Русь. XI столетие

Александр Коломийцев, 2021

Роман рассказывает о жизни Руси в 60–70 годах 11 столетия. Вспыхивающие междоусобицы разоряют города, уносят тысячи жизней, ослабляют Русь. В центре повествования три брата, сыновья Ярослава – князья Изяслав, Святослав, Всеволод и полоцкий князь Всеслав. Всеслава снедает жажда власти. После недолгого затишья полоцкий князь затевает междоусобицу, грабит сёла близ Киева, захватывает Новгород. Человеческая жизнь для него ничто. Братья объединяются и идут усмирять Всеслава. Но и для них жизнь простых людей не представляет ценности. Они жестоки, коварны, вероломны. На фоне княжеских междоусобиц протекает жизнь простых людей – киевлян, новгородцев, с их трудами, невзгодами, верованиями, борьбой с княжеским и боярским гнётом. Большое место в романе занимает становление Печерского монастыря, жизнью иноков, стремлением настоятеля удержать князей от кровопролития. За монастырскими стенами собрались разные люди. Одни пришли сюда с искренним желанием служить Богу, некоторые укрылись от боярского произвола, встречаются и обыкновенные пройдохи. Князь Всеволод всеми силами старается объединить братьев, организовать совместный поход в Степь для разгрома кочевников, терзающих Русь набегами. На какое-то время ему это удаётся.

Глава 3

Ветер с Варяжского моря нёс сырость, тяжёлые мрачные тучи. Мокротой пропиталась земля, избы, мостовая кладь, тыны, огораживающие дворы, усадьбы, Волхов вздулся, потемнел. Взъерошенные воробьи забились под стрехи, мокрые вороны сидели на ветках деревьев, куполах церквей.

Мелкий моросящий дождь намочил и кукуль, и зипун. Поршни скользили в жидкой грязи, стекшей от тынов на мостовую кладь. Посерёдке кладь была суше, но по ней ехали гружёные телеги, шли купцы, ремесленники. На восходе едва брезжило, улицу освещали шипящие под дождём пламенники в руках возчиков. На серёдку не сунешься, попадёшь под ноги, подзатыльника дадут или кнутом огреют. Осенний день короток, светает поздно, темнеет рано. Торопливый люд с улочек Неревского конца по Великой улице через Детинец по Бискупле устремлялся на Великий мост и по нему выходил на Торг. Кто спешил сбыть плоды трудов своих, кто, наоборот, — прикупить товар. Отрок Бушуй шёл на Наместный двор постигать грамоту.

Шибко хотелось отроку познать грамоту. Грамоту знать, как в сказке жить. Ты в Новгороде, а дружок твой в Плескове или Ладоге, и вы с ним беседы ведёте. Здорово! Сказывают, есть такие звери ростом с двухъярусную избу или с двумя горбами. И такие звери могут и одну седмицу и другую ни есть и не пить. А то слыхал, есть такие края, где люди с пёсьими головами живут. Вот поглядеть на такие чудеса или прочитать, а то врут, поди-ка. Ежели написано, значит, правда. Лжу писать не станут. Мыслил отрок к Новому году все буквицы выучить, а к весне и писать, и читать выучиться.

Быстро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Столько времени учатся, а всего две буквы выучили. Поп распевает, и они вместе с ним: аз — буки — веди — глаголь. Всякая буквица свой смысл имеет. «Веди» — значит ведать. «Глаголь» — глаголить, разговаривать. Всего букв 43, попробуй-ка запомни и название, и смысл. Вся зима уйдёт, ещё и на будущую осень останется.

— Эй, малый, куда под копыта лезешь!

Неожиданный окрик вернул Бушуя в серый осенний день. Отрок дёрнулся к тыну, кукуль свалился с головы, упал в грязь. Вокруг засмеялись. Кто-то попенял вознице: «Почто мальца напугал?» Другой добавил со смешком: «Поднять малого, подняли, а разбудить забыли!»

Бушуй застыл от сырости. На улице холодно, и в училищной избе зябко. Епископ дров не отпускает, и печь, пока морозы не настали, не велит топить, ибо в тепле отроки дремать станут, а на холоде голова свежее. Хорошо бы в отцовской мастерской учиться. В мастерской тепло и вкусно пахнет свежеструганной древесиной. Тятенька нажимает ногой на подножку, верёвка крутит вал, а от него крутится баклуша. Тятенька выточит резцом из баклуши хоть что — хоть чашу, хоть мису, хоть столбец. От чаш и мне остаются бобышки. Ещё год-два назад, забавляясь, он из тех бобышек строил города, детинцы, вежи. Теперь не до бобышек.

Токарь Глушата говаривал нетерпеливому сыну:

— Ко всему, чадо, терпение надобно, не токмо к грамоте. Думаешь, подставил резец к баклуше и что хошь само собой выточится? То со стороны так кажется. Не один год у станка простоять надобно, дабы выучиться. Так и с грамотой. Терпи, учись.

Бушуй миновал Софийский собор, епископский терем, амбары с городскими припасами, свернул одесную к Наместному двору. Дождь унялся, избы, строения ясно выступали из сумрака.

В училище на Наместном дворе ходили отроки всех сословий — поповские, купеческие, боярские, чада ремесленников. «Книжной науке» в училище при Софийском соборе обучались отроки, прошедшие чтение «по низам» и «по верхам», умевшие писать на бересте и церах. Здесь читали Священное Писание, послания апостолов и прочие Божественные тексты, а писали гусиными перьями чернилами из ржи на кожах. Книжное учение постигали будущие писцы, священники, чада именитых горожан. Для иных двери были закрыты. Розгами секли и будущих священников, чад и простых, и именитых людей.

Уныл день в середине паздерика. Робким светом, проникающим сквозь бычьи пузыри, коими затянуты малые окошки, скудно освещаются горницы, потому на столах стоят жировики. В споде отца Зиновия отроки учат аз-буки-веди. В споде отца Авилы — пишут на церах и бересте, читают Псалтирь и Часослов. Отец Зиновий — поп из причта церкви Бориса и Глеба. Поп Зиновий тощий, длинный, бородёнка куцая, плечи узкие. Всё у него длинное — и пальцы, и руки, череп вытянут. От длинноты тело согбённое. Поп Зиновий — постник, скоромное ест два раза в год, лик тёмен и угрюм во всякие дни, улыбка никогда не освещает его. К отрокам поп безмерно строг, любит повторять: «Грамота нужна для познания слова Божия, дабы добрый христианин во всякий день мог читать Священное Писание и жить по Христовым заповедям». Частенько его длинные пальцы ухватывают ухо нерадивого отрока и с выкрутом тянут вверх. Нет такого дня, чтобы пяток отроков не уходили домой зарёванными.

Отец Авила туловом плотен, борода русая прямая, глаза с хитринкой. Отрокам уши не дерёт, но весело с прибаутками дёргает за вихры и раздаёт подзатыльники.

Был в училищной избе и свой Кербер — служка церкви Бориса и Глеба Агапий. Мёл Агапий избу, заправлял жировики, зимой топил печь. Имел служка ещё одну обязанность — помогал попам в обучении. Не всегда наука доходила до отроков словесно, требовалось помочь телесно. Для того Агапий «вгонял науку через задние ворота». Приступая к исполнению священной обязанности, сердобольный служка приговаривал:

— Жалко мне вас, мальцов, а ничего не поделаешь, надобно посечь. Иначе не дойдёт наука до самого нутра, обсыплется, как шелуха. Тятька-то сечёт? — Получив утвердительный ответ, приговаривал: — Правильно делает. Не из жестокосердия сечёт, а из чадолюбия. Ибо хощет, чтобы из вас, мальцов, добрые люди выросли, а не вертопрахи или, упаси Боже, тати какие.

Шмыгая носами, утирая зарёванные лики, подтягивая порты, нерадивые отроки клялись себе: отныне науки от зубов отскакивать будут! Проходил день-другой, седмица, и всё повторялось вновь. Как было не запутаться в малом и большом юсе, тверде, червях, ерах. В пользе розог для успешного обучения были уверены безраздельно все — и попы, и настоятели, и епископ, и родители отроков.

Три десятка отроков надышали в избе, но всё равно зябко. Бушуй обтёр поршни о солому, насыпанную Агапием у дверей, прошёл в дальнюю горницу. В первой занималась спода отца Авилы. Вихрастые содружники по училищу прыгали козлами, награждали друг друга щелбанами, словно старались напрыгаться на целый день.

Бушуй сел рядом с Липком. Тот сидел молча, пошмыгивая носом. Бушуй спросил участливо:

— Опять драли?

Липок шмыгнул, вздохнул обиженно, буркнул:

— Угу.

Дверь хлопнула, в избу вошли попы. В горницы, словно навьи заглянули, отроки с застывшими ликами, онемевшими устами встали вдоль столов. Осенив подлетков крестным знамением, попы зачали «Отче наш». После Господней молитвы нараспев затянули молитву о науке:

— Преблагий Господи, ниспошли нам благодать Духа Твоего святого, укрепляющего душевные наши силы, дабы внимая учению, возрастали мы Тебе, нашему Создателю во славу, родителям нашим в утешение, Церкви и Отечеству на пользу.

Окончив молитвы, отец Зиновий махнул рукой, позволяя сесть, взял в руки доску с вырезанными на ней буквицами; указуя пальцем, выкрикивал названия. Отроки что есть мочи вторили нараспев. Избу наполнил вороний грай.

В училищную избу отец Авила возвращался вечером, после церковных и домашних трудов. Здесь в тишине никто не мешал, не донимал вопросами. Занялся отец Авила летописанием, начать решил с постройки Софийского собора, князя Владимира, гордости Новгорода — чудных софийских колоколов. Епископ Стефан сю затею Авилы одобрил, велел выдавать из писцовой попу перья, чернила и, главное, — старые кожи, на которых, стерев прежние записи, можно было писать.

В Полоцке скоморохов не обижали, как иной раз бывало в некоторых городах. Привечали на Подоле, где жили ремесленники, торговцы и прочий простой люд, приязненно принимали в Верхнем городе, в хоромах бояр да именитых купцов. На Торгу весёлые парни получали щедрую плату. Прижимистые иноземные гости дивились русским плясунам и причудникам, но на куны скупились. Князь Всеслав построил каменную церковь Софии Премудрой, соперницу киевской и новгородской, но старину уважал, волхвов не притеснял. Попам, гонителям скоморохов, воли не давал. Потому ставили свои потешки скоморохи безбоязненно.

На Рождество спозаранку во двор житнего человека Будияра, у которого остановилась ватага скоморохов, въехал княжий мечник. Не слезая с коня, потребовал вожака скоморохов. Жихарь, накинув кожушок, вышел на крыльцо, спустился к вершнику, ступил на заскрипевший снег. Одетый в зелёный кожух, шапку с меховой опушкой, с мечом на поясе, сидя на коне и глядя сверху вниз, парень являл собой власть. Рука Жихаря невольно потянулась к шапке.

— Ты, что ль, скоморох?

Жихарь утвердительно кивнул.

— Бродячий, что ль? Я тебя в Полоцке не видел.

Жихарь опять кивнул.

— Чего забоялся? — насмешливо спросил парень. — После вечерни будьте на княжем дворе. В церковь-то ходите, а, потешники? — засмеялся и уехал.

Войдя во двор, скоморохи остановились. В княжеских хоромах бывать доселе не приходилось. Терем предстал дородным мужем в пышных одеждах. Подзоры, причелины, полотенца, всё в затейливом узорочье — солнечных кругах, «небесных хлябях», косых крестах, громовых знаках, диковинных зверях. Выпуски украшали вороньи головы. Тиун провёл по лестнице на рундук, с него попали в сени с двумя узкими окнами в свинцовых переплётах с кругляшками слюды. Тиун поторапливал, не позволяя оглядеться. По широкой лестнице поднялись на верхний ярус, пошли по переходу, через горницы, освещённые тяжёлыми свечниками. Всё явственней слышался разноголосый говор. Тиун распахнул двери, и оробевшие скоморохи оказались в Людной палате. Вдоль стен стояли столы, за которыми сидели бояре и дружинники. За дальним коротким столом, соединявшим оба длинные, сидел муж в расшитой золотом свите. «Князь!» — догадался Жихарь и первым склонился в земном поклоне. Всеслав был мужем не тучным, но рослым, с могучими раменами, широкой выпуклой грудью, крупной головой. Мощная причёсанная борода из прямых жёстких волос спускалась ниже столешницы. Лик имел с крупными чертами. Из-под густых бровей тяжело смотрели серые глаза.

Всеслав отстоял вечерню. На Божественную литургию не остался, отправился пировать с ближними.

Князь поманил скоморохов, кивнул чашнику. Тот не скупился, налил по доброй чаре. От крепкого мёда шумнуло в голове. Жихарь крякнул, утёрся рукавом.

— Ну что, весельчаки, позабавьте нас перед походом, — насмешливо молвил князь. — Слыхал, задорные потешки показываете. Понравитесь, одарю, а нет, так не взыщите, велю палками из города гнать.

Боян со Смеяном тронули струны на гуслях, Родогор заиграл на гудке. Переяр натянул на себя медвежью шкуру, Шуст — балахон с козьей головой. Жихарь, пока Шуст бодал Переяра, а Смеян пел прибаутки, установил на плечах подпорки, укрепил на них обруч с холстом, закрывавшим голову и поднятые вверх руки. Хмель ли подействовал или подзадоривание князя, кукольник решил показать попа и работника. Попов, бояр он представлял на улицах, торгах, среди сильных мира сего — опасался. Сегодня — рискнул. Представленное действо, словно у простой чади, вызвало у бояр и дружинников веселье. Хохотали, разинув рты, хлопали по ляжкам. Скоморохи утирали пот, подгулявшие дружинники пускались в пляс.

Дружинники сдвинулись, притомившихся потешников усадили за стол, правда, с самого края, у дверей. Меды развязали языки, толкали на похвальбу. Да дружинники и не считали нужным скрывать свои планы. Жихарь поначалу мало вслушивался в пьяную болтовню. Здесь, на краю стола, разносолов стояло меньше, но блюда были обильны. Скоморохи ели, пили — за ушами трещало.

— Святки кончатся, наполним скотницы.

— Поубавим спеси Новгороду. Шибко возгордились новгородцы. Будут, будут платить дань Полоцку.

Напротив гоготали:

— Что не дадут, сами возьмём. Окропим белый снег красненьким.

Вожака ватаги обнимал долговязый дружинник, дышал чесноком, застарелым хмелем.

— Люб ты мне, Жихарь. Меня Жердяем зовут. Люб ты мне, реку тебе. Давай побратаемся, из одной чаши изопьём и крестами поменяемся.

Жердяй стягивал с себя крест и лез целоваться. Утерев усы и бороду, дружинник продолжал:

— Вот чё я тебе скажу, брат мой названный. Идём с нами на Новгород, не пожалеешь. Уж я пригляжу, чтоб не обидели тебя. Кун разживёшься и бросай свои потешки. Ну что это за ремесло для стоящего мужика? Бросай, а? — говорил Жердяй заплетающимся языком.

От таких речей Жихарь протрезвел. Больше к чаше не притрагивался, кусок в горло не лез, от нового знакомца кое-как отделался. Он-то принял слова князя за хмельную похвальбу. Собрался-де полоцкий князь наведаться к Варяжскому морю, взыскать новую дань с ливов, земгалов, латлагов. Оказалось, Всеслав замыслил иное, иное и презлое — пограбить Новгород. Жихарь родился в Новгороде, в нём и жил, пока не пристал к бродячим скоморохам. На Торговой стороне, на Рогатице имел свою избу, построенную ещё дедом. В той избе жила его Смеяна с двумя чадами. На миг представил Жихарь свою избу, объятую пламенем, жену в руках безжалостных татей. Свет померк в глазах скомороха. Не хлебосольный князь сидел во главе стола, но злобный оборотень, упырь, упивающийся человечьей кровью. Не лица видел вокруг себя, а зубастые волчьи пасти.

Упредить, непременно упредить!

Поход на Новгород Всеслав замыслил осенью. Сей город ремесленников и купцов затмевал Полоцк, тягался с Киевом. В своей гордыне новгородцы даже к князю относились, как к наймиту. Словно омерзительный грызун, зависть изнутри пожирала князя. Он — правнук Владимира, Рюрикович, не имел прав на киевский стол. Братья Ярославичи имели, но не он сам, ни его сыновья и внуки — нет. Так повелел их отец Ярослав, измысливший лествичное право. Сие они дали почувствовать во время совместного похода на торков. Особенно старался нынешний великий князь — Изяслав. Для него Всеслав был худородным боярином, коего из милости сажают за один стол с собой. Всеволод — хитрый лис, говорил приветливые слова, а в душе пренебрегал им, считал ничтожным. А чем Полоцк уступает Новгороду, Чернигову, Переяславлю? Его земли простираются до Варяжского моря. Беспокойными ночами, когда одолевают мысли одна причудливей и занозистей другой, Всеслав подумал: зачем ему киевский стол? Он Полоцк сделает главным городом Руси. Не сразу, но сделает. Он — Рюрикович, и он будет править Русью. Дабы возвеличить родовой город, построил Всеслав каменную церковь Софии. Но пуста была церковь. Не имелось в ней колоколов, икон, утвари, приличествующих главному русскому храму. Тогда и помыслил Всеслав о Новгороде. Всё, что нужно для полоцкой Софии, он возьмёт в новгородской. Заодно собьёт гордыню с Новгорода. Шибко вознеслись новгородцы, почитают свой город за главный город Руси. Для возвеличенья Полоцка он сделает Новгород захолустьем. Накажет за гордыню великого князя, изгнав из города его сына. Дружина верна ему, пойдёт, куда укажет. Знал Всеслав, людская кровь пьянит лучше крепкого мёда. Мечи и топоры его кметов уже не раз испробовали людской крови и жаждут вновь упиться ею. В киевских городках, у Варяжского моря, у Плескова его дружинники брали всё, что поглянулось завидущим глазам. Если в руках меч, ты — господин. И тебе принадлежит любое богатство. Новгород — богатый город, есть, чем поживиться.

Во двор гостеприимца скоморохи вернулись под утро крепко навеселе. Не обращая внимания на холод в выстывшей истобке, повалились спать. Жихарь затопил печь. Дождавшись брезга, напоил лошадёнку, задал овса, проверил упряжь, сани. Готов был пуститься в путь хоть сейчас, но глаза слипались, руки-ноги еле двигались, и вожак улёгся спать.

Солнце перевалило за темянник. Смеян разлепил зенки, помотал головой. Живо поднялся, сунул ноги в поршни; не надевая кожуха, в одной рубахе выскочил во двор. Прищурившись, поглядел на светило и, весело гогоча, обтёр лик снегом. Слепив снежок, вернулся в истобку и сунул холоднющий комок за шиворот Переяру. В истобке поднялась кутерьма.

Шуст ворчал:

— Чё за нрав у тебя, Смеян? Проснулся, сиди тихо. Почто всех перебудил?

— Грустко одному-то сидеть, — хохотнул весельчак.

Поёживаясь от холода и после вчерашнего, скоморохи поднялись с лежаков. Мешкотный медведеподобный Переяр, грохоча поленьями, затопил печь. Сноровистые Смеян с Родогором накрыли на стол. Выпили по чаше, набили рты хрусткой духмяной капустой с кропом и морковью. После капусты навалились на гусятину — княжьи поминки.

Сытно рыгнув, утёршись убрусом, Жихарь оглядел ватагу, сказал твёрдо:

— Медов, пива боле не пьём, завтрева в Новгород выезжаем.

У ватажников кусок в горле застрял. Родогор с усилием проглотил непрожёванную гусятину, поперхал, мотнул головой, спросил с подковыркой:

— Ты чего, Жихарь, ай, приснилось чего или перепил вчерась?

За Родогором загалдели все разом.

— Почто торопиться? Потеплеет — поедем.

— В Полоцке, вона, как привечают. От добра добра не ищут.

— Князь к нам благоволит, и кун дал, и поминок, седмицу кормиться можно.

Смеян насмешничал:

— По бабе заскучал? Ай, в Полоцке ласковых вдовиц не сыщется?

— В Новгороде нас тоже не тумаками потчуют — и сыты, и пьяны, — отвечал Жихарь.

Отделывался отговорками. Истинную причину возвращения в Новгород не раскрывал. Пускаться среди зимы в дальнюю дорогу от тепла и обильных кормов никому не хотелось. Уговоры не действовали, и вожак прибегнул к последнему средству:

— Не хотите ехать, и не надо. Как хотите, один поеду.

Проделать в одиночку зимой путь от Полоцка до Новгорода — предприятие небезопасное и сомнительное. Жихарь был упрям, да и причина была весомая. Над родным городом нависла беда. Угроза подействовала. Упрямство вожака было хорошо известно. И лошадь, и сани принадлежали Жихарю. Ходить пешком, таскать на себе весь скоморошичий скарб хотелось ещё меньше, чем нежданно-негаданно пускаться в дальний путь. В знак примирения выпили ещё по чаше.

Как ни терпелось новгородцу тронуться в путь, пришлось на день задержаться.

— Слушай, вожак, не знаю, чего тебе засвербело в Новгород торопиться, дело твоё, по мне всё едино, что Новгород, что Полоцк. Дак надо бы изготовиться. Серые встретятся, на твоей лошадёнке не уйти нам. А они сейчас в стаи сбились, — лениво говорил Родогор, глядя, как Жихарь исправляет упряжь.

Жихарь метнул взгляд на гудошника, дёрнул головой, сплюнул.

— Правду речешь. Ни пеньки, ни смолы нет, да и стрел надобно прикупить.

Следующий день готовили пламенники и горючие стрелы.

Прощаясь с хозяином, вожак почему-то сказал, что едут в Чернигов. Ватажники удивлённо переглянулись.

На Святках собрались уличанские мужики в избе своего старосты Мирона-ковача. Жил староста в большой избе с подклетью, ещё дед Мирона в ней новоселье справлял. В светлице в красном углу висела икона, под ней стоял пшеничный сноп, на полке — оберег, рогатый Велес. Выпили по чаше-другой заговорили вразнобой о наболевшем. Наболевшее и у кожемяк, и сапожников, и кузнецов было одно — мыто. Всех перекричал Валуй, большой мастер по черевьям для женских ног. От женского упрямства да привередливости поневоле крикуном станешь.

— На мытников никакого укорота не стало. Гребут в свои кошели. Ходили сапожники к воеводе Коснячке, и говорить не стал, и со двора взашей выгнали.

— Поставили козла капустник стеречь, а Коснячку — начальником над мытниками, — проворчал Мирон. — Мытники в свои кошели гребут, и боярскую скотницу не забывают, потому всегда правы будут. Гнать этого Коснячку надобно.

— Как ты его прогонишь? Его князь поставил.

— Значит, князя менять надо! — молвил Мирон и обвёл затрапезников тяжёлым взглядом исподлобья. — Ковачи с досюльщине в достатке жили. А при Изяславе скоро вольного ремественника от боярского холопа не отличишь.

Сообедники оторопело, даже жевать перестали, смотрели на старосту. Запустив всю пятерню в густые волосья, Валуй медленно произнёс:

— Как ты его прогонишь? Как без князя-то?

Борзята, собирая думы, отложил поросячье рёбрышко, обтёр убрусом жирные пальцы.

— Не-е. Без князя никак не мочно. Как мы решим, какому князю в Киеве сидеть? То князья решают, кому на великокняжеский стол садиться. Так Ярослав поставил.

— Так князь бы сам и правил, а то боярина-лихоимца поставил, — огрызнулся Мирон.

— Боярам дай волю, всех в своих холопов обратят.

— Вот-вот, а Изя слав им потакает. Гнать такого князя!

— Изяслава прогоним, а кого призовём?

— Да хоть бы Всеволода!

— Э-э, ещё не родился такой князь, чтоб за простую чадь, за людинов против бояр стоял!

Мирон грохнул кулаком по столу — чаши с мёдами, миса с жаревом подскочили. Ковач засопел, придавил кулаками столешницу.

— Ходила сестра-вдовица на княжий суд. Тягалась с боярином Горыней. Нешто княжий суд за вдовицу ремественника перед боярином заступится? Зареслав, зять мой, ещё в паздернике по заказу боярина отковал мечей, плугов на две гривны. Боярин заказ забрал, заплатить обещался на пятый день студня. Кун, мол, нету. В грудне, как санный путь наладится, ему из вотчины припасы привезут, он и расплатится.

— У боярина кун нету! — встрял Валуй. — Блядословил боярин, а твой зять поверил. Известно, боярину скотницу открыть — нож острый.

— В грудне беда приключилась — помер Зареслав, — продолжал Мирон. — Сестра с двумя чадами осталась. Грудень прошёл, студень идёт, вот и пятый день, и десятый. Боярин долг не отдаёт. Сестра — к боярину, тот и разговаривать не стал, через тиуна передал — отдал долг Зареславу. Сестру и со двора прогнали. Вдовица, известно, каждую резану считает, а тут — две гривны. Пошла на княжий двор правду искать. И во двор не пускают, и слушать не хотят. На третий день добилась — пустили. Призвали боярина. Тот с двумя послухами пришёл. На иконе Богородицы роту принёс — рассчитался с ковачем по уговору, а вдовица оговорила, неправедно куны получить хочет. Послухи подтвердили: боярин Горыня — человек честный, завсегда долги отдаёт, а вдовица его оговаривает. У сестры — ни видоков, ни ряда. Так и ушла, мало виру за оговор не наложили.

— Знать бы, что помрёт, ряд бы уложил, — посочувствовал Борзята, сказал, и сердце ёкнуло, сам с попом ряд не писал. Ну да, поп не боярин, кривду не сотворит.

— Дак, кто ж за две гривны видоков зовёт или ряд пишет? — Мирон отхлебнул полчаши. — Ты мне другое скажи. Вот боярин на иконе неправедную роту дал, а у него ни рука не отсохла, и ничем его Бог не наказал. Это как так?

— Он его на сковороду к чертям отправит, когда призовёт, — хмыкнул Валуй.

Мирон допил чашу, махнул рукой:

— Э-э, жить-то на этом свете надобно. Сходила сестрица в Печеры, — продолжал староста надрывным голосом, — поклонилась в ножки игумену Феодосию. Пожалел игумен вдовицу, добрый, милостивый муж, ничего не скажу Дал вдовице хлебов, брашна всякого полный куль. Ещё и мниха снарядил, донести припасы до дома. Путь-то от Печер неблизкий. Дак кажен день в Печеры не находишься.

— Ну и как она, сестрица-то твоя.

— Да как. Живёт помаленьку. Помогаю, чо ж я, родную кровь брошу. Ей, вишь, соромно было у меня кусок хлеба попросить. «У тебя, мол, своих едоков хватает».

Сообедники мотали всклокоченными головами, словно пытались вытрясти из голов тяжёлые думы. Усыпляли те думы хмельным. Выхода не видели. Как лихоимца притянуть к суду, коий вершат такие же лихоимцы? Выхода не было, в душе копилось нехорошее.

Мужики допили мёд, разошлись по домам. На дворе Святки, а на душе невесело.

Боярин Коснячко был правой рукой у великого князя. При отце его, Ярославе Мудром, сидел Коснячко с самого края лавки, когда князь скликал бояр думу думать. На рати боярин в сторонке, зато в городе — голова. По наветам его не один боярин съехал с Киева в вотчину. Бояре и не заметили, как Коснячко возвеличился. Ни одно дело без его совета князь не вершил, змеёй вполз в его душу. Доверил ему сбор мыта. Усердно собирал мыто Коснячко, себя не забывал. Невзлюбили боярина Коснячку в Киеве — и чадь, и купцы, и бояре. Тому и горя мало, стыд на вороту не виснет, а скотницы златом-серебром набиваются.