Пасынки отца народов. Мне спустит шлюпку капитан. Квадрология. Книга вторая

Александрос Бурджанадзе

Аделаида поняла, что весь мир вокруг – это чужие, «злобно настроенное быдло», у которых одна цель – выбиться «в люди». Они для этого идут по головам и делают всё. Поэтому Аделаида никому и не нужна, она этим людям только мешает, вот они и «стараются привить Аделаиде» всякие дурные наклонности. Разные глупости выдают за хорошее. А на самом деле хорошо то, что нравится маме, и только мама сможет воспитать в Аделаиде утончённый вкус…

Глава 2

Про «Директорскую работу» Аделаида не так чтобы забыла, а просто каждый день было очень много новых дел и переживаний, поэтому местечковый террористический акт Лилии Шалвовны то уходил на второй план, то снова интенсивно болтался в голове. Однако он вскоре стал чем-то вроде не пропадающего, но в то же время и не приковывающего к себе пристального внимания фона. Тут опять же под руку произошла довольно крупная неприятность. Не неприятность в буквальном смысле, а просто Аделаида в очередной раз простудилась. Для неё же это была неприятность. Родители за такие форс-мажоры, выбивающие из «колеи» учебного процесса, обычно очень ругали.

Нэ можэш хадыт, падаэш (не можешь ходить, падаешь), — нервно говорил отец, когда она в очередной раз старалась угнаться за компанией и, запутавшись в своих же ногах, вдруг падала, в кровь сдирая кожу с коленок, — сыды дома (сиди дома)! А, что? Не можэш хадит нагами — нэ хады (не можешь ходить ногами — не ходи)! Нэ умээш — нэ дэлай (не умеешь — не делай)! Завтра вазмёш и скажет «нага балит!» чтоб в школу нэ пайты (завтра возьмёшь и скажешь, что у тебя болит нога, чтоб в школу не пойти)! Думаэш, мы не панымаим (думаешь, мы не понимаем)?! — и он тщательно возил по кровоточащей дырке в колене йодом. Щипало и горело страшно. Но Аделаида, полностью осознавая свою вину, или «ошибку», как фигурально изъяснялся папа, прокусывая до крови кожу на костяшках пальцев, молчала… Да, прошли те времена, когда она ради папы даже была согласна показать врачу совершенно не болевшую ногу! Теперь она большая. Теперь она «подросток», почти «девушка», как говорила мама. Теперь за собой надо было следить.

Вышло, что эту картину оказания первой помощи наблюдали члены дворовой компании с Кощейкой, бледно маячившей на втором плане. Кощейка пряталась за спины, потому что боялась крови. Она всегда и всего боялась: крови, собак, брата. Только тут уж Кощейка не выдержала. Видно, вид Аделаидиной покусанной руки так восхитил её, что она, просунув кудрявую головку меж лохматых и коротко стриженых партайгеноссе, тоненьким голосочком восторженно прошептала:

Не плачет!

Партайгеноссе с удивлением повернулись на голос.

Кощейка! Ты дура! — лупоглазая Мананка крутила пальцем вокруг виска. — Она же жирная, ей же совсем не больно! И вообще, забыла? Я же уже говорила — у неё кровь чёрного цвета — значит, она никогда не похудеет! А ты зимой трусы на голове носишь! — Мананка вдруг заржала и показала Кощейке язык.

Хоть отец и обвинял Аделаиду в саботаже, в сознательных многочисленных падениях, поднятиях температуры, поносах и запорах, Аделаида никак не могла припомнить хоть один случай, когда бы она отказалась идти в школу даже с забинтованными обеими ногами. А было и такое! Это когда на одно колено она упала, а второе проколола гвоздём, когда лезла через забор. В глубине души она и любила и не любила болеть. Любила потому, что могла преспокойно лежать в кровати, её никто не трогал, не делал замечаний, не проверял уроков. Можно было читать, сколько хочешь, рассматривать в окно редких прохожих, что-то приятное вспоминать. Правда, смотреть телевизор больше часа в день и включать радиоприёмник, чтоб послушать музыку, всё равно не разрешали. С телевизором понятно: мама говорила, что экран портит глаза. Но почему нельзя включать радио? Неужели и оно влияет на слух?!

У Аделаиды, когда она была маленькая, собралась целая коллекция пластинок. Некоторые деда давным-давно из Большого Города привозил, некоторые родители покупали в «Книжном магазине». Сказки, конечно, были очень замечательные: «Золушка», «Кузнечик Чирк». Из «Трёх толстяков» была почему-то только вторая часть, а что было в первой, Аделаида вообще не знала. Правда, она и не интересовалась и вообще её не любила. Её саму часто называли и «Толстячка» и вообще «Три толстяка». То ли дело «Кузнечик Чирк». На пластинке была совершенно замечательная музыка, и сказочник очень красиво и проникновенно рассказывал о маленьком кузнечике — скрипаче. Видимо, наслушавшись именно этой сказки, Сёма стал просить у мамы скрипку. Он просил очень долго и жалостливо. К тому же у Сёмы обнаружился прекрасный музыкальный слух. Чтоб Сёма не говорил «глупостей», его старались отвлечь: покупали всякие игрушки, например, тёмно-синюю алюминиевую пожарную машину. Сёма, опустив глаза, говорил «спасибо» застывшим в торжественном ожидании родителям, и снова, пытливо заглядывая им в лица, тихо спрашивал:

Мам, машина очень красивая, а скрипку? Когда ты мне купишь скрипку? Ты же один раз даже обещала… Я хочу играть, я хочу быть скрипачом…

Наконец, мама что-то подумав, с кем-то посоветовавшись, приняла решение отдать Сёму на музыку и купила ему… громадный немецкий аккордеон. Как она потом говорила, они с папой «выбросили» за него «уйму денег», потому, что «доставали» по большому знакомству и из очень глубокой «подполы». Сёма весил раза в два меньше, чем этот тяжёлый пластмассовый гроб, но стал ходить в музыкальную школу. Чему он там учился, Аделаида так и не узнала, потому, что Сёма дома аккордеон так в руки ни разу и не взял.

Ещё Аделаиде очень нравились её пластинки со сказками потому, что если закрыть глаза, то можно было себе представить, как будто снова сидишь на диване вместе с дедой в той старой квартире, закутав ноги клетчатым пледом, и с нетерпением ждёшь: вот-вот из «Спидолы» раздастся знакомый, такой родной голос:

Здгавствуй, мой маленький дгуг!

Дома, в квадратном радиоприёмнике, обитом снаружи бежевой тканью с вышивкой цвета самой ткани, внизу располагалась чёрная шкала с названием городов и золотой палочкой, которую можно было гонять при помощи крутящейся ручки из одного края шкалы в другой. Вверху открывалась толстая деревянная крышка, и клались пластинки. Они все были большими и чёрными и только посередине, где дырочка для надевания на специальный цилиндрик, были наклеены разноцветные круги с указанием фамилий композиторов, действующих лиц, и цена — 2 рубля 15 копеек. Их надо было включать на 33 оборота. Но на переключателе были ещё 78 и 45. Если включить пластинку вместо 33 оборотов на 78, то получалось так смешно, так смешно, и разговоры и песни звучали так быстро и пискляво, что они с Сёмой умирали от хохота! Потом, когда Аделаида немного подросла, одноклассники иногда стали ей одалживать пластинки с модными песнями, В самый-самый первый раз Аделаида решила сделать домочадцам сюрприз и заставила заработать на всю мощность слабенькие лёгкие «Аккорда».

Эт-то ещё что такой?! — Разъярённая мама стояла в дверях, и с её рук на пол капало жидкое тесто. — Аха! Эт-того ещё мне не хватало! Выключи сейчас же! И чтоб я больше этого не видела! Это ещё что за так называемая «музыка»?! Ты что притащила? Кто тебе это дал?! И ещё так громко включила, как будто что-то хорошее делает! Да, Шаляпин, ну поёт!

С того дня для того, чтоб послушать песню, пришлось учиться урывать минуты маминого отсутствия, моменты, когда она выходила во двор, посидеть с соседками на лавочке. Параллельно появилась новая неразрешимая загадка: почему слушать музыку на пластинках со сказками можно, а просто музыку без сказок — нельзя? Или можно, но исключительно по праздникам, не больше десяти-пятнадцати минут и очень тихо? И никогда нельзя прослушивать понравившуюся песню два раза!

Папа же каждое утро перед школой постоянно включал бакинские радиостанции, завывавшие нечто до ужаса монотонно-невнятное на непонятном языке, в котором Аделаида не понимала ни слов, ни музыки! Может быть, папа считал, что слова песен на русском могут открыть «молодой дэвучке» (молодой девочке) нечто совершенно несуразное и постыдное? Или вдруг развратят его дочь, преждевременно возбудив в ней неприличный интерес к разнице полов? А в возрасте Аделаиды интерес действительно начал пробивать свои зелёные росточки то у одной её одноклассницы, то у другой, то сразу у двух… Но Аделаиде пока хватало маминых рассказов про «цветы» и «букеты», которые какого чёрта надо «хранить».

Папа вообще вёл довольно странную, необъяснимую политику. Однажды они всей семьёй смотрели в кинотеатре фильм «Анна Каренина». Фильм был скучным и неинтересным, кроме самого конца, когда Анна бросается под поезд, и то не показали ни как она бросается, ни как лежит на рельсах, ни как приезжают «скорая помощь» и может быть милиция. Ага… поезд едет, она стоит, о чём-то своём думает… Так каждый дурак может «броситься под поезд»! Зато самым интересным оказался финал фильма, не на экране, а из-за папы. Папа долго и внимательно смотрел, полтора часа сидел в кинозале. Так внимательно он кино давно не смотрел. Потом, как только включили в зале свет, наклонившись к Аделаидиному уху, очень трогательным тоном произнёс:

— Вот видыш (вот видишь)! У нево (судя по сюжету — у Анны) нэт сваэво братыка (нет своего братика), поэтому он (Анна) лубит эту дядю (Надо полагать — Вронского)!

Аделаида смотрела на отца и хлопала глазами. Она знала, что папа немного странный, но не до такой же степени! Ей стало невообразимо грустно и в первый раз в жизни так дико, так страшно одиноко. Ей даже захотелось пожара Мировой революции вместе с Лилией Шалвовной. Там, в революции, она по крайней мере будет рядом с бойцами! Она опустила голову. Совершенно непонятный, лживый, эгоистичный взрослый мир! Вокруг одно враньё, и на экране, и в жизни, и везде! Папа, невесть к чему приплетающий «братыка», блестящий офицер, жаждущий приключений, полноватая дама с усами над верхней губой — какая-то знаменитая Инна Самойлова в роли с её неземной любовью к этому офицеру, и брошенный ради этой любви маленький белокурый мальчик в чулочках…

Словом: Аделаида всё больше и больше запутывалась в поведении взрослых. Когда она была маленькая, то думала, что взрослые большие и умные и поэтому всегда принимают правильные решения и всегда знают, что делают. Но, становясь старше, она всё больше и больше удивлялась способам выходов из ситуаций, которые находили взрослые, удивлялась их поведению. Оно не подчинялось ни правилам, ни логике, не имело вразумительных объяснений и довольно часто приводило самих же этих взрослых к ещё большим проблемам, которые они снова решали как-то странно, и так всё странней и странней. Аделаида прекрасно понимала, что хоть мама и говорит, что она «большая», но окончательно вырастет она тогда, когда постигнет эти тонкости взрослой жизни.

Несколько дней в году Аделаида поболеть всё-таки любила. Правда, у болезни были и свои недостатки, не только достоинства.

Например, когда поднималась температура, Аделаида становилась вялой и неразговорчивой. Очень внимательная мама тут же замечала изменения в повадках дочери.

А ну, иди сюда! — строго говорила она, как если б Аделаида действительно в чём-то провинилась. — Покажи лоб! — мама клала на лоб свои губы. — Василий! — тут же звала она. — У неё температура! — Мама говорила «у неё», словно вообще не замечая присутствия в комнате самой Аделаиды, как если б разговор шёл о столе, или брюкве на огороде. Мама зычно заявляла:

Василий! Ставь воду! У неё температура! Будем делать клизму!

Мама в своё время где-то прочла, что от температуры первое средство — «почистить желудок». Видно, этот метод облегчения страданий при простуде удивительно резонировал с мамиными жизненными кредо. Именно поэтому столь незатейливый, но весьма уникальный метод на всю жизнь въелся в мамино серое вещество, и считался ею панацеей от всех напастей. Правда, Аделаида не помнила, чтоб клизмили Сёмку даже с температурой, а не просто «для профилактики». Мама вообще каждый раз, тщательно смазывая наконечник вазелином и высовывая от усердия кончик языка, любила повторять, что в Англии все люди два раза в неделю делают себе клизму «просто так», потому что это «полезно!». С тех пор Аделаида возненавидела Англию и чокнутых англичан, которые развлекались тем, что пихали друг другу два раза в неделю эти страшные наконечники, с блестевшим в свете лампы вазелином. Вот и Аделаиду, как заправскую англичанку, лечили от всего именно клизмой. Зато это был целый семейный ритуал! Папа ставил чайник. Мама круто заваривала аптечную ромашку. Аделаиду долгие годы потом рвало от одного только вида и запаха этой самой безобидной аптечной травы. Мама всегда, когда делала что-то ответственное, входила в раж и очень торопилась. Может быть, она считала, что тем самым спасает жизнь? Ей некогда было дожидаться, чтоб жёлтая вода в литровой прозрачной банке остыла. Мама деловито процеживала настой через марлю, обжигаясь, выжимала её в эмалированную жёлтую кастрюльку и сливала вонючую жидкость в резиновый мешок. Под попу Аделаиде стелили холодную клеёнку. Клизма была голубая и огромная с отвратительным чёрным наконечником. Мама густо смазывала его вазелином и шла к кровати, как если б это был штурм Зимнего. Папа, торжественно выхаживая в шаге от неё, двумя руками прижимая к себе клизменный мешок. Шланг висел сам по себе.

Расслабься! — говорила мама. — Будешь сжимать попу — будет ещё больней!

Она наклонялась вперёд и приступала к спасению… Вот её холодные пальцы трогают попную булку, которая сверху. Наконечник царапает кожу, не попадая куда надо. Аделаида всеми силами старается расслабиться. Наконец, всё на месте и…

Мама что есть силы давит на резиновый клизменный мешок, шебурдит его. Аделаида через плечо смотрит на резиновый мешок. Воды вроде не убавилось, хоть папа с поднятыми руками стоит уже минут десять.

Мама снова наклоняется к попе.

Василий! — вдруг истерично кричит мама. — Открой вентиль! Открой вентиль, кому говорю! Вот здесь вот открой! Он же закрытый! Ты не видишь, что ничего не идёт! Вода не идёт! Открой вентиль! Ничего не идёт! Сейчас вообще всё мимо выльется!

Она суетится, дёргает шланг, заставляет отца поднимать мешок, что-то подкручивать. Он поднимает клизму выше, ёрзает, извивается всем телом и топчется на месте. Папа, когда волнуется, всегда топчется с одной ноги на другую. Он словно ассистирует не в мероприятии, которое проделывают англичане по нескольку раз в неделю от нечего делать, а как минимум при обширной полостной операции с элементами пластики.

Вода в клизме жутко горячая. Она так и не остыла. Она течёт по попе, по ногам, мимо клеёнки в постель и страшно воняет палёной ромашкой…

— Мама! — Аделаида крутит ступнями. — Вода такая горячая!

— Какая горячая?! Я сама пальцем пробовала! Мне не горячая, тебе горячая?! Не напрягайся и не разговаривай, а то снова придётся делать! И так всё наружу вылилось!

Наконец, низ живота начинает страшно распирать, а всё тело болеть. Уже и температура не кажется такой мучительной. Зад обварен кипятком, пластмассовая палка расцарапала всё, куда попала.

— Хватит! Я больше не могу! Я хочу в туалет! — Аделаида начинает интенсивно дрыгать ногами.

— Всё, всё! Уже мало осталось! Всё, я сказала! Уже мало осталось! Терпи! От клизмы ещё никто не умер! Англичане два раза в неделю делают её просто так, для здоровья! Никто не умер, я сказала!

— Я умру первая?!

Наконец, вся мокрая, Аделаида на негнущихся ногах сползает с постели.

Куда?! — мама перехватывала её на полпути. — Походи немного по комнате, пусть раствор впитается, ну! А то ничего не выйдет! Только вода выльется! Походи, давай походи по квартире!

Она ходит, ходи и ей и кажется, что этому безумию не будет конца. Она уже ненавидит не только англичан, а почти всю Западную Европу.

Да, пожалуй, температура если даже и была, то скорее всего должна была непременно упасть. Но градусник ей так и не ставят. После клизмы её снова кладут в постель. Сейчас должен начаться второй, не менее важный этап лечения.

Теперь её одевают в толстую ночную пижаму, накрывают двумя-тремя одеялами и дают выпить горячий чай с малиной. Потом ещё один стакан, потом ещё один маленький стаканчик. Первый стакан идёт замечательно. Малинка вкусная, пахучая. Второй уже с трудом. Хочется солёного огурца, а не чая. При виде третьего стакана у Аделаиды спазмирует пищевод, но всё равно надо его выпить. Этот метод называется «перепотевание». Смысл его, как подробно разъяснил папа, заключался в том, что микробы живут при определённой температуре, а если температуру повысить, то они «издохнут». Такого эффекта можно добиться, если, например, поместить заражённые хирургические инструменты в стерилизатор, или прокипятить шприц. «Микроби всэ-всэ-всэ издохнут!». Оказывается, то же самое произойдёт, если они поселились в организме. Тогда организм надо нагреть, чем больше — тем лучше, и микробы тоже «всэ-всэ-всэ издохнут»! Человек должен сильно «нагрэца» (нагреться), сильно вспотеть, потом человека переодевают, меняют мокрое постельное бельё, и он на следующий день выздоравливает!

После чая с малиной около Аделаиды один из родителей присаживался на стул и внимательно наблюдал: правильно ли она потеет? Из-под одеяла имели права торчать только нос и глаза. Их желательно было зажмуривать, чтоб не отвлекаться. Дурацкая пижама пот не впитывала. Он тёк по всему телу струйками, сливаясь в ручейки и речушки. Аделаида могла бы даже нарисовать их русла и причудливые бассейны, в которые они впадали. Всё тело противно липло, пот даже затекал в глаза, но смахнуть его не разрешалось. Это уже называлось «высунуть руку». А за «руку» вполне можно было схлопотать ещё одно одеяло.

Сердце колотилось как бешеное. Казалось — ещё мгновение — и оно разлетится на маленькие мокрые тряпочки. Голова раскалывается от боли… И даже не это самое страшное! Мучительней всего — ощущение страшной жажды. Язык сухой и шершавый, как будто кто-то подшутил и заменил его на ржавый рашпиль. Но пить нельзя! Вода испортит всё «лечение» и придётся чай и одеяло начинать заново. Аделаида лежит в полузабытье и остатками мыслей хочет понять: «Если я должна умереть, то может всё-таки лучше от микробов, чем так мучительно и медленно без воды?..»

Потом Аделаиду всё же переодевают, перестилают ей постель и приступают к третьему этапу лечения.

Надо выпить какую-то минералку с горячим молоком. Воду не удаётся выпросить ни глоточка даже тёплую из чайника:

Зачем вода? Это что, не вода? — мама в недоумении заглядывает в стакан с горячим молоком, где, тая, плавает кусок сливочного масла. — Ты же не будешь два стакана воды в желудок наливать? Молоко — то же самое, что и вода! Так у тебя разовьётся водянка головного мозга! Вместо воды съешь кусочек яблока и пить не будет хотеться! — мама про замену воды на яблоки, видимо, тоже читала в авторитетной «Семье и школе». Вообще маме и папе, видимо, казалось, что вода — плебейский напиток и употреблять его — признак дурного тона.

Вообще мама ну оо-о-очень любила лечить! В процессе мама неукоснительно проводила все рекомендуемые операции и внимательно наблюдала за проявляющимися эффектами. Иногда даже казалось, что она ставит ценный научный эксперимент. Она владела «Медицинской энциклопедией» выпуска 1947 года. Эта книга тоже была маминым приданым к замужеству и ценилась ею никак не меньше поваренной книги о «Вкусной и здоровой пище» под редакцией Анастаса Микояна. Методы лечения разных заболеваний, указанные в «Медицинской энциклопедии», очень широко применялись мамой. Все. Ну, или почти все, которые не требовали хирургического вмешательства. Они не требовали ни материальных, ни больших временных затрат. Именно в этой энциклопедии генетика называлась «лженаукой», а гонорею рекомендовалось лечить «ежедневными ванночками из этилового спирта».

«Интересно, — с тоской думала Аделаида, глотая горячее молоко с маслом и минералкой, — а те родители, у которых нет в доме „Медицинской энциклопедии“ и „Семьи и школы“, как лечат своих детей? Что делает Кощейкина мать-дворничиха? И если она не умеет лечить, почему Кощейка пока не умерла? И старший брат её тоже не умер? И не только не умер, а зимой целый день может без майки колоть дрова…»

Навещать Аделаиду во время болезни было строго запрещено. Кощейка пару раз, не обнаружив подругу во дворе, попыталась было к ней пробиться, но родители сказали, что Аделаида «адихаэт» (отдыхает) и проводили её с порога.

Сёма тоже никогда не входил в комнату, где лежала Аделаида. Возможно, его не пускали, чтоб он «не заразился». Да младший брат особо и не рвался, ни разу не спросив даже через стену, не болит ли у неё что-нибудь.

Из школы навещать не приходил никто и никогда. Это вообще в классе было не принято. Но это объяснялось просто дружеской порукой, потому что, может, родители не в курсе, что их ребёнок не посещает школу неделями, а так явишься вроде как навестить одноклассника — «больного» и дома-то нет! Домашние телефоны только у четверых в классе. Это называлось «продать родителям».

Со школы все любили смыться. И даже совсем не потому, что не выучили урок, а просто так, типа, это было круто. Когда прогуливали уроки, то можно было остаться на территории школы — на чердаке, или в туалете, а можно было пойти в парк, или посадку. Но туда ходили только мальчики. Если прогуливаешь один урок, то лучше отсидеть в школе. Если больше — конечно, лучше в парк. Аделаида один раз тоже ушла с урока за компанию и, просидев с двумя одноклассницами в страшно вонючем туалете, в котором не было воды, чуть не потеряла обоняние на всю жизнь. Ей потом несколько дней не удавалось проветрить нос и, казалось, даже духи «Белая сирень» пахнут общественным туалетом.

То ли со страху, что лечение может продлиться бесконечно, то ли правы оказывались авторы методов, но Аделаида никогда не болела больше трёх дней. Как только спадала температура, она должна была садиться за уроки.

Давай, звони Паше Середе, или Рахлину и спроси, что задали! — мама после болезни становилась особенно строга, чтоб Аделаида не думала — раз уж она болела, то теперь уже расслабилась и всё ей можно. — Какие у тебя уроки? Сперва сделаешь за неделю, а в последнюю очередь на понедельник. Имей в виду — у тебя огромный пробел! Ты выбилась из колеи! Ты должна догнать и перегнать своих одноклассников.

Мама, не доверяя Аделаиде, сама садилась за телефон:

— Анна Васильевна! Здравствуйте, дорогая! Как ваши дела? Да, да, это я. А-а-а, мои тоже ничего, ничего. А в школе у вас как? Да? Недавно искали замену? А почему мне не позвонили? Нет, ну, вы же знаете, как я вас уважаю — я всегда рада вас заменить! Конечно, если мне надо будет — скажу! Я же знаю, какой вы сильный преподаватель! С вашими классами работать одно удовольствие! Обязательно! Обязательно! Анна Васильевна! Милая, а Пашенька дома? Да, моя дура опять где-то простудилась! А чёрт её знает! Может, воды холодной из крана выпила? Правды-то от неё не дождёшься! Что не скажет — то соврёт! Что не скажет — то соврёт! Пускать-то я её никуда не пускаю, она всё время у меня на глазах. Но по школе-то я не могу за ней ходить! Вот теперь опять надо навёрстывать упущенное! Представляете, чего мне это стоит? Но и на самотёк её пускать нельзя! Да, да, да… Конечно, конечно… Так дома Пашенька? Если вам не трудно, позовите его, пожалуйста, будьте добры, сделайте милость!..

Мама так умоляла Анну Васильевну позвать «Пашеньку» к телефону, как будто Пашенька ну как минимум высиживал цыплят и если он встанет, то весь выводок остынет и скончается прямо в яйцах!

Здравствуй, Пашенька! Здравствуй, милый! — мама прямо сочилась мёдом. — Как твои успехи? Да? Ну, молодец, молодец! Пашенька, ну-ка продиктуй-ка мне, что вам задавали по всем предметам, пока моей не было. Давай, давай, записываю!

Как же — замену тебе! Обойдёшься, не облезешь! После твоей замены полгода класс приводить в порядок надо! — неизменно фыркала мама, вешая трубку. — Аделаида! Иди сюда! Спасибо скажи, что у тебя мать есть! Так бы и пошла в школу с неприготовленными уроками! Ты сейчас должна много заниматься, чтоб войти в колею и восполнить все свои пробелы! А то все уйдут вперёд, а ты останешься за бортом! Давай, хватит шататься по квартире. Садись и начни делать уроки! Вот, по математике был новый материал. Ничего, давай делай всё остальное, а математику в последнюю очередь. Береговой потом позвоним — она решит.

«Берегова» преподавала математику, они с мамой были, как мама это называла, «приятельницами». Аделаида никогда в лицо эту самую «Берегову» не видела и в гостях не была. Знала только, что у «Береговой» есть дочь тоже в четвёртом классе, но в другой школе. Родители очень практиковали осчастливливание загадочной Береговой задачами из Аделаидиного учебника математики. Они довольно часто звонили ей, чтоб она «проверила», правильно ли их дочь решила задачу, просили объяснить Аделаиде по телефону тот или иной материал.

Если пробел сразу не восполнить, потом вообще не восполнится! — часто говорили мама и папа. — Ты останешься за бортом!

Аделаида уже с большим трудом старалась держаться в отличницах, а «матэматичская галава» (математическая голова) ей в этом совершенно не помогала. Подробные объяснения Малины на уроке для неё всё чаще и чаще становились пустым звуком. Несомненно, что даже если бы Берегова ей «рассказывала» по телефону, она бы всё равно ничего усвоила. Однако безотказная и с большим чувством ответственности «Берегова», заняв чем-то двух своих детей, часами «консультировала» Аделаиду, решала за неё задачи в любое время суток, в любой день недели, и в будни и в праздники. Видимо, мама и папа считали, что они оказывают ей честь, звоня по три раза за вечер, потому что они же звонят именно ей, не кому-нибудь другому! «Берегова» должна гордиться собой, что звонят именно ей и поэтому оправдывать высокое к ней доверие. А ведь в городе оч-ч-чень много учителей математики!

Вот и в этот раз во время реабилитационного периода после болезни Аделаида, стоя у окна, тоскливо рассматривала корпус недостроенного бассейна. Она с ужасом вспоминала последний школьный день, Лилию Шалвовну и «Директорскую» работу именно по математике. Ходить по квартире было можно, потому что создавалась видимость какой-то работы, какого-то движения, вроде как пыль вытираешь, или вещи прибираешь. Сидеть «без дела» было нельзя. «Без дела» — это было и рисовать, и вышивать, и клеить что-нибудь. «Без дела» было всё, кроме уроков и прибирания квартиры. Вспоминала Аделаида и про Горсовет, про Министерство Образования, куда должны были «пойти» их «директорские работы», и по спине её продолжали ползать струйки, как будто она снова «перепотевала» под одеялом и с малиновым вареньем в желудке…

Конечно, тогда в классе, когда Малина привела с собой эту Лилю Шалвовну, она испугалась страшно! Сперва её испугал сам вроде бы и знакомый «элеватор», который засыпают «зерном». Она представила себе человека, упавшего внутрь и засыпанного насмерть. Зерно лезло в уши, в рот, в нос и не давало дышать… И закричать он тоже не мог, потому что на грудь тоже давило. Он не мог даже сделать вдох… Так его и не спасли, и его засыпало…

Выполнив задание, она решила внимательно проверить — правильно ли сложила цифры. Нашла две ошибки. Стала вычислять снова. И снова нашла. Она поняла, что неправильно отнимает. Ещё раз прочитав задачу, она вдруг с ужасом обнаружила, что засыпали не «меньше зерна», а «больше», поэтому надо было не отнимать, а прибавлять! А потом ещё сложить всё вместе! Стала исправлять. Снова нашла ошибки… А человек всё лежал и лежал на дне элеватора, засыпанный пшеном, и никто его не искал, потому что думали, что он пошёл в медпункт…

Дальше — прямо какая-то напасть!

Прямой угол — это понятно — в девяносто градусов! Однако Аделаида почему-то начертила его не по прямым клеточкам тетради, а по косой и угол получился страшно неровным, и казался вовсе не прямым, а острым, как если б в нём не хватало градусов! Она перемеряла транспортиром, линейкой — девяносто! Меряешь — ровный, то есть — прямой. А смотришь на листочке — кривой! Пока она снова складывала зерно и чертила угол — прозвенел звонок. Урок и «директорская работа» были окончены!

«Ну, всё, — Аделаида вжалась в парту, — ну, всё! Четвёрки не миновать! Ой, что дома будет! Тут за простые оценки ругают, за простую контрольную могут по стене размазать, а уж за „директорскую“! Ой, что будет!»

Именно поэтому в тот раз температура поднялась как нельзя кстати. Мысль о клизме перекрыла математические раскаяния, она вообще даже забыла рассказать дома про математику!

«А, ладно, тем лучше! Авось пронесёт! Папа приходит в школу по вторникам, а сегодня только четверг! Вдруг в школе за пять дней уже всё забудут?»

К понедельнику Аделаида выздоровела окончательно и, практически забыв об элеваторе с похороненным в нём передовым колхозником, пришла в класс.

— Боча! А ты после болезни ещё толще стала! — Пашка Середа явно оказывал ей знаки внимания, выражая свою радость по поводу её возвращения. — Ты, наверное, лежала, болела и всё время ела, ела, ела! Правда?

— Дурак! — спокойно ответила Аделаида и стала вытаскивать из портфеля учебники.

Первым уроком был русский язык. Всё прошло нормально. Упражнение она сделала, правило выучила. Следующий — математика — как гром начался с Лилии Шалвовны. Она размашистой походкой и с немыслимыми пряжками на туфлях вошла со звонком в класс вместе с Малиной:

Ну, вот! — торжественно объявила Лилия Шалвовна. — Каждый из вас показал своё лицо! Кто староста класса? Андрюша, ты? — обратилась она к хроническому отличнику Буйнову. — Раздай, пожалуйста, листочки!

Толстый Буйнов лениво поднялся из-за парты. Он был очень серьёзным и положительным. Поэтому всегда всё делал медленно и с чувством собственного достоинства.

Их в классе было двое отличников с первого класса: Аделаида Лазариди и Андрей Буйнов — оба очень умные и очень толстые. Однако, в отличие от Аделаиды, Буйнова никто никогда не дразнил. Его просто любовно называли «Жоржа» от слова «жирный». Он был авторитет.

Буйнов стал ходить между рядами:

Дроздов, Синельникова, Середа, Лазариди…

Вот он — двойной листик, подписанный её именем! Страшный, как граната с выдернутой чекой, как змея, что ли, ядовитая…

На первой странице всё перечёркнуто красным карандашом. Перевернуть лист Аделаида просто не могла. Она, зажав в двух пальцах страничку, делала вид, что внимательно рассматривает ошибки, но ничего не видела, потому что красная и синяя паста смешивались и расползались, как если б на разноцветные чернила капнули водой. Сделав над собой невероятное усилие, она стала медленно-медленно заглядывать внутрь, так и не перевернув страницу.

Красного больше, чем синего… И здесь всё перечёркнуто… А в середине листа… огромная, на полстраницы… красная… двойка с двумя минусами…

Малина делала вид, что ищет что-то в своих записях, давая несколько минут на горячие обсуждения и выплёскивание эмоций. В классе царил хаос. Все вокруг, извертевшись на пупе, переглядывались, перекрикивались:

— Ты что получил? А ты что получила?

Даже Лиля Шалвовна не вмешивалась и дала отток детским эмоциям.

— Лазариди! А ты что получила? — Середа с насмешливой улыбкой повернулся в сторону Аделаиды.

Она, не в силах ответить, сложила большой палец внутрь ладони, молча показала ему четыре пальца.

Не ври!!! — Пашенька вдруг, вскочив с места, схватил её листок.

Дваа-а-а!!!! Банан!!! С двумя минусами-и-и!!!! Люди-и-и! Лазариди получила банан с двумя минусами по «директорской работе»!!! И ещё врёт и говорить не хочет! И ещё скрывает!!!! И это — наша отличница и дочь учителей!!! Ой! Я со смеху умру-у-у-у!!! А Олька — не дочь учителей и не отличница, а она получила «пять»!

Класс стоял на ушах! Вероятно, Сорочинская ярмарка выглядела так же! Кто-то от счастья мутузил своего соседа в живот, девчонки лупасились стопочками книг по голове. Откуда-то появились бумажные самолётики. Они летали по классу, стукались о стены и падали на пол. Им на смену взмывали новые. Лиля Шалвовна и Малина, стоя в углу около окна, ласково улыбались детям, понимая, что сейчас делать им замечания бесполезно.

Уроки для Аделаиды закончились невообразимо быстро. Так быстро они ещё вообще никогда не заканчивались. Пора было идти домой. Одна мысль не давала ей покоя:

«Откуда Середа мог заранее знать, что я получила? — Аделаида шла и носком туфли поддевала камни. Поднявшаяся пыль садилась ей на облезлые шнурки. — Он же не видел моего листка? Наверное, ему мама сказала! Значит — обо мне говорили в учительской, и теперь об этом знает вся школа! И Анна Васильевна — Пашенькина мама дома с Пашенькой смеялись над „дочерью учителей“, которая до этого дня была „лучше всех, как того требовала её мама“!..»

«Что же делать?! — мучительно думала Аделаида. Она шла очень, очень медленно, но расстояние до дома сокращалось с какой-то космической быстротой! — Хоть бы попасть под машину и потом в больницу! Или… или хоть бы снова и, желательно, смертельно заболеть!» Она даже не могла себе нарисовать картину, как придёт домой, как мама опять будет что-то делать на проходной кухне и, даже не взглянув на неё, прямо в дверях, словно пароль, спросит резким окриком:

— Что получила?

И она ответит:

— Два…

Мама, конечно сперва не поверит. Она подумает, что Аделаида получила «пять» и просто так шутит. Так иногда бывало. Аделаида говорила «два», но мама знала, что она «два» получить не может! Будет скандал. Да ведь её за гораздо меньшие провинности мать стегала, как шерсть для перины! Может, вообще не ходить домой, а пойти к маминой лучшей подруге — тёте Наде? Тётя Надя добрая. У неё нежное розовое лицо и совсем белые волосы. Не потому, что седые, а просто она — блондинка. Она живёт в малюсенькой однокомнатной квартире за три остановки от их дома. Ну, и что? Можно дойти пешком! Она Аделаиду любит! Когда они всей семьёй приходят к ней в гости, угощает её интересными конфетами в фантиках и болгарским повидлом. Тётю Надю все называют «москвичка». Аделаида раньше думала, что тётя Надя любит кататься на «Москвичах». Только потом она, когда немного подросла, узнала, что тётя Надя не родилась в их городе. Просто вышла замуж за дядю Сашу и приехала из Москвы к ним жить. У неё своих детей нет, поэтому мама говорит, что она сажает маленькие кактусы в аккуратные горшочки и разводит в широкой банке чайный гриб. А у мамы двое детей, поэтому нет времени для кактусов, потому, что она всё время занята воспитанием детей, которые требуют «уйму» внимания!

Может, правда, пойти к тёте Наде и рассказать ей, как она боится идти домой? Тётя Надя, скорее всего, поможет, она же такая добрая и, кажется, вся такая мягкая. У неё есть телефон. Можно просто пойти, рассказать о своём горе, попить на кухне чаю с московским сервелатом. А мама и папа бы в это время её искали и с ног сбились:

Только бы с Аделаидой ничего не случилось! — повторяли бы они. — Только бы она была жива! — И мама, может быть, плакала от жалости к Аделаиде. Вот тут-то тётя Надя им бы позвонила и, взяв с них честное слово, что они не будут Аделаиду ругать, сказала:

— Вы не волнуйтесь! Она жива и здорова! Просто у неё большие неприятности. Она не хотела вас расстраивать. Мы тут у меня на кухне разговариваем и чай пьём. Приезжайте через часик!

Возможно, мама, в ту же секунду успокоившись, сделала замечание:

— Надежда! Сколько раз тебе говорить: слова «тут» нет! Надо говорить «здесь»! А ты как эта: «Анюта!» — «Я тута!»

Зато всё закончилось бы хорошо.

С тётей Надей немного ненадёжно, потому, что её может не быть дома, тогда придётся возвращаться, и что потом говорить, почему со школы опоздала? Можно было сделать и по-другому. Как-то во дворе Кощейка рассказала, что одна девочка из их класса тоже получила двойку, но сказать об этом сестре не смогла. Сестра проверяла все её уроки и страшно била за плохие оценки. Зато ночью, когда та девочка заснула, стала прямо во сне говорить:

— Прости меня, Катерина! Я больше никогда не получу «двойку»! Прости, я больше не буду!

Катерина услышала это всё, встала, открыла дневник, а там и впрямь двойка! Но она так пожалела младшую сестру, что та даже во сне про «двойку» не забыла, что утром её даже не побила, а только поругала и предупредила:

— Ещё раз такое — изобью и запру на неделю в подвале! Будешь знать!

Аделаида подумала: «Не сделать ли мне вид, что я заснула, а потом начать бредить: „Мамочка! Прости меня за двойку!“»

Однако этот вариант отпал сам собой, потому, что до ночи было ещё ой как далеко, а, как только войдёшь в дом, что ответить на первый же вопрос:

— Что получила?

Тоненьким голоском:

— Ничегоо-о-..? — Но так же не получится!..

Поэтому, всё-таки решено было идти к тёте Наде.