Ловкачи

Александр Апраксин, 1897

«Был девятый час утра. К подъезду большого меблированного дома, расположившегося на одной из центральных улиц Москвы, подошел человек средних лет, одетый плоховато. В особенности пообтерся его котелок, совершенно выцветший местами и даже побуревший…»

III. Справки

— Закусочку прикажете приготовить? — спросил половой все так же радостно.

— Закусочку? Что ж, пожалуй.

— Икорки или балычка позволите? Семга имеется высшего качества.

— Ты вот что, — сообразил Пузырев, — подай водочки двух сортов. Ты говоришь, он любит английскую горькую, так английской горькой на стол поставь да мне хорошей очищенной…

— Смирнова или Попова позволите?

— Все равно. Слушай дальше: полпорции икры салфеточной да полпорции балычка осетрового, а затем, едва увидишь, что он вошел, сейчас заказывай по расстегайчику с визигой и рыбой да одну порцию жидкой рыбной селянки.

— По-польски-с?

— Ну да, по-польски. Да к закусочке нельзя ли калачик подогреть? Выбирай только поподжаристей.

— Сию минуту-с.

Пузырев отклонился от чая и стал посматривать в окно. Вдруг он вспомнил, что приглашенный номерной его не знал, да и сам он, в свою очередь, о нем не имел ни малейшего понятия. Он постучал фарфоровой крышечкой о чайник и, когда половой подбежал, сказал ему:

— А ты следи и, только он покажется, сейчас же сюда его ко мне подводи, потому у меня с ним первое знакомство…

— Понимаю-с.

— Чай можешь, пожалуй, прибрать да приборы и закуску неси.

Но давно был и чай прибран, давно на столе красовались две бутылочки, два сорта закусок, два прибора и рюмочки, а ожидаемый гость не шел. Прошло четверть часа, ничего. Пузырев ожидал терпеливо, хотя голод уже сказывался и икра да балык соблазняли своим аппетитным видом.

Прошло полчаса, и внимание всецело было охвачено вопросом: что же это значит, неужели не придет? — тогда как потребность утоления голода, наряду со столь важною заботою, как-то совсем отошла на второй план. И чем дальше, тем сильнее овладевало им беспокойство.

В сторонке, поближе к входу, волновался за него и половой. Он поминутно наклонялся, чтобы издали, не сходя со своего поста, поглядывать в окно.

Пузырев намеревался уже подозвать его с целью снова отправить в номер и узнать, придет этот Матвей Герасимов или нет, когда он внезапно был отвлечен другим.

Дверь парадного подъезда меблированного дома широко распахнулась, и на пороге показался швейцар. Он махнул кому-то рукою, и к фронтону подъехал красивый экипаж, коляска, запряженная парою рослых рысаков с подплетенными гривами. Экипажа видеть раньше Пузырев не мог, так как он сидел к нему спиною у трактирного окна.

Какой-то молодой парень в поддевке, из-под которой высматривала треугольником у ворота голубая шерстяная русская рубаха, — должно быть, подручный швейцара, — вынес роскошный светло-серый плюшевый плед и положил его в угол сиденья.

Наконец оба почтительно отступили, и в коляску сел рослый, видный, нарядный господин, в котором Пузырев узнал, конечно, Хмурова.

«Погоди, — подумал он не без затаенной злобы, — я тебя к порядку еще приведу, и если ты теперь так самодовольно улыбаешься, то помни, что мое око не дремлет. Упаси тебя Боже от моей мести, если ты только продолжаешь меня обманывать!..»

Коляска тронулась с места и почти моментально скрылась из виду, а оба швейцара еще долго, улыбаясь, подобострастно смотрели ей вслед.

Не успел Пузырев еще прийти в себя от злобы на преуспевающего коллегу по делам, как приближавшиеся шаги заставили его обернуться.

К его столику приближался человек, которого трудно было бы сразу определить за коридорного, и узнал его Илья Максимович только потому, что половой его сопровождал и снова радостно улыбался во все свое широкое и глуповатое лицо.

— Вы из комнат напротив? — спросил он нового знакомого.

— Да-с, — отвечал тот, выражая некоторое удивление встрече с совершенно чужим человеком.

— Садитесь, пожалуйста.

Тот сел.

— Есть у меня до вас деликатное дельце одно, пока вот я и решился сюда вас пригласить. Откушайте со мною, да, кстати, уж и поговорим, а я насчет беспокойства, если вам там у себя на деле кого пока поставить пришлось, готов ведь и поблагодарить по простоте душевной.

Он старался почему-то говорить особым, а не привычным языком, желая, вероятно, даже тоном речи подладиться к гостю. Но в то же время, как более еще сильный аргумент, он передавал ему уже трешницу, держа ее таким образом, чтобы тот видел, что не какая-нибудь рублевая канарейка.

Удивление, а еще более того любопытство Матвея Герасимова росло, но это отнюдь не помешало ему переместить, с улыбкою признательности, трешницу из руки незнакомца в карман своих панталон. Он только спросил при этом:

— Чем могу сослужить-с?

— Прежде всего об одном вас попрошу, — сказал на это Пузырев, — будьте со мною без малейших стеснений, выпьемте для первого знакомства по рюмке, по другой, закусимте чем Бог послал, а тогда уже займемся делом. Вам время теперь есть?

— Что же, полчасика можно-с.

— Вот и прекрасно. А полчасика ежели не хватит, то и еще четвертиночку захватим. Я, пока вас ждал, уж и насчет горячего распорядился. Вы какую пьете, никак, английскую горькую?

— Угадать изволили-с, — ответил Матвей Герасимов, удивленный не менее прежнего, но считая не бонтонным особенно настаивать, тем более когда, видимо, все меры приняты для приличного его угощения.

— Угадать не угадал, — сказал Пузырев, — но у полового полюбопытствовал о вкусах ваших и, что было мне нужно, от него разведал. Итак, по рюмочке по-звольте-с.

Он налил ему и себе разной и потом, чокнувшись, проговорил:

— Для первого знакомства-с.

— Покорнейше благодарим.

Но как бы ни держал себя просто Пузырев, а Матвей Герасимов чувствовал, что это не свой брат. Он стеснялся, и Илье Максимовичу пришлось настаивать и на второй, и на третьей рюмке, чтобы хоть сколько-нибудь да ободрить его.

Досаднее всего было номерному, что этот странный господин, с виду несколько поотрепанный, но не стесняющийся в расходах, и не думал приступать к сущности дела, а, казалось, был наиболее занят едою.

Пузырев же был совершенно спокоен. Тот, кого ему нужно было, сидит около него рядышком и, конечно, не сбежит, а стало быть, и торопиться особенно нет надобности.

Он расспрашивал его о житье-бытье на этой должности, о доходах, о количестве работы, об отпускных, свободных днях и дотянул таким образом до окончания селянки. Впрочем, и сам-то он сильно проголодался. Все казалось ему особенно вкусным. Еда располагала его к лучшему настроению, и, когда селянка была вся съедена добросовестно, он спросил две бутылки темного рижского пива.

Чокнувшись стаканами и выпив свой залпом, он сказал:

— А я уже начинал опасаться, что вы, пожалуй, и совсем не придете.

— Урваться-то нашему брату не во всякое время можно, — вздохнул Матвей Герасимов.

— Понятное дело, — согласился Пузырев. — Особенно, я полагаю, трудно до обеда, пока уборка идет да многие еще дома из постояльцев.

— Постоялец постояльцу рознь, — ответил коридорный, чувствовавший себя теперь более благодушно и вследствие этого более расположенный к откровенностям.

— Ну еще бы, конечно!

— Бывает и такой постоялец, что ему не то чтобы угодить, а еще, насупротив того, назло всячески стараешься сделать.

— Бывает разве и это?

— Да как не бывать? Помилуйте! Наше дело что? Служащие, и больше ничего. Ну, займет постоялец комнату, и, конечно, с первого раза к нему ты всей душой. И что прикажете-с, и слушаю-с, и сию минуту. Одним словом, все, как быть должно. Чуть даст звонок, сейчас к нему бежишь, а он тебе все рыло ворочает аль-либо еще того хуже: болван, да осел, да холуй, от него иного слова не услышишь. Ну и обида разберет. И больше всего шумит да кричит тот, кто хуже всех на чай дает. Это у нас уж верно примечено. Нет хуже оголтелого постояльца. Его бедность-то раздражает, и все ему кажется, будто к нему, из-за бедности-то этой, недостаточное уважение питают.

Пузырев слегка улыбнулся этой лакейской психологии и удивлялся ее правдивости. Он спросил, однако, для поддержания разговора:

— Другой и богатый выродится такой, я думаю, мучитель, что все жилы вымотает, да в конце концов тоже не грузно от него пообедаешь?

— Конечно, это само собою, всякие бывают, — согласился Матвей Герасимов и отхлебнул вновь налитого ему пива. — Я вам вот как доложу, — прибавил он погодя, — настоящего господина и при безденежье распознаешь. Дайте же свинье миллион, все равно толку ни для кого не выйдет.

— Ну а сейчас вот у вас в номерах стоит кто из хороших господ? — спросил Пузырев.

Матвей Герасимов посмотрел на него пристально, помолчал и потом сказал:

— Стоит у меня сейчас, в четырнадцатом номере, такой барин, что таких еще не бывало, да и не будет никогда.

У Пузырева сердце учащеннее забилось. Он прекрасно знал, кто стоял в четырнадцатом номере, и тем не менее счел нужным сказать:

— Вот как! Кто же это?

— Иван Александрович, по фамилии Хмуров, — весьма словоохотливо ответил Матвей Герасимов.

— И что же, богатый человек?

— Тут богатство ихнее ни при чем. Да, опять-таки, нет у них никакого богатства, а за доброе их к нашему брату расположение посылает им Господь Бог по великой милости Своей.

— Чем же он занимается?

— Да чем обыкновенно такие господа занимаются? Знакомства разные заводят, по ресторанам, по театрам ездят, опять, в карты сыграют. Все как должно хорошим господам.

— И всегда деньги водятся?

— Ну, всегда не всегда! Бывает так, что и жутко приходится, у нашего же брата номерного по пятерке на обед занимают, только для такого господина ни трудов, ни денег не жалко-с, потому доподлинно известно, что никогда не пропадут.

— Хороший господин?

— Да уж чего лучше-с! Приехал это Иван Александрович с месяц, должно быть, тому назад к нам, прямо из Петербурга, и говорит мне: «Ну, брат Матвей, в Питере-то мне совсем животики подвело, нет там для нашего брата никаких, говорит, делов. Надо будет посмотреть, говорит, что-то Москва скажет?» Ей-Богу-с, так вот прямо со мною и болтает, не гнушается. Ну, я, знамо дело, ему сейчас в ответ: «Не извольте, мол, Иван Александрович, только унывать, а для вашей милости непочатый угол миллионщиков и миллионщиц у нас припасено!»

— А он что?

— Ничего, смеется, говорит: «Вот миллионщиц, именно миллионщиц мне-то и нужно!» Хороший господин!

— И что же, подвернулась?

— Цельный месяц бился, нет ему исхода, всем у нас в доме позадолжал. Я, чего тут грех таить, даже часы в кредитку для него снес, потому жалко: вижу, барин совсем без денег сидит. Так вы только-то подумайте: барин-то какой? Принес я ему из кредитки тридцать четыре рубля с мелочью, потому за марку да за один месяц процент вперед удержали, и он мне сейчас же, из моих же денег, три целковых на чай отмахнул.

— А теперь поправился?

— Поправился, совсем поправился! Куш здоровый цапнул и давай всех рассчитывать да на чаи раздавать. Даже страшно стало, как это у него денежки летят. Я ноне утром решился было им сказать: «Так и так, мол, Иван Александрович, Москву не удивить, а как бы вашей милости опять без копеечки не насидеться».

— Ну, и что же?

— Ничего, смеется да говорит: «На, смотри, тут более трех тысяч, да вчерашнюю барыню видел?..» Я только руками развел, а он эдак по плечу меня прихлопнул и говорит: «Вот то-то же и есть! Мне бы только на линию напасть, а раз я на линии, так ходчее, говорит, курьерского помчаться могу!» Орел, да и только.

Он не замечал, что загадочный незнакомец сильно побледнел, да в эту минуту внимание его было отвлечено роскошною каретою, подкатившею к главному подъезду меблированного дома. В окне экипажа виднелась полная женщина, богато, нарядно, но безвкусно одетая. Матвей Герасимов почти вскрикнул:

— Да вот она и есть!

— Кто она? — переспросил Пузырев, тоже склоняясь к окошку и разглядывая приехавшую.

— Да Ивана-то Александровича Хмурова новая подруга-с.

— Но кто же она?

— Вдова купеческая-с: Зинаида Николаевна Миркова.

— Что же она, за ним, что ли, приехала? — спросил Пузырев.

— Должно, разъехались. Ничего, швейцару приказано, он ее направит. И молодец же, право, молодец Иван Александрович! Какую себе новую банкиршу подцепил.

— Как банкиршу?

— Да очень просто. Теперь денег-то у него сколько хочешь будет. Купчиха-то хорошая, особливо ежели еще вдова, больше, нежели банк, выдержит.

Карета отъехала. Швейцар ей кланялся вслед. Но опомнившийся от всех этих сведений Пузырев сказал:

— А теперь прослушайте-ка, какое у меня до вас дело.

Тот про дело и забыл в пылу своей беседы. Он поклонился с готовностью слушать. Пузырев же просто врал, чтобы только сказать что-нибудь.

— У вас, — сказал он, — должна остановиться одна приезжая из Киева актриса, Раиса Кузьминична Шпорова. Пожалуйста, следите за этим и, не говоря ей ни слова, сообщите мне по этому адресу. Когда я получу верное сведение от вас о ее приезде, я немедленно же вручу вам еще такую же зелененькую бумажоночку. Только дело это надо держать в большом секрете. Могу я на вас положиться?

— Помилуйте-с, слава Богу, не из бабьего персонала, тоже сумеем язык за зубами держать.

Зная вперед, что никакая Раиса Кузьминична Шпорова приехать не может, по той простой причине, что таковой и не существовало, Пузырев, не задумываясь, дал Матвею Герасимову свой настоящий адрес и простился с ним. Затем он рассчитался, добросовестно наградив полового, и, совершенно довольный самим собою, вернулся к себе, в свою общую с больным Страстиным конуру, где он застал его спящим.

«Тем лучше! — подумал Илья Максимович. — Мне надо сейчас же приняться за дело».

Он присел к столу, развернул купленные по дороге почтовую бумагу и конверт и написал письмо.