Перо находок. Стихи из воздуха

Александр Буланов

«Я любил вставать и не чуять ног,На небесной скатерти думать – Бог,Ничего не ждать от своей любви,Никому не врать, ни с кем не юлить».«Сегодня аллергия удаласьИ я чихал на всё, что было лишним».«Она любила закатывать рукава —Непонятно зачем, но, всё же,Что-то в этом было».«Людей моих чужих и недалёкихЯ узнаю по сокращениям лёгких».«Поставь ты хоть немного зарядитьсяТелефон, разряженный с мороза».

В селении задушливом твоём

Сингулярность

Отвлечёшься заботой о малыше,

Хлопотой, посиделкой с другом,

Но чёрная дыра в душе

Поджидает тебя уже,

Окружая кругом.

И никто в котле том не виноват,

Ни дурак-майор, ни безумный маршал.

А просто на тысячи миллионов ватт

Это свет от тебя шарашил.

Но сверхновую Бог превратил в дыру,

Так красиво и неизбежно.

Я теперь пустоту ввернул

В тот патрон, где светила нежность.

У нас нет с тобою общих друзей

У нас нет с тобою общих друзей.

Я знаю лучше Аскеровых и Друзей,

Что меня ты не знаешь

Точно.

Всё равно, мне кажется, Рай и Ад

Предоставлены тем, кто с тобой говорят,

Ставят лайки и храмы

Постят.

Только их, наверное, и простят…

А иных повесят на белый стяг

При конфликте, который во всех новостях

Как последний объявят

С дрожью.

Словно больше не было ничего…

Общей точкой тёмною, лучевой,

Всё свернётся как твой

Воланчик.

И забудется, где там и верх, и низ.

Убегаем от…, изменяем из…

Пропадая,

Сияем словом.

Это будут руины или музей?

Я найду там наших общих друзей,

И друзей друзей,

И подписчиков.

Ты приучила не ждать

Ты приучила не ждать твоего неслучайного стука,

Не бросаться умом в невозможность твоих передряг,

Выводить и читать бесконечное слово «разлука»,

И тонуть, как учил не сдающийся крейсер «Варяг».

Одинокость моя — только лично моя одинокость,

Не стихая горят по Москве вечевые огни.

Посмотри на меня, этих глаз бесконечная пропасть.

Отвернись от меня как от самой счастливой любви.

Не кровавый закат заменяется хмурым восходом,

Всё идёт, как идёт. Облака не плывут, а стоят.

Я поэт, как и ты, из похожей туманности родом.

Только хуже пишу… Этот шум — бесконечный набат.

Долгие гудки

Былые дни прольются непокорным,

Всезнающим от счастия дождём,

А ты заешь их слабости попкорном

И позабудешь место, где мы ждём

Учёности и дивных предсказаний,

Не помня номер, цапнешь телефон,

А он ответит длинными гудками

На лучший отзвук сердца. Нелегко

Стоять вот так, не зная окончаний

Своих стремлений. В долгие гудки

Кричу: «Постой, не всё ещё сказали!»,

А мне ответом: «Линию покинь».

Оригами

В дом, в котором лето прошло

Мне не с руки зайти.

Просто сказать «привет», но что,

Если пароль, ID

Только из шести слогов

Может в тени стоять,

А я прожил их тридцать пять

И выше они дубов.

Боязнь высоты — в крови пожар,

В глазницах сырая боль,

И кажется, что ты то ли стар,

То ли сведён на ноль.

Город, в котором ты не жил,

Мир отыгравший, смех

Кто-то на три сложил

И разделил на всех.

Я научился по-другому жить

Я по-другому начал видеть мир

И в нём дышать и слушать по-другому.

Хоть говорят, что это слишком ир-

Рационально. В пику дорогому,

Престижному и модному,

Назло известности ничейной и провальной,

Я небогат и не мелькаю, но

Со мною шар, со мною шар хрустальный.

В моём столе живут страницы дней

Мной прожитых, пролистанных, и память

На них пролита через рифму. Ей

Позволено шептать, что к ним добавить,

А остальное в «прочее» сложить,

Статистику провалами испортив.

Я научился по-другому жить.

Сверкает шар, подрагивает кортик.

Я отбил ладони от оваций

Я отбил ладони от оваций,

Получилось в мыле оторваться

Мне от мира и твоею сутью

Заменить его на перепутье.

Раскрасневшись, словно на пожаре,

Холодея с каждой новой мыслью,

Я стоял на облаке, на шаре,

На земле, которая под высью

Не была значительна для кожи,

Потому что чувствовал я жалость,

Что всего лишь искренний прохожий,

Что мои стихи условно «шалость»,

А твои стремятся к перепутью,

Уводя с собою безотказных.

Закипая на пожаре ртутью,

Я молчал о мыслях этих страстных.

Я молчал, теперь не запрещу им,

Представляя, как на самом деле

Мы с тобой глаза свои прищурим

И пойдём обратно еле-еле.

Помоги мне

Ты будешь в городе на давящей струне

Сидеть одна, робеть и притворяться.

И в ничего не значащей стране

Значительной не сможешь показаться.

Ты будешь дом отцовский называть

Пристанищем для мёртвых волкодавов.

И волком не придётся завывать

В эпоху развесёлых нравов.

Ты вся пройдёшь как по полю ручей,

Как теплота по снежной Антарктиде.

И только я в ней стану горячей,

Когда не в том, так в этом виде

Я вдруг увижу… и пройду с тобой

По каменистой и размокшей глине.

И я сейчас читаю «помоги мне»

Последний раз, дарованный судьбой.

Шалою ночью не сплю

Шалою ночью не сплю

Огней ожиданием сдачи,

В шарах маслянисто-горячих,

Съедающих мерно петлю

Вольфрама

Стою.

В жёлтом свете искусственных солнц,

Белом кружеве утренней дымки

Я читаю тебе до запинки

Появления соли из слёз

Апофеоз.

На летней улице мне показался снег

На летней улице мне показался снег —

Он так лежал, как будто исказился.

И этим он, пожалуй, пренебрег

Всем ходом дел — почудился, приснился.

И ты приснилась… Может, для того

Единственного воздуха в апреле.

Чтоб не сказать ответа своего,

А восхищать и таять еле-еле.

Арка

Я отродясь не видел, как судьба

Готовит мне «приятнее» подарка.

И возгордясь, не принимал суда

Твоих ворот под белоснежной аркой.

Ходил как Бог, мечтая, по воде,

И не роптал, что танцевал по углям.

Я жил один, и никогда, нигде

Не находил гостеприимный угол.

И всё «зачем?» наивно вопрошал,

И всё «за что?» в пренебреженье кутал.

А ты порвал мне на морозе шаль…

А может быть, я что-то перепутал.

Тяжёлая атлетика

Улыбка каждая стоит усилий:

Так улыбайся — сделаешься штангистом…

Тебя заткнуться попросили? —

Так помолчи, плача в платок неистово.

Иногда не желают даже присутствия,

Пусть номинального, в круговороте жизни.

Но ты не заслуживаешь сочувствия,

И удаляешься не награждён, не признан.

Так, по Есенину, тяжёлая атлетика

Является нам самым искусным спортом.

А я распечатал три билетика

В своё одиночество самого первого сорта.

В селении задушливом твоём

В селении задушливом твоём

Был старый непрозрачный водоём,

По берегам его всегда вдвоём

Ходили дети.

И ели наклонялись от ветров,

И ни одно столичное метро

Не доходило как до сердца тромб

В пенаты эти.

И жило то селение собой —

Клало кирпич, где капало с обой

Прозрачным клеем

Или же крахмалом.

Но повернулся мир, и с ним Земля —

Так наступала сытая зима.

И все забыли Бога и себя

В селении малом.

Теперь стоит заросшим водоём.

Мы не кричим, и даже не орём,

Лишь птица здесь

Зовёт собратьев-чаек.

Но прилетает ворон, наконец,

И Бога сын и Бог его отец

Считают удивительных овец.

Ты не поймешь, что это означает.

Я когда-нибудь там побываю…

Я когда-нибудь там побываю

И пройду по плотинам сторон.

Как похожий на дерево стон,

Я раскиданный гравий пинаю.

«Я однажды туда возвращусь», —

Забывая невнятное дело…

И давно мне не нужное тело

Отстоять безалаберно тщусь.

Как юла неуклонно кружа

В эпицентре отброшенной воли —

Это Бог меня «милостью» троллил,

Заговаривая как ужа.

Но сломался волшебный гобой,

Если люди залезли на стены.

И спокойнее стал неврастеник,

И добрее экран голубой.

Три шара

Три шара на поле синем

Катились по четырём углам.

Один из них был красивым,

Второй был пьяным в хлам,

А третий всё время метался —

Продавливал тонкий лёд.

И всем ошибкой казался

Его поворот.

Всё выше шар и мельче человек

Я всё простил себе, простил ему,

И выдыхал в седую пелену,

Вплетая краски в разогретый воздух.

Воздушный шар дрожал над головой,

И никого там не было со мной.

И для всего здесь было слишком поздно.

Всё выше шар и мельче человек —

Со всех сторон заботами охвачен.

Я не смеюсь, уже давно не плачу,

И сух как ветер, холоден как снег.

Встречая птиц, не признаю родню.

Я знаю, что мой шар пойдёт ко дну, —

Так задержусь над синим океаном.

В корзине больше некого спасать:

Я не хочу коптить и запасать

Балласты дней на небе полупьяном.

Качает шар — он вырвался домой.

Так целовался с небом и землёй,

Попеременно щёки подставляя,

Что не заметил, как внутри сгорел.

А я на шар и на себя смотрел,

И разницу терял, превозмогая.

Бывает, существованию некоторых людей

Бывает, существованию некоторых людей

Просто радуешься в тряпочку и в платочек.

И молчишь, не допуская точек,

Слишком многих точек и запятых.

Параллельной жизнью ты с ними ходишь,

Отражаясь в зеркале городов,

И не знаешь сам, до чего готов…

Что отринешь, чего захочешь?

В общем, странные связи в миру людском.

И, особенно, если такое дело,

Что душа порой покидает тело,

Полыхая как снежный ком.

«Всё равно же он по весне растает», —

Говорит мне кто-то и расстраивает.

А меня тишина, тишина устраивает

Со своим расписным платком.

По лезвию и обуху ножа

Хожу по лезвию и обуху ножа,

Мне все равно, зачем и где ходить,

Ты на меня пытаешься нажать,

А я тебе пытаюсь угодить.

И это обух только, оборот.

Я по иной ступаю стороне,

И по-другому открываю рот,

И говорю «изыди» сатане.

Вот круговой назначенный мне путь:

Спиралью вверх и по спирали вниз.

И ты про это помни, не забудь:

Матёрый волк и очень хитрый лис.

Внутри раздор, и почва для стихов

Не заживает грифельной грядой,

И стая белых ласковых волков

Бежит сюда за небом и едой,

А стая рыжих огненных лисиц

Скрывается за выжженным холмом.

Бывает сон у вешних даже птиц.

На дне своих запущенных хором

Они сидят и ждут рассветный час,

На них находит времени набег,

Что каждого живущего из нас

Преображает в жаркий майский снег.

Напиться бы водою из ручья,

И по ножам огромным не ходить.

Была бы ты, поэзия, ничья…

Но кто же будет в храме том кадить,

И на алтарь, забрызганный вином,

Не меньше сердца ежедневно класть?

Поэзия: украсить и украсть?

Поэзия в ином.