Мортен. Охвен. Аунуксесса

Александр Михайлович Бруссуев, 2014

В этом произведении я обратился к теме викингов. Только викинги в моем понимании несколько другие, нежели обрисовываются историками. Поэтому, скорее всего, это не исторический роман, а фэнтези. Мортен и Охвен – имена двух главных героев. Аунуксесса – в переводе с карельского «в Олонец». Олонец – былая столица древней земли ливвиков.

1

Недалеко от бурной и пенящейся речки Гломмы, посреди возвышающихся скал и разбросанных там и сям валунов течет вовсе уж безымянный ручей. На берегу этого ручейка в изобилии произрастает обалденно вкусная трава. Так, во всяком случае, могут думать козы, если, они вообще могут думать. Их пасет короткими летними месяцами мой взрослый друг Охвен, ну а я ему с энтузиазмом, свойственным моему юному организму, помогаю. Говорят, что сыр, получаемый от наших коз, самый вкусный у нас во фьорде. Это наше с Охвеном твердое убеждение, потому как работа эта совсем не в тягость, а если делом заниматься в удовольствие, то и продукт получается отменного качества. Конечно, пастушеское ремесло почетно и прибыльно (беглый взгляд на заурядного пастуха, грязного и в лохмотьях подтвердит это предположение), но в дальнейшей жизни я планировал к козам не иметь никакого отношения, разве что сугубо потребительское. Я грезил далекими странами, воинской доблестью, славой героя. Охвен все это уже пережил, поэтому оба мы были вполне удовлетворены: я, уверенный в своей будущей карьере викинга и полным кошельком искусителей человечества рыже–желтого цвета, и Охвен, уважаемый за прежние подвиги самим конунгом, никогда не стесненный отсутствием средств. Приходилось, правда, доказывать некоторым завистникам свою состоятельность, как личность, но все реже и реже.

Моя помощь ветерану была очень кстати, так как, обладая огромным ростом, широченными плечами и крепкой мускулатурой, он практически не мог бегать, сильно хромая на левую ногу. Увечье досталось ему в стародавнем походе, при выручке из беды своих боевых товарищей. Но, тем не менее, после излечения он вновь занял свое место в дракаре и совершил еще немало славных дел.

Хотя и выглядит Охвен как истинный викинг, светловолосый, голубоглазый, но родился он далеко от этих мест, на краю мира, за землями таинственных финских колдунов, на осколке древней Гипербореи. Как он попал сюда — рассказ особый, мне пока так и не удалось услышать сентиментальные воспоминания о былой юности нашего мира.

Наша жизнь текла бы и дальше подобным устоявшимся образом, если б однажды чудным туманным утром я не проявил любопытство, увидев, как над лесом взмыли в одночасье все птицы округи. Возбужденно крича, они наперегонки нарезали несколько кругов в воздухе и рассыпались по своим пряткам, будто их и не было. Лишь пара соек где–то воодушевлено трещала, как горох, падающий на барабан. Эти сойки возвестили всему свету, что мир изменился, по крайней мере, мой и Охвена.

2

Я поутру всегда занимался одним и тем же, невзирая на погоду. Вот и сегодня, выбравшись из мехового мешка, я разворошил костер, раздул угли, добавил дров и побежал к ручью за водой, а заодно и умыться. Охвен тем временем открывал загон, где козы ждали–не дожидались утренней дойки, вольных лугов и заливных трав, чтоб размять копыта, пустить в дело рога и набиться травой по самое не могу.

Нынешним утром всю землю застилал туман такой густоты, что ноги по колено пропадали из видимости. Самая благоприятная погода для нечисти. Мне, правда, до сих пор не доводилось пересечься ни с гоблинами, ни с троллями, ни с гномами, ни с эльфами, но я по этому поводу не переживал. Есть многое непознанное на этом свете, а жизнь так длинна… Да и не готов я пока к подобным свиданиям.

К тому же сырость эта пронизывает до костей. Но скоро солнечные лучи наберут силу и в мире снова воцарит благоденствие и чистота. Поеживаясь, я зашел в воду, высоко поднимая ноги, да так и замер с задранной конечностью, потому что над ближайшим леском тишина вдруг взорвалась многоголосьем птичьей стаи. Мурашки дружной толпой пробежали по позвоночнику, захотелось побросать все ведра и стремглав умчаться к нашему лагерю. Но низменный инстинкт не смог мною овладеть, я нарочито медленно умылся, непроизвольно оборачиваясь, взял ведра и в бодром темпе преодолел расстояние до костра.

— Что-то не так в лесу, — задумчиво произнес Охвен. Повернулся ко мне и добавил. — Может, сходишь на разведку? Что за напасть в тумане шастает, пернатых беспокоит? Не иначе нечисть…

Я не успел ответить ничего, потому как во рту пересохло, предложение Охвена было таким неожиданным и несвоевременным! А старик уже вовсю смеялся, разрушая своим беззвучным смехом все мои страхи и непонятки. Я, в самом деле, уже готов был отправиться с дозором, хоть по уши в тумане, хоть по колено в нечистотах, хоть к троллям, хоть к гоблинам. А лучше всего — к милым девушкам. Но Охвен умерил мой пыл, заметив:

— Солнце выйдет, вместе сходим. А баранов наших пусть вон он попасет.

Он кивнул в сторону уважаемого всеми собаками и волками округи пса Бурелома (или просто Буренки, как мы вежливо называли его). Буренка тем временем, ожесточенно изогнувшись, вылизывался, подтверждая пословицу, что нужно делать уважающему себя кобелю в краткие минуты безделья.

Все стало на свои места, действия определены, волнения излишни. Мы продолжали заниматься своими делами, обстоятельно и несуетливо. И только удаляющийся треск соек отзывался некоторым холодком в груди. Что день грядущий нам готовит?

***

Туман сгинул, будто его вовсе и не было. Зато мокрая трава сохранила все следы, оставленные нынешним утром. И следы эти оказались престранными.

Что–то двигалось по направлению к морю, широко приминая всю растительность по ходу. А над чем это так напряженно склонился следопыт Охвен? По самому краю следа на маленькой сосенке, чуть не выкорчеванной неведомым, было что-то, заинтересовавшее опытного и бывалого охотника и воина. То есть, увы, не меня.

— Это кровь. К тому же, весьма возможно, человеческая. Хотя, быть может, кто-то завалил здоровенную зверюгу, положил ее на волокуши и теперь, надрываясь, тащит к родному очагу.

— В начале лета только охоту и устраивать…

— Что бы то ни было, а разузнать придется, — продолжая оставаться совершенно серьезным, сказал Охвен. Мои иронии он пропустил мимо ушей. — А потом сообщить куда следует: у них там стрел полные колчаны, мечи вострые, а по истреблении нечисти колдуны уже так истосковались, что и слов никаких нет. Сплошное молчание. Вот пусть и практикуются.

Последние слова он произнес едва слышно, каким-то сдавленным шепотом.

Мне стало совершенно ясно, что пойдем мы сейчас на поиски утраченного, но днем не страшно, тумана нет, дом рядышком, а со зверьем уж разберемся как-нито. Только вот Охвен совсем не похож на себя, больно мрачен, будто долг у родственника нужно забрать, а тот про это и не вспоминает. Так и пошел он по следу, подволакивая калеченую ногу, уверенно двигаясь к месту, где след этот начался. Я потащился следом, стараясь улавливать всяческие мелочи, как то: помет зайца (только внимание отвлек), гора измочаленных шишек под дятловой кузницей (тоже мне мелочь — споткнуться можно!), дохлая мышка (умерла, видать, совсем недавно, от разрыва сердца, узрев что, тащат на срубленных сосенках странные охотники). Стоп. Это не мышь. В наше время мыши просто так на дорогах не валяются. Это что-то типа серенького мешочка, который носят на шее.

— Смотри, Охвен, я нашел что-то.

— Молодец, глаза у тебя молодые, меня мои уже подводят. Давай-ка, поглядим на это поближе.

Он поднял мешочек. Нашейный кожаный шнурок оказался порван. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что бурые пятна на поверхности этого маленького нательного кошеля вовсе не грязь или разводы пота. Охвен медленно и осторожно вытряхнул на ладонь содержимое и вдруг резко одернул руку, как ужаленный. На траву упала миниатюрная медная рыбка. Я заметил, как задрожали руки у моего невозмутимого доселе друга. Лицо перекосилось, как от боли, он даже перестал дышать.

— Что случилось? — я встревожено ухватил его за локоть. — Сейчас сбегаю за бражкой, ты пока присядь здесь.

Алкоголь, говорят, способствует прояснению мозгов. Конечно, в некоторых умеренных количествах. Я уже вовсю собирался мчаться в наш лагерь, но Охвен придержал меня за плечо и произнес:

— Нам бы надо поторопиться. Я знаю, чья это вещь. Может быть, удастся еще что-нибудь предпринять.

Я поднял изящную рыбку и спросил:

— С чего ты решил, что знаешь, кто хозяин этой штуковины?

Охвен посмотрел на меня таким взглядом, что и мне самому сделалось тоскливо.

— Потому что эту рыбку, этого окушка, я сделал сам…

***

Шли мы совсем недолго. Наверно, потому что нигде более не задерживались, да и шагу прибавили изрядно. Оба молчали, хотя вопросов у меня была целая куча, но я прекрасно ощущал все беспокойство Охвена. А понять что-либо самостоятельно я попросту не имел никакой возможности, фантазии не хватало. Вот и шел я за Охвеном, уже более не отвлекаясь на всякие уличительные улики, да их, вероятно, и не было.

Так незаметно мы и добрались до ничем не привлекательной полянки. Полянка была совсем маленькой, ближе к противоположному краю, подобно кургану высились несколько разномастных валунов. Земля вокруг была вся истоптана, будто на танцевальной площадке или борцовском круге. Ну, а около камней, точнее, прислонившись к ним спиной, сидел человек. Мы замерли. Но и тот, кто сидел напротив нас, не шевелился. Да и вряд ли он когда-нибудь сможет сделать хоть какое-то движение, его сердце замерло и не билось. Теперь перед нами сидел не человек, а то, что от него осталось, мертвец. В этом можно было не сомневаться, потому что все его тело представляло собой сплошную рану, уже и не кровоточащую.

Таких людей я не встречал никогда: коротко остриженные черные волосы, ни намека на бороду и усы, хотя он уже и не был юным, тонкий и прямой нос, широченные плечи. В каждой руке он сжимал по неширокому и несколько искривленному мечу, уперев каждый из них в землю перед собой. Поэтому тело и не падало. И самое странное — воин улыбался…Улыбка получилась усталой и какой-то печальной, но как еще мог улыбаться мертвый — я себе представить не мог.

Пока я, застыв, как столб, созерцал эту ужасную картину, Охвен успел обойти всю поляну и теперь тряс меня за плечо. Сначала я увидел, что его губы шевелятся, а потом до меня стал доходить смысл его слов.

–…потому что другого объяснения найти не могу. Теперь же надо упокоить этого отважного воина. Я не помню их обычаев, да и никогда не старался в них вникать. Собирай, друг мой, побольше сосновых дров, сделаем погребальный костер, потом поговорим. На его земле положено павших хоронить до заката солнца — это я помню точно.

— Может, наших кого позвать надо? Я мигом сбегаю, — сказал я первое, что пришло на ум.

— Этот человек шел ко мне, не стоит поднимать волну беспокойства дома. Ничего исправить уже нельзя. Я не хочу объяснять, кому бы то ни было, почему и как все произошло. Нашей вины нет ни в чем. Судьбе было угодно, чтоб посланник Вержины не попал этим утром к нам, а в тумане прошел мимо, не подозревая, что за ним крадется сама Смерть…

Мы помолчали недолго, пока Охвен доставал свой топор, а потом отправились за смолистыми сосновыми дровами. Охвен рубил молодые деревья, я их носил к каменному холмику на поляне. Скоро там выросла целая груда аккуратно уложенных поленьев, высотой чуть ли не с меня. Наконец, Охвен сказал: «Хватит».

Мне было очень страшно, когда, напрягая все свои силы, мы затаскивали мертвого воина на самый верх нашей поленницы. Я старался задерживать дыхание и всячески отворачивался, когда руками цеплялся за окровавленную одежду, перенося бездыханное тело на заранее приставленные к вершине костра жерди. Потом Охвен поднял эти носилки на высоту своего роста, а я, забравшись на самый верх, отчаянно старался перетащить погибшего бойца на его смертный одр. Очень тяжелым был человек и, наверно, при жизни очень сильным. Тем не менее, мы сделали все, что посчитал Охвен необходимым. Он и запалил костер. Пламя взялось сразу с нескольких сторон, облизав все поленья и набросанный сверху лапник. Не успели мы перевести дух, и вот уже огонь набрал окончательную силу, с воем поглощая свою пищу. Повалил дым от лапника, в разные стороны полетели целые снопы искр, треск перекрыл собой все остальные шумы леса. От жара мы отодвинулись подальше, прикрывая лицо руками. Охвен забормотал заунывную отходную песнь, чтоб неизвестный воин нашел успокоение за пиршественными столами Валгаллы, чтоб вступил он в свое время во всеоружии на битву с темными силами, чтоб не держал обиды на нас, потому что не успели к нему вовремя на помощь. И, глядя на клубы поднимающегося к самому небу дыма, мне казалось, что я вижу спустившихся к усопшему валькирий. Они пригласили его за собой, и он, разведя руки в стороны от невыразимой радости, устремился ввысь все дальше и дальше от нас и от нашей суеты…

Хотя, кто знает, что там ожидало этого воителя по ту сторону от жизни, ведь он же наверняка чужак нам. Но то, что он погиб достойной любого воина смертью — этого не будет оспаривать никакой народ. Так мы и стояли, наблюдая, как костер начинает потихоньку угасать, рассыпаясь на отдельные очажки тоже быстро затухающие. Когда о былой ярости огня напоминал лишь силуэт гари среди травы, да тоненькие ленточки дыма, Охвен поднял самый большой из лежащих поодаль камней и осторожно, стараясь не потревожить легчайшую золу, установил его посреди пепелища.

— Надо будет позднее знак какой установить, что здесь похоронен великий воин, что здесь похоронена память о моей молодости. Слишком долго я ждал, что получу хоть какую весть, но не был готов к такой вот, — он указал на выделяющуюся среди травы черноту. — Пошли обратно, умыться надо как следует. Да и о козах хорошо бы позаботиться. Пора, брат, пора…

Я посмотрел на свои руки, на одежду и ощутил моментальный позыв к тошноте: я был от души измазан не только сосновой смолой, но и кое-чем пострашнее — чужой черной кровью. Бежать за деревья я уже не успел, вывернулся наизнанку прямо здесь, отвернувшись от Охвена чисто инстинктивно. Как же меня мутило… Спазмы содрогали все тело, я упал на колени, обхватив руками живот, ощущая жестокую боль.

— Ничего, ничего, дружок. Сейчас полегчает, пойдем потихоньку, водички попьем, я травки горячей заварю — все как рукой снимет. Давай-ка вставай. Вот так, молодец.

И мы отправились в обратный путь. Сначала медленно, потому что Охвену приходилось поддерживать меня, потом вроде бы достаточно быстро. Но окончательно пришел в себя я только у самого ручья, где старательно, с речным песком вымылись с головы до ног и прополоскали с таким же тщанием одежду.

В молчании мы подошли к нашему угасающему костру, подкинули дровишек и не проронили ни слова, пока не вскипела вода в котелке.

— Сбегай-ка домой, друг мой Мортен, спроси, не приходил ли какой чужой корабль. Уж эти чужаки по воздуху сюда не попали… — прихлебнув из кружки, сказал Охвен.

— Я вряд ли успею до темноты.

— Утром я тебя буду ждать здесь. Завтра и порешим, что дальше предпринимать. А, может, уже и делать нечего… Беги, беги, мне подумать надо. Да будь внимательным во имя одноглазого…

Я допил свой настой, отложил кружку, оделся во все еще влажную одежду и закинул на спину пару фляг с молоком — не идти ж налегке, потрепал за шею Бурелома и скорым шагом двинулся по знакомой тропе в сторону дома. Пес, было, увязался за мной, но я ему сказал пару ласковых слов, пристально глядя в коричневые глаза:

— Ты за старшего. Поглядывай за Охвеном. Про работу свою не забывай. Не дай бог, козы разбегутся — пасть порву. Понял, шченок?

Буренка зевнул мне в ответ, задрал ногу на ближайший куст и загарцевал обратно, ухмыляясь во всю свою собачью морду.

Ну вот теперь можно спокойно двигать дальше — собака не подведет. Она же тоже человек. А с Охвеном что-то произошло, таким я его еще не видел. Как бы узнать у него, что же случилось на самом деле? Слишком много загадок для одного дня.

* * *

По знакомой тропке я легко и быстро добрался до первых стражей. Они не стали мне учинять никаких расспросов, еле–еле кивнули в ответ на мое приветствие. Хотел, было, спросить у них о новостях в родных пенатах, но передумал: вряд ли столь гордые и уверенные в своих силах воины будут общаться с такой мелочью, как я. Еще и волшебный пендаль дадут, чтоб не отвлекал на посту. Спасибо, что помнят меня, не заставляют представляться.

А вечер тем временем уже вовсю раскрывал свои объятия жестокой красавице — ночи. Мой желудок запел, как возбужденный лесной кот, напоминая мне, что сегодня мимо пронеслись все традиционные трапезы. Я поспешно спускался к воде, огибая жилища, надеясь поскорее узнать у вездесущих и всезнающих мастеровых с пирса все, что мне наказал Охвен. Олле–лукойе, до чего же холодно становится, как же есть хочется! Я прибавил шагу, почти перешел на бег, но, вдруг, резко остановился.

Я всегда так резко останавливаюсь, когда кто–то здоровенный хватает меня за шиворот. Фляги с молоком покатились вниз, под горку, а я забился в конвульсиях, как форель на кукане. Удалось удержаться на ногах — и то, слава богу! Проделал несколько вихляющих движений всем телом, изобразил из себя на несколько мгновений ветряную мельницу — и только после этого, обретя равновесие, огляделся: за что это такое я там, в спешке, зацепился?

За отворот моей туники держался огромный кулачище, соединенный посредством руки с бочкообразным туловищем, на котором ухмылялась во всю ширь ненавистная морда звероящера Бэсана. Во, попал!

Бэсан был огромным парнем, на несколько лет постарше меня, говорят, даже стал викингом, но почему–то всегда болтался не при делах. В караулах не стоял, в походы не ходил, даже ремеслом никаким не занимался. Жрал хмельную медовуху, отрастил себе упругое брюхо и очень старался получить в ухо. Потому как постоянно на кого–нибудь задирался. Этот кто–нибудь обязательно должен был быть младше Бэсана, да к тому же ниже ростом. Что ему легко удавалось, потому, как роста он был значительного (так мне тогда казалось). Нижняя челюсть выпячивалась вперед, придавая лицу поистине зверское выражение, он это выражение старательно усугублял, выпучивая при каждом своем слове глаза. Хотя, голос… Вот с голосом случилась накладка. Как ни пыжился Бэсан, как ни тужил он свои голосовые связки, но бас или тем более грозный берсерковский рык не удавался. Вот визгливый фальцет — пожалуйста.

Его побаивались и втайне ненавидели многие мои сверстники, но противостоять пока не получалось ни у кого. Если бы я не отвлекся на чувство голода и на спешку, то обязательно бы заметил совсем немаленькую фигуру, привалившуюся к огромному камню. А какой запах распространялся вокруг! Похоже, этот тролль купался в бочке с бражкой. Теперь, попав к нему в объятья, я просто задыхался. Как же меня так угораздило! Что за невезение!

— А, это ты, козлов дояр? — спросил он, рыгнув мне прямо в лицо.

Было бы чем, меня б стошнило. Я промолчал. Как бы так извернуться, чтоб убежать? Но Бэсан уцепился за меня крепко. Он тупо уставился мне в глаза и старательно сопел. Пауза затягивалась.

— Что ты здесь ходишь, недоносок? — наконец, нашелся правильный вопрос.

Я молчал, как топор в колоде.

— Это ты у меня всех щенков украл? Уу, ворюга позорный, наконец–то я тебя поймал!

— А ты, что, недавно ощенился? — удивился я. Какие щенки, какое воровство? Что он там несет?

Бэсан перестал смотреть мне в лицо и слегка отклонился в сторону. Мне даже показалось, что он потерял устойчивость и сейчас рухнет, как осенний лист. Я непроизвольно сделал движение руками, чтоб поддержать его, но вместо этого получил мощнейший удар в левую скулу, отлетел в сторону на несколько шагов и ударился правой половиной головы о камень, ловко подставленный природой именно на место моего падения. Из глаз вырвались серебристые светящиеся шары и умчались ввысь, в голове заиграла на барабанах целая армия не знающих отдыха шаманов. И словно откуда–то издалека доносился визгливый голос Бэсана, слова я понимал, но смысл их от меня ускользал. Потом что–то начало толкать меня по ногам, опять же — зачем? Меня это стало очень утомлять, просто невмоготу стало терпеть подобные неудобства, надо встать и уйти отсюда, но нечто мешает мне перевернуться на спину, держит меня за ноги. Руки, как из пуха, я их вообще не чувствую, поэтому я извиваюсь, как червяк, и все-таки оказываюсь на лопатках. Открываю глаза — они у меня почему–то оказались закрытыми — и получаю сильнейший удар по голове. Это небо на меня упало, я увидел его и услышал воющий звук падения. И сразу же хлынула боль.

Голова превратилась в пустой бочонок. С гвоздями, рассыпанными в нем. А потом эту бочку стали раскручивать, гвозди начали вонзаться в оболочку, отрываться от нее с мясом. Да что же мне так больно! Спазмы пытаются вытолкнуть из тела хоть каплю былой еды, но я сегодня как–то без полдника. Пустота желудка вызывает тоже не самые приятные ощущения, словно временами раздирают внутренности. Кто я, где я, почему со мной такое творится? Страдаю в мучениях. Кричать бы надо, но язык едва ворочается в пересохшем рту.

Вдруг, на меня обрушивается целый поток холодной воды. Какое облегчение! Мир вокруг перестает вертеться. Я открываю глаза — опять я их закрывал — небо вернулось на свое место. Посреди неба голова человека, склонившегося надо мной. Он очень испуган. Я щурюсь, пытаясь сосредоточиться, я узнаю его. Это мой друг — Олли Наннул.

* * *

Олли — скальд, юный, правда, но тем не менее. Он может играть на любых музыкальных инструментах, сам придумывает мелодии, а уж слова в песнях, сложенных им, заставляют удивляться и старых опытных творцов. Сам он хрупкий, болезненно бледный, несмотря на немалый рост, физическая сила не относится к его достоинствам: руки, как ветки, ноги, как палки. При разговоре его лицо очень подвижно, так что становится смешно смотреть, какие гримасы он изображает. Однако характера хватает для оказания должного отпора обидчику, каким бы силачом тот ни был. Словом, скальп. Простите — скальд.

— Приветствую тебя, о, песнопевец, — сказал я, вернее, хотел сказать. Вместо этого губы на начавшем заплывать лице, промычали нечто нечленораздельное. Хорошо, хоть не заблеял.

— Больно, Мортен? Я видел, как этот плевок гоблина тебя избивал. Пойдем-ка отсюда, подобру-поздорову, пока этот урод не очухался.

— Это я его бил. Еще бы пару-тройку моих могучих ударов головой по его кулакам — и я бы победил, отвалились бы у него руки по самые ноги, — я вновь обрел дар разумной речи.

— Пошли ко мне в шалаш, тут на берегу у пирса. Я по ночам караулю заместо моего папаши. Иногда. Надо что–то с твоим чаном сделать, превратить его обратно в вид, более подходящий для человека. Пошли, пошли быстрее.

— Ты только никому не говори, ладно?

— Не переживай, некому мне болтать в столь поздний час, да и не люблю я этим заниматься. Сам же прекрасно знаешь, — сказал Олли, зажмурив один глаз. Может, он хотел походить на Одина?

И мы пошли вниз к затихшему на ночь фьорду, где у пирсов стояло несколько дракаров, где перекликались меж собой сторожевые викинги, где я должен был бы узнать все, что попросил меня Охвен.

— Олле–лукойе, совсем башка дырявой стала! — внезапно остановился я. — Про фляги–то с молоком я и забыл!

— Не переживай, сейчас сгоняю. А ты вон к тому шалашику ступай. Костерок запали снова, он у меня наверно уже затух.

И Олли помчался наверх, нелепо переставляя ноги–ходули, еще умудрившись дать мне отмашку рукой — иди, мол, иди.

Я посмотрел ему вслед и почему–то заплакал. Пытался сдержаться, но рыдания просто рвались из груди. Слезы текли по лицу, я судорожно всхлипывал — и никак не мог остановиться. Я плакал не от боли, хотя боль–то как раз и не проходила. Мне просто стало жаль себя и еще жальче становилось оттого, что кто–то отнесся с состраданием к моей волевой личности. Словом, я скис, размяк и расклеился. Мне необходимо было время, чтоб прийти в себя. Я и пошел к шалашу, стараясь не обращать внимания на несколько болезненное состояние.

Шалашик у Олли был невелик, забраться внутрь не испытывал ни малейшего желания. Костер разводить тоже не стал. Просто присел у входа, изредка всхлипывая. А тут и приятель мой прибежал с молочными емкостями, тяжело дыша, как загнанный бобер. Полез к себе в хижину, повозился там, при этом крыша чуть было не съехала. И у меня, и у шалаша. Подошел ко мне, печальному, и протянул в березовом коробочке дурно пахнущую кашицу.

— Это такая штука из водорослей делается, синяки пропадают, опухоль сходит быстрее. Намажься — и будет к утру а, хорошо!

— Наверно, кожа тоже сойдет вместе с синяками.

— Весьма возможно, но у тебя разве есть выбор? А я тебе песнь сложу, как мы сегодня Бэсана завалили.

— Что–то с памятью моей стало: как этот хмырь меня заловил — помню, как по голове дал — тоже помню, а вот откуда ты появился, да еще, как мы этого кабана сделали — хоть убей, не скажу!

— Так слушай же, отрок зеленый, мажь лицо свое целебной дрянью и повесь уши свои на гвоздь внимания. Песнь слагается не на день, а на века. А, хорошо! Внукам своим будешь потом петь о славном подвиге скальда Олли, не убоявшегося ужасного людоеда Бэсана, и свалившего безобразного монстра метким камнем, пущенным из засады, в то время как тот уже начал грызть ноги павшего в неравной схватке героя. А, хорошо!

Я зачерпнул на кончики пальцев зеленовато–серую суспензию и очень осторожно нанес на лоб. Да, от такой боевой раскраски впору всем врагам разбежаться — запашок стоял еще тот. Словно в тине запуталась и издохла не одна сотня лягух, пиявок и жуков-плавунцов. Но лицо мое потихоньку стало напоминать настоящую пуховую подушку, а его я растил, холил, лелеял и пестовал совсем для других целей. Чтоб носить бороду и усы.

Олли тем временем принял позу пиита, вашу мать. Встал в полный рост, опустил голову себе на грудь, чтоб волосы покрывали лицо, выставил вперед слегка согнутую в локте левую руку, будто подаяние просил и застыл. Вдруг он резко встряхнул буйной главой, стремительно вознес левую руку вверх, словно указывая на неведомую мне звезду. Я от неожиданности чуть не выронил коробочку с эликсиром себе за пазуху. А Олли, нараспев и слегка раскачиваясь из стороны в сторону, глухим и хрипловатым голосом начал декламировать. Рука его, тем временем начала медленно — медленно опускаться.

— И теперь, на закате жизни,

Когда годы берут свое —

На судьбу я свою не обижен,

Благодарен я ей за все!

Когда–нибудь, подобно богу,

Пройдя тернистую дорогу,

Познать все тайны бытия,

Сумею, может быть, и я.

И вот тогда геенны огненной за мной запрутся двери.

Наступит час расплаты за грехи. Отныне

Мой рев смертельно раненного зверя

Да будет гласом вопиющего в пустыне! (С. И. Тихонов, карельский поэт)

У меня даже рот открытым остался, во загнул!

Олли откашлялся, пробормотал что–то, типа «ну, это, как бы прелюдия, как бы вступление», и продолжил, старательно эксплуатируя все иносказания, как это у них, скальдов, положено.

Тем не менее, когда я собой являл законченного гоблина с бугристым зеленым лицом, ситуация более–менее прояснилась.

Олли подымался от своего сторожевого поста, где он на самом–то деле по ночам выполнял роль посыльного. Крайне редко, к слову будет добавлено: кому надо по ночам без особой необходимости тревожить мирно спящий люд? Он поднимался по тропке, чтоб окинуть взором вечерний фьорд, как заметил меня, живенько спускавшегося ему навстречу. Но тут вдруг от самого большого камня около дорожки отделилась огромная фигура, будто каменный тролль выбрался из валуна, где таился днем. Храбрый скальд, конечно же, спрятался, но по донесшемуся до него голосу, понял, что тролль — это на самом деле вовсе не тролль, а гнусный Бэсан, каким–то злобным ветром занесенный в эти края на ночь глядя. Скорее всего, тот, бухой по самые уши, решил здесь слегка передохнуть, а тут такая пожива! Не попался бы я, попался бы сам Олли.

Сначала он хотел незаметно раствориться в пространстве, но меня бросить в беде тоже как-то нехорошо. Спасибо тебе, друг, за честность! Олли быстро подобрал камень, подходящий для пращи. А уж пращником–то среди наших парней он был знаменитым. Бэсан тем временем отбросил меня мощным хуком на камни и, пытаясь одновременно удержать равновесие, пинал меня, качаясь и наступая на мои конечности. Олли подобрался поближе, начал было раскручивать пращу, но передумал: мало ли силы не рассчитает и прибьет этого монстра насмерть. Взял камень в руку и от всей души бросил в голову Бэсана. Тот даже мяукнуть не успел, повалился, как подрубленный камыш. Лишь бы только назавтра не помнил ничего, а то поймает, гад, мало не покажется.

Словом, такие вот подвиги из засады, на живца. Действительно достойно памяти в веках…

Слагает руны, Олли, вне всяких сомнений, замечательно, но внезапно пробудился к жизни мой желудок и на все голоса стал напоминать о себе.

— Слушай, герой, а не найдется ли у тебя здесь что–нибудь перекусить? Я сегодня вообще не емши… Нет–нет, ты не подумай чего, все ты проделал самым правильным образом, если бы не ты, не знаю, что случилось бы дальше… А мне надо еще сегодня кое-что разузнать, а с раннего утра возвращаться к Охвену.

— Да поесть–то, конечно, найдем, — после некоторой паузы сказал Олли. — Но ты вот, как певец певцу, скажи: получилась ли руна, или нет? Только учти, отрицательное мнение меня не интересует.

— Мне понравилось, без всяких льстивых слов. Да ты и сам прекрасно понимаешь, что у тебя все неплохо получается, особенно про «закат жизни, когда годы берут свое».

— Ну, это все образно. Значит, тебе понравилось. А, хорошо.

С этими словами он полез обратно в свою шаткую берлогу и вытащил кусок подсоленной рыбы и кувшин квасу.

Шевелить челюстями было больно, да и несколько неудобно из–за зеленой корки подсохшего тинно–лягушечьего бальзама. Тем не менее, еда оказалась на диво вкусна, давненько не едал уже подобных яств — целые сутки.

— Кстати, чем ты меня таким поливал, когда я полубезумно пытался двигаться? Вроде воды с собой ты не нес? Или это была не вода? Или ты облил меня тем, чем обычно костры тушат?!

Олли озадаченно посмотрел на меня, потом его глаза стали сходиться к переносице. Потом он слегка хлопнул себя ладонью по виску, глаза моментально разбежались. Потом он надул щеки, отчего стал похожим на сову, так как нос его утончился, побелел и хищно изогнулся. Потом он как бы лопнул, словно порванный надутый мех и захохотал. Смеялся он крайне заразительно, закатив очи и отмахиваясь, как от ленивой мошкары, рукой. Мне тоже стало смешно, но как–то не очень.

Наконец, Олли прекратил махать рукой, похлопал меня по плечу и, сдавливая смешки, произнес:

— Да водой я тебя облил, не переживай, водой! Несколько не родниковой, но ты уж не обессудь! Снял свою любимую шапку, — и он стащил с самой макушки крохотный кожаный колпак и помахал им перед самым моим носом. — Зачерпнул из ближайшей лужи и облил тебя. А ты подумал!.. — он опять захохотал.

— Кстати, если бы я тебя тушил, как костер, то ты бы ощутил теплоту моего тела, а не холод земли. Понял, башка твоя зеленая?

— Понял, понял…

Мы немного помолчали, я немного поел, потом Олли замычал себе под нос. Едва слышно до меня доносились слова одной из его баллад:” It`s time to say goodbye, it’s time for you and I. Oh, don’t you see the smile, dark is the night for all.”

— Слушай, Олли, не происходило ли здесь за последний день–два что–нибудь необычного?

— Что ты имеешь ввиду?

— Ну, там, вдруг, чужие люди появились…

— Что же в этом странного? У нас всегда появляются чужие, торгуют, знаете ли, потихоньку. А вообще–то пару дней назад пришел дракар, точнее даже не дракар, а какой–то корабль. То ли боевой, то ли торговый, но явно не из наших — я такого никогда не видел. Старики говорили, из теплых морей пришел. Постоял немного на рейде, вывесив перевернутые щиты, потом приезжал на лодке переговорщик, показал охранную грамоту от конунга, проплатились изрядно, да и встали у пирса. Типа пополнить запасы воды и провизии. Чего–то там обменивали, чего–то торговали. Буянить не пытались, да и поди попробуй, когда рядом в полном вооружении отряд викингов, который с удовольствием помашет мечами. В лес даже поутру, по самому туману ломанулись, не спрося на то никакого позволения. Наши побежали, было, за ними вслед, но не сразу, а после того, как туман пропал. Кому охота носиться по лесу, когда не видно ни зги? Но те уже навстречу вышли. Все побитые, поломанные, три человека так и вовсе мертвые. Злой, говорили, лес, опасный. Конечно, злой, особенно когда в нем порождения тьмы и ужаса нежатся, радуясь возможности при свете дня не прятаться в свои норы. Похоронили они своих мертвецов у самого дальнего мыса. Причем странно как–то: зашили каждого в парусиновый мешок, да и закопали в глубокую яму. А потом сразу же и отплыли. Наши–то колдуны ходили туда, могилы те зачаровывали, чтоб, значит, вреда от их мертвецов нам не было никакого. Вот вроде и все. Кто эти люди были, откуда они приплыли, куда отправились — мне не известно. Да и не мое это дело–то.

Он с трудом подавил зевок.

У меня же напротив все желание прилечь, как ветром сдуло. Захотелось немедленных действий. Но что тут поделаешь, когда вокруг воцарилась самая темная ночь! Придется ждать до рассвета.

— Слушай, Олли, кто же этих иноземцев так отделал? Что–то не припоминаю, чтоб у нас в окрестностях нелюди шалили. Эльфы еще при предках наших предков за море свалили на свою мифическую Зеленую землю, гномы в наших краях издревле не жили, орки и тролли так и вовсе сгинули незнамо когда и куда.

— А может им глаза в тумане сам Локи отвел, вот они друг с другом и начали биться. Да и какая теперь разница! Вот спать охота — это да, это от души! Я уже и двумя руками веки держать не в состоянии. Давай-ка переспим это дело слегка. Ты, я так понял, в мою хижину лезть не намерен, вот и спи у костра. Утро вечера мудренее.

С этими словами он полез в свое утлое жилище, пошатал его изрядно, выбросил мне парочку меховых одеял и превратился в недвижимую неслышимость.

Ночь была достаточно свежа, поэтому я не поленился создать в затухающем костре стену огня, предположив, что количество дров в стене хватит аккуратно до рассвета. А с рассветом мне надо было возвращаться к Охвену, мучается, поди, старик в неведении…