«Запомните меня живым». Судьба и бессмертие Александра Косарева

Александра Косарева, 2021

Книга задумана как документальная повесть, политический триллер, основанный на семейных документах, архиве ФСБ России, воспоминаниях современников, включая как жертв репрессий, так и их исполнителей. Это первая и наиболее подробная биография выдающегося общественного деятеля СССР, которая писалась не для того, чтобы угодить какой-либо партии, а с единственной целью – рассказать правду о человеке и его времени. Потому что пришло время об этом рассказать. Многие факты, приведенные в книге, никогда ранее не были опубликованы. Это книга о драматичной, трагической судьбе всей семьи Александра Косарева, о репрессиях против его родственников, о незаслуженном наказании его жены, а затем и дочери, переживших долгую ссылку на Крайнем Севере «Запомните меня живым» – книга, рассчитанная на массового читателя. Она будет интересна как историкам, изучающим 30-е годы в СССР, школьным учителям, так и людям разных возрастов, кого интересует подлинная, человеческая судьба нашей страны, так и молодежи. Которая видела героев тех лет лишь на картинах или в кино. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

Глава восьмая

Мария

Дело явно липовое — все как на ладони,

Но пятую неделю долбят допрос,

Следователь-хмурик с утра на валидоле,

Как Пророк, подследственный бородой оброс…

А Мадонна шла по Иудее.

Александр Галич. Ave Maria

В нашей семье осталось мало свидетельств о жизни и крестном пути моей бабушки, Марии Викторовны Нанейшвили-Косаревой. Больше рассказов, свидетельств от редких друзей. И конечно, от ее дочери, моей матери, тоже, к несчастью, покойной, Елены Александровны.

Но сейчас мне кажется, что большую роль в разгроме моей семьи сыграл страх Берии перед семьей Нанейшвили, страх перед отцом Марии, который был очевидцем многих «подвигов» Берии по пути к власти. Но и также, конечно, свидетелем делишек бандита с большой дороги, молодого Иосифа Джугашвили по кличке Коба. А не только — зоологическая ненависть к Александру Косареву.

Все это сказалось на моментальном решении Берии во время обыска в Волынском.

Помните?

— И эту тоже прихватите! — сквозь зубы проговорил Берия, сверкнув стеклами очков.

Ну да, чуть не забыли прихватить…

Дочь Косарева Елену взять не могли по закону — странно, что в этом троглодитском государстве еще соблюдались какие-то законы! — ей не исполнилось восемнадцать. А уж матушку-то ее, милости просим, в машину и на Лубянку. В царство дьявола, где вообще не шло речи ни о какой морали. Где молодых дознавателей рвало после допросов. Где они, если не спивались и не сходили с ума, не стрелялись, то превращались в равнодушных скотов, которым все равно, кто перед ними: юноша, старик или женщина.

Узнают, что диабет — шантажируют инсулином, таблетками. Узнают, что проблемы с почками — часами не пускают в туалет. Узнают, что мигрень — целятся кулаками в голову.

Но и черт с ними! Потому что Бога с ними никогда не будет — лишь дьявол!

Однако трудно и несправедливо вести рассказ о моей бабушке, не сказав ни слова о ее отце, моем прадедушке, Викторе Ивановиче Нанейшвили, который, повторюсь, возможно, явился первопричиной недоверия Сталина к Косареву. И поводом для расправы над его семьей.

В этом смысле даже странно, что Марии сохранили жизнь — обычно Сталин любил истребить весь род до-бог знает какого колена. Как он, например, после смерти жены обрушил меч на семью Аллилуевых.

Виктор Нанейшвили убежденный марксист старой школы, с 1903 года, начиная с юности, приближал революцию всю жизнь. Правда, при этом революции никогда не начинались по расписанию марксистов-ленинцев, а состоявшись по расписанию небес, начинали пожирать мечтателей, но это уже второй вопрос.

В 1913-м они с женой Верой перебираются в Баку — в те времена не существовало Азербайджана, и подпольная работа шла по всему Закавказью. Вера Павловна работала в реальном училище, Виктор Иванович тоже преподавал и еще редактировал газету «Бакинский рабочий».

К 1917 году работа достигла таких пределов, что они отдали Павла и Марию, мою будущую бабушку, в детский дом. Они их вообще воспитывали как спартанцы. Сохранилось предание, как Виктор ехал на двуколке на работу в школу, где был учителем, а дети Мария и Павел бежали сзади за его повозкой по пути в ту же школу!

Баку контролировали мусаватисты. И подпольное партийное бюро большевики устроили на тихой Телефонной улице у немецкой кирхи. Его адрес знали только избранные, так как бюро предназначалось не для собраний и дискуссий, а для связи между подпольщиками. Сам Виктор Иванович там появлялся редко, но кто-то в бюро постоянно дежурил.

И вот однажды в бюро приходят молодые большевики Василий Егоров и Григорий Канер. И приводят с собой-невзрачного паренька — прыщавого, с острыми крысиным глазками и щеточкой усов под угрястым носом.

Через тридцать с лишним лет прыщавый паренек Лаврентий Берия в звании маршала и бывшего наркома госбезопасности будет унизительно валяться перед военными в подвале Генерального штаба, молить о пощаде, угрожать, плакать, пока маршал Павел Федорович Батицкий не выпустит в него несколько пуль из револьвера и сплюнет на труп.

Но это будет потом. А пока прыщавый юноша попросил у большевиков зеленого чаю, назвался Лаврентием и сказал, что ему срочно нужен товарищ Нанейшвили.

— Виктора Ивановича здесь не бывает, — ответил дежурный по бюро Олег Саркисов. — Что ему передать?

— Ничего, — брезгливо отвечал прыщавый. — Я должен поговорить с ним лично.

Саркисов устроил эту встречу.

У подпольщиков не было тайн друг от друга. Тайны вызывали только лишние подозрения. Поэтому при встрече Саркисов спросил Нанейшвили:

— Вы с ним разговаривали? Что ему нужно?

— Он служит в мусаватистской охранке, — сказал Нанейшвили, — просит, чтобы я принял его в нашу партию.

— А отчего же ему вдруг захотелось к большевикам? Мусаватисты мало платят? Мы же вообще общественная организация!

— Он верит большевикам и хочет передавать нам ценную информацию.

— Надо же! — удивился Олег. — Но ведь мы уже внедрили своих людей к мусаватистам, братьев Алиевых! Зачем нам еще и этот самозванец?

Виктор Иванович промолчал.

А мне подумалось, что если бы Саркисову удалось развить у Нанейшвили подозрения относительно новичка, доказать организации, что перед ними провокатор, то никакого Берию мы бы вообще не знали.

Потому что на его башку еще в 1916 году накинули бы мешок, отвезли на окраину Баку, прикончили, а труп утопили в мазуте.

Однако Нанейшвили не согласился с Саркисовым. А вслед за ним — и вся Закавказская организация: авторитет Виктора Ивановича был очень высок. Эту веру не поколебала даже новость о том, что братьев Алиевых через неделю убили в ресторане двумя выстрелами в упор. Как на мафиозной разборке. С юным Лаврентием он это убийство не связал. А зря!

Берия боялся. В 1932 году по его указанию Меркулов выезжал в Баку для розыска документов о работе своего шефа в охранке. Берия тогда сказал Меркулову: «Враги могут захватить и уничтожить документы. А они очень важны, поскольку снимают необоснованные обвинения в мой адрес. Я у них не служил».

Они не снимали. Они, наоборот, обвиняли.

Сталин умел выжидать.

В 1925 году они спорили с другом Нанейшвили, первым секретарем Казахстанского крайкома партии, по национальному вопросу. Хотя после женитьбы Косарева Сталин и назвал Виктора Ивановича личным врагом, вождь не мешал его карьере.

В 1931 году Виктор Нанейшвили возглавил Всесоюзную торговую академию, и только пять лет спустя последовал первый удар по семье. В 1936-м арестовали его сына Павла Викторовича Нанейшвили, первого секретаря райкома партии из Белоруссии.

В 1938-м вместе с Александром Косаревым схватили Марию, которая не знала, что в ту же ночь арестован и ее отец.

Мышеловка захлопнулась.

У Марии был свой крестный путь.

Дочь образованных и жестких, судя по всему, родителей — революционеры, что уж тут! — отец филолог, мать, кажется, изучала историю в Брюсселе, уже замужней дамой поступает в МГИМО. Она бы и на очное отделение пошла, но дочери четыре года.

Поэтому она получает диплом экстерном. И становится референтом по Франции в Наркомате иностранных дел у Литвинова.

Бабушка была человеком крайне самостоятельным, очень амбициозным, независимым, таковы женщины в нашей семье, поэтому и моя мама впоследствии стала беспартийным главным редактором журнала, а моя дочь сумела стать юристом в Германии в наши дни.

Когда Мария приходила в организации по долгу службы в Наркоминделе, ей предлагали поесть, настолько она была худенькая и от всех на работе пыталась скрывать, чья она жена.

Дед не владел никаким языком, так, немецким через пень-колоду, немецкий был в моде, — Рот Фронт, камрад! А Мария свободно владела французским. Такие люди, как она — члены партии, да еще со знанием языка, — были нужны власти.

С другой стороны, вне наркомата ей завидовали, ее побаивались, на нее готовы были донести в любую секунду, увидев с иностранцем — а инженеров из Европы и Америки в Москве тогда было пруд пруди! — и заслышав французскую речь.

В этом смысле обвинить Марию, что она агент французской разведки было бы запросто! Это гораздо более правдоподобно звучало бы, чем обвинять в шпионаже Косарева!

Косарев был азартен и быстр. По организаторским способностям и умению схватывать и переосмысливать килограммы документов в сутки — уникум, самородок.

Маша нетороплива, проницательна и спокойна. В те годы она любила одеваться красиво. Даже за руль садилась в узкой юбке и на каблуках.

Ей нравился комсомол, нравилось носить такой бренд, как юнгштурмовку, и, может быть, петь хором «Дан приказ ему на запад», но она была осмотрительна, наблюдательна и часто, слушая рассказы Косарева, советовала ему, как лучше поступить. Без фанатизма и азарта. По уму.

В январе 1933-го в Германии пришли к власти нацисты, а в сентябре Мария поехала с Косаревым в Париж на Конгресс демократической молодежи против империализма.

До конгрессов ли было, когда Германия уже стала насквозь коричневой? Но устроили, потому что точно предсказать даже ближайшее будущее не мог никто. Только через семь лет немцы войдут в Париж. А пока на конгрессе собрались и леваки, и социал-демократы, и троцкисты, и анархисты. Было полно шпиков из числа русских эмигрантов, белоэмигрантов, как их называли в СССР.

Из Советского Союза вместо экспертов, специалистов по направлениям Косарев привез рабочих и колхозниц: автомобилестроителя, модельщицу, механизатора, доярку. Мария Викторовна числилась в советском списке «инженером», хотя и была инженером по первому образованию.

В Париже на советских делегатов смотрели как на диковину. Там знали, что писали во французской прессе: Советы рвались вперед, строили кучу заводов, жилье, армию и флот. Их аэростаты поднимались на неслыханную высоту и ставили мировые рекорды. Их самолеты пересекали Северный полюс. Очерки Ромена Роллана и книжонка Фейхтвангера о «советском чуде» лишь разогревали любопытство к сталинской империи.

Советский Союз на Западе был в тренде.

Под влиянием этой моды началась реэмиграция, и многие русские — конечно, не из числа Белой гвардии, не казаки и не политики, а обычные интеллигенты, журналисты, писатели, — поддались на обещания и вернулись домой.

За редким исключением, всех их ждали муки мученические, тотальное унижение и лагеря ГУЛАГа.

Конечно, Косаревы в Париже были счастливы.

К тому же они были еще очень молоды и энергичны. Они проходили пешком по Парижу десятки километров. Однажды они опоздали посетить Лувр, потому что присели в кафе, усталые, голодные, и Косарев получал такое удовольствие от всего, что не смог вовремя оторваться от рюмочки водки и солёных огурчиков, как рассказывала мне бабушка.

И между политической трескотней в битком набитом зале дворца Мютюалите, где французы беззастенчиво дымили крепчайшим табаком Gitanes, они бродили по улочкам. Хотели попасть в Лувр, но не попали.

Напросились посетить кладбище Пер-Лашез, могилы коммунаров.

Нашли стену, у которой генерал Галифе расстреливал всех, у кого руки были в порохе. Или пахли порохом. Косарев пытался представить, каково людям под оружейным дулом. И бабушка маме через годы рассказывала, как Саша сорвал с виноградной лозы листок и положил между страниц блокнота, на память.

Мария Викторовна была, по ее словам, потрясена, потому что «рациональной натуре Косарева было чуждо проявление сентиментальности в любой форме. Даже если это чувство и было в какой-то мере свойственно ему, то он умело его прятал…»

Всего через пять лет, сидя в одиночке Внутренней тюрьмы НКВД, Косарев даже представить не мог, что происходит с его женой. Он мог только фантазировать. И если б он веровал, мог только молиться за нее.

Но для Саши Косарева и его поколения Бога не существовало.

Где была в это время Мария? В общей камере на той же Лубянке. Сидела на полу, замерев, прислушиваясь к разговорам сокамерниц.

Однажды ночью она услышала из-за стены характерный кашель и узнала его. И заплакала: папа! Так мог кашлять только один человек на свете, ее отец. Виктор Иванович Нанейшвили. Значит, они взяли и отца. Она не знала, что в ту же ночь, когда и их с мужем. А что же тогда стало с ее единственной дочерью, восьмилетней Леной?

Все было в тумане.

Отца Мария больше не увидела, не было с ним очных ставок. И еще очень нескоро в северной ссылке узнает она, что отца ее, как и мужа, тоже расстреляют, но узнает десять лет спустя.

Виктор Нанейшвили был расстрелян 22 марта 1940 года.

Покашливал в одной камере Виктор Иванович, которого мучил хронический бронхит еще с царских времен. В другой — вполголоса разговаривала с женщинами Мария. Потом ее уводили на допрос.

Косарев мучился за нее тревогой. И не напрасно. Пока ему давали передышку от побоев, Марию вели по коридору конвоиры, заводили в кабинет. И услышав, что она ни на какие вопросы отвечать не собирается, ставили ее в центр круга пытальщиков, лапая за все места, избивая по очереди.

Не час, не два, бывало, всю ночь продолжались унижения и побои.

Маше посреди допроса снова и снова устраивали «пятый угол»: четверо следователей, встав квадратом, швыряли женщину от одного к другому.

— Ты будешь говорить?!

— Мне нечего вам сказать!

И швыряли снова, пока она не падала на грязный линолеум, тогда били ногами до потери сознания.

Чего они хотели? Компромата на генсека ЦК комсомола. Чтобы Мария Викторовна даже ничего не сочиняла. Не утруждала себя версиями. Просто подписала уже сочиненные Шварцманом и Родосом «показания», где ее муж якобы высказывался против Сталина, Берии, критиковал советскую власть. А все государственные секреты посылал почтой в Варшаву, на оперативный адрес польской внешней разведки. А также — что связался с троцкистами, которые планировали убить Сталина.

Бабушка молчала. Она была настоящий стоик!

Тогда являлись следователи-психологи НКВД в хороших костюмах и галстуках, принимались ее убеждать. Она защищает своего мужа, отпетого негодяя, врага государства. Но это ладно. Допустим, муж враг и Мария Нанейшвили разделяет убеждения Косарева. Это нормально. Жена врага не может не быть врагом. Но в курсе ли она, кто такой Косарев как человек? Какую жизнь он ведет вне дома? Сколько у него в Москве квартир для свиданий? Он же изменял ей на каждом шагу! Показывали грубо смонтированные фотографии с голыми комсомолками, ржали, матерились.

В камере за Машей ухаживала Екатерина Ивановна Калинина, урожденная Лорберг, арестованная жена «всенародного старосты» Калинина, растлителя балерин и негодяя, который даже не пикнул, когда Сталин обвинил его жену в связях с троцкистами.

А чем можно было помочь избитой женщине? Ребра сломаны, не повернуться, губы в хлам, трудно даже попить воды.

— Чего они от тебя хотят? — спрашивала Калинина-шепотом.

— Требуют показаний на Сашу, на Пикину, на других секретарей ЦК, — еле слышно, чтобы не подслушали в камере, отвечала Мария. — Я им ничего не скажу. Ничего эти сволочи от меня не получат!

— Послушай, Маша, — говорила Екатерина Ивановна, — ты можешь не сдавать Сашу и его друзей. Можешь молчать. Но хотя бы на себя дай что-нибудь? Тебя же все равно арестовали. Иначе они замучат, забьют до смерти.

И на очередном допросе сумеречная брюнетка в военной форме, с неподвижным лицом и ничего не выражающими глазами, лейтенант госбезопасности Аршадская в очередной раз, даже не рассчитывая на ответ, снова и снова спрашивала Марию:

— Гражданка Косарева, вы сегодня собираетесь давать показания? Или я могу вызывать помощников?

«Помощники» — это бравые молодцы, специалисты по пыткам из особого подразделения.

И вдруг Аршадская услышала, как Мария Викторовна ответила:

— Собираюсь. Пишите. Да, я действительно являюсь шпионкой английской разведки с 1935 года. Меня завербовал родной брат, Нанейшвили Павел Викторович, арестованный в 1936 году и отбывающий ныне наказание…

— Так-так! — обрадовалась Аршадская. — Нельзя ли об этом подробнее?

Уличали как бы во лжи, требовали другого, снова били.

И вдруг через несколько месяцев допросы стали стихать. Они проходили уже более вяло, как бы пассивно. Потом ее и вовсе оставили в покое, она сидела в камере, ждала своей участи.

А опытные сокамерницы говорили: «Не трогают? Значит, милая, считай, нет твоего мужа на свете. Тебя же и взяли из-за него…»

Мария только спустя годы узнает, что женщины были правы: Александра Косарева к тому времени и вправду не было в живых.

А еще через год, 28 февраля 1940 года, по указке Берии, Марию Нанейшвили-Косареву приговорили к исправительно-трудовым работам на Таймыре, в Дудинке.

С формулировкой «на вечную ссылку».

Мама мне рассказывала, как бабушку везли на одном из судов-тюрем вместе с другими заключенными, мужчинами и женщинами, уголовниками и «политическими». А поэтому ей досталось то же, что и остальным: шмон с раздеванием, на обед сырой, почти жидкий хлеб, баланда, сваренная будто из силоса. Стылые бараки, где утром волосы примерзали к подушке.

Сидела Мария вместе с уголовниками-рецидивистами, на которых было по многу убийств. Для них убить — как чихнуть.

Однажды всех заключенных повели в баню, женщины впереди, мужчины сзади, уголовники тоже. Они начали приставать к женщинам, шагающим впереди, стукая их по ягодицам, пытались лапать. Бабушка рассказывала, как она в тот момент напряглась в ожидании шлепка. А когда дождалась, развернулась да изо всех сил ударила уголовника по лицу мешочком с банными принадлежностями.

Ее могли убить сразу, в ту же минуту. Но нет. Не убили. Начали уважать.

Все это продолжалось, пока ее едва живую, доходягу, не перевели с общих работ в контору.

Началась так называемая вечная ссылка.

Интересно, что знали эти красномордые чиновники о вечности?

Исправительно-трудовые работы — это не просто ссылка, то есть проживание в том месте, которое определил суд. Это по сути принудительный и весьма тяжелый труд безо всяких выходных и отпусков, только не за колючей проволокой и вышками, а в поселении. Хотя с тем же режимом, плановыми проверками и ежедневными унизительными обысками одежды.

На советско-сталинском уровне — оскорбительная жизнь, полная унижений, абсолютная зависимость от начальников, которые могут на тебя настучать, ограбить, отняв последнее, — особенно худо, когда забирали теплые вещи, — могут изнасиловать. Круглосуточная зависимость от людей с оружием, которые за тобой присматривают.

Что такое жить в Дудинке, в одном из балко́в? То есть в вагончике без колес? Их выстраивают по кругу в кольцо. Потому что в пургу ничего не видать, мгла, и если выйдешь по нужде, если не уткнешься пусть даже в чужой бало́к, можешь не вернуться, замерзнуть.

Жить в Дудинке — это значит, жить на Крайнем Севере, за полярным кругом, где полгода ночь, мгла, а потом восход солнца встречают на берегу Енисея как праздник, и полгода день.

И на воле-то не очень удобно и комфортно. А под надзором — кошмарный сон.

Вольный работу кончил, да скорей домой, к печке, горячего поесть. А ссыльный — как Мария в своей конторе, — сначала шмон по полной программе, чтобы чего запретного не пронесла. А пока обыскивают, пока карманы-то выворачивают да шарят под юбкой, может, кстати, уйти автобусик или вездеход. И тогда два, три километра по занесенной снегом дороге — к своим балкам. К своим огонькам, что едва мерцают вдали.

И так каждый день. Начиная с зимы сорокового, всю войну и после войны.

Тут тоже повышают по службе, — точнее, эффективно используют! — и Мария стала вроде начальницы. Но в остальном неволя есть неволя.

Однажды подруга уговорила Марию сходить к местному хироманту. Ну так, ради интереса. В ту пору предсказателям мало кто верил. И хиромант, изучив руку Марии, наобещал каторжанке золотые горы. Дескать, все будет хорошо, скоро она увидит близкого человека, позже будут деньги, а в недалеком будущем она сможет путешествовать, отдыхать в санаториях у моря…

Мария, вернувшись в свой балок, лишь рассмеялась: хоть и наговорили всякой чепухи, так хоть немного развлекли.

Однако через какое-то время предсказания стали сбываться. Отбывать срок в Норильск прибыл ее брат Павел. Потом освобождение, поездка в Грузию, снова арест, но реабилитация, материальная компенсация, квартира, бесплатные путевки в крымские санатории… Предсказания оказались правдой.

После второго ареста и нового срока бабушка, получив от матери Косарева известие, что «Лена заболела той же болезнью», принялась немедленно хлопотать, чтобы Лену также перевели по месту ее ссылки. Где они могли бы жить вместе.

Мария Викторовна написала Поскрёбышеву.

Наверное, это был правильный выбор. Напиши она Сталину, который к тому времени устроил параноидальные гонения на «космополитов», кто знает, какими бы последствиями обернулась для нее эта просьба.

Бабушка позже говорила: больше всего она опасалась, будто Поскрёбышев не вспомнит ее.

Конец ознакомительного фрагмента.