ТРИОН. Полёты биоробота в пространстве и времени. Историко-философский приключенческий роман

Александр Иванович Фефилов

Биоробот создан в лаборатории искусственным путём. Он отличается от обычных людей феноменальной памятью на события прошлого. Его постепенное «очеловечение» начинается тогда, когда машина времени вследствие поломки «бросает» его в далёкое прошлое. В сознании биоробота противоборствуют и объединяются два начала — искусственный интеллект (Трион) и зарождающаяся социальная личность (Глеб).

Второе перемещение

Первое, что увидел Глеб после того, как провалился в тишину, — это маленькая комнатушка и кровать, на которой лежал бледный человек, с закрытыми глазами. Глеб огляделся: «Из Киевской слободы и сразу в покойницкую? Но где я? Куда меня перебросили отцы создатели?». В комнате стоял смрад от гниющего тела. Сладенький гнилостный запах забивал ноздри. Было трудно дышать. У маленького оконца стоял столик, на котором стопкой лежали старинные книги и какие-то бумаги, исписанные мелким подчерком. Глеб открыл титульную страницу первой попавшейся книги. Гельвеций на французском языке. Из книги выпала записка: «Друг мой Фёдор, благодарю тебя! Гельвеция твоего возвращаю назад. У оного мыслить научаемся!» А. Радищев. «Оппа! Так-так. Фёдор, Радищев… Подключаем когниционный портал… Трион проснись! — «Ага! Успокойся, Глебушка, я не сплю! — Фёдор Ушаков — друг Александра Радищева. Учёба в Лейпцигском университете, 1766—1771». Глеб посмотрел сквозь мутное стекло оконной рамы. С верхнего этажа кто-то выплёскивал помои. На дворе куча мусора и пищевые отходы. «Вот откуда вонь! Нет… Форточка наглухо закрыта. А стойкий гнилостный запах исходит от лежащего тела. Память Триона подсказала нужную информацию — Ушаков Фёдор, сокурсник и друг Александра Радищева умер от гнилостной гангрены. Эта болезнь называлась в то время «Антонов огонь». Омертвление конечностей, тяжёлая интоксикация…

— Что ты тут делаешь? Ты кто? — послышался голос со стороны кровати, заставивший Глеба вздрогнуть. Ответ в голове Глеба всплыл мгновенно:

— Я монах-послушник из греческой домовой Троицкой церкви. Меня к тебе отец Павел приставить пожелал. Ежели уход тебе какой нужен…

— Из Троицкой говоришь? Не видел я в этой домовушке никаких монахов раньше. Ну, ладно уж, коли пришёл. Открой окно, послушник, свежим воздухом мне подышать надобно.

— Вообще-то я в монахах, по правде, пока не числюся. Я это… к настоятелю приехал, к родственнику. Он меня в университет определить обещал. Мне больше на заграничное житие повзирать захотелося. Сюда напросился, наслышан потому что… Познакомиться желаю с соотечественниками. Об учёбе университетской узнать… Ну и помочь, разумеется. Дядя мой отца Павла уговорил…

— То-то я вижу, не идут тебе одёжки монашеские. И говоришь ты странно как-то. Вроде по-русски, но с упором полунемецким.

— Так, у вас тут почти все так изъясняются…

— Все, да не все!

— Отец Павел, называет тебя богоотступником. Пошто?

— А, наш «духовный пастырь»? Однажды на богослужении мы ему, по моему побуждению, недостойный концерт учинили. Посмеялище. Больно кудряво спели. То тонко, то звонко. Другой раз из перчатки кукиш согнули, да на стол, что перед ним стоит, подложили. Он службу несёт, зажмурившись, — боится что-нибудь смешное увидеть — а когда поклон делает, глаза открывает. Глаза-то открыл и прямо перед собой наше посланьице из трёх пальцев и узрел. Не сдержался — громко захохотал. А мы его хохот поддержали. После службы он и назвал нас всех богоотступниками. А меня обругал «неграмматикально». Я даже поначалу вспылил, за шпагу схватился, закричал в ответ: «Забыл разве, батюшка, что я кирасирский офицер?». Вот с тех пор он на нас и ополчился. Несерьёзно это всё, дурачились мы… Звать-то тебя как?

— Григорием зовут.

— Ты, я вижу, ни сколь не младше меня будешь.

— Мне двадцать один. А тебе, сказывали, двадцать три исполняется.

— Не исполнилося пока. Дотянуть бы…

Ушаков замолчал, задумчиво глядя перед собой. Потом взглянул на Глеба:

— Окно-то изволь открыть, Григорий. Душно мне. Задыхаюсь я от собственного тления.

Глеб приоткрыл створку окна. С улицы послышались голоса, проходивших мимо поющих молодых людей. Ушаков улыбнулся:

— Любят немцы пиво хлебать допьяну.

— Заметил я так же, отдыхать они иначе и не умеют.

— Они не умеют, а мы не можем. Коли были у нашего брата лишние деньги, то по широте души русской, мы бы тоже из кабаков не вылазили.

Говорят, Фёдор Васильевич, ты себя не щадишь. Через чрезмерное напряжение здоровье себе подорвал.

— Здоровье нам гофмейстер Бокум подорвал, худой пищей. Вор и пьяница… Деньги за счёт дешёвого жилья и наших желудков экономит. Часто голод претерпеваем. Жалобы наши до канцелярии императрицы не доходят. А ты, Григорий, на родину-то когда отбываешь?

— Да, пока не знаю. Ежели дядя не пристроит, то недели через две, думаю.

— Вот и хорошо. Депешу от нас тайно в царскую канцелярию доставишь. Пущай прихвостни узнают, как мы тут гранит науки грызём, в голоде и в холоде проживая. Авось, императрице донесут. В оных коморках спать холодно. А как столуемся? — В кушаньях масло горькое, а если мясо, оное через раз — то жёсткое, то тухлое. Великая неопрятность в приготовлении… Домашние деньги, у кого они имеются, вынуждены на покупку дров и книг тратить. Хотел я Бокума на дуэль вызвать, да здоровье не позволило. Слёг, вот…

— Наказали бы тебя за это крепко. Не приведи господь, сослали бы… Наслышан я про нрав вашего Бокума…

— Бокум руки распустил. Одного из наших по лицу ударил. Мы с ним маленько поквитались. По морде его наглой прошлись рукой чешушейся. Многие из нас подумывать начали, по вольности мыслей своих, оставить Лейпциг, да в Голландию или в Англию податься, а оттуда сыскать случай в Ост-Индию или Америку ехать… А Бокум, как будто почувствовал неладное, возьми да и посади нас всех под арест. Может, оно и к лучшему…

Ушаков помолчал, потом спросил, глядя в потолок:

— И что это я тебе всю подноготную как на духу рассказываю? Как духовнику своему. Видать, ты человек хороший, к себе располагаешь. Ладно, скоро мне всё равно исповедоваться придётся. Пусть лучше ты…

Подумав и оглядев Глеба, Ушаков неожиданно предложил ему:

— Григорий, не в обиду скажу, ты эту рясину скинь. Ужо она у тебя больно ветхая. Возьми вон мою одёжу студенческую. Суконка, почти новая. Она тебе впору. И как раз по погоде. Носи, меня вспоминай, она мне не пригодится…

— Да что ты такое говоришь, Фёдор Васильевич!

— Бери-бери! Переодевайся, коль я тебе говорю.

Глеб подошёл к стене, на котором висел студенческий мундир Ушакова и стал медленно переодеваться. Внутренний голос Триона подсказывал ему последовательность действий. «Не торопись, иначе опростоволосишься, самозванец!».

— Башмаки у меня некудышные, исхудились, стоптанные. Пожалуй, те, что на тебе, лучше.

Наконец Глеб переоделся. Ему действительно всё было впору:

— Как на меня сшито! Спасибо тебе, Фёдор Васильевич. Век не забуду. Куда бы мой худой кафтан выбросить?

— Брось вон в тот дальний угол. У нас два раза в год авгиевы конюшни чистят. Выбросят… Что-то мне вовсе худо… Помолчим, давай. Скоро ко мне друг мой Радищев с нашим лекарем пожалует. Ушаков с трудом повернулся лицом к стене и замолчал.

Глеб сидел у стола и размышлял: «Не думал, что мне придётся воочию наблюдать, как умирает друг Александра Радищева. Есть в этом какой-то смысл моего пребывания в этой биожизни. Заговорил Трион: «Твоя биожизнь, как ты её именуешь, включает и моральную составляющую. Про интеллектуальную умолчу. Хочешь очеловечиться по-настоящему, научись сопереживать и понимать, ради чего живут тебе подобные. Помнишь, что говорил тебе Григорий Саввич про жизнь тленную и силу духа?»

Глеб услышал шаги в коридоре. Дверь открылась, и в комнату вошли двое. «Так вот он какой в свои семнадцать лет будущий „бунтовщик“ Радищев. Почти девичьи черты лица, крупные выразительные глаза». Ушаков повернулся и, предвидя вопрос Радищева, тихо сказал:

— Александр, позволь представить тебе моего нового знакомого. Его зовут Григорий. Мне кажется, сам Бог послал этого духовника-студиоза ко мне, чтобы я исповедовался… И я уж было начал это делать. Мне даже полегчало.

Врач начал осмотр. Глебу показалось, что он делает это скорее машинально, по долгу службы, зная наперёд, чем дело кончится. Ушаков молчал. Радищев отвернулся, по его лицу текли слёзы.

— Врач закончил осмотр:

— Сказать вынужден — положение серьёзное, болезнь прогрессирует. — И замолчал.

Ушаков болезненно улыбнулся:

— Не мни, что, возвещая мне смерть, встревожишь меня, и дух мой приведёшь в трепет. Нелицемерный твой ответ почитаю истинным знаком твоего расположения ко мне. Умереть нам должно; днем ранее или днем позже, какая соразмерность с вечностью? Как долго мне терпеть осталось?

— Не боле суток… Смерть стоит у твоего изголовья.

— Благодарю тебя за правду. У меня ещё есть время проститься с друзьями.

Врач, попрощавшись, ушел. Ушаков подозвал к себе Радищева.

Друг мой, Александр! Прежде чем призовёшь наших товарищей… Завещаю тебе все мои книги и записи. Тут в шкафу и на столе всё найдёшь. Употреби их, как тебе захочется. Особливо внимательно посмотри мои сочинения о смертной казни… Смертная казнь в обществе не токмо не нужна, но и бесполезна. Вот моя главная конклюзия… Люди по своей природе не злы, не добры… Человеческий характер зависит от физических и гражданских условий, в которых они воспитываются… Необходимо нагибать разум людей ко благу… А, прежде чем наказывать, дóлжно до того, уничтожить причины, порождающие зло. Вот и вся моя философия жизни… А сейчас иди, созови наших друзей, скажи, что Ушаков просит…

Постой! Свой студенческий мундир я подарил Григорию, он в него и сразу облачился. Уж больно нелепая на нём одёжа была, лейпцигскому обществу на смех.

Радищев быстро вышел.

Ушаков посмотрел в сторону Глеба:

— Просвещённая Европа завшивела и утопает в фекалиях — сам зришь — а ведёт себя высокомерно и поучительно. Они нас за варваров полагают. Да что там… А мы-то яко хамелеоны, принимаем на себя цвет предметов, нас окружающих… Своих мыслей мало… Великие подражатели…

Григорий! Только тебе скажу откровенно. Мне трудно оставаться твёрдым в мыслях. Я готов умереть бестрепетно. Да. Но не выдерживаю тяжесть «антонова огня». Слаб человек перед лицом смерти. Но ещё слабее он перед болью телесной. Я готов поменять боль на яд, чтобы освободить душу от смердящего тела.

— Фёдор Васильевич! Это большой грех. Самоубийство — для тебя недостойный уход из жизни. Приняв яд, ты отравишь не тело, а душу. Маленький огонь души не сольётся с большим светом. Не иди супротив предписанной человеку природы. Тебя будут чтить последующие поколения. Ты останешься в их памяти, благодаря Радищеву и твоим друзьям, как мужественный и светлый человек.

— Григорий, ты ангел, спустившийся с небес. Ты делаешь меня блаженным. Утешение страждущего есть надежда. И она будет со мной до последнего издыхания… Глеб подошёл к кровати. Ушаков взял его руку и крепко пожал. В комнату один за другим входили друзья Ушакова, взъерошенные, настороженные.