За границей

Александр Верещагин, 1895

«В начале января 1880 г. открылась выставка картин брата моего Василия в С.-Петербурге, на Фонтанке, в доме Безобразова. Вечером картины показывались при электрическом освещении. Выставка состояла из двух частей: из индийской, куда относились картины и этюды из путешествия по Индии, и из русской, содержавшей картины последней русско-турецкой войны 1877–1878 годов…»

Глава III

Берлин

15-го апреля, на Варшавском вокзале собрались родные и знакомые, проводить Михаила Дмитриевича Скобелева. Он уезжал за-границу. Генерал был в сереньком штатском пальто и в сером цилиндре.

Не скрою, что вид его в этом костюме, по крайней мере для меня, был несколько комичен. Скобелеву не шло штатское платье. Его манера держаться, его походка, расчесанные направо и налево бакенбарды постоянно напоминали военного. Но вот раздается второй звонок. Скобелев входит в вагон. За ним следует бывший его гувернер, француз Жирарде́, господин почтенных лет, маленький, худенький, подвижной, со склоченной седоватой бородкой. Скобелев очень любил Жирарде́. Затем вхожу и я. Ко мне заходит в вагон проститься брат мой Николай Васильевич, известный деятель по молочному хозяйству. Я познакомил его с генералом, и тот так сердечно обошелся с братом, точно и век знаком был. Браг до сих пор не может забыть этой встречи. Надо правду сказать, Михаил Дмитриевич умел покорять сердца людей.

Соседнее отделение нашего вагона занял знакомый Михаила Дмитриевича, некто П. Он тоже ехал в Париж. П. оказался преостроумным господином, и всю дорогу потешал Скобелева своими рассказами.

Надо прибавить, что я за-границей никогда не бывал, если не считать Турции и Румынии. Поэтому, чем дальше подвигались мы к западу, тем для меня все становилось интереснее и интереснее.

В Берлине мы пробыли сутки. Остановились в гостинице «Петербург». Утром, напившись кофе, Скобелев пошел со мной прогуляться по главной улице «Unter den Linden». Улица эта очень мне понравилась: широка и чисто содержана; здания же, на мой взгляд, не представляют собой ничего особенного. Первое, что поразило меня здесь, это пара громадных догов пепельной масти. Запряженные в маленькую тележку, они мирно лежали на панели, при входе в какую-то лавочку, высунув свои длинные красные языки.

Дорогой Скобелев зашел в лучший книжный магазин и заказал переслать ему в Россию все, что вышло замечательного, касающегося до военного дела за последние два-три года. Заказ этот, как потом я узнал, обошелся моему генералу приблизительно около 1000 марок. Когда мы шли обратно в гостиницу, то встретили, около Бранденбургских ворот, полк солдат с музыкой. Толпа мальчишек шла впереди и старалась попадать в ногу. Солдаты франтовски одеты и, по-видимому, хорошо содержаны. Когда знамя полка поравнялось с нами, Скобелев, чтобы отдать честь, высоко поднимает над головой шляпу. Только что прошел полк, как смотрю, нам навстречу едет в открытой коляске Император Вильгельм. Его характерное лицо, с седыми бакенбардами и закрученными кверху усами, трудно было не признать. Скобелев опять снимает свой серый цилиндр и, когда Вильгельм проехал, с некоторым пафосом говорит мне:

— Я очень люблю этого человека; он достоин уважения.

Что неприятно поразило меня тогда в Берлине, это страшная солдатчина. Она проглядывала во всем и на каждом шагу.

Вот навстречу нам идет молодой офицер, стройный, белокурый. Лицо гладко выбрито; рыжие усики тонко закручены кверху. Посмотрите, до чего оригинальна вся его фигура: плечи подняты чуть не до ушей; грудь как-то неестественно выпячена, и такая высокая, какой я не встречал у самых здоровых моих казаков. Мне ужасно хотелось узнать, не подложено ли было у него там что-нибудь, в роде ватки. Левой рукой офицер слегка придерживал золоченый эфес сабли, а правую горделиво засунул за борт сюртука. При этом локтями так вывертывал, точно они были у него на пружинах. И что мне в особенности странно показалось: при встрече с прохожими, офицер этот, как будто никого не замечал, шел совершенно прямо, точно все были обязаны давать ему дорогу. А уж важности в лице его было столько, что и рассказать нельзя. Я уверен, что у самого Мольтке такой важности и десятой доли никогда не бывало. За этим офицером встретили мы десятка два других, и у всех вид был точно такой же, и все были с богатырскими грудями.

— И чего они так важничают, думают, что уже это очень умно, что ли? — говорю дорогой генералу. Так Скобелев мне на это с досадой ответил:

— А что станешь делать! Они могут важничать: они имеют право на это.

От Берлина до Кёльна

Поезд мчится с замечательной быстротой. Я смотрю в окно вагона и любуюсь видом окрестностей. Селения за селениями, город за городом так и мелькают, точно во сне. И какая громадная разница с Россией! Нет здесь соломенных крыш, нет этого длинного ряда бревенчатых домиков, выстроенных в один порядок. Нет этой невыходной грязи на улицах. Постройки здесь все каменные, прочные, крытые большею частью черепицею. Улицы мощеные. Везде чистота.

Начинает темнеть. Поезд несется все с той же стремительностью. Не помню, от какой станции, по обе стороны дороги начались фабрики и заводы, и что дальше, то больше. Такого громадного количества фабрик, сосредоточенных в одном районе, я никогда и не предполагал. Ночь уже совсем наступила. Я продолжаю смотреть в окно и не могу оторвать глаз от этой удивительной картины. Мне решительно представляется, что я еду по какому-то заколдованному миру гномов. Тысячи труб извергают столбы огненного дыма. Чудовищные печи, раскаленные до красна, в ночной темноте зловеще пылают. Огненные языки по временам вырываются из жерл печей и, как-бы облизывая самый остов трубы, высоко взлетают к небу. Тысячи окон в громадных фабричных зданиях, освещенных электричеством, мелькают на темном фоне подобно звездам. Озаренные огнем лица рабочих, снующих около печей, среди моря дыма и пламени, дополняют эту волшебную картину. И эта картина тянется не две, не три версты, а несколько станций. Стоит только проехать от Берлина до Кёльна, чтобы понять удивительную заводскую деятельность Германии.

Жирарде́

До немецкой границы мы ехали в отдельном купе. Далее же по Германии — в общем вагоне 1-го класса. Здесь нас всю дорогу смешил своим поведением господин Жирарде́. Он, как истый француз и патриот, вообще не любил немцев; со времени же войны 1870 года, возненавидел их всей своей душой. А потому, как только мы уселись в немецкий вагон и поехали по немецкой земле, нашего Жирарде́, до того времени болтливого и веселого, как и все французы, не возможно было узнать: так он стих, прижался в угол и только изредка мрачно поглядывал исподлобья. Если же Скобелев, смеясь, обращался к нему с каким-либо вопросом, чтобы хотя сколько-нибудь развеселить его, то Жирарде́, сухо, коротко и даже грубо отвечал, и затем снова впадал в прежнее меланхолическое настроение. Он просто не мог слышать гнусливого восклицания кондукторов на станциях: «Bitt' anfsteigen, ihr Platz nehmen!»

Каждый раз, как он слышал эти слова, он саркастически улыбался и вполголоса презрительно повторял исковерканным манером эту фразу. За то надо было видеть этого француза, когда, наконец, раздалось давно ожидаемое им «Erquelines», название пограничной станции.

Жирарде точно переродился. Как-то вырос, выпрямился. Маленькая, круглая шапочка, надвинутая-было на брови, теперь съехала на затылок. Он так повеселел, что готов был на каждой станции целоваться не только что с кондуктором, но даже с каждым смазчиком.

Я в душе сравнивал его в это время с самим собой, когда, бывало, в юности, я возвращался из Петербурга на родину. И когда подъезжал я к нашей деревне, то готов был тоже броситься на шею первому встречному крестьянину, лишь-бы он был «наш».

Когда мы вступили в первый раз на французскую платформу, Жирарде сделался просто смешон. Он был в какой-то ажитации. То он хватал Скобелева под руку и тащил его что-то показывать, то П., то меня. Все он находил здесь прекрасным, целесообразным и в десять раз лучшим, чем на немецких дорогах. Он даже уговорил меня зайти в буфет и спросить бульону и чашку кофе. Но бульон оказался весьма плохого качества, а кофе подали в какой-то полоскательной чашке со столовой ложкой, вместо чайной, так неаппетитно, что я и пить не стал. Когда же мы тронулись дальше, и я заметил Жирарде, что немецкие вагоны гораздо удобнее и лучше французских, то он не на шутку обиделся и сказал, что я говорю это только для того, чообы его рассердить. Жирарде не мог допустить, чтобы у немцев было что-либо лучше, чем у французов. В этом отношении он увлекался до крайности. Как сейчас смотрю на него: сидит он у окна вагона, вертит между пальцами свою маленькую серебряную табакерку и с жаром что-то объясняет Скобелеву. Седая бородка его так и трясется. Он видимо расхваливает своему соседу возделанные и обработанные окрестности. «Voilà, voilà!.. et ces canaux… les Allemands… aucune idée»… долетают до меня его отрывочные восклицания…

Окрестности, действительно, очаровательны. Поля, парки, сады. Восхительные, как игрушки, дачки, каналы, мосты, шоссе так и мелькают перед глазами. Нигде не видно ни пяди невозделанной земли. Все обработано. Везде видна рука человеческая.

Пока я так любовался окрестностями, вдруг слышу позади себя сердитый голос П.

— Чорт знает, да куда же он делся?

Смотрю, мой соотечественник, с заспанным, сердитым лицом, стоит в своей серенькой визитке наклонившись, и чего-то ищет. На правой ноге надет ботинок, а на левой нет.

Конец ознакомительного фрагмента.