Правильно. Сборник рассказов

Александр Гуров

Он вычислил это место и теперь ежедневно поздним вечером в любую погоду тащится с Мойки на площадь и прислоняет ухо к выпуклым фигуркам на вратах, он слушает звук тумаков и свист неизвестных ему предметов, иногда что-то шмякается об пол. В этот момент во всём городе участники дьявольского плана, а кто и Божественного замысла, на секунду поднимают головы вверх, прищуриваются и возвращаются к своим повседневным занятиям, оставив Ладо одного и в смятении.

ОБЭРИУты

На Екатерининском канале, который, как считает мой друг, совершенно справедливо назван именем Грибоедова, дома. Дома и на речке Мойке. Там, где я, тоже не протолкнуться от каменных квартир. Вы видите их сырые фасады и думаете, что Петербург идёт ко дну, или совсем не интересуетесь погружением — не важно, вас видно из окон. Вы отбиваете ногами общий ритм, а за ними не моргнут глазом, но если вы одним ботинком в трясине и судорожно дёргаете ногой, остановились, подняв голову вверх, или получили инфаркт, в общем, застряли, вы имеете вес, на вас смотрят.

Мой давний друг по старой университетской кличке Ладо, что в просторечье означает «владеющий миром», говорит с высшими силами, и они внезапно, никогда не предупреждая, отвечают ему тем же, поэтому ему ничего не понятно. Дверь он не запирает, надеясь на чудо принесённой водки с едой или чудо вина в руках держащих его пульс товарищей, и, что ни говори, эти чудеса постоянно с ним случаются, упрекнуть его не в чем, чудо есть чудо. Сегодня ночью он как обычно стал самозваным свидетелем битвы добрых и поначалу добрых, но сейчас озлобленных сил под куполом Исаакиевского собора — где же ещё всему случаться? Он вычислил это место, и теперь ежедневно поздним вечером в любую погоду тащится с Мойки на площадь и прислоняет ухо к выпуклым фигуркам на вратах, он слушает звук тумаков и свист неизвестных ему предметов, иногда что-то шмякается об пол. В этот момент во всём городе участники дьявольского плана, а кто и Божественного замысла, на секунду поднимают головы вверх, прищуриваются и возвращаются к своим повседневным занятиям, оставив Ладо одного и в смятении. Результат битвы всегда остаётся для него загадкой. Раз уж никакая сторона не берёт на себя труд что-либо ему разъяснять, он берёт на себя смелость трактовать всё, как вздумается, прислушиваясь исключительно к своему собственному настроению. Он — единственный свидетель.

Как обычно в последние тридцать лет по утрам я околачиваю ногами Мойку, с благодарностью принимая воздушные ванны, и посильно пытаюсь придать гранитным плитам вогнутую форму. За этим занятием меня и застаёт Ладо. По горящим глазам и уверенной походке заметно, что сегодня под куполом победило зло и что Ладо не по нраву такой исход, не стоит и спрашивать. Приблизившись на две вытянутые руки, он сходу предлагает мне найти подходящую к сегодняшнему дню жидкость и выпить её, не делясь ни с какими навязывающими себя третьими лицами. Жидкость требовалось именно найти. Деньги он презирал.

По дороге на первый адрес мы полностью забыли ОБЭРИУтов, то есть всех поимённо помнили, но то, что они ОБЭРИУты, забыли.

— Теперь жди, — сказал Ладо. — Из мира вытащили первый кирпичик, разве может быть, чтобы два хороших человека одновременно забыли то, что они наверняка помнили?

— Может, просто наваждение, я многого не помню, например…

— Нет, — прервал меня Ладо, — нет. Давай спросим у любого. Даю тысячу неизвестных предметов к одному, что и они не помнят.

Мы остановили загорелого джентльмена средних лет в мягких красивых туфлях, девушку, репинскую студентку с восторженными глазами, старушку с голубями на плечах. Но, нет, они не знали.

— Так может, они не знают об этом изначально? — резонно заметил я. — К примеру, мужчина-бизнесмен, и ему ни к чему, девушка-неофит, и вообще двадцать первый век на дворе, а старушка-божий одуванчик или демон, путающий нас крылами. Неубедительная выборка.

— Хорошо, тогда пойдём к Наташке Волхонской на мост, её-то ты, надеюсь, не подозреваешь в идиотизме?

— Её — нет.

— Скалься, скалься, пойдём же принесём ей наши дары.

Наташа Волхонская работала гидом по Петербургским каналам, и если она не сплавлялась на лодке, то застать её можно было под сенью вздыбленных коней на мосту.

— Привет, Волхонь.

— Привет, По. Привет, Ладо.

— Вот Хармс, Введенский — это кто? — нетерпеливо начал издалека Ладо.

— Только не морочьте мне голову, господа. Лучше скажи, Ладо, как твоя полночная битва, какой счёт?

— Всё не так хорошо, мы как раз сейчас заняты последствиями. Так что? Кто они? Не юли.

— Ну, писатели первой половины двадцатого века… — осторожно начала она.

— Входящие в группу под названием…? — продолжил за неё Ладо. И, сделав картинную паузу, совершил приглашающий жест рукой — И? — он ждал.

— Не помню, а ведь была группа, вертится на языке.

— Была до сегодняшнего дня, а теперь нету. Никто не помнит, и это только начало, сейчас пол-одиннадцатого.

— Да ладно, ерунда какая-то, я позвоню Петьке, он наверняка сидит за компьютером, и вся наша незадача рассеется как пудра на лице второсортной актрисы, то есть равномерно.

И она набрала номер.

— Привет, Петруха, готов ли ты выполнить своё предназначение и умереть?

Петька дал согласие.

— Тогда пиши: «В какую группу, творческое объединение входили Хармс и Введенский?»

Она выслушала ответ и озадаченно посмотрела на нас:

— Поисковик выдаёт, что ни о каких группах и объединениях он не слышал, и всякие другие известные нам подробности, но я точно помню, была какая-то аббревиатура.

— Как тонко они нас обошли, — почти ликуя провозгласил Ладо, — вроде что? Ерунда, малость, никто и не заметит сразу, а уже что-то не так. Сегодня нельзя пить, мы выясним, что ещё исчезло.

— Волхонь, после работы сразу ко мне, мы с По соберём всех, кто ещё остался.

— До вечера, братцы, я многих уже давно не видела.

— Я за ним прослежу, — бросил я на прощанье, всё ещё надеясь на разумное разрешение всей этой нелепости, но внутри уже бродило волнение.

Мы направили свои стопы в меблированные комнаты на Гороховую. В этой квартире во главе с её хозяином Костей по кличке Константа в любое время суток давали кров и еду всем бродящим вдоль и поперёк города многочисленным друзьям и знакомым. В благодарность гости без разбора, перемежая ложки суточного борща с чёрненьким хлебом, бросали обожжённые новости к ногам хозяина. И если уж и надо было собрать всех, то только Константа знал, живы ли они ещё и каковы их новые адреса и привязанности.

По традиции, распространённой в фатальных кругах, дверь была открыта, и мы застали Костю одного, сидящим на полу обширной кухни, доставшейся ему в наследство от менее удачливых родственников, давно и бесславно канувших в Лету. Он вёл на кафельных клеточках партию в шашки и заметно проигрывал. Его фигурки из необъятного как кухня чайного сервиза сбились в небольшую кучку в углу, напротив, чёрные чашки доминировали на подавляющей части территории.

— Привет, — обречённо сказал Константа, — они сегодня выигрывают.

— Мы об этом знаем, и потому мы здесь.

— Вы знали, что один чайный сервиз проигрывает другому, используя мои мозги?

— Константа, друг, хватит паясничать, сегодня всё приняло серьёзный оборот, а мы здесь блажим по углам, — одёрнул его я.

— Хорошо, помогите.

И мы решительно собрали с пола чашки, тарелки и кофейники, суеверно начав с чёрных. Костик покинул пределы кухни, принял душ, эмигрировал в дальнюю комнату, где принял официальный вид, поменяв майку на рубашку, а клетчатые широкие штаны на брюки, надел ботинки, побрился, ещё раз умылся холодной водой и вышел к нам.

— Всё, я ваш. Будем пить, говорить, нас подозрительно трое.

— Нет, — сказал я, — ещё утром мы зареклись пить на троих, а потом и пить вовсе.

— Тогда к делу.

— Хармс и Введенский. Синонимы, группы, творческие объединения? Таков наш вопрос, на кону город и все территории, которые к нему прилагаются.

— Так, отказ от традиционных форм, поэтика абсурда, детские писатели, что ещё? Могу почитать кое-что.

— Не надо, мы не дураки.

— Тогда всё.

— А в какой общеизвестной группе они состояли?

— Была какая-то, сейчас почему-то не помню, но разве это важно? Посмотрите в сети, минутное дело.

— Волхонь просила Петьку, в сети пусто.

— Петрухе можно доверять кнопки, но я всё-таки проверю, — он вышел и вскоре вернулся. — Ничего нет.

— Сегодня ночью зло и беспамятство победили, ты знаешь где, — сказал Ладо, — и слово начисто исчезло, но ведь оно было, мы все его знали, и это только начало, час дня. И потому я и По просим тебя, найди всех, кого выйдет, и отправь их ко мне на Мойку, встречаемся там после семи, и сам приходи. Мы к Белову в Эрмитаж, до него как всегда не дозвониться. Да, чуть не забыл, Дашка приехала из Москвы, гостит сейчас у меня.

Это был убийственный козырь, брошенный на стол в последний момент небрежной, холодной шулерской рукой. Все из оставшихся свидетелей знали, что Дашка — студенческая любовь Константы тех времён, когда он ещё учился в Москве в Мориса Тореза. Мы с Ладо поспешно ретировались в парадное.

— До вечера. Зови всех, мы дальше.

Когда мы добрались к Белову, было уже три часа. Белов редко находился в одной комнате со своим телефоном, тот всегда оставался там, где он был, но только что вышел. Это иррациональное, объяснить невозможно. И вот его маленькая корсиканская фигура появилась во внутреннем дворе и с удовлетворением окинула взглядом стремящихся прикоснуться к Эрмитажу туристов. Легко отсеяв радостную публику от двух мнущихся фигур, он победоносно вскинул руку и направился к нам.

— По! Как ты? Давно не заходил. Ладо, привет дорогой. Что привело? Ведь не праздное любопытство?

— Ты нам нужен сегодня вечером, — отозвался Ладо. — Ты не дашь нам скатиться во мрак. Мы сегодня после семи собираемся у меня на Мойке. Будут все, кого найдём, Константа занимается обзвоном. Знаю, как ты относишься к моему непритязательному хобби, но сегодня под куполом всё пошло не как обычно. Сегодня есть последствия. Исчезло слово. Начисто. Мы проверили и перепроверили, и это так, но для тебя мы можем разыграть сценку исчезновения ещё раз.

— Любопытно, у меня пять минут, больше не могу сейчас.

— Мы уложимся в три. Вопрос: в какую группу, творческое объединение входили Хармс, Введенский, Бахтерев, Заболоцкий?

— Думаю, что сдаюсь, — почти не раздумывая, ответил Белов, — сейчас не помню, но в своё оправдание могу перечислить вам декабристов. В чём подвох?

— В том, что никто не помнит и в интернете ноль.

— Но все помнят, что ещё вчера знали, — добавил я.

— Да, это любопытно, — заторопился Белов, — теперь я побежал, работа, в любом случае буду рад увидеть всех наших вечером.

Он махнул рукой и мгновенно исчез за широким бюстом дамы в шляпе с длинными полями, которая беспардонно вторглась на первый план нашего разговора, крича неведомой Тане, что больше никуда её с собой не возьмёт и что зарекалась, но нет, она добрая душа. Мы тоже пошли.

— Вот как у него получается быть таким надменным и занудным и одновременно быть нашим другом? — спросил Ладо.

— Я с ним учился ещё в школе, он всегда был таким, но и всегда выручал меня в трудные времена, — ответил я, — и даже деньгами. Белов — надёжный человек.

— Но, занудный.

— Но, занудный, — подтвердил я.

Мы свернули на Мойку, вошли в знакомое парадное, поднялись на мансардный этаж, где жил Ладо. И осели в ожидании гостей. Шёл пятый час. Уже через полчаса пришла Наташка Волхонская, следом вернулась со своих дневных брожений Дашка. Ровно в 19:05 пришёл Белов, потом Божена, Римас, Кука… Квартира заполнилась знакомыми лицами, все шумели, радовались друг другу. Константа заявился одним из последних, уже ближе к десяти, Дашка выходила из кухни, в руках она держала тарелку с бутербродами.

— Костя, это ты? Да, это ты, — она легко улыбнулась, подняв уголки губ к небесам, и Константа перестал быть неизменной величиной.

В гостиной, и в кухне, и на выходе из окна, поддержанном плоской крышей, все говорили и, несмотря на повисший в воздухе вопрос, разговоры шли на самые неожиданные темы, слышались любимые голоса. К одиннадцати тридцати я обнаружил, что Ладо исчез из квартиры.

Ладо приближался к собору, привычно перемахнув через ограждения, он прислонил ухо и стал слушать. Всё было как всегда, шум, неразбериха, но уже через полчаса что-то сильно бухнуло о врата изнутри, удар был такой силы, что в створках образовался небольшой проход — худой человек мог бы войти туда — Ладо не стал оборачиваться в поисках того, кому впору эта хрустальная туфелька, и протиснулся внутрь. Внутри было темно, звуки битвы ветром носились вокруг его головы. Чьи-то цепкие руки сразу подхватили, оторвали его от земли, потянули вверх и вдруг как-то буднично, без нервотрёпки, деликатно отпустили. Падение. Удар обо что-то мягкое, которое замедлило его полёт, чертыхнулось и шмякнулось об пол. Сверху упал Ладо. С трудом поднявшись, он потянулся навстречу полоске света, оставленной фонарями с улицы. Буквально вытолкнув себя наружу, набрал полную грудь воздуха, закружил голову и кубарем скатился вниз на мостовую. Позади надменно захлопнулись врата.

В полвторого ночи группа поздних туристов из Ахтубинска склонилась над неподвижным человеком. Девушка, больше похожая на богиню плодородия, держала голову пострадавшего у себя на коленях, прикрывая его от возможных ещё больших невзгод своим тёплым бюстом. Ладо открыл глаза:

— Об-эри-уты, — еле слышно прошептал он. — Обэ-ри-уты! — повторил он по слогам.

— Обэриуты — негромко пробурчал под нос Белов. — Что вы мне голову морочите?

И ничего никому не сказав, отправился спать домой: уже полвторого, а завтра в шесть. Много работы.

Все были заняты друг другом, когда в гостиную ввалился потрепанный Ладо, поддерживаемый милой, обширной незнакомкой.

— ОБЭРИУТЫ! — провозгласил он. — Всё хорошо! Это Маруся!

2015г.