Зорге

Александр Куланов, 2019

6 сентября 1998 года японская национальная газета «Асахи» назвала Рихарда Зорге в числе ста выдающихся людей ХХ века, несмотря на то что этот человек нарушил японские законы и был казнен как преступник – первым из иностранцев за всю историю современной Японии. Такое признание не случайно, ибо в Японии, как и везде в мире, ценят настоящих героев, и японцы сочли Зорге достойным внесения в этот список. По заслугам ли мы оцениваем Зорге сегодня? Со времени присвоения ему звания Героя Советского Союза прошло более полувека, исчезла страна, которой он служил, изменились нравственные ориентиры и представления о мироустройстве. Вспоминая Зорге, многие все чаще задаются вопросами: действительно ли он был героем? Прав ли был шеф германской разведки Шелленберг, назвавший Зорге двойным агентом? А может быть, все еще проще: Зорге – сильно переоцененный бабник и выпивоха, которому лишь приписаны мифические заслуги вроде набившего оскомину предупреждения Сталину о нападении Германии на СССР? И почему, кстати, Сталин ему не верил? Как могла провалиться токийская резидентура «Рамзая», если ее руководитель был таким уж выдающимся разведчиком? И, кстати, что было раньше – до Токио? Ответы на эти и многие другие вопросы содержатся здесь, в этой книге, первой научной, нелицеприятной, но максимально объективной биографии Рихарда Зорге, написанной на строго документальной основе историком Александром Кулановым, отмеченным за свои изыскания в области противостояния японских и советских спецслужб премиями Министерства обороны и ФСБ России.

Глава вторая

Германский путь

«До войны я провел достаточно благополучное детство, присущее классу зажиточной буржуазии. Наша семья не испытывала никаких материальных затруднений. Однако кое в чем я отличался от обычных сверстников. Я остро переживал, что родился я на Южном Кавказе и был привезен в Берлин в очень раннем возрасте»^[15], — вспоминал Зорге. Его благополучное немецкое детство началось в приличном берлинском пригороде Ланквиц, на Моцартштрассе, 29, — в доме, который бывший бакинский инженер, а ныне директор банка при «Германско-русском обществе по импорту нефти» Рихард Васильевич Зорге купил для своей семьи^[16]. Параллельно с кредитно-финансовой деятельностью банкир продолжал заниматься инженерной работой, с научной точки зрения описав и обосновав три способа добычи нефти: тартальный, насосный и компрессорный, — и предпринимательством. Деловые связи с Россией не прерывались, и летом — осенью 1899 года, а затем и в 1900 году Рихард Васильевич побывал в Одессе и Баку в служебных командировках^[17]. Дача в Аджикенде все еще принадлежала семье, и Зорге снова передал ее на лето в безвозмездное пользование женскому училищу. Ее так и не удалось продать, а в 1904–1905 годах Зорге-старший постарался свернуть все свои дела на Кавказе из-за обострившейся революционной обстановки в этом регионе. Возможно, именно неприятности, связанные с Россией, тревога за судьбу дела, подвергавшегося серьезной опасности из-за революционных мятежей, приблизили и конец инженера Зорге. «Отец был ярым националистом и империалистом и всю жизнь не мог избавиться от впечатлений, полученных в молодости при создании Германской империи во время войны 1870–1871 годов. Он всегда сохранял в памяти потерянные за рубежом капитал и социальное положение», — писал о нем знаменитый сын, забывая при этом, что, несмотря на потерянные капиталы, их семья, мягко говоря, не бедствовала даже в голодные годы мировой войны. «Потерянные за рубежом» — это в России, но социальное положение берлинского директора банка вряд ли можно считать менее высоким, чем у инженера из захудалого азиатского поселка Сабунчи. Нельзя не заметить, что и распространенные рассказы о том, что в семье Зорге были два языка общения — русский и немецкий, что дома часто вспоминали жизнь в России, ничем не подкреплены и, скорее, опровергаются дальнейшей биографией нашего героя, чем подтверждаются ею. Например, в личном деле ответственного сотрудника Коминтерна Рихарда Зорге-младшего упомянуто, что он свободно говорит по-немецки, по-французски и по-английски, а вот по-русски — только читает^[18].

Так или иначе, но, как сообщил об этом бакинский журнал «Нефтяное дело», «1 декабря 1907 года в возрасте 55 лет в Берлине в Гросс-Лихтенфельде от инсульта скончался старый бакинский техник, инженер-механик Рихард Васильевич Зорге»^[19]. Полгода спустя его старший сын Вильгельм, верный сыновнему долгу, издал отдельной книгой научные труды Рихарда Зорге-старшего. Это случилось в то же самое время, когда Рихард-младший впервые столкнулся с революционным движением на своей второй родине.

К 1902 году семья Зорге переехала в берлинский район Штеглиц, на Гогенцоллернштрассе, 5. Здесь Рихард пошел в реальное училище, причем в 1908 году стал второгодником, но не по причине недобросовестности в занятиях, а из-за болезни. Впрочем, и с учебой было не все гладко. «…у меня в детстве была одна странная особенность, — вспоминал Зорге: я отличался от обычных детей, как и все мои братья и сестры. Я был плохим учеником, недисциплинированным в школе, упрямым, капризным, болтливым ребенком. По успехам в истории, литературе, философии, политологии, не говоря уже о физкультуре, я был в верхней половине класса, но по другим предметам ниже среднего уровня. В 15-летнем возрасте у меня очень развился интерес к Гёте, Шиллеру, Лессингу, Клопштоку, Данте и другим произведениям (так в тексте. — А. К.), а вдобавок пристрастился, даже не понимая ничего, к истории, философии и Канту. Из истории мне особенно полюбились периоды Французской революции, Наполеоновских войн и эпоха Бисмарка. Текущие германские проблемы я знал даже лучше, чем обычные взрослые люди. В течение многих лет я детально изучал политическую ситуацию. В школе меня даже прозвали премьер-министром».

Считается, что именно тогда и там, около 1910 года, бывший бакинец, ученик старших классов реального училища Рихард Зорге (отныне под этим именем мы будем иметь в виду только его) впервые определяется со своими политическими пристрастиями. Конечно, это был еще в значительной степени детский выбор, возможно, окрашенный элементами конфликта ребенка из благополучной буржуазной семьи с недостаточно «передовым», по его мнению, отцом. Возможно. Тем более что и до Германии докатывались слухи о неудавшейся революции в стране, откуда, за исключением отца, была родом вся семья Зорге. И первым склонность к участию в борьбе за расшатывание существующего строя проявил вовсе не младший Рихард, а его брат Вильгельм — тот самый, что почтительно издал труды отца. «Мой старший брат стал левым экстремистом. Я помню, что у него были крайне анархистские наклонности, сформировавшиеся под влиянием трудов Ницше и Штейнера. Я долгое время был членом атлетической ассоциации рабочих и поэтому у меня были с рабочими постоянные связи. Но как у школьника, у меня не было никакой четкой политической позиции. Я был заинтересован только в приобретении политических знаний и совсем не думал этим определить как-то свою личную позицию, да и возможностей так поступать не было», — писал Зорге в воспоминаниях.

Процесс самоопределения и выработки личной позиции затянулся на несколько лет. Толчком для окончательного решения стал крупнейший мировой кризис — Первая мировая война. Для семьи Зорге, далеко не в последнюю очередь для Рихарда, которому в 1914 году исполнилось 19 лет, это был кризис особого рода: на полях сражений не на жизнь, а на смерть сошлись две его родины. Выбор, за кого воевать, не стоял: Рихард был гражданином Германии и настоящим берлинцем. Но интересно, что Бакинское уездное по воинской повинности присутствие (выражаясь современным языком — военкомат) среди лиц, подлежащих призыву для исполнения воинской повинности в 1913–1914 годах, разыскивало сына инженера-механика Р. В. Зорге — Мартина, одного из старших братьев Рихарда^[20]. По извечной российской рассеянности забыли вычеркнуть убывшего в Европу призывника? Рихард же пришел в аналогичный прусский «военкомат» сам, добровольно.

Летом 1914 года он возвращался с каникул, проведенных в Швеции. Юноша-переросток, вынужденный два года просидеть в пятом классе, по возрасту подходил в рекруты, несмотря на неоконченное училище, и был рад этому. Ему хотелось воевать, стать героем, страдать, может быть, даже умереть во имя Великой Германии. Он был просто мальчишкой — сильным, смелым и не слишком разумным в силу своего возраста. Ультрапатриотические настроения (по отношению ко второй родине, конечно) быстро затмили недавние модные размышления о социальной справедливости. Император Вильгельм обратился с воззванием к народу, в котором требовал защитить родину от коварного врага. Задуматься не было ни времени — оно было заполнено поглощением пропаганды, ни сил — они были сломлены пропагандой, ни желания — оно было подменено пропагандой, и Зорге отправился на войну с радостью и искренним энтузиазмом.

«Не сообщив в школу и не сдавая выпускных экзаменов, я тут же подал заявление в армию и поступил на военную службу. Если говорить о причине, побудившей меня решиться на такое бегство, то это горячее стремление приобрести новый опыт и освободиться от школьных занятий, желание освободиться от бездумной и совершенно бессмысленной жизни 18-летнего юноши, а также всеобщий ажиотаж, порожденный войной. Я не советовался ни со старшими, ни с матерью, ни с другими родственниками (отец умер в 1911 году^[21]). Сразу же после начала войны я прошел неполную шестинедельную подготовку на учебном плацу под Берлином, и тут же был отправлен в Бельгию, и принял участие в сражении на реке Изер. Можно сказать, что это был период перехода “из школьной аудитории на поле сражений”, “со школьной скамьи на бойню”».

Принятую в кайзеровской армии «неполную подготовку» Рихард прошел в запасном батальоне 91-го пехотного полка. Помимо упражнений на плацу, остальное обучение тоже было несложным: «Пулю в лоб французу, штык — Ивану в пузо!» Вкупе с непритязательной, а оттого извечно верной идеологической парадигмой «Сила дает право» и слоганом, еще не ставшим строкой гимна «Германия превыше всего», этого должно было хватить новобранцам на первое время боев. Медлить было нельзя: война быстро становилась позиционной, невыгодной Германии, зажатой фронтами с востока и запада. Поэтому, получив азы примитивной «науки побеждать», добровольцы прямиком отправились собственно «на бойню». В составе специального студенческого батальона (!) 3-го полка полевой артиллерии одного из резервных корпусов 4-й армии Зорге оказался в Бельгии, где 16 октября началась битва при Изере, закончившаяся две недели спустя затоплением приморской части этой страны и стоившая сторонам потерями более 100 тысяч человеческих жизней.

Воспоминания об увиденном и пережитом уже никогда не могли стереться из памяти выживших там. Так формировалось настоящее фронтовое братство людей, навсегда запомнивших номера своих подразделений и частей, лица и клички командиров, особенности театров военных действий. Эта память и это братство еще должны были сослужить Зорге особую службу два десятилетия спустя, когда он будет общаться в Токио с такими же, как он, ветеранами Первой мировой, хотя и не бывшими, как он, солдатами и фельдфебелями, а офицерами и генералами, но все же фронтовиками. Всех их будет роднить память об ужасах войны, о собственной беспомощности перед лицом смерти, о подвигах одних и трусости других. Тогда среди них еще не было критического разделения по политическим убеждениям, и солдаты высказывали свои взгляды на справедливость простыми и доступными им методами. «До войны политической жизни не знал. Когда поступил в армию, действовал не политически, а лично выступал: бил фельдфебелей…»^[22] Зорге еще не понимал, что он сам, как и эти избитые им фельдфебели — лишь пушечное мясо, впервые попавшее в мясорубку под Диксмёйде 29 октября 1914 года, осознание этого придет позже. Кстати, там же и в этот же день в составе 16-го Баварского резервного пехотного полка боевое крещение принял австрийский доброволец Адольф Гитлер. В образовавшихся после прорыва дамб холодных болотах «десятки тысяч плохо обученных молодых солдат под командованием пожилых офицеров-резервистов, не имеющих фронтового опыта, без достаточной поддержки артиллерии, были посланы на верную смерть. Приказ Фалькенхайна — храбро атаковать, невзирая на потери, стал распиской командования в собственной беспомощности»^[23].

Рихарду повезло: он вышел из первой в своей жизни серьезной переделки живым и здоровым. Более того, он уже тогда начал понимать, в какой ад попал, следуя лишь собственному желанию и милитаристской пропаганде. Позже он напишет об этом: «Это кровопролитное, ожесточенное сражение впервые возбудило в сердцах — моем — моих товарищей-фронтовиков — первую, а потому особенно глубокую психологическую неуверенность. Наше горячее желание драться и искать приключений было быстро удовлетворено. Потом наступило несколько месяцев молчаливых раздумий и опустошения»^[24]. Эти несколько месяцев Рихард провел относительно спокойно: часть была отведена в резерв, потом на переформирование, затем вернулась на фронт и участвовала в затяжных позиционных боях.

«Я предавался всевозможным размышлениям, вытягивая из головы все свои исторические познания. Я осознал, что участвую в одной из бессчетных европейских войн и воюю на поле сражения, имеющем историю в несколько сотен или даже тысяч лет. Я думал: как бессмысленны эти бесконечно повторяющиеся войны! Сколько раз до меня немецкие солдаты сражались в Бельгии, стремясь вторгнуться во Францию! И наоборот, сколько раз войска Франции и других стран делали здесь то же, надеясь разгромить Германию. Знает ли кто из людей, какой же смысл в этих войнах прошлых времен?

Я старался осознать мотивы, которые лежали в основе новой агрессивной войны. Кто заново проявляет интерес к этим землям, шахтам, промышленности? Кто стремится захватить подобную добычу, невзирая на любые человеческие жертвы? Никто из моих товарищей — простых солдат и не думал о каких-то аннексиях и оккупации. Никто даже и не знал, для чего все эти наши усилия. Никто не знал истинных целей войны, и тем более никто не разбирался в вытекающем отсюда ее глубинном смысле. Большинство солдат были людьми среднего возраста, рабочими и ремесленниками. Почти все из них были членами профсоюзов, а большое число — сторонниками социал-демократии. Но только лишь один человек из них был действительно левым. Это был пожилой каменщик из Гамбурга, и он тщательно скрывал свои политические взгляды, не раскрываясь ни перед кем. Мы подружились с ним. Он рассказывал о своей жизни в Гамбурге, о своем опыте преследований и безработицы. Он был первым пацифистом, которого я встретил. Погиб он в бою в начале 1915 года, а вскоре после этого и я был впервые ранен. Уже сразу после начала войны я заметил, что мы, простые солдаты, и офицеры живем совершенно отдельной жизнью. За пределами службы мы имели очень мало контактов с офицерами. Офицеры общались только с офицерами. Я совсем не мог иметь чувства какой-то глубокой привязанности к ним»^[25].

Рихард был молод, он вырос в богатой буржуазной семье, знал мало горя и не был готов к таким потрясениям. Будучи всего лишь солдатом, он оказался во власти унтеров и офицеров, многие из которых явно уступали ему в интеллекте, знаниях, понимании природы войны, но при этом самое дорогое, что у него было — его жизнь во многом зависела от них. Это казалось диким и страшным парадоксом. Любой нормальный человек в такой ситуации либо ломается, либо пытается найти выход из нее. И здесь в каком-то смысле нашему герою повезло. Весной или в начале лета 1915 года Зорге был ранен. Характер его ранения неизвестен, но молодому солдату было присвоено звание ефрейтора и дана возможность прохождения лечения в госпитале родного Ланквица.

В больничной палате Рихард познакомился с другим фронтовиком — Эрихом Губертом Корренсом. Судя по всему, этот солдат тоже придерживался левых взглядов. Воспоминания о боях, о неравенстве между офицерами и солдатами, а главное, размышления о бессмысленности войны обрели в пригороде Берлина новую остроту. Оказалось, что здесь, вдали от фронта, от смерти, крови и грязи, все тоже далеко не благополучно. «В стране становилось все труднее сохранять нормальный уровень жизни. Все определялось двумя вещами: дефицитом и черным рынком. Но если были деньги, на черном рынке можно было купить все что угодно. Бедняки возмущались. Того воодушевления и духа самопожертвования, которые были в начале войны, больше не существовало. Начались обычные для военного времени спекуляции и подпольные сделки, а угар милитаризма постепенно стал улетучиваться. Напротив, полностью раскрылись чисто империалистические цели — прекращение войны в Европе путем достижения корыстных целей войны и установления германского господства»^[26].

Выйдя из госпиталя, Рихард попытался вернуться к нормальной жизни. Используя время, отпущенное ему на реабилитацию после ранения, он сумел подготовиться к вступительным экзаменам в Берлинский университет имени Фридриха Вильгельма и, успешно сдав их, поступил на медицинский факультет. Поистине, у этого парня уже тогда были видны непреклонный характер и умение собрать волю в кулак. Рихард начал ходить на лекции и… растерялся. Все еще нося нашивки ефрейтора, он чувствовал себя военным и числился в своем подразделении. Учеба в университете резко контрастировала с тем, что он только вчера видел на фронте и чего он никак не мог забыть. К тому же ум пытливого молодого берлинца занимали вопросы, бесконечно далекие от медицины: политика, экономика, социальные конфликты. Преодолеть внутренний раздрай ему удалось, как тогда казалось, самым простым способом: Рихард вернулся в окопы, не дожидаясь конца отпуска.

На этот раз фронт был Восточным. В Галиции Зорге предстояло воевать против русских, против своей родины, против родины матери. Несмотря на это, Рихарду поначалу казалось, что выбор сделан правильно. Германские войска бодро продвигались вперед, его захватила общая эйфория успеха, но… вскоре наступление было остановлено и, как и на западе, началась затяжная позиционная война. Сидение в окопах вновь стимулировало общий пессимизм, и снова проблема была разрешена самым кардинальным способом, и опять не по воле нашего героя. В начале 1916 года Зорге был ранен осколком русского снаряда и отправлен в тыловой госпиталь на излечение.

«Возвратившись на родину после длительной трудной поездки через оккупированную Германией русскую территорию, я увидел, что положение в стране критическое. Через семьи моих товарищей-фронтовиков я знал людей различных классов. Среди них были семьи простых рабочих, относящиеся к средней буржуазии мои родственники, состоятельные друзья, поэтому я мог достаточно хорошо наблюдать экономическое положение различных социальных слоев. Буржуазия постепенно опускалась на положение пролетариата, но пыталась как-то избежать своей судьбы, цепляясь за теорию о моральном превосходстве Германии. Я не мог без отвращения относиться к тому, что делалось высокомерными и невежественными представителями так называемого “германского духа”».

Во время повторного знакомства с госпитальным распорядком в образе мыслей Зорге происходит заметная перемена. Он уже не просто удивляется кризису, в который погрузилась во время войны его вторая родина — прошло слишком мало времени, чтобы он успел забыть увиденное в Берлине летом 1915-го. На этот раз Рихард пытается — в силу своих знаний, опыта и возможностей — анализировать то, что произошло, и понять, почему это произошло. Он начинает прислушиваться не только к госпитальным разговорам раненых солдат, но и ищет новые источники информации, что хорошо видно из его воспоминаний: «…среди политических лидеров появились люди, которые начали испытывать беспокойство в отношении войны. Это явилось результатом того, что внутренняя и внешняя политика стала жесткой и жестокой. Иными словами, реакция и империализм вовсю подняли голову. Я убедился, что Германия не может предложить миру ни новых идей, ни новых каких-либо действий, но и Англия, и Франция, и другие страны мира также не имеют возможностей внести свой вклад в дело мира. Никакие дискуссии о духовности и высоких идеалах не могли поколебать моей убежденности. С тех пор я не воспринимал всерьез утверждения об идеях и духе, которыми якобы руководствуются ведущие войну народы, независимо от их расы».

Государство еще пыталось вернуть контроль за настроением своего когда-то верного солдата так, как оно это делало (и успешно, в массе своей) с другими жертвами войны. Пока Рихард лежал в госпитале, пришел приказ о производстве его в унтер-офицеры 43-го резервного полка полевой артиллерии. За проявленное мужество его наградили Железным крестом 2-й степени. Не следует, однако, переоценивать значимость этой награды: за годы Первой мировой войны она стала самой массовой и вручалась около пяти миллионов раз при том, что после мобилизации 1914 года численность армии не достигала четырех миллионов.

Значительно важнее было то, что Зорге наконец-то получил — с «наисердечнейшим благословением Королевской экзаменационной комиссии» — аттестат зрелости, несмотря на так и не оконченное из-за войны училище, и с вполне приличными оценками. Теперь он мог правильно оформить свое поступление на медицинский факультет университета, но делать это пока не торопился. Его мысли вновь заняла политика: «Моя неудовлетворенность выросла по сравнению с периодом первой моей реабилитации. И я вновь сразу же добровольно отправился на передний край. Я считал, что лучше сражаться в других странах, чем еще глубже погружаться в болото в своей стране».

Другой страной на сей раз стала Франция. 43-й артиллерийский полк стоял под стенами Вердена, и Зорге прибыл туда в начале широкомасштабной наступательной операции германской армии, вошедшей в историю как «Верденская мясорубка», через которую — убитыми и ранеными «пропустили» около миллиона человек. Неудивительно поэтому, что возвращение Зорге с лечения теперь уже не было отмечено печатью былого оптимизма: «Атмосфера в части стала в целом еще более мрачной, чем раньше. Однако появилось больше людей, проявлявших интерес к проблемам политики и завершения войны. Постепенно укреплялось мнение, что, кроме решительных политических изменений, ничто не может вывести нас из столь тяжелого положения. Я встретил двух солдат, которые были связаны с радикальными политическими организациями Германии. Один из них часто рассказывал о Розе Люксембург и Карле Либкнехте. Однако ни в наших беседах с ними, ни в моих размышлениях проблема прекращения войны не представлялась важной. Гораздо более серьезным был вопрос, как можно было бы устранить причины бессмысленных саморазрушительных и бесконечных войн в Европе. Нам казалось, что эта проблема куда более фундаментальна, чем окончание нынешней войны».

Если, составляя свои «записки» в начале 1940-х годов в тюрьме Сугамо, Зорге не ошибался и точно определил время, когда он задумался над вопросом, не как прекратить войну, а почему она случилась (при ответе на второй вопрос ответ на первый находился автоматически), то мы должны признать, что наш герой был действительно выдающимся человеком с уникальными мыслительными, аналитическими, даже философскими способностями. Зорге в ту пору исполнилось лишь 20 лет. Правда, его разум и чувства были обострены войной, но все равно он оставался еще слишком молод для суждений подобного рода. Ведь даже в стрессовой ситуации боя человек прежде всего думает о том, как прекратить ее, но… «Мы не были трусами, которые боялись бы продолжения войны или не отказались бы от любых средств, чтобы только ее закончить. Для нас было достаточно ясно, что, если только просто бросить оружие, это развяжет руки противникам Германии для достижения их империалистических устремлений. Более важным мы считали глобальное решение проблемы, решение в международном масштабе на длительный срок, но мы еще совершенно не знали способов достижения этого. Мы еще были довольно далеки от левого движения в Германии и других странах».

Кажется, что обостряющаяся ситуация на фронте, напряжение в тылу, опыт дважды раненного солдата разжигали в Зорге какой-то род интеллектуального азарта. И здесь проявляется еще одно его качество, которое потом окажется исключительно полезным в его работе: он умеет слушать и молчать, он азартен, но, как это ни удивительно, одновременно и хладнокровен — он умеет играть нужное лицо. «Политические организации националистического и империалистического толка вели бешеную пропаганду и посылали на фронт несчетное количество пропагандистских листовок. Под их воздействием мы вели оживленные дискуссии. Все эти организации пытались поднять моральный дух солдат, стремясь разъяснить обширные цели Германии в войне и раскрыть каждую из претензий, которые Германия должна предъявить другим странам для обеспечения своего постоянного превосходства. Но фактически результаты были абсолютно иными, чем те, на которые они рассчитывали. Что же касается леворадикальных элементов на фронте и внутри Германии, то их усилия были подобны бензину, который плеснули в огонь. Я обычно молча только слушал подобные дискуссии и иногда задавал вопросы, у меня еще не было какой-либо убежденности, знаний, решений».

Верден не являлся удобным местом для дискуссий, пусть и таких важных. На полосе в 13 километров с обеих сторон лицом друг к другу встали 24 дивизии и около двух тысяч орудий и минометов, включая 420-миллиметровые мортиры. Здесь впервые в истории были массово применены огнеметы, гранатометы и химическое оружие, а германская артиллерия, в том числе 43-й полк, в котором служил Зорге, выпустила по Вердену около 20 миллионов снарядов. Но, когда сам Рихард пришел к выводу, что больше воздерживаться от дискуссии нельзя («…постепенно пришло время, когда надо было отбросить позицию стороннего наблюдателя, которой я придерживался в течение длительного времени, и сделать окончательный вывод»), он снова оказался ранен.

Строго говоря, Зорге едва не погиб. Осколки французского снаряда пронзили его тело, а два из них раздробили кости ноги. По некоторым данным, это случилось, когда Рихард участвовал в разведывательной вылазке своего подразделения, и раненым он провел «в лихорадочном бреду на колючей проволоке» около трех суток^[27]. Так это было на самом деле или нет, но последствия ранения преследовали Зорге всю жизнь. Первая жена Рихарда — Кристина^[28] вспоминала, что «Рихард воевал; из-за простреленного колена (видимо, все-таки имеется в виду осколочное ранение. — А. К.) он ходил, прихрамывая… Он никогда не мог медленно спускаться по лестнице — бежал вприпрыжку и при этом безжалостно подтрунивал над собой»^[29]. А его токийская подруга Эта Харих-Шнайдер много позже писала, что «Зорге снова и снова начинал рассказывать о Вердене. Это было его душевной травмой»^[30].

Получивший увечье унтер-офицер Зорге был вынесен с поля боя однополчанами и на санитарном поезде вновь отправлен в тыл. На сей раз не в Берлин, а на восток — в Кёнигсберг. Там, в госпитале в Восточной Пруссии для него навсегда закончился его германский путь и началась биография интернационалиста.

Примечания

15

Тюремные записки Рихарда Зорге. С. 575.

16

Мадер Ю. Указ. соч. С. 9—11. По некоторым свидетельствам, офис Зорге находился в соседнем доме: номер 33.

17

Гумбатова Т. Ф. Указ. соч.

18

РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 205. Д. 5152. Л. 23.

19

Гумбатова Т. Ф. Указ. соч.

20

По данным Т. Ф. Гумбатовой. Позже, по закону от 13 декабря 1915 года о ликвидации немецких землевладений на территории Российской империи, разыскали и национализировали принадлежавшие отцу Зорге земли в районе поселка Нафталан.

21

Ошибка неясного происхождения. Возможно, возникла при двойном переводе из европейской системы летоисчисления в японскую (по годам правления императоров) и обратно, так как цитируемые записки Зорге изначально были созданы на немецком языке, затем переведены на японский, а с него на русский. Также в указанном переводе нет фразы о том, что Рихард не сообщил о своей отправке на фронт матери и другим родственникам, которая содержится, например, в книге Юлиуса Мадера «Репортаж о докторе Зорге» (Берлин, 1988), опирающегося на «Тюремные записки Рихарда Зорге» (цит. по: Знаменитые шпионы ХХ века. М., 2001). Здесь он лишь «не советовался с ними».

22

РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 205. Д. 5152. Л. 19.

23

Мадер Ю. Указ. соч. С. 14.

24

Тюремные записки Рихарда Зорге. С. 576.

25

Там же. С. 576–577.

26

Там же. С. 577.

27

Boveri M. Der Verrat im XX. Jahrhundert. Цит. по: Мадер Ю. Указ. соч. С. 17.

28

Ее имя, в оригинале — Christiane, в русскоязычных источниках приводится как Кристиана, Христиана, Кристина. Для упрощения в этой книги далее дается его современный и более привычный для русскоговорящего читателя вариант: Кристина.

29

Sorge Ch. Mein Mann — Dr. Richard Sorge // Die Weltwoche. ZÜrich, 1964. 11. Dezember. Цит по: Мадер Ю. Указ. соч. С. 17.

30

Harich-Schneider E. Charaktere und Katastrophen. Berlin; Frankfort; Vienna, 1978. S. 222. Цит по: Мадер Ю. Указ. соч. С. 17.