Человек с того смеха

Александр Каневский, 2016

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГРУСТНОГЛАЗЫЕ ИСТОРИИ

«НА ЗОЛОТОМ КРЫЛЬЦЕ СИДЕЛИ…»

Все любят вспоминать своё детство. А я наоборот: стараюсь его забыть. Только одна считалочка из памяти не идёт:

«На золотом крыльце сидели

Царь, царевич, король, королевич,

Сапожник, портной…

Кто ты такой?»…

Я всегда выбирала королевича, но мама учила, что надо выбирать сапожника, потому что в наше время сапожники живут лучше, чем короли.

За меня всё всегда решали родители.

Когда мне исполнилось пять лет, они захотели учить меня играть на дедушкиной скрипке.

— У ребёнка абсолютное отсутствие слуха, — определила учительница музыки, когда я ей прогнусавила «В лесу родилась ёлочка».

— Это ничего, — успокоила её мама. — Я вам хорошо заплачу, научите её слуху.

Видно, учительнице очень нужны были деньги — меня стали по вечерам к ней водить. До сих пор с ужасом вспоминаю эти уроки: я рыдала, скрипка визжала, а учительница лежала. Однажды усилием воли она поднялась, перевязала голову полотенцем и взмолилась:

— Я вам хорошо заплачу, только заберите ребёнка — у меня начинается менингит.

На этом музыка закончилась, но начались уроки иностранного языка, причём японского, чтобы всех друзей переплюнуть. Нашли какого-то самурая из Одессы, который носил кимоно и гнал самогон из риса. Он потребовал такую плату, что мама в ужасе переспросила по-японски:

— Сикоко, сикоко?..

Пятиклассницей я пошла с подружками на ипподром. Меня посадили на длиннохвостого красавца. Замирая от страха и восторга, я проехала на нём по зелёному полю и на всю жизнь заболела лошадьми. По ночам мне снилось, что я летаю над городом на огненном скакуне. Я умоляла маму записать меня в конноспортивную школу, но и она, и папа, и дедушка, и бабушка хором запричитали:

— Упадёшь! Убьёшься! Сломаешь шею!..

— Даже если ты и выживешь, у тебя будут кривые ноги, — припугнул папа.

— А вот и нет! Все наездницы стройные!

— Это их гримируют. А на самом деле у них ноги, как два коромысла.

И папа процитировал мне куплет из старинной песни, в которой молодой казак приветствует свою невесту:

«Я возвернуся с дороги

И расседлаю коня…

«Здравствуй, моя кривоногая,

Ещё кривоногей, чем я.»

Спустя годы я узнала, что песню сочинил сам папа, в соавторстве с бабушкой. Но тогда этот куплет произвел на меня впечатление, и я перестала пробиваться на ипподром. Но ещё много лет меня нельзя было оторвать от телевизора, когда показывали конные соревнования.

Однажды, уже учась в институте, куда я поступила по настоянию папы и мамы, я случайно попала на какой-то эстрадный концерт. После музыкального вступления на сцену вышел молодой конферансье, и у меня запрыгало сердце: именно таким я представляла себе королевича из моей детской считалочки… Я сидела в первом ряду, он увидел меня и чуть не проглотил микрофон. Больше он уже ни на кого не смотрел, все свои шутки адресовал только мне. Но я не смеялась. Я сидела оглушённая и счастливая и только завидовала стойке микрофона, потому что он держал её за талию.

В антракте я выскочила на улицу, добежала до цветочного киоска, отдала все свои деньги за букет гвоздик и вернулась, когда все артисты пели прощальную песенку. Он тоже пел, но лицо у него было несчастное. Когда я протянула ему цветы, он схватил меня за руки и уже не отпускал до закрытия занавеса.

Мы провели вместе этот вечер и все другие вечера после его концертов. Мы сидели на скамейке и целовались, а я смеялась, сама не знаю почему. Он объяснил, что это до меня только сейчас дошли его шутки.

Когда я сообщила обо всём родителям, произошло что-то вроде ташкентского землетрясения. Папа затопал ногами и закричал:

— Кто?.. Конферансье?.. Пока я жив, оно к нам в дом не войдёт!

Мама пыталась сохранить дружеский тон:

— Доченька, поверь: вы не построите семью — артисты полжизни проводят на гастролях.

— Я буду ездить с ним и помогать ему в концертах. Этого мама не выдержала и закричала:

— В эстрадных концертах?.. Ты?!.. Через мой труп! Через папин труп! Через трупы дедушки и бабушки!..

От такого количества трупов мне стало плохо. Родители заперли дверь и не выпускали меня. Я пыталась вылезти через окно — меня оттащили. Я молила, рыдала, кричала, потом впала в апатию и неделю пролежала в постели. И сдалась. Меня ведь не научили бороться, поэтому я покорилась.

Прошёл ещё один год. Я стала девицей на выданье, и родители начали поспешно искать мне мужа. Однажды дед привёл в дом своего зубного техника, который принёс шампанское и о чём-то долго шептался с папой. После его ухода я узнала от деда, что техник хочет на мне жениться.

— Но он мне не нравится, — запротестовала я.

Дед рассердился и вытащил из стакана свою вставную челюсть.

— Не заговаривай мне дёсны! Посмотри, какая работа!

— У нас разные интересы, — пыталась я найти поддержку у мамы, — ему же целых сорок лет.

— Ну, и что? — удивилась мама. — У мужчин это переходный возраст: они переходят от жены к жене. Так что скорее выходи, а то уведут.

Я подумала: какая разница, этот или другой — и согласилась.

Свадьбу справляли пышно, в лучшем ресторане. Пришли все стоматологи нашего города и весь вечер пили за золотые руки моего мужа.

Живём мы мирно, спокойно. У нас большая квартира, гараж, дача, машина. Мама и папа счастливы, дедушка и бабушка тоже. Институт я бросила, сижу дома, смотрю за ребёнком. По вечерам помогаю мужу: кипячу инструменты, расфасовываю цемент, кладу зубы на полку. По субботам ходим к его родителям, по воскресеньям — к моим. Конноспортивные соревнования я больше не смотрю, на эстрадные концерты с тех пор ни разу не ходила… Вы спросите, зачем на концерт пришла?.. Увидела его фотографию на афише, захотелось гвоздики подарить, как тогда… Нет, нет, не сама — я через билетёра передам…

Не люблю своё детство. Стараюсь его забыть. Почти забыла. Только одна считалочка из памяти не идёт:

«На золотом крыльце сидели

Царь, царевич, король, королевич»…

СЕСТРА ИЗ ПАРИЖА

«Одиночество — это когда в доме есть телефон, а звонит будильник»

Фаина Раневская.

Эту историю рассказал мне мой покойный друг, замечательный кинорежиссёр и яркий, искромётный человек Яков Сегель. Он обожал Фаину Георгиевну Раневскую, часто бывал у неё дома и потом, переполненный впечатлениями, делился ими со мной. Я в те годы ещё жил в Киеве, но уже большую часть своей жизни проводил в экспрессе «Киев-Москва» и в Московских гостиницах, целенаправленно охмуряя редакции газет, издательства, Телевидение — постепенно внедряясь в жизнь столицы. Поэтому я уже имел возможность познакомиться с Фаиной Григорьевной и, для раскачки, перед историей Сегеля, расскажу о двух своих последних встречах с ней.

Первая произошла в начале шестидесятых, в ресторане старого, ещё не сгоревшего Дома Актёра на улице Горького. Как всегда, он был переполнен. Предварительно заказав столик, мы ужинали, я, брат Леонид и несколько наших друзей. В зал вошла Раневская в сопровождении трёх актёров из театра «Моссовета», в котором она тогда служила. Пришли они после спектакля в надежде поужинать, но свободных мест, как я уже сообщил, не было. Мы решили потесниться, и я пригласил Фаину Георгиевну и её спутников за наш столик. Когда они рассаживались, мне принесли моё любимое блюдо: распластанного на тарелке «цыплёнка Табака». Увидев его, Фаина Георгиевна громко прокомментировала:

— Эта курочка приготовилась любить!

Естественно, и мы все, и сидящие за соседними столиками, громко расхохотались, после чего я растеряно решал, могу ли съесть своего любимого цыплёнка или должен любить его «платонически».

Следующая встреча произошла уже попозже, в конце тысяча девятьсот шестьдесят шестого года. В театре «Моссовета» готовили к выпуску спектакль «Странная миссис Севидж». Ставил спектакль великолепный режиссёр Леонид Викторович Варпаховский, в прошлом учёный секретарь Мейерхольда, отпахавший восемнадцать лет в сталинский лагерях, но каким-то чудом сохранивший свой талант, оптимизм, любовь к людям и неиссякаемое чувство юмора. Несмотря на разницу возрастов в двадцать пять лет, мы очень дружили, часто общались, ездили вместе отдыхать в Прибалтику и там лихо проводили время, причём, заводилой всех придумок, розыгрышей и весёлого «хулиганства» был он.

Когда я утром позвонил ему и сообщил, что прибыл в столицу, он попросил меня немедленно приехать в театр, чтобы успеть посмотреть репетицию: послезавтра показ на публике и сдача спектакля — он очень нервничает. Конечно, через полчаса я уже был в театре.

Начался прогон. В спектакле участвовали очень хорошие, известные артисты, которые прекрасно играли свои роли, но… Но когда появилась Раневская, у меня возникло ощущение, что на сцене куклы, а она — кукловод, она — Гулливер, она — гениальна, поэтому ни с кем не соизмерима.

Когда первое действие окончилось, я рассказал Варпаховскому о своём впечатлении.

— Сашенька, — взмолился он, — пожалуйста, скажите это всё ей — она меня измучила: ей то не нравится, это не нравится, требует переделок, а послезавтра сдача спектакля!..

Когда мы вошли в грим-уборную к Раневской, я с чувством произнёс:

— Фаина Георгиевна, я вас всегда любил, но после этого спектакля я восхищён, я в восторге, вы заполнили сцену, вы — кукловод, которому тесно на ширме, вы…

— Голубчик, — прервала меня Раневская, — пожалуйста, сядьте, вдохните воздух и медленно повторите всё, что вы сказали, медленно и с чувством — я обожаю, когда меня хвалят, о-бо-жа-ю!

Премьера прошла на ура, гремел хор восторженных отзывов и зрителей, и критиков, но она всё равно была не довольна: «Не так, не то, не получилось, не доделано»… И это повторялось всегда, после каждого спектакля: беспощадная требовательность к себе — свойство большого, истинного таланта!

А теперь перейдём к истории, рассказанной Яковом Сегелем. Но сначала сведенье для тех, кто не знает: в 1917 году, когда вся её семья удирала от революции, двадцатилетняя Фаина, отравленная любовью к театру, отказалась эмигрировать и осталась в перевёрнутой России, одна-одинёшенька, без родителей, без родных и близких. Так и прожила все эти годы, оторванная от семьи.

В конце пятидесятых, её отыскали родственники и она смогла выехать в Румынию и повидалась с матерью, с которой рассталась сорок лет назад. Сестра Изабелла жила в Париже. После смерти мужа её материальное положение ухудшилось и она решила переехать к знаменитой сестре, которая, как она предполагала, при всех её званиях и регалиях, купается в роскоши.

Обрадованная, что в её жизни появится первый родной человек, Раневская развила бурную деятельность и добилась разрешения для сестры вернуться в СССР.

Счастливая, она встретила её, обняла, расцеловала и повезла домой. Они подъехали к высотному дому на Котельнической набережной.

— Это мой дом, — с гордостью сообщила Фаина Георгиевна сестре.

Изабелла не удивилась: именно в таком доме должна жить её знаменитая сестра. Только поинтересовалась:

— У тебя здесь апартаменты или целый этаж?

Когда Раневская завела её в свою маленькую двухкомнатную квартирку, сестра удивлённо спросила:

— Фаиночка, почему ты живёшь в мастерской а не на вилле?

Находчивая Фаина Георгиевна объяснила:

— Моя вилла ремонтируется.

Но парижскую гостью это не успокоило.

— Почему мастерская такая маленькая? Сколько в ней «жилых» метров?

— Целых двадцать семь, — гордо сообщила Раневская.

— Но это же тесно! — запричитала Изабелла. — Это же нищета!

— Это не нищета! — разозлилась Раневская, — У нас это считается хорошо. Этот дом — элитный. В нём живут самые известные люди: артисты, режиссёры, писатели. Здесь живет сама Уланова!

Фамилия Уланова подействовала: вздохнув, Изабелла стала распаковывать свои чемоданы в предоставленной ей комнатушке. Но она так и не смогла понять, почему этот дом называется элитным: внизу кинотеатр и хлебный магазин, ранним утром грузчики выгружали товар, перекрикивались, шумели, устраивали всем жильцам «побудку». А вечерами, в десять, в одиннадцать, в двенадцать оканчивались сеансы и толпы зрителей вываливались из кинозала, громко обсуждая просмотренный фильм.

— Я живу над «хлебом и зрелищами», — пыталась отшучиваться Фаина Георгиевна, но на сестру это не действовало.

— За что тебя приговорили жить в такой камере?.. Ты, наверное, в чём-то провинилась.

В первый же день приезда, не смотря на летнюю жару, Изабелла натянула узорчатые чулки, надела шёлковое пальто, перчатки, шляпку, побрызгала себя «Шанелью», и сообщила сестре:

— Фаиночка, — я иду в мясную лавку, куплю бон-филе и приготовлю ужин.

— Не надо! — в ужасе воскликнула Раневская. В стране царили процветающий дефицит и вечные очереди — она понимала, как это подействует на неподготовленную жительницу Парижа. — Не надо, я сама куплю.

— Фаиночка, бон-филе надо уметь выбирать, а я это умею, — с гордостью заявила Изабелла и направилась к входной двери. Раневская, как панфиловец на танк, бросилась ей наперерез.

— Я пойду с тобой!

— Один фунт мяса выбирать вдвоём — это нонсенс! — заявила сестра и вышла из квартиры.

Раневская сделала последнюю попытку спасти сестру от шока советской действительности.

— Но ты же не знаешь, где наши магазины!

Та обернулась и со снисходительной улыбкой упрекнула:

— Ты думаешь, я не смогу найти мясную лавку. И скрылась в лифте.

Раневская рухнула в кресло, представляя себе последствия первой встречи иностранки-сестры с развитым советским социализмом.

Но говорят же, что Бог помогает юродивым и блаженным: буквально через квартал Изабелла Георгиевна наткнулась на маленький магазинчик, вывеска над которым обещала «Мясные изделия». Она заглянула во внутрь: у прилавка толпилась и гудела очередь, потный мясник бросал на весы отрубленные им хрящи и жилы, именуя их мясом, а в кассовом окошке, толстая кассирша с башней крашенных волос на голове, как собака из будки, периодически облаивала покупателей.

Бочком, бочком Изабелла пробралась к прилавку и обратилась к продавцу:

— Добрый день, месье! Как вы себя чувствуете?

Покупатели поняли, что это цирк, причём, бесплатный, и, как в стоп-кадре, все замерли и затихли. Даже потный мясник не донёс до весов очередную порцию «мясных изделий». А бывшая парижанка продолжала:

–… Как вы спите, месье?.. Если вас мучает бессонница, попробуйте перед сном принять две столовых ложки коньячка, желательно «Хенесси»… А как ваши дети, месье? Вы их не наказываете?.. Нельзя наказывать детей — можно потерять духовную связь с ними. Вы со мной согласны, месье?

— Да, — наконец, выдавил из себя оторопевший мясник и в подтверждение кивнул.

— Я и не сомневалась. Вы похожи на моего учителя словесности: у вас на лице проступает интеллект.

Не очень понимая, что именно проступает у него на лице, мясник, на всякий случай, смахнул с лица пот.

— Месье, — перешла к делу Изабелла Георгиевна, — мне нужно полтора фунта бон-филе. Надеюсь, у вас есть?

— Да, — кивнул месье мясник и нырнул в кладовку. Его долго не было, очевидно, он ловил телёнка, поймал его, зарезал и приготовлял бон-филе. Вернулся уже со взвешенной и завёрнутой в бумагу порцией мяса.

— Спасибо, — поблагодарила Изабелла. И добавила: — Я буду приходить к вам по вторникам и пятницам, в четыре часа дня. Вас это устраивает?

— Да, — в третий раз кивнул мясник.

Расплачиваясь в кассе, Изабелла Георгиевна порадовала толстую кассиршу, указав на её обесцвеченные перекисью волосы, закрученные на голове в тяжёлую башню:

— У вас очень модный цвет волос, мадам, в Париже все женщины тоже красятся в блондинок. Но, позвольте посоветовать: вам лучше распустить волосы, чтоб кудри лежали на плечах: распущенные волосы, мадам, украсят ваше приветливое лицо.

Раздался треск рвущихся щёк — это кассирша попыталась улыбнуться.

Когда, вернувшись домой, Изабелла развернула пакет, Фаина Георгиевна ахнула: такого свежайшего мяса она давно не видела, очевидно, мясник отрезал его из своих личных запасов.

— Бон-филе надо уметь выбирать! — гордо заявила Изабелла.

С тех пор каждый вторник и каждую пятницу она посещала «Мясные изделия». В эти дни, ровно в четыре часа, мясник отпускал кассиршу, закрывал магазин, вешал на дверь табличку «Переучёт», ставил рядом с прилавком большое старинное кресло, купленное в антикварном магазине, усаживал в него свою дорогую гостью, и она часами рассказывала ему о парижской жизни, о Лувре, о Эйфелевой башне, о Елисейских полях… А он, подперев голову ладонью, всё слушал её, слушал, слушал… И на лице его вдруг появлялась неожиданная, наивная, детская улыбка…

— Я не знаю, — заключил свою историю Яков Сегель, — поняла ли Изабелла Георгиевна в каком спектакле она участвовала, но свою роль она исполняла искренне и достоверно…

Добавлю от себя: но не долго — очень скоро сестра тяжело заболела, умерла, и Фаина Георгия опять осталась одна. Но теперь, после ощущения радости от присутствия рядом близкого, родного человека, она особенно остро почувствовала своё одиночество. Когда её заваливали букетами цветов и признавались в любви, она грустно произносила: «Все любят, а в аптеку сходить некому».

Одиночество убивало настроение и съедало здоровье. Навалившаяся старость душила её в своих объятиях. Одно из её крылатых высказываний: «Старость — это свинство. Это невежество Бога, когда он позволяет доживать до старости.» На вопрос «Как вы себя чувствуете?» отвечала: «Симулирую здоровье» или: «Я себя чувствую, но плохо».

И завершу я эту историю одним из последних её афоризмов. Точнее, это не афоризм — это крик души:

«Будь проклят этот талант, который сделал меня одинокой!»

Её одиночество окончилось на Новом Донском кладбище, где, по её завещанию, она похоронена рядом с сестрой — теперь они навсегда вместе.

СИАМСКИЕ БЛИЗНЕЦЫ

Мы даже не похожи. Я — смуглый, кудрявый, черноволосый, у меня нос с горбинкой, а он — бледнолицый, курносый, белобрысый, волосы торчат, как веник.

— Отойди, — кричит, — от тебя чесноком пахнет!

А как я отойду? Только вместе с ним, этим хамом и лгуном: я ведь чеснок просто так не ем, только в котлетах, которые он же у меня и отбирает. А уж насчёт «пахнет», то это я должен волком выть: от него так перегаром несёт, что комары к нему только в противогазах подлетают. Все свои деньги я трачу на духи и дезодоранты, до тех пор обливаюсь, пока он их у меня не выхватит и не выпьет. Он же алкаш, ханыга, с утра уже пьян. А я спиртное даже видеть не могу, у меня печень слабая. Он напивается, а меня тошнит.

Вмешивается во все мои дела и в разговоры — он же всё слышит, всё при нём происходит. Даже по телефону не посекретничаешь — его ухо рядом. Я бы его отлупил, но боюсь: мы в детстве часто дрались, и он всегда побеждал: его рука — правая. И вообще, он более спортивен, чем я. Гирю выжимает, гантели. Когда делает приседания, я сопротивляюсь, хочется книжку дочитать. А он ухмыляется: «Спасибо за дополнительную нагрузку», навалится всей массой и к земле прижимает. Зато, когда на турнике подтягивается, я злорадствую: ему приходится и меня тащить.

И вера у нас тоже разная. Но вера — это условность: ни он, ни я в храмы не ходим, нас не приучили. Он меня в церковь не зовёт, а его в синагогу трактором не затащишь. Он о своей вере вспоминает только для того, чтобы меня нехристем обозвать. Хотя, когда его крестили, и меня в купель плюхнули, так что неизвестно, кто из нас больший нехристь. А обрезание, из нас двоих, сделали ему. Да, да! Это мой Бог его наказал: в юности у него пипка воспалилась, писать не мог, вот его и обкорнали. Он с тех пор в баню не ходит, свой обрез от всех прячет, если б мог, он бы его в футляре носил. И за это меня ещё больше ненавидит.

Его послушать, если б не я, он бы уже бегал быстрее всех, прыгал, рекорды ставил. Я, видите ли, вишу на нём тяжким грузом и мешаю его совершенствованию. Я кричу:

— Ты без меня никогда бы в Университет экзамены не сдал!

— А тебя, — отвечает, — без меня туда бы никогда не приняли!

— Это почему?

— По профилю! — и хохочет издевательски. — Ты вообще должен быть счастлив, что я тебя рядом терплю… Прекрати скрипеть!

Это он орёт, когда я на скрипке играю. И чтобы заглушить, включает свою любимую песню:

…Без меня тебе, любимый мой

Лететь с одним крылом…

Он знает, что я о такой пошлости умереть могу, и назло крутит её с утра до вечера.

Думаете, мы всегда враждовали?.. Нет, раньше ничего подобного не было. Когда дом строили, помогали друг другу — как же построишь, если врозь?.. И когда от грабителя отбивались, тоже дружно… Я где-то читал, что трудности сплачивают, а что, мол, у нас сейчас всё хорошо, поэтому грызёмся. Но, если всё, что сейчас происходит, это хорошо, то мне страшно подумать, что будет, когда станет плохо!.. И где это хорошо?..Дом наш из-за вражды нашей заброшен и неухожен, крыша течёт, штукатурка отваливается, полы прогнили. Крысы, моль, тараканы… Но ему это не мешает. Ему я мешаю, я во всём виноват. И за то, что дом рушится, что крысы паркет грызут… В холодильнике пусто — я сожрал. В доме кто-то кашлянул — я заразил. Картина с гвоздя сорвалась — я сбросил… Вместо того, чтобы вместе дом спасать, он со мной с чёты сводит.

— Я тебе завтра все зубы выбью!

Это он каждый день угрожает. И хотя завтра забывает о своей угрозе, но я-то всю ночь не сплю, нервничаю. На следующий день снова, из-за какой-нибудь ерунды:

— Я тебе завтра башку сверну!

И так всю жизнь, в постоянном страхе: свернёт или не свернёт?..

Если на то пошло, то это он ко мне, как пиявка, присосался. Я в университете лучшим студентом был, меня на всех собраниях в президиум выбирали, а он, прилипала, рядом сидел… Меня путёвкой в Сочи наградили — пришлось и ему давать, чтоб он мог съездить. Я — мастер спорта по шахматам, во всех международных соревнованиях участвую — и его посылают, тренером оформили. У меня над доской лоб трещит, а он сидит рядом, делает умное лицо, а потом цветы принимает, репортёрам позирует. И его все поздравляют с моей победой, как великого тренера-наставника. А он из всей шахматной терминологии только одно слово знает: «мат-перемат»… А с девушками как встречаться? Я назначаю свидание, и он со мной прётся. Я шепчу нежные слова, а он орёт: «Звук! Не слышно!»… Я её своей левой к себе прижимаю, а он, своей правой, её по бёдрам поглаживает.. И когда мы расписывались, он рядом, третьим стоял. И в первую брачную ночь с нами остался. Я его молю:

— Закрой глаза, спи.

— Не могу спать, — ухмыляется, — когда рядом наша жена лежит.

И глаза нараспашку до утра. Жена меня целует и шепчет:

— Иди ко мне.

А как идти? Вместе с ним?.. Лежу и губы кусаю, чтоб не заплакать. И так — все ночи, целый год, у нас потому и ребёнка не было. А потом жена от меня ушла. К нему. Когда я уснул, взяла и перелезла, слева направо. А ему-то не стыдно — лежу и всю ночь шею в сторону выворачиваю, глаза зажмуриваю, чтоб не видеть, что он с ней вытворяет.

— Как ты могла? — спрашиваю.

— Я устала, — отвечает. — Надоело жить и всего бояться. Мне опора нужна, дом и его хозяин.

— Но это наш, общий дом, мы его вместе строили.

— Всё равно ты здесь квартирант. Настанет день, и тебя отсюда выгонят.

— Это невозможно, мы так срослись.

— С кровью оторвут и пинком под зад. А ты даже не станешь протестовать — в тебе гордость потеряна, раз соглашаешься так жить.

Очень меня эти её слова до сердца достали. Не смог я больше терпеть, решил ему отомстить. Яд у меня был, стрихнин. Когда у нас крыс травили, я пакетик этого порошка спрятал, Тогда ещё сам не знал зачем, но, видно, подсознание подсказало. За столом мы сидим, понятно, рядом. Когда он отвернулся, я ему весь пакетик в суп вытряхнул. Съел он его. Побледнел, на лбу пот выступил. А потом согнулся пополам и как взвоет. А у меня, поверьте, ни жалости, ни раскаянья — так я его возненавидел. Смотрю и тихо радуюсь: наконец, избавился. А потом чувствую, и у меня на лбу пот выступает. Потом внутри будто гвозди забивать стали, с хватился я за живот и тоже взвыл: кровообращение-то у нас общее, постепенно отрава и до меня дошла. Отвезли нас обоих в больницу, обоим промывание сделали, капельницы поставили, мне в левую руку, ему в правую — еле нас откачали.

Понял он, что это я нас чуть не уконтрапупил, и говорит:

— Так дальше жить нельзя. Если не разделимся, ночью одновременно друг друга передушим.

А чтобы разделиться, нужно было операцию тяжёлую перенести, очень опасную. Нам её когда-то один хирург предлагал, но предупредил, что шансов остаться в живых один из десяти. Мы тогда в один голос отказались, боялись риска, думали и так проживём. Но теперь поняли, что больше не выдержим, лучше смерть, чем такое существование.

… Везут нас на каталке, последний раз вместе. Он мне говорит:

— Хоть бы они нас не зарезали — так охота пожить без твоей гнусной рожи рядом!

— А я согласен даже умереть, — отвечаю, — только бы от тебя освободиться.

— Если на том свете ко мне подойдёшь — убью!

Привезли нас в операционную, положили на стол, дали наркоз и стали кромсать наши тела и внутренности. Полдня длилась операция. За столько лет мы крепко срослись, всё — и нервы, и сосуды, и капилляры разделить надо было. Крови много вытекло, и из одного, и из второго. Несколько раз клиническая смерть наступала. Но, видно, его Бог или мой, а может, оба наших Бога постарались — вытерпели мы всё и живыми остались. Развезли нас по разным палатам и стали выхаживать.

Открыл я через сутки глаза и сразу ослепило: «Свободен!». От такого счастья снова сознание потерял. А он от радости чуть с ума не сошёл: схватил с тумбочки настойку крушины, прошептал «Да здравствует свобода!» и весь пузырёк выпил — из-под него потом неделю судно не вынимали.

А мне никаких настоек не требовалось, я от свободы опьянел: хочу — лежу, хочу — хожу, хочу — читаю — ни от кого не завишу!.. Как же я, червяк придавленный, мог столько лет пресмыкаться и терпеть эту невыносимую жизнь?!. Окрепну, выпишусь из больницы и уеду далеко-далеко, чтобы забыть прошлые муки и унижения.

Решил я так, и на душе потеплело. А потом вдруг холодная тревога заползла: легко сказать «уеду», а куда? Здесь всё хоть и невыносимо, но привычно. А там — чужие края, чужие нравы. И почему невыносимо? Крышу над головой имел? Имел. И сыт был, и одет, и обут. А там всё начинать с начала надо, с самого нуля. И не резвым мальчуганом-заводилой, а уже поседевшим неудачником, утомлённым нелёгкой жизнью… От этих мыслей я так расстроился, что швы разошлись, температура подскочила — продержали меня в больнице лишнюю неделю.

Но вот настал долгожданный день: выписали меня, проводили до ворот и пожелали успеха. Вышел я на улицу а там машины, троллейбусы, трамваи — гудом гудят. И людей — тысячи, бегут, спешат, толкаются. А среди них и злые, и агрессивные. И вдруг так мне страшно стало, что ноги подкосились, идти не мог, к стене прислонился: я ведь теперь один, навсегда. А мне одиночество непривычно. Когда он со мной рядом шёл, я себя чувствовал уверенно. С ним не страшно было, он сильный. Его все боялись. Да и вообще: двое — это не один. Вдвоём с любым сладишь. Когда тот грабитель пытался к нам в дом залезть, мы ему так надавали, он справа, а я слева — незваный гость еле ноги унёс…

И вдруг поймал я себя на странной мысли: и он ведь сейчас один, и ему жутковато: остаётся в развалившемся доме, работать отвык, а придётся — меня не будет, не на кого чертей вешать. И от пол-литры надо отказываться, иначе всё на голову рухнет… И вдруг даже стало мне его жалко.

Психанул я на себя за эту слабость и, чтобы злость восстановить, стал вспоминать все его пороки. Но чтото плохо получалось: с одной стороны я его обвинял, а с другой — тут же сам защитительные доводы приводил… Да, мешал на скрипке играть. Но без него я вообще ни разу бы не сыграл: ведь когда я своей левой по смычку водил, он своей правой мне её поддерживал… Да, пьёт, много пьёт. Но ведь он не родился алкоголиком — пить стал на моих глазах, из-за жизни нашей патологической… Да, грубый, резкий, драчливый, но когда я в прорубь провалился, он же мне свои сухие ботинки отдал, а сам босиком до дома топал…

И вдруг захотелось мне его голос услышать. Так внутри заныло, что не выдержал, заскочил в телефонную будку и наш номер набрал. Он снял трубку.

— Алло!.. Алло!.. Слушаю!..

А я молчу, только сердце барабанит. И он замолчал. Молчим оба. Потом он спрашивает:

— Это ты?

— Я — отвечаю. И жду: сейчас какую-нибудь гадость ляпнет.

А он снова помолчал и вдруг:

— Как живёшь?

Я растерялся, засуетился:

— Прекрасно, прекрасно! А ты?

— Превосходно.

И снова замолчал.

— Я уезжаю, — говорю. — Далеко.

И опять ожидаю в ответ что-то вроде: «Скатертью дорога!». А он снова неожиданно:

— Может, попрощаться зайдёшь?

— Зайду.

Повесил я трубку совершенно ошеломлённый, а потом вдруг понял: да у него ведь на сердце сейчас такая же тяжесть, как и у меня. Я это своим сердцем почувствовал, недаром они у нас столько лет рядом бились!..

Подошёл к дому — дверь открыта, ждёт. Зашёл в гостиную, вижу, над столом фотография висит, где мы пацанами, в мохнатых шапочках, как два медвежонка. Никогда он её раньше не вынимал, а тут… Но сделал вид, что не заметил.

— Закурить есть? — спрашиваю.

Протянул он мне пачку. Посидели, покурили. Потом говорю:

— Дом тебе остаётся. И вся мебель. Только ковёр я продам — деньги на дорогу нужны.

Поднял он голову, глянул на меня как-то необычно — никогда раньше так не смотрел.

— Скрипку не забудь. Я тебе футляр починил.

— Спасибо.

— Куда поедешь?

— Куда-нибудь на юг. Я здесь мёрзну.

— Писать будешь?

— Не знаю. А ты?

— Вряд ли.

Снова помолчали.

— Ну, что ж… — говорю.

— Пока.

— Пока. — Будь.

— И ты будь.

Помахал он мне своей правой, а я ему своей левой, и разошлись мы в разные стороны, теперь уже навсегда. Я не оглядывался, чтобы швы на теле не кровоточили. А он на прощанье песню включил:

…Без меня тебе, любимый мой,

Лететь с одним крылом…

Зря я ругал эту песню: оказывается, очень она душевная.

СЛУЧАЙНАЯ ВСТРЕЧА

Иван Иванович ехал в первом вагоне метро. Сквозь стекло он увидел Петра Петровича, который ехал в соседнем вагоне. Увидел и обрадовался.

— Петька, чёрт!.. Это ж надо!.. Столько лет ни слуху, ни духу!.. А ведь были когда-то не разлей вода. С первого курса дружили. И диплом вместе защищали…

И вдруг Иван Иванович вспомнил, что после защиты диплома одолжил у Петьки десять рублей и так и не вернул. «Ах, чёрт, как неудобно!», — подумал он, быстро отвернулся и стал смотреть в чёрное стекло.

Пётр Петрович тоже заметил Ивана Ивановича и чуть не подпрыгнул от радости.

— Вот так встреча!.. И где? Под землёй!.. Сейчас дождусь остановки, подкрадусь сзади и как гаркну: «Ванька, дай списать сопромат!»…

И вдруг Пётр Петрович вспомнил, что Ванька не пригласил его на банкет по поводу защиты диссертации. Правда, они до этого не виделись уже лет десять, но ведь других однокурсников он же отыскал: и Мишку Вертунского, и Ляльку Бабич…

— И не нуждаемся!.. Подумаешь: кандидат наук!.. Мы тоже не лыком шиты — как-никак отделом руководим!.. Так что без вашего банкета обойдёмся.

И Пётр Петрович тоже отвернулся и прижался лбом к оконному стеклу. На остановке он пересел в третий вагон, чтобы Ванька его не заметил. А тот, с аналогичной целью, пробежал по платформе и вскочил в четвёртый, соседний вагон. Когда поезд тронулся, они снова заметили друг друга.

— Преследует! — подумал Иван Иванович. — Сколько лет прошло — всё ещё помнит про свою десятку… Да ведь после всех девальваций она уже в рубль превратилась… Из-за рубля пачкается!..

— Засёк, — отметил Пётр Петрович, — сейчас оправдываться начнёт, историю душещипательную сочинит. Он врать всегда был мастак… Не надо, господин кандидат! В ваших оправданиях не нуждаемся!.. И в вашем обществе — тоже!

Каждый решил не покидать свой вагон, пока не выйдет бывший однокурсник — только бы избежать неприятной встречи.

Они ехали, уткнувшись в окна вагонов, незаметно бросая друг на друга косые взгляды.

— Н-да… Не помолодел Петька, — грустно отметил Иван Иванович, — а был первым красавчиком на курсе. Петушок!.. А теперь вот хохолок поредел, мешочки под глазами. А ведь моего возраста… Ну и что, что моего? Я ведь уже тоже не Тарзан… Да и Тарзан уже, наверное, стал похож на Читу… Н-да!..

— Что-то и росточек у него поубавился, — думал Пётр Петрович, — а ведь был лучшим забойщиком, в одной волейбольной команде играли… Эх-хо-хо… Скоро опять оба в одной команде будем, в команде пенсионеров…

— А может, он и не из-за десятки, а просто встретиться хочет? — вдруг мелькнуло в голове у Ивана Ивановича. — Может, где-нибудь на периферии служит, раз в жизни в столицу прикатил, и такая удача — на старого дружка наткнулся. Вот и трясётся лишние километры, время командировочное теряет. Ведь он такой: когда-то, чтобы повидаться, ко мне на практику в Краснодар прилетел!..

— Ну, не пригласил на банкет, ну, и Бог с ним!.. Подумаешь, трагедия: меньше в своей жизни на сто грамм водки выпил… Может, не успел, замотался перед защитой, издёргался…Ведь он всегда был впечатлительным. Когда меня к экзаменам не допустили, как он на декана орал! Выговор получил.

— Из-за паршивой десятки друга теряю!

— Из-за занюханного банкета от друга прячусь!.. Поезд подошёл к конечной остановке. Толпа пассажиров заполнила перрон.

— Только бы нам не разминуться, — тревожно подумал Иван Иванович.

— Только бы не потеряться, — подстегнул себя Пётр Петрович.

Врезавшись в толпу, они кинулись догонять друг друга. Один побежал к северному выходу, другой — к противоположному, южному, вскочили на эскалаторы и разъехались в разные стороны.

Навсегда.

В ПРИГОРОДНОМ АВТОБУСЕ

Были последние дни июля, и солнце перевыполняло план на триста процентов. А может, оно просто перепутало Европу с Африкой. Я погружался в тротуар, мягкий и горячий, как пюре. Рядом влипла в асфальт маленькая женщина лет за пятьдесят, худая и коричневая от загара. У неё был тонкий, вытянутый нос с двумя выемками у самого кончика, как будто её взяли пальцами за нос и крепко сдавили… Женщина кого-то высматривала, нервно вертела головой и поглядывала на часы.

Больше на остановке никого не было. Да и не удивительно. Этот автобус бывает переполнен в пятницу, когда аборигены возвращаются с работы по домам, а дачники устремляются под собственную тень на два выходных дня. А в субботу, в раскалённый полдень, может решиться ехать только пережаренная шкварка или такой профессиональный неудачник, как я, которому уже нечего терять. Впрочем, ничего особенного — элементарная пара по химии — и третья попытка проникнуть в мединститут завершилась, как и предыдущие.

Самое забавное, что в кармане лежит мамино письмо: «Уверена успехе ни пуха ни пера заранее поздравляю». Третий год подряд она присылает подобные послания, и третий год подряд я благополучно проваливаюсь. «Что за трагедия! — скажет Юлька. — Ты опытный фельдшер, прилично устроен, прилично зарабатываешь»…А я устал. Мне надоело после дежурств возвращаться в четырехместное купе общежития «скорой помощи», надоело по ночам зубрить химию, надоело зимними вечерами целоваться с Юлькой в подъездах. У меня, как у десятиклассника, на учёте все тёплые парадные. А я ведь не пацан — четвертак позади. Недавно какая-то отличница даже место в трамвае уступила.

Из-за угла выглянул автобус, остановился, как бы раздумывая, стоит ли в такую жару из-за нас двоих делать крюк. Затем вздохнул и всё-таки стал поворачивать. Старая рухлядь! Как его выпускают на линию? Наверное, его уже не принимают в металлолом… В этот момент женщина призывно замахала рукой. Через дорогу бежал мужчина с прозрачным целлофановым пакетом, в который были втиснуты три бледных курицы. Перебежав улицу, он поцеловал женщину в щеку, погладил её по голове и только после этого стал часто и шумно дышать, как бы вдруг вспомнив, что у него одышка. Пока автобус полз к остановке, я внимательно рассмотрел владельца авоськи. Он уже давно оформил пенсию. Его лицо было болезненно-бледным — к таким лицам загар не пристаёт. Большой пухлый нос, большие щёки с пухлыми складками и мешочками, пухлые пальцы без суставов, как надутые резиновые перчатки. И вообще, весь он напоминал надувную игрушку, из которой начали выпускать воздух.

В автобусе было много свободных мест. Я сел у окна. Автобус дёрнулся и покатил по дороге. Всё, всё, всё! Никаких отступлений! Еду к тётке, забираю своё тёплое пальто, книги, ботинки — и утром в поезд. Через сутки — здравствуй, мама! — и снова нормальная жизнь нормального человека. Как сказала бы Юлька, ничего страшного, миллионы людей живут без высшего образования. Так что, прости, мама, но нашу мечту о прославленном докторе мы воплотим в будущем внуке…

Позади меня устроился пухлый мужчина со своей спутницей. Впереди бухнулись на сидение двое парней, которые успели вскочить в автобус за секунду до отправления. Один был в очках и в берете, другой — в модной тельняшке, уже выцветшей и в двух местах аккуратно заштопанной. Устроившись, они продолжали разговор.

— Ты видел когда-нибудь, как пельмени свариваются в один комок? Вот это его сольный концерт — из одинаковых пельменей.

— Билеты берите! — потребовала кондуктор, мужеподобная особа с квадратными плечами, выпирающими из сарафана. Её руки были заляпаны крупными веснушками, напоминающими ржавчину.

Я протянул ей деньги.

— Куда едете?

— До конечной.

— Сразу надо говорить. А то боятся языком шевельнуть!

Ну и ведьма! Выдать бы ей под моё настроение, да жаль зря портить нервы: ведь я её уже не увижу. Как и всех остальных в этом солёном, душном городе. В стране десятки мединститутов, но мама уговорила меня приехать именно сюда. И всё потому, что в пригороде живёт тётя Вера, у которой я смогу хранить свои ценные вещи и поедать вкусные обеды. Мама уверена, что ради домашних котлет я с радостью буду совершать ходки, вроде этой. Последний раз тетю Веру я видел первого апреля, когда мы с Юлькой отвезли ей моё зимнее пальто и забрали демисезонное. Если б мама знала!

Пухлый мужчина, наконец, отдышался. Женщина, которая терпеливо дожидалась этого момента, спросила:

— Почему ты опоздал?

— Я ездил на базар. Я не люблю брать птицу в магазине. Но зато я выбрал, что хотел. Это не курицы, это золото. Две я купил тебе, а одну отдам ей, за сутки в холодильнике не испортится. Я тебе их разделаю так, что хватит на пять дней.

— А ей ты будешь разделывать?

— Ей я не буду разделывать. Пусть сама разделывает.

Горластая кондуктор подошла к парням и рявкнула:

— А вам отдельное приглашение?

Очкарик протянул ей деньги.

— Два до конечной.

— Я себе возьму, — засуетился парень в тельняшке.

— Да ладно! Сам говорил, что вам уже второй день зарплату не платят.

— Это всё из-за него: развалил организацию! — Парень развернул газету — в ней были пирожки. — Бери, ты ведь тоже не обедал.

Они оба стали энергично жевать. Мне стало дурно от одного вида этих пирожков. В такую жару мне вообще противна всякая пища. А с заднего сидения доносилось:

–… Четыре лапки, две головки, пупки, два сердца — вот тебе холодец. Шейки можно начинить — это ещё порции. Потом восемь четвертей. И ещё бульон…

— Ты очень хорошо умеешь разделывать кур.

В голосе женщины звучали любовь и гордость.

— Я теперь всегда тебе буду разделывать.

— А ей ты разделывал?

— Когда-то раньше. А теперь нет. Теперь каждый сам себе разделывает. Я ей только покупаю. У неё ведь больные ноги. Ты же знаешь.

— Я знаю.

Продолжая жевать, парень в тельняшке изливал душу товарищу.

— Ты когда-нибудь пил соду с сахаром? Вот это манера его исполнения. Он ведь не поёт — он о чём-то шепчется с публикой. И ещё режиссирует. Недавно поставил программу «Бригантина», стоила тридцать тысяч. Через неделю со страшным скандалом провалилась.

— Большому кораблю — большое кораблекрушение, — пошутил очкарик.

Но рассказчик даже не улыбнулся.

— Знаешь, как его у нас называют? Иванушка-худручок!

— Слушай, с чем эти пирожки?

— С изжогой.

Уже три часа. В шесть Юлька идет на «йогу». Это её новое увлечение после того, как она перестала прыгать с парашютом. Интересно, как она отреагирует на то, что я её не встречу после занятия?

На одной из остановок в автобус вошла чистенькая, аккуратная старушка, светлая, как полнолуние, и опустилась рядом со мной. Её лицо сплошь было изрезано весёлыми и подвижными морщинками. Его можно было использовать для плаката: «Боритесь с оврагами!» Поставив на колени портфельчик, такой же аккуратный, как и она сама, старушка улыбнулась мне, как старому знакомому, отчего морщинки совершенно обнаглели и рванулись куда-то за уши.

— Домой возвращаюсь. Угадайте, где я была? Целый месяц!

Послал бог собеседницу. Теперь придётся всю дорогу вести содержательный разговор.

— Не умею угадывать, — буркнул я.

Но старушка не обиделась. Я нужен был не как участник беседы, а только, как повод.

— В институте геронтологии. Знаете, где стариков изучают. И лечат. Вы спросите, поправилась я или нет.

Это уже легче: повторять готовые вопросы. Это я могу.

— Вы поправились?

— Чувствую себя лучше. Но больше к ним не поеду. Знаете почему?

— Почему?

Я подавал ей нужные реплики, как Белый клоун Рыжему.

— Каждый день им надо говорить, где у тебя заболело, где закололо…

— Старуха, а туда же — едет зайцем! — гаркнула со своего места кондуктор.

Старушка засуетилась.

— Что вы! Обязательно возьму. Я вас просто не заметила.

— Очки надень!

У старушки от неожиданности отвалился подбородок, и все морщинки выстроились вертикально.

— Да как вы смеете…

— Не связывайтесь, — посоветовал я.

Было жарко и душно. Автобус напоминал духовку на колесах. Спину парил горячий компресс из пропотевшей рубашки. На переднем сидении парень в тельняшке продолжал поливать своего худрука.

— А ты бы всё это выдал на коллективе, — посоветовал очкастый умный друг. — Неужели тебя не поддержат?

— Пять человек поддержат, остальные промолчат. У нас в ансамбле интриги, как в академическом театре. Он меня сразу выживет. А я дня не могу без работы. У меня на каждой клавише по иждивенцу. Я должен выколачивать башли — вот и стучу на рояле.

— Ты легко устроишься в другом месте-все знают, как ты играешь.

— Это Рихтер играл, а я стучу.

Я откинул голову назад, на спинку кресла, и услышал продолжение другого диалога.

— Ты хорошо сделал, что купил не одну курицу, а две. Бульон из двух кур, — это ведь не из одной, правда?

— Конечно: две курицы — это не одна.

— А она тебя угощает бульоном?

— Раньше угощала. Теперь нет.

Я закрыл глаза и попытался задремать, но ничего не получилось. Наверное, сон вышел из меня вместе с потом.

–…Сколько мне суждено жить, столько и проживу без их института, — убеждала меня старушка. — Буду книги читать, в кино ходить, ездить на велосипеде… А чего вы улыбаетесь? У меня сосед, на восемь лет старше, с велосипеда не слазит. Одной ногой в могиле, а другой-педаль крутит. Это очень полезно для здоровья… Вы думаете, я смерти боюсь? Ничего подобного! Боятся те, кому нечего вспоминать, а я прожила разноцветную жизнь.

Боже, как они мне все надоели! Как трясёт этот ящик на колесах! Наверное, в юности он работал бетономешалкой!

Автобус подпрыгнул и затормозил. Вскочила девушка в кожаной мини-юбке, напоминающей набедренную повязку. У Юльки такая же, только коричневая… Поскорей бы в поезд! Уехать и обрубить. И всё! Очень уж они переплелись-институт и Юлька. Я больше не могу провожать её до входа и оставаться на улице. Я больше не могу слушать, как она разговаривает с однокурсниками об анатомке или профессоре Глинкине, а я при этом только присутствую. У неё своя жизнь, в которую я никак не могу прорваться. Когда мы познакомились, она была на первом курсе, теперь — на третьем. А я все трахаюсь лбом о приёмную комиссию. Юлька уходит от меня, вверх по курсам, как по ступенькам, я это чувствую. Так лучше самому, сразу, одним махом!

В автобус вошел новый пассажир. Он был в пиджаке и при галстуке. «Самоубийца», — подумал я. Но пассажир чувствовал себя превосходно.

— Сестричка, — обратился он к нашей кондукторше, — поздравь меня: мне сегодня исполнилось сорок лет!

— Билет берите! — потребовала «сестричка».

— Я возьму, не беспокойся. Но ты меня сначала поздравь — у меня праздник.

— Гражданин, берите билет. Если выпили, не надо хулиганить.

— Я не хулиганю, я радуюсь, — миролюбиво объяснил именинник. — Мне сорок, а женщины ещё дарят цветы. Вот!

Он вытащил из бокового кармана красную гвоздику и протянул её кондукторше. Но та оттолкнула его руку и прорычала:

— Не возьмёшь билет — милицию позову! Каждый ханыга будет нервы мотать!

Улыбка слетела с лица именинника. Он вставил цветок на прежнее место и нажал кнопку звонка рядом с табличкой «Место кондуктора».

— Ты чего хулиганишь!

Не отвечая, мужчина крикнул водителю:

— Открой дверь. Выйти надо!

Автобус остановился, дверь открылась. Пассажир стал на ступеньку и сказал кондукторше:

— Не хочу ехать в твоём автобусе! Ты мне весь праздник испортила. — Спрыгнул на землю и уже оттуда добавил: — Рожать тебе, кондуктор, надо. Рожать! Добрее будешь!

Автобус тронулся дальше.

Все разговоры прервались. Пассажиры с осуждением смотрели на кондуктора. Та была несколько растеряна, но не подавала виду.

— Ничего! Прожарится на солнышке, пока следующая машина подойдет, — успокоится.

— Это свинство! — сказала моя соседка-старушка.

— Чего? — рыкнула на неё кондуктор.

— Свинство, говорю: выставить человека на полпути.

— Кто его выставлял? Сам выскочил.

И тут автобус взорвался. Всё накапливающееся раздражение против грубиянки-кондукторши теперь хлынуло лавиной.

— И правильно сделал! — крикнул полосатый лабух. — Лучше пешком идти, чем видеть вашу мрачную физиономию.

— Ну и шёл бы пешком, Кто тебя в автобус звал?

— Нет, голубушка! — заявила старушка. — Нас двадцать, а вы одна. Не вы от нас, а мы от вас скорей избавимся!

Её морщинки воинственно подталкивали друг друга. Со всех кресел неслось:

— Надо написать письмо в мэрию!

— Все подпишемся!

— Такую хамку надо учить!

И вдруг все замолчали. Кондуктор тихо плакала.

Это было неожиданно. От неё ждали ругани, оскорблений, но не таких тихих слёз. И ещё она всхлипывала по-детски. И приговаривала:

— Набросились, как на бандитку. А у меня, может, на той неделе тоже день рождения был… И ни одна зараза не поздравила… И муж к Воробьёвой Дашке ушёл… И план третий месяц не выполняем…

Автобус остановился. Это была конечная остановка. Водитель открыл двери, но никто не спешил выходить.

— Не надо плакать, — сказала маленькая старушка гренадёрше-кондукторше. — Мы теперь все будем ездить только вашим автобусом — это поможет выполнению плана. Какой номер вашей машины?

— Ноль семь семьдесят семь, — ещё всхлипывая, ответила кондукторша.

— Видите, как легко запоминается: три семёрки. Прекрасный автобус…

— Как портвейн! — неожиданно для самого себя схохмил я.

Все засмеялись, и это разрядило обстановку. Пассажиры встали и начали выходить.

Дождавшись, когда все вышли, обладательница кур подошла к заплаканной кондукторше и погладила её по атлетическому плечу.

— Нельзя опускать руки. Надо бороться. — Она кивнула на пухлого мужчину. — Знаете, сколько я его ждала? Восемнадцать лет. И ни за кого не выходила замуж. Так я боролась. И теперь мы вместе. — Она нежно посмотрела на своего избранника, потом снова перевела взгляд на кондукторшу. — Конечно, одной тяжело. Я это хорошо знаю. — Шагнула к выходу, затем остановилась и вытащила из пакета лежащую сверху птицу. — Возьмите. Это подарок к вашему дню рождения. Это очень хорошая курица, с базара. Вам одной хватит на неделю.Она опять посмотрела на пухлого мужчину. — И нам тоже хватит одной, правда?

— Я тебе одну разделаю, как двух. Ты и не заметишь, — пообещал тот.

— Я знаю. Он очень хорошо разделывает кур, — сообщила женщина и вышла вместе со своим надувным спутником.

Я постоял в тени автобуса, потом похлопал его по толстому теплому крупу и обошёл вокруг, рассматривая. Бока его были потёрты, кое-где виднелись шрамы и вмятины. Макушка крыши покрылась седоватой пылью, под которой старческой перхотью шелушилась краска. Подтёки вчерашнего дождя напоминали капли пота. Двигатель ещё не был выключен — автобус слегка подрагивал и хрипло дышал после пробега… Зря я ругал этого трудягу. Он честно вкалывает, хотя ему давно пора на пенсию. Не жалуется, не канючит, не просит замены, а везёт туда, куда требуется, на юг, на север, на запад, на восток… А в том, что мне было жарко и противно, автобус не виноват — просто я поехал не в ту сторону.

Я глянул на часы. Сейчас четыре. Три часа дороги обратно, и я ещё успею встретить Юльку после «йоги». Отсюда хорошо был виден домик тёти Веры, где хранилось моё зимнее пальто и остальные вещи. Я помахал ему рукой, вошёл в автобус и сел на своё прежнее место.

Растерянная кондуктор все еще держала в руках подаренную курицу.

— Вы чего? — спросила она.

— Забыл ключи от дачи, — соврал я и протянул ей деньги на билет.

В автобус входили новые пассажиры.

Жара спадала.

ЛЮБИТЕ ЖИВЫХ!

Днём на площади упала женщина. «Скорая помощь» доставила её в больницу. Пытались привести в чувство, но не удалось — её сердце остановилось. Из документов выяснилось, что это актриса областного театра Галина Басова.

Зачем она приехала в столицу? Что её расстроило? Почему случился приступ?..

Это могла рассказать только сама Басова.

Она села в поезд без плаща и без чемодана. Её уволили! Уволили за четырнадцать месяцев до выхода на пенсию. Это была месть самодура-директора, которому она на сборе труппы выложила всю правду. Причём, уволили с оскорбительной формулировкой: за непрофессионализм и отсутствие диплома. Это после стольких лет работы, после десятков сыгранных ролей!.. И ведь все прекрасно знают, что её диплом сгорел при пожаре. Пару лет назад она хотела ехать в Москву, восстановить диплом, но директор сам её отговорил, мол, нечего терять время на глупости… Но ничего! Теперь она поедет и найдёт своих друзей, которые подтвердят, что она окончила институт, что знают её как актрису, как человека… Они напишут в главк, а может, даже самому министру!.. Этот самодур ещё пожалеет!..

Первым, кого её удалось разыскать, был бывший администратор её бывшего театра. Сейчас он работал в зоопарке. Она нашла его у бассейна с крокодилом.

— Володька! Вот уж где не ожидала тебя встретить! — Раньше надо было сюда идти, я бы уже был здесь директором, да ваше проклятое искусство отравило меня — много лет ничем другим не мог заниматься. И в опере костюмером работал, и в джазе ударником был…

— Ты же никогда играть не умел…

— А ты думаешь, там остальные умели?.. Потом в цирк ушёл, возил бригаду лилипутов. В пантомимах участвовал, изображал Гулливера… Платили мало, поэтому лилипуты смотрели на меня свысока…

— Гулливеры всегда получают меньше лилипутов.

–… Ничего, я на них отыгрался: возглавил движение за экономию — тогда это было модно. Брал в гостинице одну кровать на двоих и укладывал их валетом. Они пожаловались, что при мне они творчески не растут. Я ушёл — пусть растут без меня… Ну, а от цирка до зоопарка — один шаг. Попросился к хищникам. Здесь всё по-честному: они меня откровенно ненавидят, а я их… Вот, крокодила привезли. Рот до ушей, а ушей нет. А жрёт всё подряд: мясо, ботинки, мыло…

— Ты женат?

— Нет. Жениться надо, когда ты голодранец. Тогда знаешь, что любят тебя, а не твою сберкнижку.

— И никогда не имел семьи?

— Когда-то встречался с одной особой. Она всё время опаздывала на свидания. Когда мне это надоело, я на ней женился. А через месяц мы разошлись.

— Почему?

— В женщине какое качество главное?.. Чуткость. А она так себя вела, как-будто меня осчастливила. А я — ранимый, меня это оскорбляло, наши отношения портились… Словом, она меня дважды осчастливила: первый раз, когда вышла за меня замуж, второй раз — когда ушла к другому.

— Тоскливо же одному… Друзья хоть к тебе заходят?

— Редко. Да это и к лучшему. Друзья ведь зачем ходят? Чтобы денег одолжить. Помнишь: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей»?.. Правильная пословица: если имеешь сто друзей, никогда ста рублей иметь не будешь!

— Ну, а почему ты не спрашиваешь, зачем я к тебе пришла?

— А чего спрашивать? И так ясно: что-нибудь устроить нужно, позвонить, протолкнуть… Ну, давай выкладывай, помогу…

— Спасибо. Мне от тебя ничего не надо. Прощай, ранимый!

Это был первый удар в больное сердце. Она выбежала из зоопарка, поймала такси: «Скорей в оперетту! Ведь там Марина… Марина, Маруся, Машка!.. Она поймёт, поддержит, поможет… А, представляю, как она обрадуется нашей встрече!»…

И Марина, действительно, искренне обрадовалась:

— Галка, чудо! Боже мой, как я рада!.. Извини, я буду гримироваться, сейчас мой выход… Ну, рассказывай, рассказывай, что тебя привело?.. Директор?.. Приказ?.. Год до пенсии?.. Причём тут пенсия — ведь ты ещё молодцом!.. Расскажи про свою диету. Хотя, это ни к чему: на меня никакие диеты не действуют. Ничего не поделаешь: фигура предаёт нас в самый ответственный момент, когда на лицо уже рассчитывать не приходится… У поляков есть поговорка: «Объедаясь, вы собственными зубами роете себе могилу». При моём аппетите я уже вырыла котлован для всего нашего коллектива…Да, да, я тебя понимаю: всё это похоже на издевательство… А думаешь, надо мной не издеваются? Меня уже дважды спрашивали: «Почему вы не снимаетесь в кино? Ведь уже есть широкоэкранные фильмы»… Конечно, надо бороться, справедливость всегда восторжествует… Галка! Как я счастлива тебя видеть! Как я люблю встречаться с однокашницами!.. Расскажи о своей личной жизни — ты помнишь, каким я пользовалась успехом? У заслуженных, у народных?.. И это нормально: до тридцати нас любят пожилые, после тридцати нас любят мальчишки, а в промежутках мы выходим замуж.. Да, да, всё, что ты рассказываешь, ужасно и… Стоп! Это мне звонок. Как я рада, что мы поболтали…

Она рванулась к выходу, но Басова преградила ей дорогу:

— Так ты подпишешь письмо?.. Отвечай прямо: да или нет?

Марина положила ей руки на плечи:

— Галочка! В жизни не всё так просто, как тебе кажется. Я, наконец, представлена к званию. В театре много завистников. И если я буду замешана в какой-нибудь истории… Ты понимаешь?..

Отодвинула подругу в сторону, выпорхнула на сцену и сразу же вошла в образ:

Я — маленькая пчёлка,

Я целый день жужжу,

Я — маленькая пчёлка,

Меня зовут Жужу!..

Басова прислонилась к подоконнику. Хотелось кричать от обиды. Всё! Больше она никого просить не будет… И вдруг в памяти выплыло лицо обидевшего её самодура… Нет, не всё!.. Есть ещё Костюков. Она слышала, что он сейчас занимает какой-то большой пост в Министерстве. Когда-то он первый пригласил её на работу и первый поздравил с успехом… Эх, дура, дура! Надо было сразу идти к нему…

Костюков только что окончил приём. Он очень спешил. За последние два года он, наконец, вырвался в отпуск. Целый месяц без заседаний, целый месяц — солнце и море!..

Секретарша подала ему записку:

«Дорогой Илья Ильич! Вы помогли мне на старте — теперь помогите на финише. Но сначала помогите прорваться сквозь заслон секретарши. Ваша крестница».

Если бы Костюков дочитал записку до конца, он бы обязательно вспомнил, кого называл крестницей. Но он спешил, он мысленно был уже в Сочи. И на записке появилась резолюция: «В отдел кадров. Разобраться».

Через десять минут на площадь с воем ворвалась «скорая помощь»…

Это были совсем не злые люди. Узнав о несчастье, они бросили все дела и примчались в больницу. Они сидели в вестибюле на длинном белом диване. Каждого мучили угрызения совести.

— Я ей даже не предложил чашку кофе… Я разговаривал так, что и у моего крокодила мог быть инфаркт!..

— Это я убила её, я!.. Она пришла ко мне, к подруге, за помощью, а я предала её… Из-за какого-то звания!

— Да пропади оно пропадом, это море!.. Два года не был в отпуске — мог ещё час потерпеть!..

— Если б я знал, что у неё больное сердце!..

— Если б я могла её вернуть!..

— Если б она была жива!..

— Она жива.

Это произнёс дежурный врач, появившийся в вестибюле. Он выпил воды из автомата, подошёл к ним и устало опустился на диван.

— Мы провели внутренний массаж, потом применили электрошок и ввели новый французский препарат. Словом, она жива.

— Жива?! — радостно воскликнули трое бывших сослуживцев. — Жива? — переспросили они уже более спокойно, встали и пошли.

— Вы ничего не хотите ей передать? — спросил врач.

— Пусть зайдёт, когда я вернусь из отпуска.

— У меня репетиция — я забегу в другой раз.

— Коль она живая — подождёт…

Они вышли на улицу.

Врач поднялся с дивана, подошёл к открытому окну, закурил и долго смотрел им вслед, щурясь от яркого июньского солнца.