличия обычно и выступают на поверхности нашего сознания как индикаторы, определители этносов и рас, по ним мы судим о национальных особенностях, национальном характере. Но в действительности корень национального своеобразия растет из глубины биологического происхождения³. Тех, кому интересно, почему и как это происходит, следует адресовать к учебнику «Основы этнополитики», написанному автором этих строк. А мы пойдем дальше в своих рассуждениях.

Сказанное выше означает, что достижения той или иной национальной культуры нельзя рассматривать в отрыве от константы: имманентных черт национального характера — и наоборот. История русского народа, в частности, если мы хотим понимать ее более-менее правильно, требует внимательного изучения русской культуры. Одновременно история русской культуры не может рассматриваться вне контекста истории русского народа. Поскольку не только биологическое (в большей степени), но и историческое (в меньшей) оказывает влияние на формирование национальных архетипов. И ключевой вопрос в этом случае ставится так: а что же такое собственно русская культура, когда, в чем и почему она проявилась с максимальной полнотой? По каким образцам ее лучше всего изучать, исследуя связи с национальным русским характером?

Главная проблема, возникающая при такой постановке вопроса, состоит в том, что для историка именно русской культуры всегда крайне остро стоит вопрос о заимствованиях. И о той границе, где эти заимствования, по диалектическому закону перехода количества в качество, меняют национальную природу собственно русской культуры. Эта проблема встает на протяжении последнего тысячелетия каждый раз, когда наблюдаются заимствования от Византии, от мусульманского (и не только) Востока, от Запада. Несомненно, русское национальное начало, связанное с национальным характером, пробивалось и сквозь иностранные и инородные влияния. Но насколько полно в том или ином случае? Рассмотрение этого вопроса также лежит в центре внимания данной монографии. Но прежде чем перейти ко всему этому, необходимо сделать два отступления.

Отступление первое: о методе.

Здесь уместно сказать несколько слов об авторском методе работы.

В свое время крупный историк Матвей Александрович Гуковский, завкафедрой истории Средних веков истфака ЛГУ и руководитель научной библиотеки Эрмитажа, ввел в оборот (в связи с полемикой вокруг Л. Н. Гумилева) весьма меткое наблюдение. «Он разделил историков на „мелочеведов“ и „синтетиков“. Синтетики создают целостные научные концепции, а мелочеведы исправляют их „частные ошибки“»⁴.

Относя себя, безусловно, к синтетикам, автор этих строк далек от пренебрежительного отношения к мелочеведам, напротив, относится к ним с величайшим почтением. Поскольку именно мелочеведам любой синтетик вообще обязан самой возможностью синтезировать историю. Образно говоря, в любой отрасли, включая литературу, искусство, историю и т.п., творческие люди бывают двух типов. Одни из них изобретают и творят «кирпичи», средства творчества — материалы, приемы и технологии (слова и выражения, термины и понятия, ноты, краски, тысячи фактов и фрагментов знания и т.п.), другие же из этих кирпичей создают в свободной творческой игре дворцы и храмы. Примером первого типа могут служить в музыке Вивальди и Гайдн, второго — Моцарт; в русской литературе первый тип представлен Сумароковым, Херасковым, Фонвизиным, Ломоносовым, Державиным и др., второй — Пушкиным. И т. д.

К тому времени, когда автор увлекся темой «Золотого века» русского искусства, основной фонд «кирпичей», из которых можно сложить подобное здание, был уже создан трудами многих исследователей в самых разных областях. Тут приходилось неукоснительно следовать завету Б. Ф. Поршнева, который утверждал, что «ученому все дозволено — все перепроверить, все испробовать, все продумать, не действительны ни барьеры дипломов, ни размежевание дисциплин. Запрещено ему только одно: быть неосведомленным о том, что сделано до него в том или ином вопросе, за который он взялся»⁵. Автор постарался этого избежать.

Мне не довелось работать в экспедициях или участвовать в археологических раскопках, в трудах реставраторов, мало пришлось обращаться к архивам, благо важнейшие документы эпохи давно опубликованы или описаны. На моем счету почти нет детальных исследований отдельных имен, фактов, явлений, нет громких атрибуций и т. п. Свою задачу я видел в том, чтобы опираясь на уже имеющиеся наиболее авторитетные исследования, осуществить синтез, взглянуть на проблему с высоты птичьего полета и понять общую картину, как она видится на данный момент. Пройдут годы, какие-то детали этой картины будут непременно пересмотрены, и тогда понадобится новый синтез, чтобы получить новую общую картину, исправленную и дополненную. Но пока этого не случилось, я предлагаю для ознакомления и осмысления то, что есть.

В связи со сказанным хочу перечислить основных авторов, чьи труды по русской истории и искусству XVI—XVII вв. сыграли для настоящей монографии роль опорных, основополагающих: Александровский М., Алпатов М. В., Астафьева Н. А., Баранова С. И., Баталов А. Л., Бекенева Н. Г., Брюсова В. Г., Бусева-Давыдова И. Л., Вилкова M.В., Виппер Б. Р., Висковатов А. В., Вишневская И. И., Власова О. М., Гамлицкий А. В., Глазунова О. Н., Горностаев Ф. Ф., Грабарь И. Э., Забелин И. Е., Заграевский С. В., Ильин М. А., Кириченко Е. И., Кирпичников А. Н., Ковригина В. А., Комаров И. А., Комашко Н. И., Кравченко А. С., Кузнецова О. Б., Лазарев В. Н., Лясковская О. А., Мартынова М. В., Мартынова Т. В., Маясова Н. А., Муратов П. П., Немировский Е. Л., Нерсесян Л. В., Овчинникова Е. С., Орленко С. П., Панченко А. М., Подъяпольский С. С., Постникова-Лосева М. М., Раппопорт П. А., Робинсон А. Н., Руднева Л. Ю., Савина Л. Н., Сарабьянов В. Д., Сидоров А. А., Смирнова Э. С., Соболев Н. Н., Тихомирова Е. В., Усачев А. С., Уткин А. П., Филюшкин А. И., Хромов О. Р., Цицинова О.А, Черникова Т. В., Черная Л. А., Языкова И. К. По ходу повествования мне не раз доводилось на них ссылаться, а также цитировать, подчас обильно, поскольку лучше них тот или иной тезис никто не изложил, а пересказывать их тексты своими словами — занятие пошлое и пустое. С некоторыми из названных авторов пришлось полемизировать, но это не лишает их заслуженного места в списке.

В свое оправдание хочу привести строки из лучшей биографии Л. Н. Гумилева: «Безусловно, историку надо извлекать факты из исторических документов, а не из книг предшественников. Но, с другой стороны, если бы Гумилев пользовался таким старым, надежным дедовским методом, никогда бы он не создал пассионарной теории этногенеза, не написал бы даже половины своих книг. Метод Гумилева — брать факты из обобщающих монографий и сопоставлять — был единственно возможным… Историки в большинстве своем не ценят теоретиков… Но совсем без теории нельзя, и вот историки идут на поклон к философам и социологам, хотя те создают совершенно умозрительные модели»⁶. Но умозрительные, далекие от реалий жизни и истории модели, вообще спекулятивная философия — это как раз то, что для автора этих строк в принципе неприемлемо и без чего он стремился обойтись, сознательно убегая от всякой схоластической отвлеченности и псевдонаучного блудословия, свойственного «науке мнений» в отличие от «науки фактов и знаний».

Итак, перед читателем — концептуальный синтез сведений по важнейшей теме русской истории, в основе которого лежат многоразличные наиболее ценные, интересные и добротные труды по частным вопросам. Хочется верить, что это сообщает некоторую добротность и данному обощающему труду, первому в таком роде. В этом особенность номер один метода.

* * *

Реконструировать русскую историю допетровского периода крайне трудно из-за гигантских лакун в письменном наследии, образовавшихся в результате различных трагических перипетий. Поэтому историк вынужден работать в условиях, когда роль документа играет артефакт. Но это значит, что необходимо учиться артефакты «читать». Этому, в значительной степени, посвящено настоящее исследование.

Но особенность номер два моей монографии состоит в том, что обсуждение искусства, на взгляд автора, не может осуществляться «насухую», лишь умозрительно, отвлеченно-схоластически. Оно для этого слишком чувственно по своей природе и требует рассмотрения вживую. И коль скоро рассказ о нем не всегда может сопровождатся иллюстрациями (хотя в нынешних условиях Интернет может восполнить этот недостаток), то он требует хотя бы словесных картин и оценок. Что неизбежно влечет за собой определенный субъективизм в подходах. Что поделать, так поступали (вынуждены были поступать) многие даже выдающиеся искусствоведы прошлого, такие, как А. Н. Бенуа, И. Э. Грабарь, В. Н. Лазарев, М. В. Алпатов и др. Не избежали этого и их замечательные преемники более близкого нам времени — В. Д. Сарабьянов, В. Г. Брюсова, И. К. Языкова и др. Не все их субъективные оценки выдержали проверку временем, но читать их, однако, всегда интересно, даже и возражая им мысленно с позиций современного знания. Говоря об искусстве Золотого века, я старался следовать их примеру, не избегая эмоциальности и субъективизма, хотя и не возводя их в ведущий принцип изложения.

Здесь мне могут отчасти послужить оправданием обстоятельства моей биографии. Родившийся и проведший первые годы жизни в обстановке, приближенной к музейной, я в течение сорока лет увлеченно занимался коллекционерством и искусствознанием, исходив многие центры концентрации артефактов — от блошиных рынков до ведущих музеев мира. Определенная натренированность глаза и приобретенные по ходу дела сведения помогли обрести почву для оценок, способных, хочется верить, как можно дольше устаивать против действия времени.

Впрочем, об этом пусть судит читатель. А потом пусть придет новый историк-синтетик и на основе накопившихся новых фактов создаст новый концепт русского искусства на смену настоящему.

* * *

Еще одна, третья, методическая особенность настоящей монографии в том, что она строится в соответствии с глубочайшим, выношенным убеждением автора в том, что в гуманитарных сферах познания все взаимосвязано, и наилучшие результаты обретаются на стыке наук. В частности, затруднительно стать хорошим историком, не ориентируясь в искусстве и литературе; но совершенно невозможно стать хорошим литературо — и искусствоведом, не зная как следует историю избранной эпохи.

Тема, заявленная в заглавии — «В поисках русской идентичности» — не может рассматриваться и искать своего разрешения вне самого широкого исторического контекста. Да, ключ к ее раскрытию дает нам именно история искусства, но все дело в том, что самый ее ход был во многом обусловлен историческими обстоятельствами, в т.ч. мирового масштаба. Это очевидно и без доказательств, но по ходу изложения читатель многократно в том убедится.

В силу сказанного повесть об эстетической эволюции Древней Руси в обязательном порядке предваряется во всех разделах, кроме третьего, рассказом о широком историческом контексте того или иного периода. Эти фрагменты монографии носят именно такой стереотипный подзаголовок: «Исторический контекст». Необходимо, чтобы читатель погрузился в те проблемы и заботы, которые одолевали русское общество, определяя главный ход его чувств и мыслей, его стремления и приоритеты, ставя его перед выбором своего пути, своей судьбы. Что затем выражалось в искусстве.

А выбирать, как убедится читатель, было из чего — и в конфессиональном, и в цивилизационном плане. И в этом выборе каждый раз участвовал не только общий, роевой разум народа (та «равнодействующая воль», на которую указывал Лев Толстой), но и общий инстинкт самосохранения, спасительный для народов, который имеет биологическое происхождение и проявляется как патриотизм и национализм.

Предваряя рассказ, можно заявить в оправдание метода, что XV—XVII вв. есть время возникновения и становления русской нации как таковой. И главным индикатором этого процесса стало рождение Золотого века русского искусства, какого не было ни до, ни после этой трудной и славной эпохи.

Вот таковы, в главных чертах, особенности метода, примененного при написании данной монографии.

* * *

Дополнительно я должен сделать важное пояснение.

По ходу изложения читатель не раз столкнется с понятиями, обращающимися в сфере расологии, этнологии и антропологии. Возможно, некоторые приводимые здесь определения и постулаты покажутся читателю излишне безапелляционными, и ему захочется прибегнуть к более привычным, пусть и некритически воспринятым, укрыться в тихой гавани давно задекларированных (псведо) научных школ типа «примордиализма», «конструктивизма», «инструментализма» и проч. Но тут, при внимательном рассмотрении дела, неизбежно возникнет большая проблема, с которой многим — и мне тоже — уже приходилось сталкиваться.

Никаких общепризнанных главных терминов и постулатов, никакого консенсуса и вообще никакой непротиворечивой и приемлемой для логики теории, никакой школы, достойной того, чтобы вступить в ряды ее последователей, в этнологии обнаружить не удается. Во всяком случае, мне, хотя я постарался досконально изучить историю вопроса. Для того, чтобы читатель в этом полностью убедился, достаточно ознакомиться с такими источниками, как работы известных отечественных ученых: монография А. Й. Элеза «Критика этнологии», статьи В. В. Коротеевой «Существуют ли общепризнанные истины о национализме» (и иные), диссертация А. С. Мукановой «Феномены „нация“ и „национализм“: проблемы истории и теории» и др. Полезно также поинтересоваться некоторыми критическими соображениями академика Ю. В. Бромлея и д. и. н. В.Д. Соловья, а также моей статьей «Идолы конструктивизма», специально посвященной таким лжеавторитетам, как Э. Геллнер, Э. Хобсбаум, Б. Андерсон, В. А. Тишков и иже с ними. Тогда станет понятно, что ссылка на подобные «авторитеты» может лишь скомпрометировать, а вовсе не фундировать или украсить любую научную работу.

Сознавая сей огорчительный, но непреложный факт, автору пришлось самому написать такие книги, как «Раса и этнос» (2007, 2009 гг. в соавторстве с В. Б. Авдеевым), «Этнос и нация» (2008) и «Основы этнополитики» (2014), где история и теория основных терминов и понятий, необходимых этнологу и антропологу, таких, как «раса», «этнос», «нация», «национализм», «национальное государство» и пр., подвергнуты подробнейшему разбору и «разложены по полочкам». В результате все дефиниции пришлось определить, а иногда и переопределить заново по сумме объективных характеристик, чтобы сделать сколько-нибудь удобоваримыми для работы с научной целью.

Поскольку в монографии, посвященной истории искусства, подробный пересказ истории вопроса и всей аргументации в пользу практикуемых здесь дефиниций этнолого-антропологического характера явно неуместен (это вдвое увеличило бы объем текста и увело бы в сторону от главной темы), мне ничего не остается другого, как предложить принять их доверительно — или адресовать интересующихся к вышеназванным работам, поскольку ничего более вразумительного рекомендовать по совести не могу. Так уж получилось исторически, что никто, кроме меня, не сподобился на подобный труд и не получил подобного результата, да простится мне эта нескромность.

Дело также еще в том, что я посвятил свою жизнь не просто отдельным предметам исследования, изучая их хаотически — сегодня одно (филологию, книговедение, искусствоведение), завтра другое (социологию, историю, обществоведение, политологию, биологию, этнологию, антропологию) по произвольному выбору, беспринципно («чего левая нога захочет»), влекомый только свободным научным интересом. Нет, моей задачей всегда было выстраивание системной картины антропосферы, чтобы заявить историософию, альтернативную марксизму. Ведь марксизм — последняя капитальная попытка создать универсальную картину мира, за которой, после ее срыва, ничего подобного так и не появилось, если не считать интересную пробу Андрея Московита (И. М. Ефимова), распространявшего в самиздате свою «Метаполитику» в начале 1970-х гг. (первое легальное издание вышло в США в 1978 году после эмиграции автора).

К сожалению, крах СССР, выстроенного на теоретическом фундаменте теорий Маркса, сильно скомпрометировал эти теории и заставил обществоведов отбросить их, как ветхий хлам. Как обычно, ребенка при этом выплеснули вместе с водой. Между тем, сильная сторона марксизма, в частности, — в его политэкономии и той призме борьбы классов, через которую Маркс и его последователи смотрят на историю. Но сильная сторона, как это нередко случается, диалектически обернулась слабостью. Ведь у марксистов есть и своя ахиллесова пята — национальный вопрос, которого они не понимают и в принципе не способы постичь, зашоренные как раз-таки политэкономическим подходом и классовой теорией. В силу чего я попытался исправить положение, представив не борьбу классов, а борьбу этносов как первостепенную движущую силу истории, что, как показывает теория и практика, куда ближе к истине, хотя и классовый подход совсем отбрасывать не следует.

Так я пришел к убеждению, что не политэкономия, а этнополитика в первую очередь определяет судьбы мира. (Ярче всего это проявляется в цивилизационных конфликтах и конкуренции, в том числе через войны. На эту тему мною в 2013 г. выпущена книга «Битва цивилизаций: секрет победы»). Отсюда — необходимость изучать национальный, этнический аспект истории и культуры народов мира, если мы хотим адекватно понять прошлое и спрогнозировать будущее.

При этом, конечно же, игнорировать социальный аспект исторического дискурса ни в коем случае не следует, ведь человек рождается и умирает в системе координат, где абсцисса определяется его социальным, а ордината — национальным происхождением. Их диалектическое взаимодействие следует всегда отслеживать и учитывать.

Со временем, уяснив для себя ответы на основные вопросы об общественном устройстве и движущих силах истории, я решил осуществить проекцию своих наработок в область культурологии, в особенности в изначально близкую мне область истории русской культуры и искусства. Подобным разворотом я отчасти обязан всегдашнему интересу ко всему этому, отчасти — обстоятельствам биографии.

Таким образом, настоящий труд есть производное от более широкого замысла, касающегося историософии и культурологии, но созданное на русском материале в силу моих собственных национальных свойств и предпочтений.

Отступление второе: кто такие русские

Понятно, что в настоящей преамбуле нам не уйти от вопроса о том, что собой представляют русские в стартовый период своей истории, и когда, собственно, этот стартовый период происходил.

И начать, конечно, следует с дефиниции: что такое русский народ, кто такие русские. Такая дефиниция, по непреложному требованию социологической методологии, не имеет права строиться на неформальных и неверифицируемых критериях. Этого требует также и принципиальный базовый подход в этнологии. Поэтому данную дефиницию я предлагаю в том виде, как она сложилась, прежде всего, при изучении биологических (антропологических и генетических) характеристик русского народа, описанных отечественными специалистами⁷. Она такова:

русский народ — это сложносоставной европеоидный этнос, имеющий славянскую генетическую основу от летописных племен и говорящий по-русски.

Необходимо разъяснить данную формулу по ее существенным частям.

* * *

1. Чтобы эта формула стали понятной и действенной в умах читателей, нужно разобраться, прежде всего, что есть славянская генетическая основа летописных племен. Откуда взялись славяне и что они собой представляют биологически.

«Во мнозех же временах сели суть Словене по Дунаеви, где есть ныне Угорьска земля и Болгарьска. И от тех Словен разидошася по земле и прозвашася имены своими, где седше, на котором месте», — гласит источник: русская летопись. Увы, она не раскрывает секретов этногенеза славян. Скорее, наоборот, запутывает нас. Ибо на Дунае славянские племена «сели» довольно поздно, в VI—VII веках, явившись туда уже законченными славянами (о чем свидетельствуют, в частности, этнонимы популяций-дублетов, именно тогда образовавшихся в Центральной и Южной Европе и сохраняющихся там доныне: дулебы, северяне, кривичи). Откуда же они пришли на Дунай, где эпицентр их этногенеза?

Для ответа на этот вопрос проведем блиц-экскурс в историю в свете фактов, опубликованных в специальной литературе. Считается, что однажды за всю историю человечества произошли некие мутации, отразившиеся в митохондриальной ДНК (мтДНК), поэтому все люди, имеющие данную мутацию, являются между собой более или менее близкими родственниками по материнской линии. Есть ли у всех русских эта мутация или нет? Все ли русские — родственники?

На этот счет есть научное утверждение: «датировки мтДНК восточных славян составляют 30 тысяч лет». Это сведения первостепенной важности. Они означают, что славяне могли возникнуть как биологическая популяция уже тогда (м.б. и позже, «а когда именно — по-прежнему неизвестно»): предпосылка к этому налицо⁸. Генетическое своеобразие некоей общности протославян (семья? род? племя?), передаваемое по материнской линии, уже сложилось 30 тыс. л.н.!

Изначально славянский этнос, славяне, как и кавкасионцы, кельты, германцы, финны и некоторые другие, принадлежат все вообще к кроманьонско-европеоидному древу. Которое насчитывает не менее 50 тыс. лет, судя по древнейшим стоянкам. Около 20 тыс. лет это древо стояло, время от времени выбрасывая ростки разных веток-этносов. Одни ветки захирели, исчезли, привились на другое дерево (синантропо-монголоидное, неандертальско-негроидное), другие дожили до наших дней. Но вот, 30 тыс. л.н. оно выбросило, наконец, протославянский росток, которому суждено было уцелеть. В течение 30 тыс. лет протославяне развивались, росли, дробились, пускали, в свою очередь, свои ростки, судьбы которых также сложились по-разному. Славянские субэтносы по закону дивергенции сами становились этносами (зачастую со своими собственными субэтносами), а славянский этнос тем самым превращался в суперэтнос, каким мы его видим сегодня⁹.

Важнейший вопрос: где это произошло?

Ответ дает археология, позволяющая, во-первых, увязывать памятники той или иной культуры с определенной расой, определенным этносом, а во-вторых — четко их локализовать и датировать. Судя по картам, определющим границы европейского (европеоидного) и азиатского (моноглоидного) генофонда на разных этапах верхнего палеолита (граница проходит главным образом по Уралу), рождение славянской мтДНК не могло произойти нигде, кроме как на пространстве Европы. Ибо здесь не только проходил последний по времени расогенез европеоида вообще, но и явно находился эпицентр этого расогенеза.

Это важный вывод, но он требует конкретизации: где именно в Европе это произошло. Основной вывод ученых состоит в том, что славяне первоначально сложились как этнос н.э. на огромной территории от Левобережья Среднего Днепра до Эльбы, от Померании, Лужиц и Бреста до Закарпатья, Приднестровья и Нижнего Днепра. Что проявилось и сохранилось до наших дней в виде единой на этом пространстве в начале I тысячелетия культуры «полей погребальных урн». А также отчасти в «языке земли» — топонимике. Хотя второй критерий менее надежен и носит вспомогательный характер, поскольку те или иные географические называния не обязательно давались этносом, доминирующим в ареале.

Итак, прошло примерно 28 тысяч лет, прежде чем биологическая предпосылка славянского этноса материализовалась в отчетливо выраженную славянскую этничность, проявленную и закрепленную уже не только в генетике, но и в языке и культуре. Весь этот процесс ни на одном из своих этапов не выходил за географические рамки Европы. Об этом, опять же, свидетельствует археология, выявляющая генезис тех элементов, из которых складывалась вышеупомянутая культура и которые по отношению к ней выступают как изначальные.

Первоначальная форма существования славян — после того, как неизбежный процесс дивергенции разложил посткроманьонскую ностратическую общность на индоевропейские этносы¹⁰, — это славянские роды и племена. (Ряд из них на территории Восточной Европы позднее примет участие в собственно русском этногенезе.) Это, с одной стороны, потомки антов, а с другой — потомки склавинов: племена, которые мы называем летописными. По мнению проф. В. В. Мавродина, под этими этнонимами скрываются собственно славяне — склавины, склавены, сакалибы в транскрибции неславянских авторов — и выделившиеся из них на территории современной Украины в III—V вв. анты, которым, однако, суждено было не стать отдельным народом, а вернуться в общеславянское лоно позднее, в VI—VII вв.

В этногенезе антов, несколько отличном от этногенеза склавинов, принимали участие, помимо доминирующих славян, еще и пахотные скифы, фракийцы, гето-даки, возможно и другие этносы.

В этногенезе склавинов участвовали кельты и финны, а возможно и германцы.

Но в обоих славянских субэтносах доминировала славянская основа.

Объединение склавинов с антами вызвало, как это бывает в подобных случаях (объединение монголов с родственными чжурчженями в XII—XIII вв., русских с украинцами в 1654 г. и т.д.), прилив энтузиазма, «пассионарности», выразившийся в экспансионистских устремлениях. Славяне, теперь их так уже можно называть, дружно и фронтально двинулись на Дунай и «сели» там, как сообщает летописец. Не все, конечно, а лишь те, кто не предпочел остаться дома, но и этих было немало. К этому времени они подразделялись уже не на антов и склавинов, а на многочисленные племена, которые и перечислены летописцами.

Однако в VII веке славян повыбили с Дуная болгары (тюрки из орд Аспаруха), а в IX веке еще и венгры (тоже тюрки, но другие, финноязычные). Из Центральной и Западной Европы, где славяне распространились, дойдя до Фульдского монастыря, лесов Тюрингии, прирейнских земель и самой Дании, их по мере сил стали выдавливать германцы, начиная еще с готов, сильно подрезавших в IV в. с запада и юга славянский ареал.

Южные, центральноевропейские и западные славяне не могли больше вести экспансию на юг и запад, перед ними встала другая задача: сопротивляться захвату их земель и последующему подчинению, порабощению и ассимиляции со стороны германцев. Для них уже с IV в. начались долгие столетия упорной борьбы (с переменным успехом) за выживание, самотождественность и т. д. Многие славянские племена и даже народы так и сгинули в этой борьбе. Отступать/наступать на восток они тоже не очень-то могли: для этого пришлось бы вести войну на два фронта: с германскими, к примеру, захватчиками на западе и с восточнославянскими автохтонами, впоследствии русскими. Кстати, полякам уже с Х века, а в дальнейшем и литовцам избежать этой участи не удалось.

Восточным славянам, неуклонно растущим в числе, путь на запад оказался закрыт по той же причине. В результате они двигались по пути наименьшего сопротивления — все дальше и дальше на восток (лишь много позже — при Олеге, Игоре, Святославе и Владимире — началось движение также и на юг). Двигались всем долготным фронтом, сохраняя при этом те этногенетические особенности своих популяций (племен, попросту), которые сложились со времен склавинов и антов. Продвигаясь с запада на восток, племена тянули за собой генетический шлейф в том же, естественно, направлении¹¹. Отсюда именно широтная генетическая изменчивость — основная русская биологическая особенность как этноса. Со временем эти племена подпадут под власть «варягов-руси» (Рюрика со товарищи) и станут русскими.

Процессы как славянского, так и русского этногенеза происходили не без участия иноэтнических субстратов, в первую очередь — кельтского и финского (на востоке, отчасти на севере и в центре Русской равнины), иранского и фракийского (на юге). Нужно правильно понимать сущность и масштабы этого участия: палеоевропейский пласт являлся в той же мере протофинским или протоиранским, в какой и протославянским. Это во-первых. А во-вторых, судя по археологическим данным, на территориях, предназначенных историей к ославяниванию, финский субстрат существовал по большей части в виде небольших родов (даже не племен, не то что народов), редко распределенных по берегам водоемов и далеко отстоящих друг от друга. Оставив свой след в славянском генофонде, они не сделали его, за исключением прибалтов, качественно иным, неславянским; субстрат растворился в суперстрате. А поскольку все названные субстраты — суть потомки кроманьонца, белые европеоиды, то в данном случае следует говорить не столько о метисации, сколько о реверсии — восстановлении исходного для всех участников вида.

В принципе, любая изменчивость может (а значит должна) быть градуирована, но для этого должна быть точка отсчета, в нашем случае — эталон русскости. Он обнаруживается в непосредственно граничащей с Россией близи: это белорусский этнос. Балановские формулируют это наблюдение так: «Если те же самые карты классических маркеров рассмотреть с точки зрения карты расстояний от русских, то мы увидим, что белорусы куда более похожи на русских, чем многие русские!.. Самый тонко дифференцирующий генетический маркер — гаплогруппы Y-хромосомы — показал удивительное сходство генофондов белорусов, поляков и западных русских»¹². Западных — то есть, прямых потомков летописных племен в ареале их исконного расселения.

Итак, понятно первое и главное: русские есть этнос славянского суперэтноса белой европеоидной расы. Это прежде всего.

* * *

2. Прояснив для себя тезис о бесспорно славянской основе русского народа, проясним также и тезис о его сложносоставной природе.

Что собой представляли славяне, сложившиеся к VI—IX вв. на Восточно-Европейской равнине? Весьма генетически гетерогенный контингент, представленный различными племенами. Изначально не вполне тождественные друг другу, они двигались, в основном, с запада на восток, и каждое племя тянуло за собой «затяжку»: шлейф своих — и только своих — признаков-маркеров. Вятичи — своих, кривичи — своих и т. д.

Двигались, видимо, не все и не всё время. Оставались более-менее на своих местах балтийские славяне, а также лютичи, бодричи, пруссы, ляхи, уличи, тиверцы, хорваты, дулебы и др., не пошедшие дальше на восток. Больше продвинулись поляне, древляне, северяне, радимичи, дреговичи, но и они не дошли до областей плотного проживания финнов, осели там, где показалось хорошо, а дальше не пошли. Непрерывно двигались на восход только словене, кривичи и вятичи.

На полпути они встретили финские роды и племена — и началась активная реверсивная метисация, более-менее мирная, судя по финскому и русскому эпосам, не отразившим никаких этнических войн наших народов. Впрочем, исходя из размеров древних финских городищ, среди которых максимальным считается 70 х 50 м², речь следует вести не о племенах, как уже сказано, а лишь о семьях и родах¹³, во многих из которых дивергенция уже сменилась своей диалектической противоположностью — реверсией единого праевропейского типа под видом метисации, ассимиляции. Ассимилировали, конечно, более многочисленные и культурные славяне — более отсталых и малочисленных финнов и литовцев, причем без их истребления и даже выселения¹⁴. Финская топонимика — реликт той эпохи. При этом «племена северной лесной полосы искони были протославянскими», а также «Припятская, Деснинская и Верхнеднепровская (главным образом западная ее часть) области были основными землями протославян»¹⁵.

В итоге финский субстрат (в том числе уже давно смикшированные народы финно-монголоидного происхождения) оставил на пути этих племен всевозрастающий след с запада на восток вплоть до Урала. Всевозрастающий, но далеко не все определяющий.

Процесс этой первичной ассимиляции в северной лесной зоне заканчивался, когда в VI веке значительная часть антов покинула свой исконный ареал (Прикарпатье, Среднеднепровье и др.) и ушла на юг и восток искать счастья с ордами гуннов и аваров, чтобы затем раствориться, порой без следа, среди других народов. Еще часть ушла по найму служить в Византию — и тоже не вернулась. В образовавшуюся нишу хлынули с севера их более дикие родственники, склавины. Благо политическое объединение с антами на почве сопротивления вначале готскому нашествию, а впоследствии аварскому каганату (т. н. Волынский союз) уже давно состоялось. Самостоятельная цивилизация антов, на пороге которой они стояли, в результате так и не сложилась. Культуре «полей погребальных урн» пришел конец. Анты так и не завершили свой процесс этогенеза, не стали отдельным самостоятельным этносом, народом. Поглощенные склавинами, разлившимися на всем ареале исторического ареала проживания антов, они кристаллизовались затем в виде т.н. «летописных» славянских племен.

После 602 г. этноним «анты» в источниках не упоминается. Однако генетический след в виде иранского, фракийского или кельтского субстрата на территориях, где проживали анты, конечно же, остался. Он, в частности, просматривается в современных украинцах.

Таким образом, мы, русские, изначально суть сложносоставной микст, причем древнейший, с индоевропейских времен. Два основных процесса — дивергенция кроманьонско-индоевропейской ностратической общности на отдельные протоэтносы и реверсия это общности на основе метисации и ассимиляции оных протоэтносов — определяли расово-антропологическую сущность данного микста. Микста, подчеркнем, слитного, давным-давно сложившегося на славянской основе как целое, как единая данность — совокупность славянских племен с незначительным иноплеменным подмесом.

Русскими же славянские племена стали, будучи объединены властью русов, руси, олицетворенных династией Рюриковичей. Тысяча лет многообразной нивелировки и взаимных миграций, иногда вынужденных властью, — вот наш, русский путь этногенеза. Осознанная централизованная политика единения, а не стихийная метисация с другими этносами лежит в его основе.

Благо язык, сначала старославянский, затем древнерусский, оставался все время общим, хотя и подразделенным на северные и южные диалекты. Важно подчеркнуть — и это не случайно сделано в вышеприведенной формуле русскости — не только биологическую, но и языковую основу русского народа. Это делается для того, чтобы отличать наш народ от таких же потомков летописных славянских племен, какими являются белорусы (безусловно) и украинцы (в значительной мере).

Политика единения проводилась центральной властью успешно. Об этом ясно говорит тот факт, что на базе тех или иных племен не возникли отдельные народы. Ни в субэтносах русского народа, ни в отдельных частях этих субэтносов вплоть до ХХ века не вспыхнули самостоятельные этногенетические процессы. Вначале их гасила инерция экстенсивного развития — движения, миграции на восток: субэтносы просто не успевали концентрироваться. Впоследствии этому препятствовала объединительная политика киевских, а пуще того — московских князей и царей, использовавших, в том числе, принудительное массовое переселение подданных (например, новгородцев, псковичей и смолян — в Подмосковье и наоборот, подмосковных русских — в Новгород, Псков и Смоленск). Сильно изменило генетическую карту русских татарское нашествие, ведь поляне, господствовавшие на Киевщине, бежали от страшного врага на остров Хортицу и на Север: на Мезень и Печору, в Каргополь, на берега Вятки и т. д. Племена при этом порой перемешивались, роднились между собою, что и дало в итоге возможность на всей территории России образоваться не многим народам вроде курян, вятичей, москвичей, смолян, новгородцев и т.д., а одному народу. Русскому.

Да, русские местами — не совсем чистые славяне (хотя чистые европеоиды) по меньшей мере с III—V вв., а вероятно и с более ранних времен. Но в этом нет угрозы нашей этничности, которая вовсе не обязана быть стопроцентной. Надо понимать главное: самое раннее с XII, а самое позднее с XIV века мы де-факто уже существуем как сложившееся единое этническое целое. (Де-юре этот факт оформился в 1549 году на Первом Земском соборе.)

Да, мы сложносоставной, но при этом единый народ с общей восточнославянской биологической основой. И какой бы то ни было субстратный след в нашем генофонде невелик и уже давным-давно потерял для нас всякое значение, кроме чисто академического. Русские — не «нация мигрантов», как североамериканцы, и не «нация метисов», как латиноамериканцы. Для России именно и только русские служат единственным титульным и государствообразующим народом, единственной действительной и неложной скрепой страны. С 2020 года этот факт отражен и в Конституции России.

Таким образом, значение таких понятий, как «русские», «русский народ», «русский этнос», теперь полностью разъяснено.

Отступление третье: о русской нации

Прежде, чем вести речь о национальном русском характере, надо сказать несколько слов о русской нации как едином целом. А следовательно — об образовании русского национального государства на основе русского народа как государствообразующего. Но в таком случае следует правильно понимать, что такое нация.

Надо сразу же твердо заявить: единства по данному вопросу среди этнологов нет¹⁶. В целом все обширное разнообразие мнений сводится к двум взаимоисключающим концепциям: «французской» (сегодня ее можно бы именовать «франко-американской») и «немецкой». Французская концепция трактует нацию как согражданство. Немецкая — как государствообразующий этнос, спаянный общим происхождением.

Французская концепция может условно применяться только в таких странах, где государствообразующий народ исторически отсутствует. Например, в самой Франции, в Испании, в Италии, в США, в Канаде и т. п. Там вынуждены под нацией понимать обычное согражданство. Поскольку ничего иного там просто не существует, хотя «нация» и «согражданство» — совершенно разные, взаимно внеположные понятия. Но совсем по-другому обстоит дело в странах, где имеется государствообразующий народ, как немцы в Германии, евреи в Израиле, хань в Китае, поляки в Польше или русские в России.

Отчего пошла такая неразбериха с подменой понятий? Как и многие другие неурядицы — от Французской революции. Франция никогда не была этнически единой, но возомнила себя таковой в результате обретения каждым ее подданным равных гражданских прав. Как это произошло? До нелепого просто. 19 ноября 1789 года у города Валанс собрались 1200 национальных гвардейцев из Лангедока, Дофине и Прованса, чтобы принести присягу на верность Нации, Закону и Королю. И объявили, что отныне они уже не провансальцы или лангедокцы — а все просто французы. Это был почин. Через год такое же признание сделали гвардейцы Эльзаса, Лотарингии и Франш-Конте.

Дальше — больше. И вот уже перед нами, по словам историка Э. Лависса, «нация, которая создала себя сама по собственной воле». Иными словами, конгломерат этносов, формально объединенный равноправием индивидов, попросту присвоил себе статус нации. Социальное единство всех «во Конституции 1791 года» породило иллюзию национального единства. Все этносы, населявшие Францию, наконец-то почувствовали себя равноправными свободными гражданами, как ни один другой народ в мире, — и воодушевились!

Понятно, что при таком повороте дверь во «французскую нацию» оказалась раз и навсегда открыта для всех желающих (начиная с цветных жителей собственных колоний), ибо сущность конгломерата никак не изменится, если вместо 10 компонентов в нем станет их 100 или 1000. Конгломерат — он и есть конгломерат. Идейно оформив эту конгломератную сущность как единую нацию, заложив это понимание в самый фундамент новой государственности, французы оказались в заложниках собственных фальшивых, ложных идей. И сегодня эта идеология, самим ходом истории доведенная до абсурда, заставляет их, белых европеоидов кроманьонского извода, называть и считать «французами» натурализовавшихся во Франции бесчисленных негров, арабов, китайцев, вьетнамцев и еще бог знает кого. Что с точки зрения любого независимого и непредвзятого наблюдателя есть злокачественный бред и полная чепуха, с точки зрения политики — опаснейший просчет, а с точки зрения науки — ересь¹⁷.

Парадокс в том, что сама история однажды развенчала весь абсурд французской концепции нации. А именно, в годы Второй мировой войны, когда Франция была оккупирована и ее суверенитет был аннулирован (а следовательно, не могла идти речь ни о гражданстве, ни о согражданстве — то есть «французской нации»), французский народ именно как этнос, не имеющий суверенной государственности, был, однако, представлен в международном сообществе национально-освободительным движением «Свободная Франция», а генерал де Голль был признан руководителем «всех свободных французов, где бы они ни находились». То есть, правосубъектностью вдруг возобладали и стали носителями суверенитета вовсе не «граждане Франции», коих де-юре в тот момент не существовало, а именно французы как таковые, как этнос! Оль и Ромашов справедливо и остроумно резюмируют по данному поводу: «Таким образом, пример Франции, традиционно считающейся родиной этатистской политико-правовой модели нации, продемонстрировал, что модель эта не может рассматриваться как универсальная и работающая при любой политической ситуации»¹⁸.

Французская концепция нации, несмотря на то, что определенные силы в мире настойчиво навязывают ее разным странам, в том числе России, не прижилась по-настоящему нигде, кроме Америки и Канады. Это неудивительно — ведь Америка вначале стихийно, затем осознанно, а с 1965 года (с принятия Акта об иммиграции) целенаправленно выстраивалась именно как этнический конгломерат. Джон Кеннеди недаром говорил: «Мы — нация иммигрантов!». Но и там сегодня крах идеологии и политики расово-этнического всесмешения — «плавильного котла» (melting pot) — уже для всех очевиден, и вместо того в моду входит мультикультуральная концепция Америки как «миски с салатом» (salad bowl), в которой сосуществуют многие ингредиенты, не меняя при этом свою природу.

Симптомы грядущего развала страны по национальным границам настолько очевидны, что историк Артур Шлесинджер-младший в 1991 году опубликовал книгу с характерным названием «The Disuniting of America» («Разъединение Америки»). В третьем издании 1998 года тревожные прогнозы этого бестселлера еще усилены. Кампания BLM (Black Lives Matter), мощно продемонстрировавшая рост черного расизма (известного науке как «негритюд») в 2020 году, весьма убедительно показала всем ахиллесову пяту США и подтвердила тревоги Шлессинджера.

В мире, однако, наблюдается большинство стран, в которых нации создавались не под воздействием скоротечного политического момента, как во Франции, и не в результате хаотичного заселения иммигрантами всех мастей, как в Америке, а естественным путем длительного развития того или иного этноса. К таким странам относятся, к примеру, Китай, Россия, Германия, Польша и мн. др.

Именно в Германии вызрела наиболее органичная для таких стран и вообще сообразная уму концепция нации, так и прозванная учеными «немецкой». Ее отцами принято считать И. Г. Гердера и особенно философов-«романтиков», последовательно выступивших против идей Французской революции.

Так, Гердер не случайно поставил во главу угла вопрос о естественных границах государства, а Фихте уже прямо писал, что естественные границы возрожденной Германии — централизованного «национального государства» — должны определяться границами расселения немецкой нации. Этнический приоритет был обозначен прямо и недвусмысленно.

Венцом немецкой мысли в национальном вопросе стали идеи Г. Ф. Гегеля, который, хотя его традиционно числят в идеалистах, определял нацию как общность людей с единым «национальным характером», состоящим из «телесного развития, образа жизни, занятий, равно как и особых направлений ума и воли». Поставить соматику, телесность (т.е. кровь в ее наиболее зримом воплощении) на первом месте — это был вызов и прорыв! И далее Гегель сформулировал свой знаменитый тезис о государстве, которое «есть непосредственная действительность отдельного и по своим природным свойствам определенного народа»¹⁹. На мой взгляд, именно Гегель поставил в этом вопросе смысловую точку.

Науке ясно, что ничего третьего в теории нации предложить невозможно. Либо «немецкий» биологический (расово-антропологический) подход — и тогда нация есть высшая фаза развития этноса, государствообразующий народ. Либо подход «французский», этатистский, и тогда нация есть согражданство, безотносительно к этничности, — просто население страны, замкнутое государственной границей, не больше, не меньше. Но тогда французы, проживающие за пределами Франции — скажем, в английском протекторате Канаде или в бывшей французской колонии, а ныне независимой Гвинее — это, якобы, уже вовсе не французы, а всего лишь франкофоны (франкоязычные). Зато настоящими французами приходится признать негров и арабов — граждан Франции…

Сказанного достаточно. Для меня немецкий подход, которого я неукоснительно придерживаюсь, является единственно истинным, а французский — неистинным, абсурдным.

Российскому ученому не столь трудно определиться по поводу нации и ее отграничения от других сообществ, поскольку в России есть достаточно крепкая, сложившаяся научная традиция, подвергать которую пересмотру я не вижу оснований. Как резюмировал, с соответствующими ссылками, в своей докторской диссертации историк А. И. Вдовин (МГУ): «В отечественной обществоведческой традиции советского периода под нацией чаще всего понимали определенную ступень в развитии народа (этноса), историческую общность, результат развития капиталистических отношений, приводящих к экономическому, территориальному, культурному, языковому и социально-психологическому единству определенной совокупности людей, стремящихся обеспечить интересы своего дальнейшего независимого развития непременно с помощью обособленного национального государства»²⁰.

Оставив в стороне историю вопроса, подчеркну, что для современного нам круга российских ученых, за вычетом окопавшихся местами экзотистов-конструктивистов, это понимание вполне утвердилось в своих главных, опорных тезисах — 1) нация есть высшая фаза развития этноса, в которой он 2) создает свою государственность, обретает суверенитет.

Указанные тезисы нашли очень весомую поддержку даже в среде ученых, далеких от этнологии и социологии. Я имею в виду монографию петербургских правоведов-цивилистов П. А. Оля и Р. А. Ромашова, которая так и называется «Нация. Генезис понятия и вопросы правосубъектности» (СПб, Изд-во Юридического ин-та, 2002). Авторы зашли к проблеме нации со своей, юридической стороны, перед тем проработав, однако, внушительный массив этнологической, социологической и социально-психологической литературы. Для нас их позиция весьма важна, ибо юридические формулы, логические, краткие и ясные, способны воплотить в себе в концентрированном и очищенном виде многие тома досужих дискуссий.

Оль и Ромашов пришли к выводу, что нация есть не только «сложная этносоциальная общность», но и «специфический коллективный субъект права», который «может выступать только как общественное образование с формально-юридически закрепленным статусом. При этом неотъемлемым ее свойством, позволяющим выступать в качестве самостоятельного субъекта межнациональных и национально-государственных отношений, регулируемых правом, является национальный суверенитет, обладание которым является основанием правосубъектности национального образования»²¹. Очень ясно и понятно: есть суверенитет у этносоциальной общности — значит, перед нами нация. Нет такого суверенитета — значит нет у общности и статуса нации.

Логично, четко и понятно и дальнейшее рассуждение. В чем и как проявляется национальный суверенитет? Ответ: «Государство является основной политико-правовой формой реализации нацией своей правосубъектности, и в этом смысле нация может рассматриваться как государствообразующий этнос»²². Таким образом, тождество государствообразующего этноса и нации представляется юридически безупречным. Что и требовалось доказать.

Итак, затвердим: нация есть высшая фаза развития этноса, в которой он обретает суверенитет через создание собственного государства.

* * *

Переходя к русскому национальному государству и русскому национальному характеру, следует предварительно провести размежевание с пересекающимися по смыслу понятиями.

1. Например, возьмем пару «нация — народ». Синонимы? «Да», — скажет большинство западных исследователей, работающих в английской лингвистической парадигме, да и просто обыватель, не вникающий в тонкости семантики. «Нет», — скажу я. Ибо всякая нация есть народ, но далеко не всякий народ есть нация. Нацией он становится только в результате обретения суверенности и государственности. Поэтому, характеризуя Россию, уместно говорить о ее полиэтничности, но неуместно — о многонациональности.

Этнически едиными и однородными не были ни население Киевской Руси, ни население Руси Ордынской и Московской, поскольку они состояли, наряду с восточными славянами, также из финноязычных народов, а также народов тюркского и разного иного происхождения. Но «все эти нерусские народности по численности были маленькими периферийными группами. Население Московского государства в первой половине XVI в. в подавляющем большинстве состояло из великороссов. Это государство было более сильно выраженным русским и православным, чем его наследники, и этнически и конфессионально оно было более высоко гомогенным, чем все его соседи (Литва, Ливония, Швеция, Казанское, Сибирское и Крымское ханства), а также чем Польша и Венгрия — крупные королевства средневековой Европы… С присоединением к России „северских“ княжеств на Десне и Смоленского княжества в начале XVI в. впервые под властью московских государей оказались будущие украинцы и белорусы. Впрочем, источники того времени еще не указывают на этнические различия между восточными славянами, которым давалось обобщенное определение „Русь“»²³.

С присоединением Казанского и Астраханского ханств в состав подданных Московского царя вошли также народы Поволжья. С продвижением русских на Урал — народы уральской группы. И т. д.

Но русский характер Московского государства от этого не изменился. Господствующие язык, вера, культура не поменялись. Не поменялся и опорный, государствообразующий народ — русские, без которых данное государство не могло бы ни существовать, ни называться Русским государством (название, принятое у историков). Ни один другой населяющий это государство народ на эту роль претендовать никогда не мог и сейчас не может.

2. Возьмем также иную пару: «нация — национальность». Ясно, что в первом случае речь идет об общности людей, а во втором — о качестве людей. Можно иметь ту или иную национальность, но при этом не принадлежать ни к какой нации, а лишь к народу, народности, племени и т. д. Национальность есть синоним этничности и никак не соотносится со статусом, т.е. фазой развития этноса. (По аналогии: можно обладать интеллигентностью, но при этом не принадлежать к классу интеллигенции, а быть рабочим, крестьянином и т.д.) Причина путаницы тут в том, что «расово-антропологический подход в понимании нации глубоко заложен в общественном сознании людей, на бытовом уровне, где, как правило, отождествляются понятия „нация“ и „национальность“»²⁴. Но люди просвещенные и мыслящие этой путаницы избегают.

Исторический контекст

Итак, договорим о становлении русской нации.

По мере того, как создавалось русское национальное централизованное государство со столицей в Москве, славянские по происхождению и русские по подданству племена складывались в единый русский народ, попутно ассимилируя находившиеся на Русской равнине инородные племена. Некоторые из них сохранились, но многие исчезали совсем и переставали упоминаться в письменных источниках, как, например, литовское племя голядь, финские племена меря, мещера, мурома и др. Племенные славянские этнонимы при этом также исчезали, порой оставаясь в названиях местностей, городов и т. п.

Так под властью русской династии Рюриковичей происходило постепенное превращение этнонима «русские» из прилагательного времен Рюрика — в субстантивный дериват (особого рода существительное, происходящее от прилагательного) времен Иоанна Третьего. И к тому моменту, когда в правление последнего сложилась Московская Русь как единое государство, русские превратились в государствообразующий народ, то есть в нацию. Опираясь на которую, русские князья и цари неустанно собирали земли и расширяли границы Московского царства, еще раз подчеркну, полиэтнического, но мононационального.

Этот процесс прекрасно описан в трудах уже упоминавшегося выше историка, декана истфака ЛГУ В. В. Мавродина (1908—1987), написавшего еще в 1939 году дельный учебник «Образование русского национального государства», по которому учились студенты того времени. В дальнейшем книга Мавродина переиздавалась немного с другим акцентом: «Образование древнерусского государства» (1945), «Древняя Русь. Происхождение русского народа и образование Киевского государства» (1946), «Образование единого русского государства» (1951), «Образование Древнерусского государства и формирование древнерусской народности» (1971). Наконец, им же была опубликована книга с названием «Происхождение русского народа» (Л., ЛГУ, 1978). Все эти издания сохраняют свою актуальность, основные концепты Мавродина доныне никем не опровергнуты, их лишь напрасно пытаются замалчивать и запамятовать.

Согласно Мавродину, русское национальное государство, формируемое великими князьями вокруг Москвы, окончательно сложилось при Иване Третьем. Оно укрепилось при его сыне Василии Третьем, о чем очень подробно и убедительно рассказал наш современник видный историк-медиевист А. И. Филюшкин²⁵. Но настоящую проверку русское национальное государство прошло — и с великим успехом! — уже после смерти Василия. Об этом стоит сказать специально.

* * *

Создание и укрепление русского национального государства связано с торжеством т.н. «московского принципа» — принципа жесткого централизма и усиливающегося самодержавия. Некоторые историки отрицательно оценивают это явление, обвиняя великих князей в гипертрофии самовластья и в угнетении народных свобод²⁶. Но все дело в том, что «московский принцип» был поистине выстрадан нашим народом, доказавшим свою способность учиться на своих ошибках и достойно усваивать уроки чрезвычайной жестокости, преподанные историей. Это сегодня кое-кто склонен о них забывать, а в XV—XVI вв. с этим у наших предков все обстояло хорошо. Наиболее убедительным доказательством чему служит судьба Московской Руси после смерти, во-первых, великого князя Ивана Третьего, а во-вторых, великого князя Василия Третьего.

Иван Третий, сумевший привести под власть Москвы бóльшую часть русских земель, учел ошибки Владимира Святого и Ярослава Мудрого и сделал все, чтобы не допустить повторного распада Руси на уделы после своей смерти. Прежде всего, были приняты меры против собственных братьев Андрея Большого и Бориса Волоцкого (другие двое братьев умерли холостыми и бездетными — 32-летний Юрий Молодой в 1473 г., а 28-летний Андрей Меньшой в 1481). Андрей Большой откровенно фрондировал, подбивая к тому же и брата, пытался интриговать, заигрывал с Литвой. Ослушавшись царствующего брата в важном деле, он был прилашен к нему на обед, а там схвачен и посажен под стражу. Та же участь ждала и Бориса, но тот сумел умолить брата и был отпущен в свой Волоколамск; дети его, в результате раздела отцовского удела, стали настолько мелкими феодалами, что уже не представляли опасности для династии. Андрей же умер в тюрьме в 1493 году, и оба его сына провели жизнь в заточении с малолетства и до смерти (Иван в 1523, Дмитрий в 1540) в Спасо-Прилуцком монастыре под Вологдой, куда были сосланы.

Чрезвычайно важны мотивы такой суровости великого князя, которые он излагал митрополиту, печаловавшемуся за Андрея: «Жаль мне очень брата; но освободить его я не могу, потому что не раз замышлял он на меня зло; потом каялся, а теперь опять начал зло замышлять и людей моих к себе притягивать. Да это бы еще ничего; но когда я умру, то он будет искать великого княжения подо внуком моим, и если сам не добудет, то смутит детей моих, и станут они воевать друг с другом, а татары будут Русскую землю губить, жечь и пленять, и дань опять наложат, и кровь христианская опять будет литься, как прежде, и все мои труды останутся напрасны, и вы будете рабами татар»²⁷.

Суров был Иван во имя дела своей жизни не только к братьям, но и к собственным детям. У него было много сыновей и наследников, но вся власть оказалась в руках только одного-единственного, старшего сына от Софьи Палеолог, Василия. Внук Дмитрий (сын сына от первой жены, к тому времени покойного), назначенный одно время преемником, был вскоре лишен дедом этого преимущества и умер двадцатишестилетним в 1509 году в заточении, куда его без всяких сантиментов определил дед. А младшие братья Василия, хоть и получили уделы, но малые, и никакой реальной властью уже обладать не могли: у Василия оказалось 60 городов, а на всех остальных четверых братьев пришлось менее 30. Все политические права и преимущества также достались ему одному: Москвою он владел единолично, право чеканить монету и право суда в Москве и Подмосковье теперь было только у него, в случае смерти удельного князя его владение переходило Василию. Братья зависели от него материально, ведь он выплачивал им сторублевое содержание в год. Но главное, никто из удельных князей не имел права жениться и заводить детей, пока у Василия не появится сын-наследник. А поскольку Василий очень долго был бездетным, то так и получилось, что и Юрий Иванович Дмитровский, и Симеон Иванович Калужский, и Дмитрий Жилка Иванович Углицкий умерли холостыми и бездетными, их уделы были отписаны на московского князя. И только младший из сыновей Софьи Палеолог — Андрей Иванович Старицкий — дождался-таки рождения наследника у старшего брата, женился и произвел на свет сына Владимира, но кончил плохо…

Василий Третий успешно продолжил дело своего славного отца Ивана Третьего в плане «собирания земель» и укрепления централизованной власти Москвы. Он хорошо усвоил отцовские уроки. Его главной опорой были центростремительные силы русского народа, уставшего как от ордынского ига, так и от притеснений католических господ на Западе (поляков, литовцев), а пуще всего от неурядиц феодальной раздробленности. Защищая единую Московскую Русь, домен своего будущего сына-наследника, от распада, он не только запретил жениться младшим братьям, но и, возможно, отравил в 1518 году одного из них, Симеона Калужского, внезапно умершего в 31 год после неудачной попытки бежать в Литву.

Однако сам Василий умер, дожив лишь до пятидесяти четырех лет, оставив на троне малолетнего Ивана Четвертого Васильевича и вдову-регентшу Елену Глинскую. Елена правила авторитарно, но неудачно, не умела ладить с влиятельными знатными людьми и через пять лет была отравлена. Казалось бы, что мешало этим людям вернуться к «русской федерации», как некоторые историки титулуют феодальную раздробленность? Разве мало было рюриковичей в стране? Что стоило им свернуть шею малолетнему щенку — царевичу? Снова зажить полновластными в своих уделах князьями, не подчиняясь Москве? Или просто-напросто сменить правящую династию, а заодно ограничить монархию каким-нибудь аналогом Великой хартии вольностей?

Но ничего этого не произошло. Отчасти по воле Елены Глинской, пока та еще была жива. Поскольку старший родной дядя Ивана IV, Юрий Дмитровский (1480—1536), был подвергнут превентивному аресту сразу после смерти Василия и через два года умер в тюрьме. А попытка захвата власти младшим дядей Андреем Старицким (1490 г.р.) была подавлена молниеносно и беспощадно, она не получила поддержки ни у бояр, ни у народа: в 1537 году он со всей семьей был брошен в тюрьму, где вскоре и скончался.

Вот так, на султанский манер, не начавшись, закончена была попытка «второго издания» удельной системы на Руси. Она была отвергнута самим ходом истории.

Других же попыток и не возникло. Восторжествовал принцип единодержавия. И иного объяснения, кроме здорового инстинкта самосохранения, который за 250 лет татарского ига насквозь пропитал все классы и сословия постмонгольской Руси и который заставлял большинство русских людей поддерживать Ивана Третьего и Василия Третьего, поддерживать утверждаемые ими принципы государственности, тут не видно. Конечно, были на Руси тех лет и центробежные силы (они проявили себя и в Новгороде, и в Смоленске и т.д.), но будущее было не за ними, и настоящее им это очень внятно доказало. Единому русскому народу надлежало жить в едином русском государстве.

А Иван Четвертый, что естественно, возмужав, довел уже и без него восторжествовавший «московский принцип» до своего на тот момент логического предела (новый предел будет достигнут Петром Первым) — и это явно было к лучшему. Потому что с тех пор подъем русского народа среди других народов мира шел только по восходящей, пока не вывел нас до положения одного из главных народов мира. А Россию — до роли сверхдержавы.

Важно напомнить также, что «московский» принцип неограниченного самодержавия, абсолютизма, на какое-то время отмененный Смутой, немедленно восстановился сразу после ее окончания, подтвердив тем самым свою историческую зрелость и незаменимость.

* * *

Порой высказывается мнение, что век русского национального государства был недолог, менее ста лет: лишь до покорения Казанского, Астраханского и Сибирского ханств, а с этого момента-де начинается история России (а затем и СССР) как «многонациональной империи»²⁸. Но это не так.

Прежде всего, даже если принять такую датировку начала имперского строительства, то приходится признать, что у него не было иной движущей силы, кроме русского народа. Не кто иной, как только русские, размножась на своих исконных территориях расселения летописных племен, двинулись затем уже с IX века на Север и на Урал, потом в Поволжье и Заволжье, а там и в Сибирь, на Кавказ и т. д. Мы никого не упрашивали, не уговаривали совместно строить великое государство, а либо подминали под себя другие народы путем мирной колонизации²⁹, либо покоряли силой, либо присоединяли в ходе войн с другими народами (как финнов и прибалтов в результате побед над шведами, а молдаван — над турками), либо брали под свою эгиду в результате их собственных молений, чтобы спасти от геноцида (как казахов, калмыков, грузин, армян). Национальный русский характер государства от этого отнюдь не страдал, даже с учетом того, что в состав правящей элиты массово вливались элиты инородцев. Отчасти это связано с устоявшейся локализацией местных племенных элит, лишь номинально вливавшихся в состав российского дворянства, но не покидавших своих родных мест и не влиявших на политику русского центра. А отчасти с тем, что государственной религией России — «страны россов» — было православное христианство, и полноправие/неполноправие элит во многом определялось конфессиональной принадлежностью. К примеру, татарские мурзы в XV—XVI вв. могли претендовать на карьерный рост при московском дворе и на породнение с русской верхушкой лишь при условии перехода в православие; неправославным вообще не разрешалось владеть русскими крепостными душами; и т. д.

Далее: нет никаких сомнений, что русский народ всегда был и остается главной несущей опорой российской государственности, без которой она не просуществовала бы и дня. Он — главный ресурс России, за счет которого во многом существует как само государство, так и многочисленные в нем проживающиме народы.

Даже только этих двух аргументов, не говоря о культурно-языковых скрепах, достаточно, чтобы понимать, что Россия есть, в первую очередь, государство русского народа (не только, но в первую очередь!).

А русский народ есть не только коренной и титульный, но и единственный государствообразующий народ на каждом квадратном сантиметре нашей страны, что подтвердила новая редакция нашей Конституции. Страны, повторю это снова и снова, полиэтнической («многонародной»), но мононациональной.

Приняв и признав этот факт, мы раз и навсегда осознаем, насколько важно разобраться в содержании русского духа, русского национального характера, ведь в нем залог судьбы России. Ключом к пониманию всего этого, как уже говорилось, служит изучение русского языка, русской веры, русской культуры во всей полноте их своеобразия.

О русском национальном характере: к постановке вопроса

Вначале, однако, предоставим слово специалисту, чья книга в свое время стала если не культовой, то знаковой: Ксения Касьянова «О русском национальном характере»³⁰. В предисловии к данному изданию автор, известный социолог и культуролог Валентина Чеснокова, выступившая под псведонимом (далее: КК; ссылки на страницы даны в скобках после цитат), пишет: «Предлагаемый читателю сборник состоит из двух частей. Первая часть — это книга о русском национальном характере, написанная в 1982 году. Она имела некоторое хождение в „Самиздате“, а в 1995 году была опубликована в качестве отдельной книги. Готовя ее к публикации, я не меняла текста. И теперь, по прошествии 20 лет, также ничего не меняю… Что же касается самих черт характера, то, по мнению автора этой книги, они если и меняются, то крайне медленно, на протяжении многих поколений, — и никакие политические и экономические кризисы не могут на этот процесс повлиять» (с. 3). Итак…

Комплекс КК

На основании социологических исследований КК рассказывает нам, русским, об основных чертах нашего характера, которые можно, вылущив из обширного текста, выстроить в список из 16 пунктов.

1. Первейшим нашим свойством она называет терпение — каковое есть «основа нашего характера». Оно «проявляется в большом и в малом, и даже в самом мельчайшем… В нашей культуре терпение как модель поведения есть, безусловно, ценность, т.е. именно критерий выбора и оценки» (с. 123—125).

«Терпение для нас — не способ достичь „лучшего удела“, ибо в нашей культуре терпение, последовательное воздержание, самоограничение, постоянное жертвование собой в пользу другого, других, мира вообще — это принципиальная ценность, без этого нет личности, нет статуса у человека, нет уважения к нему со стороны окружающих и самоуважения» (с. 127).

Весьма категорично. Откуда же берется это основное русское качество?

«Постоянная „память о смерти“ и готовность к страданиям и есть основание той кроткой и смиренной личности, идеал которой занимает такое высокое место в нашей этнической культуре… „Деликатное терпение гостя“ и есть стержень мироощущения, на котором основывается наш основной „социальный архетип“» (с. 133—134).

2. «В нашей культуре нет ориентации на прошлое, как нет ее и на будущее. Никакого движения, этапов, промежуточных ступеней и точек не предполагается… Апокалиптичность мышления, внеисторичность его» (с. 135).

Причем это означает ориентированность отнюдь не на сиюминутность, на текущий, сегодняшний день — нет; но на Вечность.

3. «Народ, крепкий в своей древней культуре, всегда считает тягу к наслаждению, к эйфории чем-то греховным. Поэтому в стереотипы культурного поведения нашего этнического комплекса не входит яркая мажорность, проявление веселости, уверенности в себе» (с. 138).

4. Инерционность собственных установок, «которая в разговорном языке попросту называется упрямством».

5. «Эмоциональная невоспитанность». Наш человек, «придя в состояние гнева или веселости, становится совершенно „безудержным“, и всякие попытки остановить его вызывают только новые всплески разбушевавшихся чувств» (с. 139).

6. «Наша религия и наша культура в полном соответствии друг с другом ведут нас к свободе дорогою смирения» (с. 234).

7. По шкалам «целеустремленность» и «деловая установка», разработанными американскими социологами, выясняется, что «мы, конечно, менее целеустремленные и деловые люди, чем американцы». А шкала «достижительность» на нашей выборке вообще не работает, поскольку «те качества и способы, которые предусмотрены в данной американской шкале, в нашей культуре для достижения целей являются иррелевантными», что позволяет «сформулировать гипотезу, что в нашей культуре существуют собственные архетипы целеполагания и целедостижения, непохожие на западноевропейские» (с. 186).

«Мы выработали такую культуру, которая как бы говорит нам: „добиваться личных успехов — это не проблема,.. а ты поработай на других, постарайся для общего дела!“». Что и является фактором, объективно снижающим достижительность.

Итог: «и оказывается наш соотечественник человеком, который вечно суется в какие-то другие дела, а свои собственные не делает. Но это только со стороны так кажется. На самом деле он „устраивает“ свою социальную систему в соответствии с определенными, известными ему культурными стандартами, а в хорошо отрегулированной социальной системе его собственные дела должны сами устроиться какими-то отчасти даже таинственными и неисповедимыми путями» (с. 191—192).

Наблюдение настолько абсурдное и вместе с тем точнейшее (я лично знал и знаю таких людей), что граничит со злой насмешкой. КК пытается смягчить ее цитатой из архи-серьезного стихотворения Анны Ахматовой:

Земной отрадой сердце не томи,

Не пристращайся ни к жене, ни к дому,

У своего ребенка хлеб возьми,

Чтобы отдать его чужому,

И будь слугой смиреннейшим того,

Кто был твоим кромешным супостатом…

Я лично не одобряю подобную позицию и не приму ее никогда и ни за что, и люди такого склада меня раздражают, но как не признать ее глубоко русской по сути! Она выводит нас на «вершинный акт самовыражения» в русской культуре:

8. Самопожертвование. «Недаром все исследователи нашей истории конца XIX — начала XX в. в один голос утверждают, что русской интеллигенции в высочайшей степени была свойственна жертвенность: социалисты, террористы, либеральные марксисты, материалисты, народники, толстовцы, политики, критики, литераторы, инженеры, врачи — все отличались этим качеством. И, может быть, за всеми их доктринами, теориями, программами, партийными спорами, уставами, фракциями и т. д. все время, как натянутая струна, вибрировало это чувство: невозможности жить в этой ситуации бессмысленности и несправедливости и желание пострадать, пожертвовать собой… И с тех пор до сего времени на нашем небе постоянно эти кометы. Мы без них не живем, они стали как бы частью нашего постоянного окружения. Казалось бы, пора уже привыкнуть и перестать реагировать. Но слишком это чувствительно, когда живой человек приносит себя в жертву. Уж очень это сильнодействующее средство, и мы все еще достаточно культурны, чтобы воспринять этот сигнал соответствующим образом» (с. 203).

Можно бы добавить, что жертвенность, самоотвержение всегда была основным отличительным свойством особенно русской женщины, хотя сегодня это зачастую уже не так. Вообще, в нашем нынешнем обществе готовность принести себя в жертву я вижу, в основном, лишь у юных русских партизан — скинхедов (т.н. «бритоголовая Русь»), а в последние годы добавились также участники протестных движений. Однако они неложно свидетельствуют: КК права, это свойство в русских еще живо. А значит — живы и сами русские как народ с мощной самобытной культурой, со стойкими архетипами.

9. В тесной связи с установкой на самопожертвование состоит следующая характеристика: «установка на социальное отклонение», характеризующая «готовность человека нарушить общепринятые нормативы… не веря в их ценность, не ощущая их непреложной необходимости» (с. 212—213). В том числе, русская готовность на «преступление границ дозволенного в погоне за удовольствиями, за немедленным удовлетворением желаний, за острыми ощущениями и переживаниями» значительно выше, чем у американцев: более трети против менее четверти.

Это приводит нас к жестокому внутреннему разладу, конфликту между нашей сокровенной сутью (генотипом, по КК) и воспитанием, культурой. Что выражается в высоких показателях у русских по шкале «внутренней неадаптированности», т.е. «неумения достигнуть внутренней гармонии» (с. 213).

10. В сравнении с американцами (т.е. западноевропейцами, считает КК) у русских выявляется высокая степень «враждебности и взволнованности». Она «порождает комплекс внутренних состояний, характерных для т.н. „религиозного фундаментализма“» (с. 218). И это несмотря на то, что в статистической выборке «верующие люди присутствуют, по отнюдь не составляют большинства, а основной контингент состоит из людей, имеющих о религии весьма слабые и путаные представления, что неудивительно в стране, где не только полностью отсутствует религиозное образование, но постоянно и сознательно предпринимаются усилия, направленные на затруднение доступа к какой бы то ни было объективной информации об этой сфере жизни» (с. 219).

11. Для русских (в сравнении с людьми Запада) высоко характерен т.н. «„судейский комплекс“ — это именно „комплекс“, т.е. целый набор различного рода качеств. Для нас это означает, по-видимому, прежде всего „правдоискательство“, т, е. стремление установить истину, и затем — это стремление установить объективную истину, не зависящую от меня, от моего существования и потребностей, наконец, в-третьих, это — стремление найти истину абсолютную, неизменную, не зависящую от обстоятельств, не имеющую степеней. И, найдя, измерять затем ею себя, свои поступки и чужие действия, весь мир, прошлый, настоящий и будущий» (с. 251). «Наша генотипическая эпилептоидная черта — дикое упрямство — вообще-то весьма смягченное культурой, в этих исключительных случаях, когда речь идет о соответствии поступка с абсолютной истиной, проявляется во всем своем величии» (с. 252).

12. При этом, судя по шкалам «самодостаточность» и «самокритицизм», нам гораздо труднее, чем западноевропейцам, «оставаться со своим мнением в одиночестве, кроме того, мы проявляем бóльшую неуверенность в себе» (с. 252).

13. Субъективность и иррациональность в суждениях как следствие «судейского комплекса», в связи с чем «людей других культур очень часто раздражает наше бесконечное копание в намерениях и предположениях, своих и чужих: что подумал человек сначала, что потом, как он принимал решение, на что при этом обращал внимание, а что упустил из виду и т. д. Какое это имеет значение? Вот перед нами результат, и из него нужно исходить… Но нам, эпилептоидам, важен совсем не результат, а чистота и ясность схемы действия; правильность связей между ценностью и выбором средств для ее реализации и т. д.…Этот наш „судейский комплекс“, конечно, своеобразное преломление религиозных христианских принципов: постулат о свободе воли ведет к примату нравственной сферы в области принятия решения и поступка… И сколько ни обучаемся мы материалистическому подходу по „Краткому курсу“, по „Истории партии“, по марксизму-ленинизму и „научному коммунизму“, в обыденном сознании мы всегда остаемся волюнтаристами и при анализе поступка идем не от ситуации и состояния человека, а от его намерения, установки, от признаваемых им ценностей, т.е. от смысла совершенного им поступка, и по этому смыслу определяем его отношение к объективной истине. Именно этот архетип — „судейский комплекс“ — по-видимому, играл и играет в нашей культуре „негэнтропийную“ роль: он активно и последовательно противодействует тенденциям к распаду ценностно-нормативных этнических представлений. Он всегда толкает нас к осмыслению ситуации, наведению ясности в своих и чужих линиях поведения, к выявлению смысла» (с. 267—268).

Никакая наука тут русским помочь не в силах, ибо «для науки истина — синоним достоверности, а отнюдь не соответствие высшему смыслу и справедливости» (с. 269), — так итожит КК перспективы данной коллизии. И в таком ракурсе ситуация сразу становится безвыходной, поскольку знать высший смысл чего-либо людям не дано априори, а справедливость есть понятие классовое и национальное.

14. Противоречивое свойство: с одной стороны, «стремление к уединенности», «отказ от социальной активности», а с другой — «потребность в принадлежности к социальной группе» (с. 285). Это противоречие, по КК, снимается у русских в стремлении к задушевной дружбе, когда мы так проникаемся представлениями о мыслях и чувствах других членов данной группы и о группе как целом, что, можно сказать, фактически делаем их частью своего Я и идентифицируемся с ними в своем самоощущении» (с. 292).

15. Престиж личности, ее авторитет, ее высокий статус в глазах общества у русских прежде всего связан с ее умением и готовностью отказываться от себя: «полная бескорыстность и строгое (иногда даже педантичное) соблюдение моральных правил — и обеспечивают человеку высокий личностный статус. Они для окружающих — показатель того, что он делает не свое, т.е. не личное дело. Это дело — наше общее, а следовательно, мы обязаны ему содействовать. Поэтому мы все „придерживаем“ свои личные дела, „пропуская его вперед“. Это культурный архетип» (с. 318).

КК приводит замечательный своей убедительностью пример: «Какую бы книгу о Ленине вы не открыли, вы обязательно встретите там упоминание о его „спартанской обстановке“, о его „аскетических привычках“ в быту, о том, как он отказывался от присылаемых продуктов в пользу детей и т. п. Цель — показать, что для себя ему ничего не было нужно. Прием классический и всегда действующий безотказно. У простого читателя, особенно женского пола, обязательно на глаза навернутся слезы; подумайте, такой человек, а жил в такой комнатке, а ведь если бы захотел, мог бы иметь все… И пойди, объясняй ей потом, что он в политике не сильно разбирался и что-то так напортачил, что мы до сих пор не можем разобраться. Какое это все имеет значение для оценки человека, ведь он от всей души хотел, чтобы было как лучше. И вот это-то ему и засчитывается в его личностный статус» (с. 320).

О той же черте характера свидетельствует шкала «эго-сверхконтроль», которая показывает, что русские склонны стараться «в пользу долга, т.е. образцов не юридических, а моральных, заложенных в нашем сверх-эго. Это же утверждает и шкала альтруизма» (с. 375).

16. Стремление решать буквально все, не только личные, вопросы неформально, не по закону, а «по человечеству» (по обычаю, по личным отношениям), а желательно еще и по совести.

«Все мы не знаем и знать не хотим своего собственного государства, говорилось уже в начале этой работы. То, что не знаем, — в общем объяснимо, скажем, отсутствием информации, специального образования по этому вопросу, сложностью самих кодексов, но то, что не хотим знать, всеми этими причинами объяснить нельзя… Образовывают нас, образовывают, лекции нам читают, проекты Конституции выносят на наше обсуждение, приглашая участвовать в творении собственной государственной системы. И все зря. Хотя нельзя сказать, что мы не проявляем желания принимать участия в этом творении. Только мы действуем архетипически. Мы идем обычно снизу, от фактов, которые нас задевают или возмущают. Эмоции — безошибочный показатель ценностного отношения» (с. 353—354).

Рассказ об этом загадочном свойстве русских КК завершает весьма выразительным текстом: «Вздохнет современный опытный князь и скажет: „Когда же вы, черти, будете свои собственные законы знать и уважать? Это все — все — сделано по закону, все справедливо. Вы могли этого требовать открытым судебным процессом. Но вы этого не знаете. Когда же настанет такое время, что на Руси будут знать свои права и законы?“ — „Тогда, князь, когда на Руси не останется русских совсем“» (с. 355—356).

* * *

Все перечисленные характеристики русского народа получены с помощью тестирования, проведенного в ходе специальных исследований как в России, так и в США, что, по-видимому, придает им относительно объективный характер. КК заканчивает свое исследование довольно уверенно:

«Завершив свои описания, бросим общий взгляд на целое. Есть ли в нем что-либо, чего мы не знали бы в себе раньше по своему внутреннему опыту? По-видимому, нет. Когда все эти данные тестов разложены перед нами, мы безошибочно узнаем в них себя: и это в нас есть, и это… И все это отдельными частями было уже много раз описано. Ну, а что же вырисовывается в целом?

В целом перед нами предстает культура очень древняя и суровая, требующая от человека очень сильного самоограничения, репрессии своих непосредственных внутренних импульсов, репрессии своих личных, индивидуальных целей в пользу глобальных культурных ценностей. Все культуры в какой-то степени построены на таком самоограничении и на такой репрессии, без них нет культуры вообще. Но здесь важна также и сама степень. В нашей культуре эта требуемая от человека степень необычайно высока» (с. 380).

Я бы оценил книгу не так однозначно.

С одной стороны, признаюсь, книга позволила мне лучше понять многое во мне самом как в русском интеллигенте (причем как в целом, так и по частям: отдельно — в русском, отдельно — в интеллигенте), по всей сумме совпадений и несовпадений моих личных установок с «комплексом КК» (ККК).

С другой стороны, читая, я с поразительной очевидностью не раз и не два мысленно видел хорошо знакомых мне людей: то собственного отца, всю жизнь ревностно служившего науке ради долга перед человечеством³¹; то русских партизан, таких, как Никита Тихонов, готовых мужественно идти на смерть и на каторгу ради прав и интересов своего народа; а то и совсем юную девушку, Анечку Голубятову из Ельца, красивую и умную, посвятившую себя тяжелейшей работе с дефективными детьми. А как человек, имеющий некоторое представление о русской классической литературе, я должен засвидетельствовать значительное сходство прописанной в ней русской души с картиной, нарисованной КК.

Но вот с третьей стороны, меня чем дальше, тем больше тревожило смутное ощущение какой-то большой лжи, закравшейся в книгу, возможно, против воли ее автора. Это во-первых. А во-вторых, во мне все росло чувство, что мы имеем дело с явлением, которое хочется снабдить ярлыком «уходящая натура». Поскольку свое, безусловно весьма авторитетное, исследование Чеснокова-Касьянова во многом выстроила на изучении весьма своеобразных источников. Это — православные духовные авторитеты и религиозные мыслители: Святое Писание, святые отцы, Климент Александрийский, епископ Феофан, Добротолюбие, Иоанн Лествичник, Исаак Сирин, житие св. Сергия Радонежского, Алфавит духовный св. Димитрия Ростовского, поучения аввы Дорофея, Вл. Соловьев, Н. Бердяев, Ф. Степун, П. Флоренский, о. Александр Ельчанинов, архиепископ Антоний Блюм, архиепископ Сергий Голубцов и др. Некоторые из них относятся к XIX веку, но большинство имели широкое хождение и отзывались эхом в душах читателей, формировали русскую ментальность, начиная с раннего средневековья. (Поэтому ясно, кстати, что процесс формирования русского национального характера обязательно должен коррелировать с процессами, происходившими в искусстве Древней Руси.)

В итоге в подставленном нам зеркале я не узнал вполне ни себя, ни преобладающий тип моего русского современника. То есть, сам ККК еще встречается, причем даже среди молодежи, но он все реже и непопулярнее. Идет явная мутация архетипа.

Скажем прямо: подобная мутация в истории русского племени происходит не в первый раз. И описанный КК комплекс — есть результат именно христианской мутации русского национального характера, но только совсем другого, того, каким он был в дохристианской Руси. Каким же именно? Давайте заглянем в сочинения Прокопия Кесарийского, да и других авторов раннего средневековья, а также в монографии современных авторитетных специалистов.

«С того времени как Юстиниан принял власть над римской державой, гунны, славяне и анты, делая почти ежегодно набеги, творили над жителями нестерпимые вещи»³². В конце 540-х гг. славяне разорили земли империи от верховьев Дуная до Диррахия. В 550 г. три тысячи славян, перейдя Дунай, снова вторглись в Иллирик.

Что при этом происходило? Как вели себя наши с Вами далекие, но от того не менее близкие, родные и любимые предки? Что за «нестерпимые вещи» они творили? Об этом, со ссылками на древних авторов, рассказывает блестящий византолог С. Б. Дашков:

«Императорскому военачальнику Асваду не удалось организовать должного сопротивления пришельцам, он попал в плен и был казнен самым безжалостным образом: его сожгли заживо, предварительно нарезав ремней из кожи спины. Малочисленные дружины ромеев, не решаясь дать сражения, лишь следили за тем, как, разделившись на два отряда, славяне занялись грабежами и убийствами. Жестокость нападавших впечатляла: оба отряда «убивали всех, не разбирая лет, так что вся земля Иллирии и Фракии была покрыта непогребенными телами. Они убивали попавшихся им навстречу не мечами и не копьями или каким-нибудь обычным способом, но, вбив крепко в землю колья и сделав их возможно острыми, они с великой силой насаживали на них этих несчастных, делая так, что острие этого кола входило между ягодиц, а затем под давлением тела проникало во внутренность человека. Вот как они считали нужным обходиться с нами! Иногда эти варвары, вбив в землю четыре толстых кола, привязывали к ним руки и ноги пленных, и затем непрерывно били их палками по голове, убивая их таким образом как собак или змей, или других каких-либо диких животных. Остальных же, вместе с быками и мелким скотом, которых не могли гнать в отеческие пределы, они запирали в помещениях и сжигали безо всякого сожаления»³³.

В конце 559 г. огромная масса болгар и славян вновь хлынула в пределы империи. Грабившие всех и вся захватчики дошли до Фермопил и Херсонеса Фракийского, а большая их часть повернула на Константинополь. Из уст в уста византийцы передавали рассказы о диких зверствах неприятеля. Историк Агафий Миринейский пишет, что враги даже беременных женщин заставляли, насмехаясь над их страданиями, рожать прямо на дорогах, а к младенцам не позволяли и прикоснуться, оставляя новорожденных на съедение птицам и псам»³⁴.

Вот что пишет другой древний историк о времени правления Тиберия Второго (правил в 574—582 гг.): «Этого цезаря со всех сторон обступили войны: прежде всего война против персов и одновременно с ней война против всех других варварских народов, которые восстали на сильное царство ромеев и грозили ему со всех сторон. Равно и после смерти Юстина враги сильно на него налегли и особенно проклятые народы склавинов [славян] и тех волосатых людей, которые зовутся аварами»³⁵.

В 577—578 гг. сто тысяч славян лихо разорили Фракию и Элладу. Спустя три года славяне напали вновь, на этот раз еще более успешно: «В третий год после смерти василевса Юстина и воцарения победителя Тиверия совершил нападение проклятый народ склавины. Они стремительно прошли всю Элладу, области Фессалоники и всей Фракии и покорили многие города и крепости. Они опустошили и сожгли их, взяли пленных и стали господами на [той] земле. Они осели на ней… как на своей, без страха. Вот в течение четырех лет и доселе, по причине того, что василевс занят персидской войною и все свои войска послал на Восток — по причине этого они растеклись по земле, осели на ней и расширились, пока попускает Бог. Они производят опустошения и пожары и захватывают пленных, так что у самой внешней [Анастасиевой] стены они захватили и все царские табуны, много тысяч, и разную другую [добычу]. Вот и до сего дня, до 895 года [эры Селевкидов, т.е. до 583—584 гг.] они остаются, живут и спокойно пребывают в странах ромеев — люди, которые не смели [раньше] показаться из лесов и… не знали, что такое оружие, кроме двух или трех лонхидиев [дротиков]»³⁶.

Славяне еще не раз напоминали о себе Византии. «Твой щит на вратах Цареграда», — недаром писал известный всем поэт о вещем князе Олеге.

При императоре Льве VI (866—912) Византия, как известно, заключила союз с Киевской Русью. Однако в конце правления Романа Лакапина Константинополь подвергся нападению русских войск великого князя киевского Игоря. И что же? Сильно ли отличались русские тех лет по своим повадкам от своих прямых предков — «проклятых склавинов» VI века? Да нет, не сказал бы.

«Летом 941 г. на легких лодках-однодревках русские подошли к столице. В распоряжении Лакапина находилось лишь несколько старых кораблей (ромейский флот воевал тогда на Востоке), но эти суда были отремонтированы и на них установили приспособления для метания „греческого огня“. Протовестиарий Феофан, которому император поручил оборону города, сжег эскадру Игоря в морском бою 8 июля. Уцелевшие русские перебрались на малоазийский берег Босфора и занялись там разбоем»³⁷. Об этом разбое есть леденящий кровь слабонервного человека рассказ современника: «Много злодеяний совершили росы до подхода ромейского войска: предали огню побережье Стена [Босфора], а из пленных одних распинали на крестах, других вколачивали в землю, третьих ставили мишенями и расстреливали из луков. Пленным же из священнического сословия они связали за спиной руки и вгоняли им в головы железные гвозди»³⁸.

Игорь едва уцелел. Однако весной 970 года 30-тысячное войско его сына, величайшего — уже не славянского, а русского! — героя и воина князя Святослава появилось у стен Аркадиополя.

Яблоко не падает далеко от яблони. Византийские хронисты отмечают исключительное мужество и ярость воинов Святослава, не щадивших в бою ни своей, ни чужой жизни. Даже побежденные, они почти не сдавались в плен. «Когда нет уже надежды на спасение, они пронзают себе мечами внутренности и таким образом сами себя убивают, — рассказывал о русах Лев Диакон. — Они поступают так, основываясь на следующем убеждении: убитые в сражении неприятелем, считают они, становятся после смерти и отлучения души от тела рабами его в подземном мире. Страшась такого служения, гнушаясь служить своим убийцам, они сами причиняют себе смерть»³⁹. Это неудивительно, ведь в своем послании византийскому императору Святослав писал: «Если он выйдет к нам, если решится противостоять такой беде, мы храбро встретим его и покажем ему на деле, что мы не какие-нибудь ремесленники, добывающие средства к жизни трудами рук своих, а мужи крови, которые оружием побеждают врага»⁴⁰.

«Мужи крови!» — вот она, истинная формула древнейшего славянского русского национального характера, подтвержденная всеми предыдущими свидетельствами.

Муж крови не щадит себя. Это само собой. Но тем более он не щадит других! И вот тому примеры.

Осенью 969 года Святослав вернулся в Болгарию, узнав, что болгары восстали и, пользуясь отсутствием Святослава, выбили русов из нескольких крепостей. Святослав быстро и доходчиво объяснил болгарам всю их неправоту. «Объятых ужасом испуганных мисян [так Лев называет болгар] он умерщвлял с природной жестокостью: говорят, что, с бою взяв Филиппополь [современный Пловдив], он… посадил на кол двадцать тысяч оставшихся в городе жителей и тем самым смирил и обуздал всякое сопротивление и обеспечил покорность» (там же, с. 56). «И поиде Святослав… воюя и грады разбивая, яже стоять и до днешняго дне пусты», — добавляет к сему «Повесть временных лет».

13 апреля 971 г. византийцы взяли столицу Болгарии — Преславу в тылу у русского войска. Известие об этом привело Святослава в ярость. Обвинив в неудаче опять-таки «изменников» — болгар, Святослав повелел собрать наиболее родовитых и влиятельных представителей болгарской знати (около трехсот человек) и обезглавить их всех. Многие болгары были брошены в темницы.

19 июля 971 г. русские сошлись с греками в жесточайшей битве. К вечеру стало ясно, что победа на этот раз досталась грекам. Русские похоронили убитых по своему обряду и, желая умилостивить своих богов, принесли им языческие жертвы: «Они нагромоздили их [мертвых] перед стеной, разложили много костров и сожгли, заколов при этом, по обычаю предков, много пленных, мужчин и женщин. Совершив эту кровавую жертву, они задушили [несколько] грудных младенцев и петухов, топя их в водах Истра» (там же, с. 78).

Приведенных рассказов достаточно, чтобы увидеть огромную дистанцию, отделяющую по-христиански кроткого и терпеливого «русского человека по Касьяновой» от дохристианского «русского человека по Святославу». Мы зрим и чувствуем, насколько христианство откорректировало поведение русского человека (и русского солдата) к концу существования Российской Империи. Думаю, в этом — одна из причин ее крушения: дух «мужей крови» почти угас к тому времени. (Хотя и просыпался во дни Смуты, Разина, Пугачева и т.д.) Но этот дух вновь воспрянул в Гражданскую войну, когда отбросившим Христа народом снова творились «нестерпимые вещи», а потом — в 1945 году, когда поколение русских людей 1920-х годов рождения, выросшее в советской антихристианской традиции, ворвалось в Европу, все сокрушая на своем пути!

Вместе с тем, нельзя не признать: в послевоенные годы относительного покоя и стабильности прежние архетипические черты русских, сложившиеся за тысячу лет христианства на Руси и отмеченные в исследовании Касьяновой, снова берут реванш и проявляются в статистически значимом количестве…

Предварительный вывод: национальный характер (русский в том числе) не есть константа, данная однажды и навсегда, он способен к трансформациям и модификациям, и это должно предостерегать нас от окончательных умозаключений на его счет.

Что сказанное значит применительно к настоящей монографии?

Я бы преподнес главный нерв проблемы так: что в наши дни осталось от того комплекса свойств, на который указала КК, и какая судьба ждет это оставшееся?

Взять хотя бы главное, базовое свойство русского человека, которое КК определила как терпение. Случайно ли наше время породило уничижительный и точный термин: «терпила?» И установку: кто терпит, тот быдло, ничего иного не достойное. Терпеть, по понятиям цветущей современности, — «западло» (простите за низкий стиль, но именно так выражается наша эпоха). Времена, когда русские люди со значением распевали стих Алексея Хомякова «Подвиг есть и в сраженьи, Подвиг есть и в борьбе. Высший подвиг в терпеньи, Любви и мольбе», — прошли, кажется, навсегда. И подобных перелицованных смыслов наберется уже немало. Полюса русской нравственности меняются местами?

Правильно пишет КК: «национальный характер — это представление народа о самом себе», которое «имеет поистине судьбоносное значение для истории». Но ведь такое судьбоносное представление надо время от времени сверять: какую именно судьбу оно нам готовит? Не устарело ли? Не требует ли уточнений? И точно ли оно соответствует былому, точно ли являтся нашим архетипом? Вот такую сверку я и попытаюсь провести, хотя бы отчасти. Отчасти — потому, что далеко не все перечисленные у КК свойства русского человека могут быть верифицированы через обращение к искусству. Но кое-что, можно надеяться, поддается такой процедуре.

Итак, какие мы, русские — всегда и сегодня?

Мне кажется, предпринимаемое мною культурологическое исследование должно помочь немного разобраться в данном вопросе. Вот почему я считаю настоящий труд актуальным. Я не ставлю себе задачу фронтально прооппонировать Ксении Касьяновой по всем пунктам, это лучше делать на материале ином, нежели история исскусства. А вот дополнить этот комплекс в меру специфики избранного мною предмета мне бы хотелось.

Итак, не претендуя на слишком многое, не затрагивая вопросов языка и веры, попытаемся исследовать вопрос о национальном своеобразии русской культуры, а для этого совершим экскурс в ее подлинный «Золотой Век» — эпоху не раннего (как у Касьяновой), а позднего средневековья, между XV и XVIII столетиями.

Познать себя и быть собой — есть ли что важнее для личности, будь то народ или индивид? Я был бы рад, если бы настоящий труд помог русскому народу и русскому индивиду осуществить эту задачу.

I. ПРОЛОГ

ОРДЫНСКОЕ ИГО, ПАДЕНИЕ ВИЗАНТИИ

И ПЕРЕМЕНЫ В РУССКОЙ КУЛЬТУРЕ

Примечания

1

Подробности, включая историю вопроса, можно найти в кн.: 1) Элез А. Й. Критика этнологии. — М., Наука/Интерпериодика, 2001; 2) Севастьянов А. Н. Основы этнополитики. — М., Перо, 2014.

2

См.: Поршнев Б. Ф. О начале человеческой истории. — М., ФЭРИ-В, 2006.

3

Достаточно, к примеру, провести день в шестиэтажном Музее Бранли в Париже, где собраны артефакты Африки и Океании, чтобы ощутить и осознать, что европеоиды и негроиды суть разные биологические виды, не покрываемые общим таксоном homo sapiens sapiens.

4

Беляев С. С. Гумилев сын Гумилева. — М., Астрель, 2012. — С. 333.

5

Поршнев Б. Ф. О начале человеческой истории. — М., «ФЭРИ-В», 2006. — С. 14.

6

Беляев С. С. Гумилев сын Гумилева… — С. 719—720.

7

См.: Александр Севастьянов. Диалектика русского этноса, или в поисках русского генофонда. (Рецензия на книгу: Е. В. Балановская, О. П. Балановский. Русский генофонд на русской равнине. — М., Луч, 2007. — 416 с., илл.). — Вопросы национализма, №№8—9, 2011—2012.

8

Е. В. Балановская, О. П. Балановский. Русский генофонд на русской равнине. — С. 139.

9

Этим понятием — «славянский суперэтнос» — мы сегодня обнимаем большую группу народов: русские, белорусы, украинцы, поляки, чехи, словаки, словене, сербы, хорваты и др.

10

По оценкам специалистов, это произошло примерно 15 тыс. л.н.

11

Е. В. Балановская, О. П. Балановский. Русский генофонд на русской равнине. — С. 142.

12

Е. В. Балановская, О. П. Балановский. Русский генофонд на русской равнине. — С. 301.

13

Летописная фраза «и восстал род на род» совершенно точно отражает эту фазу этногенеза.

14

См. об этом: Егоров В. Л. Сложение полиэтнического древнерусского государства. — Археологический сборник. Труды Государственного Исторического музея. Выпуск III. — М., 1999. — С. 82—91.

15

Мавродин В. В. Указ. соч., с. 93.

16

Детально с историей вопроса можно ознакомиться по моим книгам: «Этнос и нация» (М., Книжный мир, 2008), «Основы этнополитики» (М., Перо, 2014), а также по книге А. Й. Элеза «Критика этнологии» (М., Наука/Интерпериодика, 2001).

17

О том, какой сумбур понятий и представлений царит в головах французских цивилистов, лучше всего говорит преамбула конституций Французской Республики 1946 и 1958 гг., где закреплено: «Французский Союз составлен из наций и народов». А каково было цветным учащимся школ во французских колониях Африки или Индокитая учиться по учебникам, где их предками объявлялись галлы?! (об этом см.: Ферро М. Как рассказывают историю детям в разных странах мира. — М., Высшая школа, 1992. — С. 37.) Судите сами…

18

Оль П. А., Ромашов Р. А. Нация. (Генезис понятия и вопросы правосубъектности). — СПб, Изд-во Юридического ин-та, 2002. — С. 73.

19

Гегель Г. Ф. Энциклопедия философских наук. — М., 1977. — Т. 3, с. 364.

20

Вдовин А. И. «Российская нация». Национально-политические проблемы ХХ века и общенациональная российская идея. — М., Либрис, 1995. — С. 28.

21

Оль П. А., Ромашов Р. А. Указ соч. — С. 4.

22

Оль П. А., Ромашов Р. А. Указ соч. — С. 5. Это не только личная точка зрения авторов. Они указывают: «Большинство отечественных юристов придерживаются точки зрения, что государственный суверенитет — это неотъемлемый признак, качество, свойство любого государства: „нет суверенитета — нет государства“» (там же, с. 59).

23

Андреас Каппелер. Россия — многонациональная империя. Возникновение. История. Распад. — М., «Традиция» — «Прогресс-Традиция», 2004. — С. 19—21.

24

Оль П. А., Ромашов Р. А. Указ соч. — С. 26.

25

Филюшкин А. И. Василий III. — М., Молодая гвардия, 2010.

26

Образцом такой критики можно считать книгу С. М. Сергеева «Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствия» (М., Центрполиграф, 2017), которую подробно анализировал автор этих строк: http://sevastianov.ru/prochie-statji/pogovorim-o-sebe-nachistotu.html

27

Житие преподобного отца нашего Игнатия Прилуцкого и брата его Димитрия // Официальный сайт Спасо-Прилуцкого Димитриевого монастыря. — www.spas-priluki.ru

28

Ср.: «История российской многонациональной державы начинается в 1552 г. с завоевания Казани московским царем Иваном IV Грозным. Таково господствующее в науке, — внутри и за пределами Советского Союза, — мнение, которое находит также поддержку в русских народных преданиях» (Андреас Каппелер. Россия — многонациональная империя. Возникновение. История. Распад… — С. 17).

29

Егоров В. Л. Сложение полиэтнического древнерусского государства. — Археологический сборник. Труды Государственного Исторического музея. Выпуск III. — М., 1999. — С. 82—91; см. также: Любавский М. К. Обзор истории русской колонизации. — М.: Изд-во МГУ, 1996.

30

Ксения Касьянова (В. Ф. Чеснокова) «О русском национальном характере. — М., Академический проект — Екатеринбург, Деловая книга; 2003. — 560 с.

31

Именем профессора Н. Б. Севастьянова недаром названа улица в Калининграде, где он работал завкафедрой теории корабля. Вот некоторые из его принципов: «Я ненавижу собственность; все зло в мире от слова „моё“»; «Мне ничего не нужно, кроме рабочего стола, чистой рубашки и книг по специальности»; «Интеллигент — это тот, кто при любых обстоятельствах предпочитает духовное материальному»; «Жить для себя неинтересно и пошло. Ты должен найти в жизни то, что выше тебя, и этому служить» (для него этим были: народ, страна, человечество). И т. п. И он действительно жил по этим принципам.

32

Прокопий Кесарийский. Тайная история/ Пер. С. П. Кондратьева// Вестник древней истории. №4 (9). 1939. — С. 25.

33

Прокопий Кесарийский. Война с готами/Пер. С. П. Кондратьева. — М., 1950. — С. 366.

34

Дашков С. Б.. Императоры Византии. — М., 1996. — Сс. 62—63.

35

Иоанн Эфесский. Отрывки из хроники//Пигулевская Н. В. Ближний Восток, Византия, славяне. — Л., 1976, с. 114, Дьяконов А. П. Известия Иоанна Эфесского и сирийских хроник о славянах.//Вестник древней истории №1, 1946, с. 28.

36

Иоанн Эфесский. [Цит. по кн.: Дьяконов.., с. 32].

37

Дашков С. Б.. Там же. — С. 177.

38

Продолжатель Феофана. Жизнеописания византийских царей/Подг. Я. Н. Любарского. — СПб., 1992. — С. 175—176.

39

Лев Диакон. История/Пер. М. М. Копыленко. — М.,1988. Сс. 79—80.

40

Там же, с. 57.