Ксенос и фобос

Александр Карнишин

Люди исчезали, пропадали, терялись всегда. Статистика знает точные цифры. Но в этом уральском городе, крупном областном центре, началась настоящая эпидемия исчезновений. Конечно, в реальности нет ни этого города (хотя многие вспомнят, как он называется на самом деле), ни этих событий.

© Александр Карнишин, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

— Видите ли, в то время я уже верил в

Посещение, но я никак не мог заставить себя поверить

паническим корреспонденциям о горящих кварталах,

о чудовищах, избирательно пожирающих стариков и

детей, и о кровопролитных боях между неуязвимыми

пришельцами и в высшей степени уязвимыми, но неизменно

доблестными королевскими танковыми частями.

А. и Б. Стругацкие. Пикник на обочине

Ксенофобия (от греческих слов Xenos (чужой) и Phobos (страх) —

навязчивый страх перед другими людьми, а также ненависть,

нетерпимость к кому-либо или чему-либо чужому, незнакомому,

непривычному.

Пусть это будет прологом, хоть и не рекомендуется начинать книгу со сцены похмелья

Просыпаться было очень тяжело и болезненно. Просыпаться было просто мутно и тошно. Во рту буквально саднило от сухости — видимо, храпел всю ночь, лежа на спине, открыв рот и закинув голову за подушку. Шею ломило. Наверное, от того же. Голова кружилась, даже лежа, не двигаясь. Глаза упорно отказывались открываться — веки были тяжелыми и как будто даже шершавыми изнутри.

«Приехали уже, что ли?»

Поезд где-то стоял, и видно давно уже, потому что слишком тихо и пусто было в купе, в котором еще вчера вечером они так душевно пообщались с какими-то командировочными из столицы.

— Вставай, сука! — и чем-то твердым в бок.

Ох… Это еще что такое? Больно же!

Василий с трудом открыл глаза и уставился в верхнюю полку, пытаясь сфокусировать взгляд. Голова сразу закружилась еще сильнее.

— О-о-ой…, — простонал он.

— Что, падла, может, похмелиться тебе принести-подать? Встать, я сказал!

Огромная волосатая рука с засученным серым рукавом собрала рубаху на груди, скомкала, и стащила его на пол между нижними полками. Перед глазами все поплыло, внутренности подскочили к горлу, зашевелились где-то сразу под кадыком, и с большим трудом удалось оставить их где-то внутри. Судорожно сглотнув, Василий тяжело поднял глаза от грязного коврика, в который уткнулся носом. Перед ним возвышались две пары высоких черных ботинок, переходящих еще выше в мешковатые темно-серые форменные брюки. Осторожно, стараясь не мотнуть головой, он как жук повозился, неуклюже переворачиваясь на спину, присел на корточки…

— Ох, блин…

— Это он, он, — испуганно защебетала за спинами крупных мужиков в форме и с короткими автоматами, выглядевшими какими-то игрушечными в их здоровенных руках, проводница, еще вечером умильно улыбавшаяся подвыпившим мужикам, радушно приглашающим ее в свое купе.

— Документы! Эй, ты, чмо похмельное, документы какие есть? Слышь, ты!

— Ща-а-а…, — сухой язык совсем не двигался. Губы потрескались от жажды. Что же они вчера такое пили-то? Ядреное такое… Термоядерное, черт его… И почему все ушли, бросив его одного? Или же он так был пьян, что даже разбудить не смогли? Что вообще происходит? И почему здесь милиция? Проводница, видать, вызвала? Вот ведь гадость-то какая…

— Побыстрее, — раздался скучный голос из коридора. — Поторопите его, ребята.

— Ых-х-х…, — только и смог выдохнуть Василий, когда твердый носок ботинка метко врезался прямо в копчик. — А-а-а! Больно же!

— Шевелись, козел! Документы есть?

— Вот, паспорт…, — механически вытянул, с трудом повернувшись к дверям, из кармана висящей на вешалке куртки кожаную обложку, протянул не глядя в сторону двери.

Пролистали быстро:

— Ага, точно, наш клиент. На выход!

— А что, собс-с-сно, случилось?

— Вперед, говорю! Заждались уже, мать твою!

— Вещи… мои… Ик! — Василий стыдливо прикрыл рот рукой, пытаясь одновременно другой приподнять полку.

— Забудь, — пинок в бок. — Забудь, м-м-мать… Бегом! Бегом, сказано!

Пинками и тычками его выгнали в коридор и, толкая все время твердым и каким-то острым стволом автомата в спину, погнали к выходу. Проводница юркнула в соседнее купе и выглядывала оттуда испуганной мышкой.

Василий, покачиваясь от стены к стене в узком коридоре, перебирал ногами «на автомате», так же автоматически нашаривал рукава наброшенной второпях куртки и одновременно пытался хоть что-то понять. Что случилось-то этой ночью? Почему — милиция? И вообще…

Поезд стоял не у вокзала, а где-то, вроде, на сортировочной, что ли. Рельсы разлиновали серыми параллелями большую площадь. Стояли рядом еще какие-то составы. И у каждого стояла милиция. Выводили под серым мелким дождем каких-то людей, грузили в два небольших автобуса с закрашенными белой краской окнами, и один уже резво тронулся с места, клубя пылью и соляркой. В другой впихнули Василия. Стоявший в проходе милицейский чин что-то черкнул в своей тетради, толкнул его молча на свободное место на переднем сидении, еще раз окинул взглядом наполненный тихими молчаливыми людьми автобус, крикнул сидящему в конце автоматчику:

— Смотри тут! — и выскочил.

Вместо него вошел один из тех, что гнали Василия, и присел на верхнюю ступеньку. Двери закрылись, автобус сразу тронулся.

— А что тут такое? Что случилось-то? — шепотом спросил Василий у соседа.

— Молчать! Не разговаривать! — тут же откликнулся милиционер, пошевелив со значением стволом автомата.

Пролетев на скорости станцию — точно, Сортировочная! — автобус повернул направо, к лесу.

Поезд за их спинами дернулся, лязгнул сцепками, гуднул коротко и плавно двинулся вперед, к мосту через Каму, продолжая свой маршрут. Через полчаса, а то и всего через двадцать минут он остановится у вокзала, люди потянутся к выходу, их будут встречать родственники…

Так его же будут встречать!

— Товарищ сержант, — приподнялся с места Василий. — А как же — вещи-то мои? И потом, меня же встречать… Ох!

Удар в спину перешиб дыхание. Поскуливая на выдохе от боли, он сполз на сидение.

— Всем молчать! — проорал подошедший сзади автоматчик. — Молчать, мать-перемать, а то я сам не знаю, что с вами сделаю! И ничего мне за это не будет, с-с-суки!

— Сядь, — лениво бросил, поднимаясь со ступенек в салон, сержант.

Он встал в проходе, придерживаясь левой рукой за поручень. Правая крепко держала автомат, направленный на бывших пассажиров поезда.

— Для информации. Запомните: с этого момента вы в нашем праве. Мы — ваши командиры и ваши защитники, — спокойно и размеренно, без улыбки, которая была бы принята за издевку, а все сказанное — за глупую шутку, чеканил он слова. — Если бы не мы, то еще неизвестно, что и как с вами было бы. Но и мы здесь не каменные… Поэтому, сказано вам молчать, значит — молчать. Скажем, кричать — закричите. Ясно?

Все молчали, смотря на него с испугом и непониманием.

— Да-а-а… Совершенно необученный народ… Ну-ка, тормозни, — повернулся он к водителю. Тот послушно остановил автобус.

— Еще раз спрашиваю: ясно? — левой рукой направил ствол автомата прямо в лица, обращенные к нему, а правой громко, напоказ, щелкнул предохранителем.

— Ясно, ясно, — закивали торопливо бывшие пассажиры поезда.

— Не вижу ясности, — поскучнел лицом сержант. — Будем тренироваться, пока не достигнем консенсуса. Всем ясно?

— Яс-но! — хором, как в школе.

— Ну, слава богу… Я уж думал — совсем идиёты тупые… Тронулись!

И автобус, плавно тронувшись, быстро набрал скорость, удаляясь от населенных мест.

Василий тупо смотрел прямо перед собой, мучаясь от тяжкого похмелья, мешающего нормальному течению мыслей. Но это же не сон! Синяк теперь будет во всю спину, это точно — к доктору не ходи. И от пинков тоже… Переворот, что ли, какой-то, пока ехал? Но с чего бы? Или как в кино — налет на поезд, что ли?

Он приезжал в свой город два раза в год из Москвы, в которой «зацепился» за работу, и из которой пока не собирался уезжать. Приезжал, потому что родители стали уже старыми, и каждый их день рождения мог стать последним. Вот и в этот раз зимой он приезжал к отцу, а теперь, в июне, к матери.

Погода, как и обещали в прогнозах на эти дни, была не жаркая. В переднее стекло автобуса начал моросить мелкий дождь, почти туман, стекая по краям и мешая увидеть, где же проезжают. Но Василию погода вовсе была не интересна. К родителям он ехал не отдыхать, почти как на работу. Надо было сидеть, улыбаться, выслушивать в тысячный раз истории о болезнях и жалобы на старость, утверждать, что ничуть они не постарели, убеждать их, что у него все хорошо, успокаивать, веселить…

Старший брат всегда встречал его на вокзале, рассказывал последние новости. И кого он теперь встретит там, на вокзале, когда поезд подъедет? Они же почти доехали! Это же практически его родные места! Холмы, сосны эти. Станция. До нее же пешком иногда доходили от дома, когда гуляли пацанами по окрестностям.

Василий повернулся, было, опять к соседу, так же мрачно смотрящему куда-то в пространство, но на его движение тут же среагировал сержант. Он с интересом, наклонив по-собачьи набок голову, посмотрел на Василия, шевельнул со значением рукой с автоматом, и тот снова молча уставился перед собой: должны же они — кто это «они», интересно? — когда-то им объяснить, что и как случилось. И почему с ними вот так? И вообще…