Вишни. Роман в двух книгах. Книга первая

Александр Иванченко

Роман «Вишни» представляет собой документально-историческую семейную сагу, где происходит переплетение исторических событий периода ВОВ с судьбами людей, на примере простой провинциальной семьи российской глубинки, без сложно завинченных спиралью жизненных перипетий, с большой долей исторической достоверности. Он смог появиться на свет благодарю очень убедительной просьбе моей мамы, её воспоминаний, с желанием увековечить память геройски погибшего во время Великой Отечественной войны её брата.

Редактор Александр Иванович Иванченко

Дизайнер обложки Александр Иванович Иванченко

© Александр Иванченко, 2023

© Александр Иванович Иванченко, дизайн обложки, 2023

ISBN 978-5-0059-5489-3 (т. 1)

ISBN 978-5-0059-5490-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Александр Иванченко

Пролог

Когда зародилось казачество, даже сейчас с большой долей уверенности никто сказать не может. Но упоминание о существовании военизированной общины в Придонье относят к началу XIV века. Называют историки и 1265 год, когда Золотая Орда учредила христианскую епархию, охватившую территорию от Волги до Днепра.

Есть также в упоминаниях о событиях Куликовской битвы факт получения князем Дмитрием Донским от донских казаков иконы Гребневской Божьей Матери, которая в последствии стала называться Донской.

Эта летопись была составлена в 1471 году и в ней говорилось досконально следующее:

«…И когда благоверный Великий князь Дмитрий с победой в радости с Дону-реки, и тогда тамо, народ христианский, воинского чину живущий, зовомый казаций, в радости встретил его со святой иконой и с крестами, поздравил его с избавлением от супостатов агарянского языка и принес ему дары духовных сокровищ, уже имеющиеся у себя чудотворные иконы, во церквах своих. Вначале образ Пресвятой Богородицы Одигитрии, крепкой заступницы из Сиротина городка из церкви Благовещения Пресвятой Богородицы…».

Всё же историки сошлись на том, что пока нет более достоверного подтверждения иной даты официального признания территориального образования донских казаков, чем тот документ, который датируется январём 1570 года. Это грамота царя Ивана Грозного, от 5 января 1570 года, адресованная донскому атаману Михаилу Черкашину, стала официальной точкой отсчёта истории Области Войска Донского и в которой говорится, что донские казаки с этой поры являются подданными Москвы и стоят на охране южных рубежей Руси.

Конечно же этот документ говорит лишь о том, что казаки стали первыми пограничными военизированными подразделениями, охраняющие южные рубежи государства. Зарождение донского казачества произошло значительно раньше, а главная заслуга этого события состоит в том, что через некоторое время донское казачество стало главной вооружённой силой Российской империи. И этот факт, по большому счёту, в истории замалчивается, в отличие от восстания донского казачества на Дону, названная Гражданской войной на Дону в периоде с ноября 1917 по весну 1920 годов, более широко освещён в исторических документах.

Одно остаётся неоспоримым фактом — вольность казачества и любое притеснение или насилие над ним вызывало бунты, восстание и прочие несогласия, и неповиновения властям, начиная со Степана Разина и Емельяна Пугачёва. Вольные донские просторы, где гуляет ветер остьями ковыля и казак, на резвом донском скакуне, с непременным военным атрибутом — шашкой, да ещё Дон-батюшка — это то, без чего нельзя представить донской край и донское казачество.

С 1786 года территория донских казаков официально стала называться Землёй Войска Донского, а позже Областью войска Донского. В 1802 году территория Области войска Донского, состояла из семи округов. Территория Примиусья, от шахтёрских городов и посёлков до Таганрогского залива, куда впадала река Миус, стала называться Примиусским округом с центром в слободе Голодаевка (впоследствии село Куйбышево). А в 1887 году в состав Области Донского было передано Таганрогское градоначальство и Ростовский-на-Дону уезд. Столицей казачества до 1806 года был Черкасск, а после Новочеркасск.

В Таганрогский округ, образованный благодаря отделению юго-восточных территорий Екатеринославской губернии, вошли земли от г. Таганрога, вдоль побережья Таганрогского залива, вплоть до г. Мариуполя, дальше границей стала, определённая ещё царицей Елизаветой в 1746 году между землями запорожских казаков и донских по реке Кальмиус. Граница на север, вдоль русла реки доходила до г. Юзовка и далее на северо-восток, севернее населённых пунктов Макеевск, Троицко-Царцызск, Грабовск на восток к Каменску и далее на юг, от Павловска, по территориям Дарьевского, Агрофеновского, Большекрепинского и Петровского поселений к Самбеку.

Округ был разбит, по данным 1913 года, на 55 волостей. Большую часть населённых пунктов волостей именовались слободами. По переписи 1913 года на территории округа проживало 412995 человек, большую часть из которых составляли украинцы — 254819 человек, 131029 — русские и 18934 — немцы.

Немцами-колонистами была заселена значительная территория будущего Матвеево-Курганского района, где непосредственно территория Матвеево-Курганской волости, куда входил сам Матвеев Курган с прилегающими селами и хуторами, была окружена, двумя большими колониями. Первая, называемая Милость-Куракинская волость, называемая Александрофельд, где размещались поселения колонистов от берегов реки Миус, южнее Матвеева Кургана, вдоль реки Каменная, граничащие с Покровской и Советинской волостями и занимали восточные территории до границ с Лысогорской волостью.

Северо-восточнее от Матвеево-Курганской волости размещалась вторая Больше-Кирсановская волость с названием колонии Николайполь. Были, конечно и другие колонии, такие, как Клейн-Катериновка, в последствии Малая Екатериновка. Да и всё остальные колонии, после революции, до 1920 года стали колхозами и получили новые названия. Например, колония Ново-Ротовка стала колхозом «Коминтерн», Ново-Андриановка стала называться «Красным колонистом», Мариенгельм — «Колхозом им. Тельмана», а Александерфельд — «Ленинфельдом».

В артелях, товариществах и колхозах колонистов применялась повсеместно механизация и самые передовые по тем временам сельскохозяйственные технологии.

Возможно именно тот факт, что коренное населения западных районов Области войска Донского было, в отличие от истинно казачьих донских станиц, расположенных от низовья до верховья Дона и Северского Донца, Хопра, Сала и Кагальника, было в значительной степени «разношерстным», не имеющих многовековых казачьих традиций и даже не относящихся к казачьим сословиям, то и территориальное деление и распределение земель несколько отличалось от тех, которые были определены ещё задолго до организации Таганрогского округа, в качестве вновь присоединённой территории.

Несколько иное положение было на территориях округа, вплотную граничащими с Черкасским округом, где и располагалась столица Донского казачества. Это были волости с центрами в населёнными пунктами Петровск, Больше-Крепинск, Агрофеновск.

Поселение, впоследствии называемое слободой Больше-Крепинской, было равноудалено от административных центров: от Ростова-на-Дону на расстоянии 50 км, от столицы Области войска Донского, Новочерасска — около 60 км и столько же от центра нового округа, г. Таганрога, если добираться до них напрямик, просёлочными дорогами. И потому, жизнь в слободе Болше-Крепинской была максимально приближена к жизненному укладу и казачьим традициям, чем на территориях, заселёнными из более западных территорий Новороссии и колонистов.

Отличить можно было на базарах Ростова-на-Дону, Нахичевани или Таганрога по внешнему виду и людей крестьянского сословия из Примиусья, и ремесленников-колонистов, и купцов Приазовья, и вольных казаков по отличительности одеяния и не только. Население большей части Таганрогского округа, за исключением городского населения и колонистов, можно было отличить от прочих, по характерному русско-украинскому речевому суржику; казаков нижнего Дона — по разговору на донской балачке, смеси местного и украинского языка, а казаки с более северных казачьих территорий гутарили на смеси языков, в котором преобладал белорусский язык.

При разговоре можно было безошибочно узнать и своего земляка, и жителя той волости, в которой человек часто бывал и привык к их отличительности и специфичности говора. Происходила миграция населения, и встречались здесь не только хутора, но и целые поселения, заселённые семьями из Нечерноземья и более северных и северо-восточных районов России. На Украине таких называли не иначе, как москалями, а украинцы-националисты ещё и кацапами. Здесь прижилось крайнее название — кацапы. Вот их «оканье» и высмеиваемый здесь говор, как что-то презрительно-унизительное и их даже сравнивали с колонистами-немцами, которые старались говорить на чистом русском языке, так как у них были хорошие учителя и в их школах обучали по особым учебным программам и не только потому, что они были не православные, как хохлы и кацапы, а потому, что у них ко всему был свой вымеренный и обоснованный подход и пунктуальность на грани с фанатизмом.

***

Отличившись боевыми успехами, войсковой старшина Войска Донского, Иван Матвеевич Платов, с получением первого боевого ордена по Указу Екатерины Великой и чина генерала, а затем став наказным атаманом Войска Донского, получил также разрешение на постройку двух хуторов Птато-Ивановки и Большая Крепкая. И уже к концу 18 века имеются упоминания об этих населённых пунктах, увековечивших память будущего Героя Великой Отечественной войны 1812 года, наряду с другими населёнными пунктами на территории Таганрогского округа и не только.

Слобода Большая Крепкая или, как она затем стала называться, слиянием слов, расположилась в живописных местах, на слиянии рек Тузлов и Крепкая. Эти две реки стали естественными границами поселению с запада и с юга, а с северо-востока от долины Тузлова стремительно поднимались вверх массивы Донецкого кряжа. На подъёме строились чаще всего административно-управленческие здания, помещичья усадьба, церковь, а позже и школа. Земельные наделы давались в пойме реки, но эти наделы часто заливались во время разливов, хоть и небольшой, но своенравной реки. И, так как долина была неширокой, из-за того, что с юго-западной стороны русло реки ограничивалось второй ветвью, ещё более высокого кряжа.

Из-за этого этот райский уголок, казалось, был забыт и спрятан от посторонних глаз недобрых гостей. Этот край и правда был затерян, так как не стоял напрямую на торговом пути, как и другие населённые пункты вдоль реки Тузлов. Но эта самая дорога проходила по вершине юго-западного хребта, на расстоянии трёх-четырёх верст от слободы. И только очень решительные купцы, рисковали спуститься гружёнными арбами или конными повозками по склону, где можно было, из-за большой крутизны и шею свернуть, и не только волам, с разницей уровней более 200 метров на подъёме не более 400 метров по наклонной внизу и затяжным ещё на полторы версты выше.

Часто, животные, запряжённые в повозки и арбы, оступаясь на каменистой дороге, ломали ноги при спуске и часто не могли вытянуть перегруженные товаром или продуктами в гору. Сообщение с центром Войска Донского и Ростовом-на-Дону осуществлялось через посёлок Родионов, основанный подполковником Марком Родионовым на реке Большой Несветай. Это произошло по причине организации Миусского округа и массовым заселением территории казаками. Когда поселение разрослось на обеих берегах реки, его переименовали в слободу Родионо-Несветаевскую. До Новочеркасска большекрепинцам стало добираться даже удобнее через переправу в Родионовке, как слободу по привычке продолжали называть, а в Ростов, хоть и чуть дальше, но спуск с кряжа у той слободы был в разы проще, кроме распутицы.

Россия давно жила в переломное время введения реформ, начало которым положил Манифест, подписанный Александром II «О Всемилостивейшем даровании крепостным людям прав состояния свободных сельских обывателей» от 19 февраля 1861 года.

Главное в крестьянской реформе было то, что: «…крестьяне получали личную свободу и право свободно распоряжаться своим имуществом; помещики сохраняли собственность на все принадлежавшие им земли, однако обязаны были предоставить в пользование крестьянам „усадеб оседлость“ и полевой надел. За пользование надельной землёй крестьяне должны были отбывать барщину или платить оброк и не имели права отказа от неё в течение 9 лет. Крестьянам предоставлялось право выкупа усадьбы и по соглашению с помещиком — полевого надела, до осуществления этого они именовались „временнообязанными“ крестьянами…».

В результате реформы средний размер помещичьего надела пореформенного периода составлял 3,3 десятины на душу, что было меньше, чем до реформы. За душевой надел устанавливался оброк, так называемая барщина, в размере от 8 до 12 рублей, в зависимости от территории проживания. Барщину должны были отдавать все мужчины в возрасте от 18 до 55 лет и женщины от 17 до 50 лет. За полный надел крестьянину полагалось отработать на барщине до 40 мужских и 30 женских дней.

Крестьяне могли выкупить землю наделов в собственную собственность, заплатив изначально 20% её стоимости и затем в течении 49 лет в рассрочку выполняя платежи, что в итоге составляло, без малого 300% от стоимости земли.

В Области войска Донского, состоявшим на службе были сделанные существенные изменения и казачьи надели выгоднее отличались от крестьянских. Вся войсковая земля подразделялась на три основные категории: на юртовую, отводимая станицам, на частные наделы генералов, офицеров и чиновников Войска, на разные войсковые надобности и войсковой запас. Каждой станице отводился земельный участок (юрт), из которого давали казакам наделы по норме в 30 десятин на каждую взрослую мужскую душу войскового сословия. Все станичные земли не могли передаваться в чью-либо собственность. Из общего количества земли, также выделялись отдельные участки под общественные нужды, под сенокосы, выгоны для скота, дороги и прочее.

На самом деле наделы были меньше установленной нормы, но всё же больше крестьянских и особенно было выгодно тем семьям, в которых больше мужчин, состоявших в казачьем юрту.

Но не о том сейчас речь.

***

Неизвестно, чем руководствовались родители Лёвы, когда родившегося кроху назвали таким «грозным» именем, хотя парень в семье Михайла Домашенко, которого чаще прозывали Михась, родившийся с самый канун Рождества Христова, действительно был крепким малым и, как говорила заслуженный в слободе человек, принявшая не один десяток детишек, бабка-повитуха: «В рубашке родился, быть ему царём!». Как понял Михась, которого тоже прозывали не Михаилом, из-за, как поговаривали, схожестью с ликом Бога, которому молились прихожане сельской, а с вхождением территории поселения в Таганрогский округ Области войска Донского, стала волостной, неизвестно, но он уперто отклонил все предложения по поводу других имен, подходящих по церковному календарю.

— Хай, буде Лёва! И баста! — ударив кулаком по столу, зарычал крепкий, среднего роста, выпивший по случаю рождения первенца.

Закон хозяина — закон, женщина должна знать своё место в семейной олигархии. Да, Наталья, молодая и счастливая мама была вовсе не против, пусть решает муж с папашей и мамашей Михася, в чьей избе она проживала со дня венчания уже более двух лет, но счастье материнства Господь ей подарил не сразу, видимо Богу было виднее, когда её молодой и не отличающийся статностью организм окрепнет в тяжёлом крестьянском труде.

Наталка, как её звали свекор и свекровь, была стройной девушкой со смолистой длиной косой и смуглой кожей. На слободе её ещё прозывали Наталка-смуглянка и Наталка-цыганка. Она и правда была сильно схожа на цыганочку и, даже заезжие табором цыгане, принимая её за свою, начинали говорить с ней по-цыгански, а она только стояла и растерянно и недоумённо покачивала головой. Поговаривали, что покойная мать Натальи, имела грех во внебрачной любви с цыганским бароном, ежегодно проезжающим «транзитом» с Украины в сторону Кавказа и облюбовавший для стоянки табора этот живописный уголок. Ушла Глафира, оставшаяся в памяти людей, как Глаша-цветочек, в мир иной, когда дочке не исполнилось и восьми лет, при загадочных обстоятельствах её нашли бездыханной на круче правого берега Тузлова, с видом на слободу, с венком полевых цветов в руке.

Яшка, муж Глаши, которую он до безумия любил и даже в пылу ревности, однажды поднял на нею руку, за что себя казнил всю оставшуюся жизнь, супротив уговоров всех родных, велел похоронить любимую женщину на том же месте, где её нашли бездыханной. И её могилку можно было даже рассмотреть, при желании из расположенного на противоположном, восточном склоне кряжа, где располагалось их семейное подворье.

Выдав единственную свою дочь-кровинку, как две капли воды, похожей на маму, Глашу, замуж за парня, который долго добивался руки слободской красотки — это был Михась, добрый и работящий, отец Яков навсегда исчез из жизни дочери. Никто больше его не видел, но местные мужики, возившие товар на ростовский базар, видели на паперти, рядом расположенного собора бородатого мужика, который был очень схож с Яковом, но на разговоры не вёлся, жестами показывая, что их расспросов не понимает.

Семейства Куценко, как и Домашенко — появились и обжились на этих землях Миусского округа в середине XXVIII века, в результате реформ, проводимых российскими императорами и, наиболее вероятным это произошло в середине века, во времена правления Елизаветой Петровной. За более, чем вековой период, бывшие сословия запорожских казаков, глубоко пустили корни на благоприятной земле Приазовья, в анклаве, между Примиусьем и бассейном Северского Донца, в долине небольшой реки Тузлов.

Здесь на родовых захоронениях, расположенных на каменистых плато кряжа, нашли свой приют предки молодых поколений, чья кровь мало-помалу смешивалась с кровушкой казачьей, но уже донских и местных крестьян. Они в большей или меньшей степени получили гражданские права и свободы. Труд, умение трудиться на земле, заниматься ремеслом, которое в России не получало большого развития, а наоборот, постепенно искоренялось, было для этих людей тем единственным, благодаря чему, они и их семьи могли жить, а иногда и выживать. А до времён НЭП было, ох, как далеко, когда купечество и ремесленничество получит новый «живительный» глоток воздуха, что даст надежду на сохранение этого сословия.

В семье Максима и Марии Куценко на границе XXVIII и XXIХ веков под столами уже ползали два малолетних сына, Степан и Прокофий, которых сейчас звали не иначе, как Стёпа и Проша. Старший, трёхлетний карапуз бегал в натопленной избе по мазанке, а меньший ещё на «четырёх точках опоры» познавал замкнутый мир хаты, крытой камышом и ничем не отличающейся от тех, в каких жили крестьяне украинских сёл и хуторов.

В начале 1903 года в семье было прибавление, родился третий сын Афанисий. Максим Фёдорович, довольно потирал усы и приговаривал:

— Любо, мать! Казака мне подарила. Скоро мы с тобой разбогатеем, скоко урожая вродэ. А там и ещё лошадку подкупим. Вот заживём!

— Дурак думкой богатие! — укачивая на руках Панаса, с усмешкой ответила Мария. — Жаль папаша, дед Фёдор не дожил да такого счастья. Сколько помощников — казаки!

— Ну, да, сама себя не похвалишь — не ты будешь, — с укором отозвался Максим.

— Ну, ладно тебе, отец! Конечно, твои сынки, казачата. Полюбовно-то нагрешили столько, ты и передыху мне не даешь, рожай да рожай.

— Який тебе передых? Вот недельку две отдохнёшь и займёмся работать над четвёртым казаком…

— Да, прям! — не дав досказать, перебила его Мария, — труженик мне нашёлся, лучше подумай о подготовке к посеву.

— Ты, баба?! Вот и занимайся своими бабьими делами, а мы, мужики, в своих, казачьих, сами разберёмся. Да, Стёпа?

Стёпа, ковырявшийся с каких-то кухонным инвентарём, как с игрушкой, поднял к отцу голову, одобрительно кивнул, непонятно что-то ответил и продолжил своё занятие.

— Во, видала! Старший уже мне помощник. А как подрастут, начнут батьку сообща колотить — не отмашусь.

— Ты думал, кого крёстным возьмём нашему казаку? Ну скажешь тоже, казак, — усмехнувшись, кормя грудью карапуза, Маша.

— Знаю, конечно, окромя Левонтия я никого не хочу. Мы с ним с мальства дружим, и наши дети пусть дружат. А ты, что против?

— Да, упаси, Господи! Домашенко, так Домашенко. Они люди хорошие, правильные, — ты бы, хозяин, своим казачатам салазки наладил. Не сидеть же им всю зиму у матери под юбкой. А-то будут из них, не казаки, а маменькины сыночки.

— Зроблю! Вот всё брошу и зроблю! — набив цигарку и одевая тулуп, добавил, — пойду, скотину управлю и покурю заодно. Всё ж лучше, чем с тобой лаяться.

— Ну и кто это, интересно, лается? Иди уже! — увидев, что Максим замер, согнувшись в дверном проёме, думая, что ответить, — иди да салазки глянь, они в сарае рассохлись, да и яйца сними, щоб не подавили.

— Ладно, отаманша! — открыв дверь и впустив в хату порцию свежего морозного воздуха, от которого даже вздрогнул на земляном полу Стёпка, повернувшись, добавил, — а ты казачонка, что на руках, прогуляй, пусть закаляется парубок…

Через год с небольшим, а точнее на праздник Святой Пасхи, после праздничного богослужения, Мария Фёдоровна в церкви встретила куму, Наталью Яковлевну Домашенко и обратив внимание на её сильное пополнение фигуры, причина которого была ясна и не только бабам, приветствовала её с христосанием по традиции тройным поцелуем:

— Христосе Воскресе, кумушка!

— Воистину Воскресе! — ответила Наташа.

— Кума, казака к Троице, поди, подаришь Левонтию?

— Что Бог даст, кумушка! Да, должно быть. Хоть рано об этом говорить, но я б тебя хотела видеть в кумовьях, — улыбаясь своей ослепительной улыбкой, с естественным румянцем на щеках — о таких говорят «кофе с молоком», Наташа положила руку на плечо кумы и подруги, с таким видим, что ей так легче стоять.

— Так, мы же…

— Отговоры не принимаются. Сама знаешь, это святое дело. Ещё больше породнимся детьми, — Наташа сняла руку с плеча и медленно, осторожно ступая на пологом спуске от церкви, пошла домой.

***

По пыльной дороге, в ясный субботний день, накануне Великой Троицы, вниз с косогора, где ютились на плато под горой подворья семейства Домашенко, сломя голову в сторону поймы реки Тузлов, с криками и размахивая руками, мчался шестилетний пацан, до пояса голый в сшитых матерью шароварах и босиком — это был старший сын Леонтия, Николай. На нижней улице, ведущей в центр села, расположенного от этого перекрёстка в полутора километрах, он чуть не сбил Марию Фёдоровну Куценко, куму родителей, которая вела за руку, одетого, в отличие от Коли, в добротные, хоть и простые одежды, и обутого в лёгкие туфли, Стёпу. Они посмотрели вслед мальчугану и лишь потом Мария нашлась, чтоб спросить:

— Коля, что случилось? Пожар!?

— Не-а, — не оглядываясь крикнул Колька, — мамка рожает! Я за папкой…

— Мам, можно я с Колькой?! — дёргая за руку мать, спросил Стёпа.

— Беги, только в грязь не влезь.

Стёпа с трудом нагнал Кольку, уже метрах в трёхстах от того места, где они встретились.

— Ты, чего? — спросил Колька, когда Стёпка, догнав его, тронул сзади за плечо.

— Погодь, вместе побежим!

— Портки не потеряешь, не испачкаешь? — оценив чистый повседневный прикид, совсем не подходящий для тех мест, могли под ногами ощущаться пойменные солонцы, и сама трава оставить могла трудно оттираемые следы.

— Не! Бежим, спешить же нужно.

Отец издали увидел, «летящего на всех парах» сына и его товарища. Даже ещё не слыша слов Коли, но догадавшись о причине тревоги, так как жена была на сносях, и все ждали, что вот-вот должна разрешиться. Он быстро забросил пару навильников свежей травы, чтобы вечером положить в ясли, когда коровы будут на привязи, положил на бричку косу, вилы, и верхнюю свою одежду, запрыгнув на место ездового, и взмахнув вожжами, пустил, прытко сорвавшуюся в галоп лошадку.

Подъехав к тяжело дышавшим пацанам, кивком приказал запрыгивать в бричку и вновь припустил пегую лошадь по пыльной дороге.

Наталью Леонтий вёз и быстро, и осторожно, насколько это позволяла дорога и бричка, замощенная пуховой периной и подушками. Повитуха жила недалеко от церкви, практически в центре села. Леонтий, человек среднего роста, но, видимо, недюжинной силы, подхватил жёнушку на руки и легко понёс тяжёлую ношу во двор. Коля, всю дорогу бежавший со Стёпкой за конной повозкой, кинулись открывать Леонтию Михайловичу калитку, а у двери в хату, улыбаясь ожидала, невесть откуда узнавшая и заблаговременно приготовившая «родильный дом» к приёму младенца, повитуха Серафима.

Леон занёс и аккуратно уложил жену на кушетку, повидавшую множество рожениц и где первые в жизни вдохи, огласив весь мир о своём рождении, новорождённые. Серафима, выслушав Наталью, приложила руку к округлому животу, прощупала осторожно её, потом увидела стоящего у дверного проёма отца, ещё не появившегося новорождённого, крикнула на него:

— А ты, чего выпялил зеньки! Ступай отсель, это бабье дело, без тебя разберёмся. Думаю, что раньше вечера рожать не будет, а-то и завтра утром. Ты уж, милок, поверь моему опыту. А, если и начнёт рожать, то ты ничем ей не поможешь. Роды-то не первые, справится. Ступай! Если что, я найду кого к тебе послать. Ступай!

Леонтий помялся немного у двери, но не стал противоречить. «Группа сопровождения» ожидала у брички. В глазах обоих пацанов был один и тот же вопрос: «Ну, что? Родила?».

— Коля, Стёпа! — опустив руку в карман и достав монету, протянул сыну, добавив, — забежите в лавку, купите себе монпансье. Я чуть позже приеду. Ступайте.

Серафима была права, Наталью отпустило, и она даже уснула. Видя, что пациентка отдыхает, деревенский акушер вышла во двор и увидев, осаждающего бричку напротив двора Леонтия, без слов помахала обеими руками, типа «проваливай». Этот молчаливый жест был убедительнее слов, и Леонтий, отвязав вожжи, медленно развернув «экипаж», конным шагом поехал, в нетерпеливых раздумьях домой.

Наутро, солнце не успело зазолотить купол церкви, коснувшись креста на вершине, а всю ночь не спавший, в ожидании стать папашей в третий раз, Леон, курил на бревне у калитки повитухи. Лошадка, дремля, жевала свежее сено, которое хозяин заботливо поставил перед ней.

И как только церковный колокол начал созывать прихожан слободы на праздничное богослужение, то даже сквозь колокольный звон редкие прихожане, подходящие к церкви, смогли услышать пронзительный крик новорождённого малыша. Этот человек появился на белый свет и желал, чтобы все об этом узнали. Он, в принципе, ещё никто, у него ещё нет имени, он ещё и не раб Божий, но он уже живет, он не видит, но чувствует грудь матери, которая прижимает его, после того, как повитуха сделало свое дело. Он не видит и не знает ещё, как мечется во дворе его отец и лишь, когда Серафима, выйдя из хаты, с улыбкой сказала:

— Поздравляю, отец! У тебя казак родился!

Леонтий, замешкался, не зная что делать, заметался, подбежал к Серафиме, обнял, прижав так крепко, что у пожилой женщины косточки затрещали, отпустил её, подпрыгнул вверх, как пацан и понёсся к бричке, за гостинцами, которыми, по традиции хотел отблагодарить повитуху за такое радостное известие.

И теперь, весь честной народ, собравшийся у церкви на праздничную литургию, после того, как колокольный звон, пройдясь эхом между западной и восточной ветвями кряжа вдоль пойменной долина реки Тузлов, стих, услышал схожий на рык, но не грозный а радостный крик души Леонтия — «С-ы-ы-н-н!!!! Ка-а-з-а-а-к-к!!! Благодарю Тебя, Бо-о-же!».

Крепкого и здорового сына Леонтия и Натальи назвали Петром. «Пётр Великий!» — так гордо объявлял Леонтий односельчанам, когда те интересовались, как малыша назвали.

Через полгода, в начале декабря в семье Куценко был также повод пригласить кумовьёв Домашенко по случаю рождения уже второй дочери, после трёх старших сынов. И придерживаясь рекомендациям священника, девочке дали церковное, а заодно и земное имя, Варвара, так как приближался праздник Святой Варвары и она, как считалось и будет Ангелом-хранителем своей земной тёзки.

В негласном соревнование двух семей, не раз породнившихся взаимообменом крещений детей, победил Максим Куценко, в семье которого было шестеро детей: трое старших сыновей и меньших дочерей, самая младшая, Наталья, родилась через три года после Вари, в 1907 году. А Домашенко остановись в вопросе продолжения рода на сыне, родившемся через два года после Петра, в 1906 году, которого назвали Сергеем. А старшую от Петра и единственную сестру назвали Акулиной.

Сказать, что жизнь в слободе, как и по всей крестьянской России была тяжёлой — ничего не сказать. Людей ждали и голод, и лишения, и редко в какой семье все дети выживали до взрослого возраста. Не голод, так болезни косили народ. Неизвестно, что стало основной причиной того, что обе семьи породнившихся, изначально землячеством их предков, а потом и кумовством, смогли вырастить всех детей, помогая друг другу во всём и делясь последним куском хлеба.

Как-то, засидевшись по поводу за столом и выпив крепкой горилки, кумовья заговорили за будущее детей. Тогда Максим и предложил, обращаясь к Леонтию, положив ему руку на плечо:

— Лёва! У тебя три парня и девица, скоро будет на выдане, а у меня три старших сына уже парубки. Вот пусть твоя Акулина любого выбирает. Сам знаешь, что парубки, как на подбор, казаки. Что? А после мои девки «дозреют», чем не чета твоим парубкам, а? Мы с тобой всю жизнь знаем друг другу, и наши батьки дружили, и деды… Чего молчишь? Гутарить не желаешь?

— Кум, да разве я что-то против имею?! Тебя силой заставляли на Марусе жениться? Нет! И меня на Наталке никто не заставлял. Сам знаешь, сколько я за нею с побитой мордой приходил, а не отрёкся и других сулили, не купился ни на что. Решат дети — совет да любовь им, а силою ни-ни, никогда.

— Та, якой же силою! Пущая общаются и дружат. А там, глядишь и слюбятся. Вот гляжу я на других парубков и девчат и понимаю — лучше наших, моих и твоих, нет и краше нет! Кум, крепкой они у нас с тобой породы, и внуки будут крепкими. Давай за это, кум, выпьем…

— Наливай!

Прошло три-четыре года и это время старший сын Леонтия женился на девушке, взяв её даже не из местных, а из хутора Почтовый Яр, что недалеко от Большекрепинской, на противоположном, правом берегу Тузлова, также расположенном под горой. И кумовья помогали семье Домашенко отделить молодых, построив им уютное «гнёздышко».

Через полгода женился и старший сын Максима, взяв в жены местную казачку. А когда, неожиданно, родителям заявил девятнадцатилетний Пётр: «Папаша, мамаша, я буду жениться. Благословите ли вы меня или как?!».

Когда оторопевшие родители всё же пришли в себя, Леонтий Михайлович спросил:

— Сын, а не рано ли ты решил жениться? Погулял бы, нагулялся бы, чтобы потом на девок не тянуло, а!? Да и девку, небось, вчера только где-то повстречал, мы и не духом и не слухом, даже бабки на майдане за тебе не «щебетали». Ты пошутил?

— Нет, батя, я серьёзно. Да вы знаете мою невесту. И хорошо знаете. Просто мы на показ не выставлялись. Не к чему нам разговоры и сплетни…

— Ну и чё ты тянешь этого, как его… быка за вымя…

— Батя, вы хотели сказать «кота за яй…

— Цыц! Рано батю поучать. Сам знаю, как говорят. Сам знаю, что быка за рога тянут, а кота… туфу, отца взялся учить, сопля… Гляди, чтобы я тебе или, что ещё хуже, если кто-то не прищемит их, а оторвёт. Ты долго будешь тянуть? Или говори или проваливай, не зли!

— Батя, успокойтесь! Это Варя, Варя Куценко.

Леонтий сначала изобразил на лице мину, а потом она стала меняться и превратилась в добрую улыбку. Он подошёл к столу и с облегчением, не сел, а грохнулся на табурет.

— Фу, ты! Ох и заставил волноваться ты меня… паршивец! Низя же так… Ну, это другое дело. Хотя… Ну её-то в самый раз, девки раньше зреют, а ты?

— Батя, может померяемся с тобой силушкой?

— Шо? Я тебе сейчас покажу «с тобой», — Леонтий вскочил, как ошпаренный, — что женилка выросла, паршивец?!

— Батя, простите! Я с горяча… Батя! Не велите казнить, велите миловать! — умышленно изменил известное выражение, обращаясь к отцу на «вы».

Отец размяк, плавно опустился на табурет. Достал кисет, сложил цигарку, предложил Петру и после того, как тот отказался, закурил сам. Сделал несколько глубоких затяжек, комнату заволокло дымом. Прищурив глаза, толи от дыма, толи хотел показать презрение к дерзости сына, потом пригласил знаком Петру присесть напротив и, выпустив большой клуб дыма так, что его собеседника видно не стало, а его месторасположение можно было определить только по кашлю и засмеявшись заговорил.

— Жених мне нашёлся. Ты от пары рюмок ползать будешь, да и дыма не переносишь. Вот, если бы тебе, упаси. Господи, пришлось «отведать» газовую атаку германцев в Мировую, ты бы от маво самосада не кашлял. А знаешь, «жениться — не напасть, лишь бы женатым не пропасть». Мал ты ещё. Ну, ладно, кум будет рад, так думаю. Так, что посылать сватов? — глянув на сына и увидев растерянное лицо Петра с кивком головы, закончил, — добре, сын! Будь, по-твоему. Но упаси тебя Господь, если… Мне позор не нужон. Мать, а мать, ты где? Слышишь, что наш паршивец учудил? На Варьке жениться собрался.

Петр оглянулся на вошедшую в комнату Наталью и увидев в её глазах молчаливое согласие, вновь пристально посмотрев в упор на уже уверенный взгляд Петра, хлопнул ладонью по столу, произнеся:

— Решено!

Как только закончилась нелегкая пора жатвы 1923 года, после сопутствующих такому важному событию хлопот, в сентябре Пётр и Варвара сыграли свадьбу. Она была сравнительно скромной на угощения, но богатой на веселья и песни, которые эхом разносились вовсю и на всё, ещё теплую и тихую сентябрьскую ночь вдоль по каньону между горными хребтами Донецкого кряжа, где в реке Тузлов плескалась, нагулявшая за лето жир, рыба и рассекали гладь реки, ставшие на крыло стаи уток, ломая волной отражение на водной глади растущий лунный диск луны, улыбающейся тому, как люди умеют пить за здравие, за совет и любовь, петь казачьи, русские народные и украинские песни, до самого утра и перекрикивая первых слободских петухов.

***