Первое поле

Александр Зиновьев, 2023

1961 год. Двое московских старшеклассников попадают в состав геологической экспедиции и отправляются в Якутию. Их ждут необыкновенные приключения, живописная природа Сибири, суровый быт и тяжёлый труд геологов. Главный герой истории юноша Матвей узнаёт много нового и интересного, приобретает навыки выживания в суровых условиях, становится настоящим мужчиной и встречает свою первую любовь.

Дорога

Любая начинается с первого шага, километра

И опять же странно: можно сказать, геологам совершенно повезло, но сами экзамены друзья сдали. Даже Матвей, которому неожиданно суждено было пережить любовное потрясение и который вполне достойно справился с этим первым чувством, — настолько начинающееся счастье экспедиции было сильнее всего на свете, и в том числе первой любви. Возможно, что это же чувство, а именно осознание, что едут в поле, в тайгу, что всё там будет не как в походе, а по-настоящему, открыло какие-то особые каналы в мозгах. Но сдали легко. Даже отвечали внятно на вопросы, о которых никогда не слышали и даже не догадывались. Получили на руки листочки с оценками, где внизу было написано, что они переведены в следующий класс. Принесли это сокровище домой, чтобы родители уже никак не отказались, затем полетели к Гаеву в экспедицию, в полуподвал дома на улице Кедрова, во дворах, где вдоль коридора, в кабинетах лежали ящики с образцами остро пахнущих камней; как потом узнали, это был доломит. Где на стенах висели карты и фотографии геологов в тайге, у костров с гитарой, на переправе, на сопках, на лодках, на лошадях, с оленями. Где на тумбочке, на электроплитке стоял обгоревший на костре чайник и такие же кружки, а кабинет начальника ничем не отличался от комнат, в которых над столами, склонившись, работали геологи. Тут же Гаев посмотрел на листочки.

— Так ещё и неплохо учитесь, товарищи рабочие! — Дал им по листочку. — Пишите. Вот в этом месте, — указал пальцем, — с большой буквы. «Начальнику двенадцатой геологоразведочной партии, специальной аэрологической экспедиции…» Написали? «Гаеву Ка. И. от…» Пишите свои фамилии и имена с отчеством полностью.

Гаев посмотрел по очереди, как у ребят выходит.

— Вот, правильно. Далее пишем: «Проживающие…» Пишите город, улицу, дом… «Четвёртая Тверская-Ямская»… Правильно, Матвей, отчество Васильевич, хорошо. «Квартира четыре»… Так, теперь отступите и пишите с большой буквы слово «заявление». Молодцы. Ниже строкой с большой буквы: «Прошу принять меня рабочим второго разряда в партию на полевой сезон»… так, какой у нас год?

Рабочие почти в один голос назвали 1961 год.

— «На полевой сезон», написали… «с окладом шестьдесят четыре рубля». Как приедем, месяц поработаете — и будем смотреть, кто во что горазд, и переведём на третий разряд, ну а если… совсем молодцом, и до пятого дорасти можно. Старые кадры у нас и с седьмым работают.

Ребята дописали, поставили число, расписались совсем как взрослые.

— А теперь с этим. Стоп! Было, не забыл. Сейчас у нас оформитесь и бегом в поликлинику. Просто справка, и обязательно прививку от энцефалитного клеща. Без неё, прививки, в тайгу не пускают! С самолёта ссаживают. Ясно? — Друзья дружно кивнули.

А Гаев у каждого в листочке написал слева вверху: «Принять с двадцать девятого апреля, с окладом…», написал цифры и поставил подпись.

— В отдел кадров, в соседнее здание. Затем в бухгалтерию, деньги получите на проезд — и на вокзал за билетами. На склад за энцефалитными костюмами и сапогами. Костюмы и сапоги, портянки сами сообразите, с собой возьмёте. Всё ясно?

И Толик, и Матвей как-то так сразу почувствовали, как от всего услышанного, от заявлений, от окладов с сапогами повзрослели, даже заматерели. Гаев пожал вставшим из-за стола друзьям руки.

— В Магдагачи на вокзале в кассе спросите от меня записку. В ней будет, куда вам надлежит явиться. Спросите аэродром. Ясно?

Ошеломительные Магдагачи, аэродром… С кое-как сдерживаемой радостью ребята пошли искать отдел кадров, бухгалтерию. И пошли искать отдел кадров уже рабочими, а не восьмиклассниками. Но уже во дворе нервы не выдержали, и рабочие второго разряда с окладом запрыгали радостными козликами. Прощай, школа, учебники в портфеле, двор, товарищи, родители, троллейбусы, асфальт. Впереди Сибирь, алмазы, реки, дикие звери, ночёвки в тайге, свечи и гордое имя геолога.

— Матвей, а что это за костюмы такие, энце… как-то там? — спросил Толик.

— Не знаю, может, геологические. А ты усёк, что экспедиция как-то «аэро» называется?

— Неужели ещё и летать будем?

В отделе кадров — просторной комнате — сидели несколько человек. Первой у входа сидела сухая тётя. Она подняла на ребят голову и, не спрашивая, показала карандашом в руке на стол в самом углу комнаты. Ребята к нему и подошли. Начальница над кадрами (начальница отдела кадров) поздоровалась с новыми сотрудниками:

— Здравствуйте, милые мои. С чем пришли, показывайте.

Рабочие не ожидали такого приёма и даже переглянулись между собой. Женщина же добрыми круглыми внимательными глазами спокойно смотрела на ребят.

— Ну что заартачились? Давайте заявления.

Кадровичка бегло прочитала заявления, прошептала слово «Гаев», открыла справа от себя дверцу сейфа и достала две небольшие книжицы серого цвета, по очереди открыла их и развернула, даже перегнула и спросила:

— Школьники ещё?

Анатолий первым ответил:

— Восьмой класс закончили!

Начальница окинула их взглядом.

— Молодцы, выглядите вполне. И самую малость потерпите, сейчас мы на вас заведём ваши первые книжки — и вы станете рабочим классом. Вы не против?

Ребята смотрели, как тётенька аккуратно выводила их фамилии, вписывала слово «рабочий». Вписывала числа, дышала на печать и надавливала на неё, прижав к листочку в книжке. Ребята стояли рядом и не дышали (стояли рядом едва дыша). Затем, как их книжки «завели», вручила, посмотрев на фамилии:

— Держи, Матвей Васильевич. И ты, Анатолий, получай. Поздравляю!

В бухгалтерии тоже завели карточки и дали расписаться в них за аванс. Аванс оказался деньгами, и не просто деньгами, а очень большими, просто-таки сумасшедшими деньгами — пятьсот рублей! А на складе — такой же подвал, где сидел Гаев, только с большими комнатами, где вдоль стен тянулись в три яруса полки стеллажей, на которых чего только не лежало. Кладовщик, прихрамывающий на правую ногу, пожилой, посмотрел на бумажки-требования, спросил:

— Новенькие?

Не дождавшись ответа, ушёл в глубь своих богатств и вернулся с зелёными рюкзаками и уложенными аккуратно и тоже зелёными пачками, как оказалось, костюмов. Положил принесённое на стол.

— Вот, самые лучшие вам, абалаковские. Энцефалитки на вырост, да ещё и садятся после стирки. Из дому ещё портянок возьмите, пригодятся. По норме не хватит.

И снова заковылял к дальним полкам, вернулся с болотниками, блестящими чёрной резиной даже при свете лампы.

— Сапоги стали шикарные выпускать, если не порвёте обо что, два сезона выдержат. Так, что у вас ещё, — посмотрел кладовщик в бумагу-требование. — Вкладыши. Сейчас!

И снова заковылял, прихрамывая, но уже к ближней полке, где вынул завёрнутую в коричневую бумагу пачку, наверное, этих самых вкладышей.

— А вкладыши — это зачем? — спросил Анатолий.

— Как зачем? — сильно удивился кладовщик. — Вы что, всё лето не стирамши спать собираетесь?

Дома, укладываясь, Матвей разобрался, что энцефалитный костюм — это комплект из шаровар с завязками внизу и рубашки с капюшоном, и тоже всё на завязках, с двумя карманами на груди, на пуговицах — и всё это таёжного зелёного цвета и пахло походами.

Провожать в экспедицию в первое поле пришёл почти весь класс, и ребята, окружив товарищей, стояли и завидовали (а у девочек были видны и слезинки). За ними стояли сдерживающие слёзы родители. Виданное ли дело — через всю страну, в Якутию. Но родители были образованные и понимающие, поэтому провожали не так, как папа князь Болконский сына Андрея на войну с Бонапартом. Всё-таки поле — это не война, хотя мало ли, всё бывает. Но лишние эмоции сдерживали. Дети-то выросли! Хотя… всё одно же дети.

Рюкзаки легли на верхние полки плацкарта, сумки с едой на первое время стояли под столами, мамы и папы что-то говорили за закрытыми окнами, школьные друзья также полукругом стояли с поднятыми лицами. И вся эта суета и причитания взвились последней нотой тепловозного гудка, цепочкой громыханий сцепок вагонов, буферов друг о друга и поскрипыванием начинающих катиться колёс. Ребята, ещё школьники, одноклассники, убыстряя (ускоряя) шаг, спешили за вагоном, махали уезжающим кепками. В какой-то миг как отрезало — закончилась платформа. Состав погремел по стыкам, выбираясь на путь, по которому катить. Наконец уже точно выбрал и уверенно набирал скорость, оставляя позади себя московские улицы и дома, затем подмосковные остановки и дачки, переезды с остановившимися у них автобусами и машинами у шлагбаума, дальними лесами и полями, и как-то вдруг захотелось есть. Как будто закончился запас сил, потраченных на поддержание внешне спокойного отношения к начинающемуся счастью. Друзья, старательно скрывая настроение и пряча глаза, вернулись из тамбура в вагон и увидели, что пассажиры уже устроились, что-то съедобное выложили на столы, дети положены и посажены, чтобы не мешали, на верхние полки.

— Не стесняйтесь, устраивайтесь, — обратился к ним сосед в тельняшке под клетчатой ковбойкой и поинтересовался: — Далеко направились?

Толик поднял было руку, чтобы показать куда именно, как Матвей опередил:

— В экспедицию. — Сказал так, как будто он каждое лето выезжает на полевые работы.

— В Якутию, — добавил Толик.

— Одначе далеко собрались, — улыбнулся дядя моряк, — а я вот из отпуска. К своим, в воронежские края ездил. Проведать. Калач, слышали такой город?

Ребята покачали головами, мол, не знаем.

— Да вот. Теперь на работу возвращаюсь. На Амур-батюшку. На буксир.

Дядя моряк так обвёл руками пространство перед собой, что ребята тут же представили себе и батюшку Амур, и буксир.

— Ну, доставайте харч, подзакрепитесь, — говорил дядя моряк неторопливо. — Теперь только спать да есть. Да, — сам себе поддакнул дядя, — да в окно смотреть.

— А ещё можно книги читать, — уточнил Толик.

— Так-то оно и так. Я вот… — Дядя моряк встал, полез в портфель на второй полке, достал книгу. — Вот, смотрите.

Матвей взял в руки книгу в зелёной с тиснением обложке, прочитал вслух:

— «Моряк в седле».

— Во-во, в седле, именно. Думаю, что за моряк, почему в седле, — взялся объяснять моряк. — А оказалась не наша книга. Стоун Ивнинг, то есть… Ирвинг. Язык, понимашь, сломаешь. Американская.

Матвей уже открыл книгу и прочитал про себя первые строчки: «Ирвинг Стоун. Моряк в седле». Матвей перевернул страницу и стал читать: «Если ты утаил правду, скрыл ее, если ты не поднялся с места и не выступил на собрании, если выступил, не сказав всей правды, ты изменил правде».

— Как интересно, — подумал и затем прошептал Матвей.

Толик продолжал: «Дайте мне взглянуть правде в лицо. Расскажите мне, какое лицо у правды».

Джек Лондон. «А, Джек, слышал», — вспомнил Матвей знакомое имя и то, что уже читал его книги.

— Толь, я вспомнил, я читал, это история о самом себе. Он о себе писал, как он моряком работал. Этот Джек Лондон и есть Ирвинг. Офигенная книга.

Толик прервал Матвея:

— Точно. Слушай, как тут про него: «История, рассказанная его собственными словами с присущими только ему неподражаемым колоритом, характером и драматизмом. Там, где Джек говорит о себе, ни один биограф не смог бы сказать лучше. «Моряк в седле» основан на материале пятидесяти опубликованных книг Лондона и двухсот тысяч писем, черновых рукописей, документов».

«Ничего себе», — подумал Матвей и решил попросить у дяденьки моряка за дорогу её почитать, не помешает.

А Толик продолжал:

— «…из дневников. Все это — сам Джек Лондон; это — рассказ о том, как он работал, любил и боролся». Ирвинг Стоун. Ирвинг Стоун. И вправду язык сломать.

Матвей ещё раз прочитал: «Если ты утаил правду, скрыл ее, если ты не поднялся с места и не выступил на собрании…»

«Совсем как у нас живут. Надо же, собрания», — подумал Матвей.

— «Если выступил, не сказав всей правды, ты изменил правде», — закончил читать Анатолий.

Оба помолчали, вдумываясь, и Матвей негромко произнёс:

— Однако строго у них. Дай посмотреть.

Матвей взял книгу, полистал и тоже стал читать вслух:

— «В каюте на баке, где Джек оставил рундук с пожитками, с обеих сторон до самого носа стояли койки; штормовки, морские сапоги, фонари висели по стенам. Джек, никогда не выходивший из Золотых Ворот, записался все-таки матросом первого класса, чтоб получать по более высокой ставке. Другие члены команды провели на море не один год; корабельная сноровка досталась им ценой долгих и тяжелых испытаний».

Прочитал и про себя решил, что совсем как они с Толяном.

— А почитать дадите? — Матвей протянул книгу дяде матросу.

— Легче простого. Хоть сейчас бери. У нас на воде, бывало, часами стоим, ждём, там и почитаю. Так что считайте, уговорили, — улыбаясь, проговорил дядя. — Читайте, ума у капиталистов набирайтесь.

Слово «капиталист», прозвучавшее неожиданно, удивило, но и тут же забылось, и ребята по очереди взахлёб буквально за два дня прочитали об удивительной судьбе такого же молодого, как они сами, и такого же крепкого парня, Джека Лондона. Который со временем и стал знаменитым писателем. И начинал так же, как московские школьники, только в море. Вечером второго дня, когда уже отмахали полстраны, ребята разговаривали в тамбуре и, вспоминая прочитанное, решили точно так же, как Джек Лондон, никогда не пасовать и не сдаваться. Они ещё не знали, не предполагали, что предстоит испытать в первом поле, будет ли это легко или тяжело, но договорились именно так — всегда быть первыми.

Ночью Матвей проснулся. Поезд шёл как будто медленно. Матвей вслушался в колёсные стуки, повернулся к окну, поднял угол занавески и посмотрел в окно. Мимо окна действительно медленно полз тёмный склон, утыканный огромными елями, ветви которых почти касались окон, и понял, что действительно тепловоз тянет на гору и ему тяжело. Подобравшись ближе к окну, отодвинул подальше, чтобы не мешала смотреть шторку, и увидел прямо перед окном уходящую вверх почти вертикально стену, на которой как-то держались огромные разлапистые деревья. Далеко вверху на склоне горели яркие фонари, и в их свете заблестели провода. Почему-то их было много. Матвей протёр глаза, присмотрелся и понял, что это не провода, а колючая проволока, натянутая над забором в несколько рядов. Слева и справа на отдалении друг от друга увидел дозорные вышки и даже часового. Сверкнул штык. Всё это в темноте неба и ночи выглядело зловеще. «Наверное, это тюремная зона или военный объект», — стал думать Матвей. Затем сообразил, что, скорее всего, это уже горы Урала. Вспомнилось, что учили в школе. Горы древние, рассыпчатые, как тогда придумал не совсем геологический термин Матвей. Не выше полутора километров. Стал вспоминать самую высокую гору. Вспомнил Ямантау. И тут же вспомнил, как удивился детскому названию хребта — Уреньга. Тем временем вышки и ограда ушли вверх и закончились, спрятались за деревьями. Свет фонарей удалялся и совсем погас. За окном стало, как будто тушью облили — совершенно темно. Матвей вернул обратно штору, лёг на спину и стал думать. Вспомнил класс. Улыбнулся, что он уже не ходит утром в школу, а днём не учит уроки на завтра. Лица мамы и отца на вокзале. Знает и верит. Голубей в дворовой голубятне. Ветер от крыльев. Гур-гур. Гур-гур. Лапки, ноготки на пальцах ладони, и провалился в сон. И почти сразу же Красная площадь, нескончаемый людской гул и неожиданно ставший родным Юрий Алексеевич Гагарин на трибуне Мавзолея. А рядом круглое лицо Никиты Сергеевича. И сердце разрывается от радости.