Странник

Александра Бракен, 2017

Этту и Николаса вновь разделяет время и пространство. Девушке нужно закончить начатое, узнать правду о своих родителях и сделать выбор, способный бесповоротно изменить будущее. Тем временем Николас обнаруживает древние силы, гораздо более пугающие, чем те, с которыми ему пришлось столкнуться, – силы, способные окончательно уничтожить шкалу времени. Из колониального Нассау в Нью-Йорк, из Сан-Франциско в римский Карфаген, из императорской России в катакомбы Ватикана – курс проложен, но конец пути скрыт…

8

Говорить, сидя на стуле, с его спиной, Этта не захотела и, оттолкнувшись от стола, подошла к нему. Восход приближался с каждой минутой, усиливая неослабное давление времени, утекавшего сквозь пальцы. Граница неба посветлела до мягко-фиолетового, и в нежном предутреннем свете Этта увидела то, чего не было на горизонте: призраки разрушенных зданий и улицы, скрытые под обломками, фонарные столбы, перекрученные и порванные, словно травинки.

— Я… — начала было она. Но речь шла не о ней. Пока не о ней.

— Не знаю, что тебе известно о Тернах, то есть о нас, — заговорил Генри, искоса бросая на нее взгляд и сжимая руки за спиной. — Не могу сказать, что за нами нет грехов и ошибок. Многие из нас потеряли на войне с Айронвудом все: семьи, состояния, дома, чувство безопасности и независимости. Но люди здесь собрались хорошие и достойные, желающие сделать что-то значимое. Мы хотим защищать друг друга. Знаешь, а ведь это именно твоя мама дала нам имя. Она любила повторять, что не может больше быть тепличной сортовой розой без шипов, а хочет стать терном: пусть и скромным диким цветком, зато с длинными колючками. Она едва не разрушила все наши надежды, когда исчезла. Роуз обратила наш замок в стеклянный и оставила нас беззащитными, в одном ударе от обрушения.

— Я все это знаю, — вздохнула Этта. Роуз на время внедрилась в ряды Айронвудов, чтобы не дать им найти астролябию. Теперь Этта понимала: мать ненадолго вернулась к Тернам, чтобы затем укрыться с ребенком в далеком будущем. — Но я хочу понять, что вы имеете в виду под «бредовыми видениями». Довольно сильно сказано.

— Я никогда никому этого не говорил. Очень глупо с моей стороны, — пробормотал он. От нежелания говорить, сквозившего в его голосе, Этта встрепенулась и шагнула к нему, желая выхватить тайну, которую он будто сжимал в руках. — После убийства ее родителей, Роуз, как она утверждает, посетил некий путешественник, предупредив ее, что если Айронвуд завладеет астролябией, начнется бесконечная жестокая война, которая разрушит все и вся.

Этта вскрикнула от изумления. Генри снова взглянул на нее, как будто взвешивая ее реакцию.

— Ты должна понять, что ей было очень, очень плохо после их гибели. Она видела их смерть, будучи маленькой девочкой, и смерть их была столь жуткой, что я, пожалуй, опущу подробности.

Взгляд Этты заострился.

— И вы просто отмахнулись от этого? Потому что она была маленькой девочкой в плохом состоянии?

Он вскинул руки.

— Я бы не разбрасывался такими словами настолько легко. Она описывала путешественника как «само сияющее солнце» из чистого золота, с безупречными кожей и чертами лица. Роуз сказала мне как-то, что, когда он говорил, его слова будто звучали у нее в голове, и что он, якобы, мог вкладывать видения в ее мысли. Что даже наши тени служили ему — тени.

Этта растеряла все слова, пытаясь совместить новый образ матери с той жесткой собранной женщиной, которая ее вырастила.

Так все это было… нет, не игрой воображения, но… — она помедлила, подыскивая слово. — Галлюцинацией? Иллюзией?

Если следовать рассуждениям Генри, смерть родителей так сильно травмировала Роуз и имела такие последствия для ее психики, что в конечном счете не только разрушила жизнь ей, но и вынудила разрушить жизнь дочери.

Все было ложью.

Кровь бешено гудела в голове, словно птица, отчаянно борющаяся с лютым ветром, хлопала крыльями. Крохотная фигурка на краю памяти выбежала вперед на цыпочках, колеблясь, крутя в тонких пальцах кончики светлых волос. Как всегда, тихо, чтобы не потревожить. Как всегда, совершенно, чтобы не разочаровать. Всего лишь наблюдая из двери спальни за продуманными, кропотливыми движениями маминой кисти по холсту.

Раздумывая, не потому ли мама так редко говорила с нею, что ее языком были цвет и форма, в то время как Эттиным — звук и вибрации.

Генри протянул к ней руку, но отдернул, стоило Этте вздрогнуть.

Мгновение спустя он продолжил:

— Пока она была ребенком, дедушке удалось отодвинуть ее убеждение на задний план, но спустя годы, когда она присоединилась ко мне в попытках восстановить исходную шкалу времени, ей вновь приснилась встреча с тем «золотым посланником», как она называла его. И навязчивая идея вернулась. Энергичный, живой человек, которого я знал, зачах, и его место занял неустойчивый параноик. Роуз могла не спать сутками, потом исчезнуть на несколько недель, возвращаясь еще глубже погруженной в себя, следуя за все новыми и новыми тайнами внутри своего мира. Я хотел ей помочь, но она не верила, что нуждается в помощи, даже когда ее галлюцинации усилились, и она стала утверждать, будто чувствует, как за нею наблюдают из темноты.

Каждое слово выдергивало из Этты новую ниточку.

— Мне следовало отговорить ее от планов шпионить за Айронвудами, втеревшись к ним в доверие, но с тем же успехом я мог попытаться согнуть сталь голыми руками. А когда она на долгие годы исчезла, я боялся… был уверен, что она… оборвала свою жизнь.

Ее мать ни за что бы не сдалась. Не отдала бы свою жизнь просто так.

— Ты в порядке? — спросил он, нахмурившись.

«А кто бы на моем месте был в порядке?» — мысленно изумилась Этта, но вслух сказала другое:

— Почему же она спрятала астролябию вместо того, чтобы просто уничтожить? Это же единственный способ гарантированно вырвать ее из лап Айронвуда, разве нет?

— Мы возвращаемся к борьбе, длившейся годами, к спорам, бесконечно ходившим по кругу, — он наклонился к сумке, стоявшей у ног, вытаскивая дневник в обложке из темной кожи. — Это попало к нам около двадцати лет назад, когда умер твой прадедушка Линден. Дневник одного из твоих предков — древнего хранителя записей, собиравшего сведения из всех старинных дневников, который отслеживал все изменения временной шкалы. Согласно ему, уничтожение астролябии стерло бы все изменения исходной шкалы.

— Что означает, — подхватила Этта, — что вы бы получили ровно то, что хотите, — вы и ваша группа — первоначальную версию истории?

— Да, но какой ценой, — возразил Генри, положив дневник на стол. — Ты знаешь, что, когда путешественник умирает за пределами своего естественного времени, ближайший проход обрушивается?

Этта кивнула.

— Представь, каково это: потерять единственную вещь, которая могла бы вновь открыть его в случае, если кто-то оказался запертым в ловушке, вынужденный годами или десятилетиями прозябать в неблагоприятной эпохе, разлученный с семьей, — сказал Генри. — Раньше существовали тысячи проходов, сейчас осталось несколько сотен. Многие скажут, что, поскольку умираем мы чаще, чем рождаемся, наш образ жизни канет в лету с обрушением последнего прохода.

— Но не вы.

— Не я, — согласился он. — Я знаю, что не все используют проходы для собственных эгоистичных целей, как Айронвуд. Многим они нужны просто чтобы видеться с членами семьи или с друзьями, не способными путешествовать, или чтобы проводить исследования. Даже твоя мать не желала рисковать потерей семьи в глубине веков. Но последние события убедили меня, что, если мы действительно хотим восстановить историю, жертвы неизбежны.

Жужжание в ушах наконец прорвалось, заглушая его слова. Часть ее отчаянно сопротивлялась тому, что он просил: она не хотела ни этого знания, ни цельной картины, сложенной из обломков.

— Бессмыслица какая-то! — воскликнула девушка, ненавидя сквозившее в голосе отчаяние; она желала найти в логике спасение для разуверившегося сердца. — Она хотела, чтобы я уничтожила астролябию. Сказала мне прямо.

Если, конечно, Генри не врал, но зачем ему врать? Было бы логичнее всеми силами стараться убедить ее в необходимости сохранить прибор, расписав, что они намерены делать. Но ни один из ее внутренних красных флажков даже не колыхнулся. Генри, уставший рассерженный человек в глазах и голосе которого не было никакого расчета. Он действительно сам верил в то, что говорил.

— Тогда ей бы следовало вернуться к нам, пока она еще могла, но она не вернулась, — вздохнул Генри. — Вместо этого придумала сложный план, как заставить тебя делать ее работу. Подвергая твою жизнь опасностям на каждом шагу, она, что еще хуже, держала тебя в полнейшем неведении. Потому что — бог ты мой, — потому что ей нужно было, чтобы события пошли так, как требовало ее особое предназначение. Она знала, что Айронвуд рано или поздно узнает о твоем существовании и попытается использовать тебя, и позволила этому случиться.

Этта, тяжело навалившись на стол, выдала свое последнее возражение:

— Она сделала это, чтобы защитить мое будущее.

— Будущее Айронвудов, — мягко поправил он. — Я вижу, ты хочешь защитить ее. Вместо того, чтобы уничтожить астролябию, она затеяла эту игру, чтобы подтвердить, укрепить свою веру в то детское видение. Вот единственная разгадка всей шарады.

— Потому что, если бы она хотела сохранить мое будущее, — проговорила Этта, не в силах справиться с комом в горле, — она бы велела мне защитить астролябию, а не уничтожить ее.

Мать сделала ее средством уничтожения собственного будущего, утверждая, что это единственный способ его спасти. От боли у Этты перехватило дыхание.

Еще в детстве она поняла, что у одиночества свой тон — высокое скуление, обволакивающее тишину. Порой она сидела у двери спальни и смотрела, как мама рисует в гостиной, — тихая и любящая. Холодная и резкая. Этта тогда считала шуршание — ш-ш, ш-ш, ш-ш — кисти по холсту.

Стояла в тишине, спрашивая: «Ты видишь меня?».

Играла — концерт за концертом — пустому креслу рядом с Элис, спрашивая: «Слышишь меня?».

Ребенком она отправлялась спать вечером, оставляя одеяло в ногах, не гася света, пока не раздавался скрип закрываемой двери в мамину комнату. Тогда Этта выплакивала свой вопрос в подушку: «Думаешь обо мне?».

Всю свою жизнь Этта была тихой, целеустремленной, одаренной, заботливой и терпеливой, всегда готовой помочь, даже в невыносимом одиночестве родного дома. Теперь же она едва могла дышать. Она не могла слышать Элис, не могла прильнуть к этим воспоминаниям, потому что тогда ей пришлось бы признать, что единственного человека, заботившегося о ней, для нее, вместе с нею, уже нет. Ей пришлось бы увидеть свою жизнь не как цветок, распускающийся после долгих лет напряженного роста, но как орхидею, которую мама держала безупречно подрезанной и политой ровно в той степени, что требуется для выживания.

— Это неправда, — заявила она.

Но Генри молча смотрел на нее, теребя подбородок. Казалось, было еще что-то, что он хотел сказать, но придерживал: нечто, возможно, еще горшее.

— Неправда, — прошептала Этта.

Она поняла, что плачет, когда было уже слишком поздно сдерживаться.

— Я не… — начал Генри, силясь держать руки по швам. Его кулаки сжимались сильнее с каждым выдавливаемым словом. — Пожалуйста… Я даже не… Я даже не знаю, как тебя утешить, — он повторил, мучительно не желая признаваться в сказанном. — Не знаю, как утешать тебя — она не позволила мне узнать.

Этта, чувствуя, как растворяется в собственной боли, прижала кулак к горлу, пытаясь сдержать рыдания. Какая жестокость. Злобность. Как же мать должна была ненавидеть ее, чтобы заставлять обманом рушить собственную жизнь!

— Выходит, — сумела выговорить она, — все в ней, кроме равнодушия, было напускным.

— Ох, Этта. Этта! — он покачал головой, и что бы там ни удерживало его, пало. Тепло его пальцев окутало руки, она вздрогнула. — Этта, ты нужна мне, ты — целый мир, разве ты не видишь? Боже мой, у меня разрывается сердце, когда я вижу тебя такой. Скажи, что я могу сделать?

Гнев Генри казался настоящим, осязаемым, с каждым словом словно накапливался некий заряд, и Этта не знала, кто из них взорвется первым. Удивительно, она была благодарна, что он рядом, что его ярость горела вместе с ее яростью, отражая и подпитывая ее. Это снимало все сомнения, объясняло все бесчисленные ночи, когда она плакала, засыпая, и гадала, не станет ли этот день тем, когда мать наконец-то выслушает ее, или снова будет поглощен молчанием. Не будучи глупой, Этта, как правильно заметил Генри, оказалась ослеплена собственной любовью и бесплодными поисками материнской любви.

Однако хуже всего было не то, что ею пользовались, а побочный ущерб, причиненный планами Роуз относительно нее. Николас. Что бы он сказал — возненавидел бы ее, узнав, что причиной страданий стала, в конечном счете, именно ее семья, а не его?

Этту трясло, она пыталась скрыть дрожь, передвинувшись к другому краю стола, вдохнув поглубже, размазав слезы по лицу, пока не нащупала в себе новое спокойное течение, за которое смогла ухватиться.

— Не могли бы вы рассказать мне, что происходит? Мне нужно понять, что случилось. Все, что я знаю, так это то, что ваши люди чуть не убили меня и Ни… — она оборвала себя на полуслове, не желая ни с кем делить свои чувства к Николасу. Уж точно не с почти незнакомым человеком.

— И твоего… спутника? — бережно закончил он, хорошо понимая, что она чувствует.

— Напарника, — поправила Этта. — А еще они украли астролябию и ускакали с нею в сторону заходящего солнца. Следующее, что я помню: как проснулась посреди другой пустыни и другого столетия. Если те люди не с вами, то где они? И что произошло?

Генри вздохнул, снова выпрямляясь.

— Я скрывал от остальных, кто ты и как важна для меня, и раскаиваюсь в этом больше, чем способен выразить. Что касается всего остального, я понимаю, что ты прошла через тяжелое испытание, но не откажешь ли мне в прогулке на свежем воздухе? Показать намного легче, чем рассказывать.

Уинифред, которая, казалось, подслушивала под дверью, протянула Этте пару туфель, едва та вышла из кабинета. Когда Генри, накинувший на пиджак легкую куртку, нагнал девушку, Уинифред уже растворилась в тени коридора, как взаправдашний вурдалак.

— Ни плаща, ни куртки? — удивился он, оглядывая ее с головы до ног.

— Дражайшая Уинифред, очевидно, не сочла это необходимым, — в тон ему ответила Этта. Один из стражей хихикнул в кулак, получив тычок в бок от коллеги.

Генри, казалось, слегка вздрогнул:

— Твоя мать тоже так ее называла.

— Моя мать встречалась с этой женщиной и обе выжили?

Уголок его рта приподнялся, и она, все еще испытывавшая неловкость и некоторую неуверенность, немного расслабилась.

— Я не говорил, что обошлось без травм.

— А я-то гадала, откуда у нее шрам на подбородке, — натужно пошутила Этта.

— Боюсь, это моих рук дело, — признался Генри. — По молодости лет мы были довольно жесткими партнерами по фехтованию. Тот шрам стал пополнением ее обширной коллекции, но, когда она вернула должок, — он показал на бледную тонкую полоску над левой бровью, — инцидент был признан исчерпанным.

Этта постаралась не морщиться. Кровь за кровь. Как похоже на Роуз Линден.

Мысль унеслась прочь, когда Генри накинул куртку ей на плечи.

— Достаточно? — спросил он. — Октябрь тут теплый, ты вряд ли замерзнешь.

Под его обеспокоенным взглядом Этта завернулась в куртку.

— Спасибо.

— Мы быстренько прогуляемся по улице, Дженкинс, — сказал Генри, повернувшись к смешливому стражу. Тот коротко поклонился и, стоило Этте с отцом двинуться по коридору, вместе с напарником последовал за ними. Девушка смущенно оглянулась, но Генри вернул ее внимание, предложив руку.

В обход величественной парадной лестницы, он повел ее по боковой — нарочито простой и функциональной, явно предназначенной для слуг. Спустившись на два этажа, они попали в большой гулкий вестибюль.

На входящих и уходящих смотрел портрет красивой молодой дамы в бархатном платье и бриллиантах, царственной, словно королева. Картину освещала огромная хрустальная люстра, каким-то чудом пережившая землетрясение, потеряв лишь несколько украшавших ее «перышек».

Дженкинс встал сбоку от тяжелой входной двери, вскоре к нему подскочили еще двое, все примерно одного роста, с одинаковыми темными волосами, у кого-то запыленными сединой, у кого-то нет. Этта на мгновение остановилась перед портретом, потирая больное плечо.

— Вам больно, мисс Хемлок? Дать что-нибудь обезболивающее? — спросил Дженкинс.

— О… э… нет, благодарю вас, — пробормотала Этта, спеша опустить руку. Болело ужасно, но она не хотела принимать никакие лекарства, — мало ли как они на нее подействуют. — И я Спенсер, а не Хемлок.

— Ты — Хемлок до мозга костей, — легко усмехнулся Генри. — Молча страдать из-за неукротимой гордости. Дай лекарство, Дженкинс.

— Звучит и впрямь знакомо, — подмигнул Дженкинс. Этта снова поразилась сквозившему в шутках «для своих» дружелюбию.

Генри опять церемонно предложил ей руку, но Этта проскользнула мимо, все еще поглощенная пятью словами: «Ты — Хемлок до мозга костей». Как было бы легко, правда? Принять, с удобством отдаться своему положению, занять место, предлагаемое ей?

Он достал две белые таблетки из серебряной коробочки в кармане куртки.

— Аспирин, — с короткой улыбкой успокоил ее Дженкинс.

— Я в порядке, — сказала Этта, стараясь не выдать голосом настороженности. — Правда. Спасибо.

Генри, казалось, собирался настаивать, но, еще раз поглядев на ее лицо — распухшее и красное от слез, не сомневалась Этта, — передумал.

— Идемте, джентльмены?

Когда они стояли рядом, сходство между Генри и остальными настолько бросалось в глаза, что Этта задумалась, не могут ли они все быть родственниками. Хемлоками.

Если они — телохранители, то не могли ли быть и двойниками? Мысль пронзила ее, словно копье. Четверо мужчин, включая Дженкинса, плотно окружили ее с Генри, заслоняя со всех сторон. Этта ожидала, что они разойдутся подальше, когда шагнут в льдистый ночной воздух, но они не разомкнули живого щита, даже когда вся компания двинулась по крутой тропе вниз. В их движениях читалась отточенная четкость военных; Этте оставалось только гадать, от чего приходилось так защищать Генри.

Хотя она и так знала. От Айронвудов. Человек рядом с нею, как и ее мать, был заклятым врагом Сайруса Айронвуда, посвятившим десятилетия борьбе с ним.

Дойдя до поворота, они резко остановились. Только тогда Генри еле заметно подал знак рукой отойти на несколько футов. Мужчины неохотно подчинились.

— Итак, — сказал он, вновь обращая все внимание к ней, — скажи мне, что ты видишь.

Этта поймала себя на том, что опять рассматривает его, вглядываясь в профиль: нос с горбинкой, жуткого вида шрам у основания левого уха, которое кто-то явно пытался отрезать. Он попытался укротить волосы шляпой, но они выбились на свободу, выгибаясь вверх, навстречу сырому воздуху.

Она обернулась к холмам и улицам, разбегавшимся в разные стороны, притормаживая перед заливом.

— Я вижу… страдания. Дыры на месте домов. Искореженные здания.

Но, в целом, картина разрушений — в учебниках истории описанная размашистыми катастрофическими мазками — была жуткой, но не подавляющей. Пугающей, но не повергающей в ужас.

— То, что ты видишь, — это город, разрушенный сильнейшими подземными толчками, но избежавший пожара, который на самом деле и вызвал основные повреждения и гибель людей в известной тебе шкале времени, — объяснил Генри, засовывая руки в карманы. — А застань ты этот момент времени в шкале Айронвуда, ты бы не увидела здесь почти ничего: так сильно был опустошен город одним небольшим изменением, породившим более значительное.

Это не Айронвудова шкала времени. Этта снова повернулась к нему.

— Что за изменение?

— Айронвуд, преследуя свои интересы, точнее интересы владений своих предков в обеих Америках, изменил окончание войны. Русско-японской — слышала, конечно?

Этта покачала головой.

— Нет… Подождите-ка, это же было до Первой мировой войны, так? Территориальные споры?

— Конфликт интересов в Манчжурии и Корее, — уточнил Генри. — Когда стало ясно, что русские проигрывают, а дома у них разгорается пожар революции, Айронвуд убедил Теодора Рузвельта стать посредником в мирных переговорах, не дав войне продлиться еще несколько месяцев, как было в исходной временной шкале. Те месяцы стоили жизней многим русским и японцам, но в результате подхлестнули реформы в России, сберегая жизни миллионов россиян в Первой мировой войне.

Это было… невозможным.

«Как и путешествия во времени», — мрачно подумала она. Как и то, что она стояла здесь, в альтернативной версии истории. Налетевший озорной ветерок выхватил прядку волос, девушка бездумно пригладила ее. Вместо дыма и пепла ветер принес соленый запах моря, металлический привкус выхлопов и бесхитростную вонь человечьего жилья.

— Но как все это связано с землетрясением в Сан-Франциско? — удивилась Этта.

Генри полностью повернулся к ней.

— Я хочу, чтобы ты поняла, Этта. Я сочувствую тебе, тому, что твое будущее уже не такое, каким ты его знаешь. Мне знакома эта боль, чувство, что вся жизнь, все друзья и мечты — пропали. Всем нам приходилось смиряться с тем, что мы должны хранить верность самому времени. Оно — наше наследие, наш народ, наша история. Но будущее, каким ты его знаешь: сплошные конфликты и войны — не имеет ничего общего со вселенной мира и согласия, существовавшей до того, как Сайрус Айронвуд решил его перекроить.

Этта осознала, что равно оплакивает как свои мечты о карьере скрипачки, так и Элис. Она едва вернулась к мысли, что еще может что-то получить от жизни, что все равно может играть, пусть и без одобрения толп восторженных поклонников. Но перспектива совершенно незнакомого будущего оказалась гнетущей.

— Каждое изменение, которое мы вносим — большое или маленькое — имеет последствия, которые мы не всегда можем предсказать, и почти никогда — контролировать, — продолжал Генри. — Война в России протягивает свои щупальца через годы, касаясь жизней каждого человека, перемещая их с места на место, изменяя принятые ими решения, пока один человек, Деннис Салливан — шеф пожарных Сан-Франциско — не оказывается не в том месте в момент подземного толчка и не погибает от ран, оставляя сотрудников, не имеющих достаточного опыта в обращении с динамитом, чтобы создать противопожарные разрывы. А тут еще женщина просыпается на несколько часов раньше, чем должна была бы, и решает приготовить завтрак на всю семью, вызывая один из самых опустошительных пожаров за целое столетие.

— Так… мы в… — начала Этта, пытаясь словами привести мысли в порядок. — Мы сейчас в исходной временной шкале? Люди, забравшие астролябию, смогли восстановить ее?

Генри кивнул, и этим кивком навсегда изменил жизнь, какой она ее знала.

— Мы годами разыскивали потенциальные ключевые события истории — события, а также людей и решения, имевшие грандиозные последствия, — объяснил Генри. — Это подтвердило нашу теорию, что одним из таких событий была Русско-Японская война, изменившая историю начиная с 1905 года. Айронвуд в основном сосредоточился на девятнадцатом и двадцатом веках, и, слава Богу, большая часть его изменений до этого времени были незначительными. До этих веков на кону не было больших сумм, чтобы беспокоиться или затевать крупную игру ради них.

— Но, к сожалению… — начала Этта, почувствовав муку, укрывавшуюся в его словах.

Он слабо улыбнулся:

— К сожалению, мы получили сообщения, что он уже отправил своих людей проверить, нельзя ли вернуть события в прежнее русло. Если промедлим, лишимся своего преимущества.

— Хотите сказать: промедлим с уничтожением астролябии? — уточнила Этта.

— За моими людьми, забравшими ее у тебя, по пятам следовали подручные Айронвуда. Один из наших, судя по полученной записке, убит. Выживший скрывается в России, по-прежнему владея астролябией, и ждет, когда мы его спасем, — пояснил Генри. — Сегодня мне предстоит сообщить остальным, что единственный путь — уничтожить прибор и вернуться к исходной временной шкале, к тому, какой она должна быть. Мы не можем оставлять астролябию в игре — стоит Айронвуду когда-нибудь взять ее в руки, он откроет проходы в новые годы, вызовет еще более разрушительные последствия для человечества. Ему наплевать, сколько людей погибнет или пострадает, лишь бы выжили он и его род. Он хочет еще, и еще, и еще, и, как стало ясно за все эти годы, никогда не насытится.

Пока не спасет любимую первую жену. Пока не получит все.

Этта плотнее закуталась в куртку, сберегая тепло.

«Какой она должна быть», — это выражение он использовал постоянно.

— Значит, вы верите в предназначение? По-вашему, что-то должно быть просто потому, что уже однажды было?

— Я верю в человечность, в мир и в естественный ход вещей, — ответил Генри. — Верю, что единственный способ уравновесить силу, которой мы обладаем, — чем-то пожертвовать. Принять, что мы не можем обладать чужими вещами и людьми, не можем контролировать все последствия, не можем обыграть смерть. Иначе все это не имеет смысла.

— Одного я никак не могу понять, — призналась Этта. — Если мое будущее изменилось, и моя жизнь уже не та, какой была, то не помешает ли мне это вернуться? Не отменит ли то, что я нашла астролябию и потеряла ее?

Генри отвечал так щедро и терпеливо, и Этта была так благодарна, что почти улыбалась.

— Мы живем за пределами обычных законов времени. Потому-то ты и помнишь свою старую жизнь, хотя ее больше не существует. Но время обладает своего рода чувствительностью и отвергает несообразности. Чтобы избежать их, оно сохраняет или восстанавливает столько наших действий, сколько может — даже перед лицом крупных изменений. Поэтому в твоем будущем ты по-прежнему совершаешь путешествие из того же места и времени, только, возможно, не выступаешь на концерте, а просто приходишь в музей.

«И, возможно, Элис остается жива», — прошептало ее сознание.

Эта искра надежды осветила ее от макушки до пяток.

Астролябию нужно уничтожить. Это не вызывало сомнений. В ней заключалось куда больше силы и власти, чем стоило вручать одному человеку, и Этта была готова пожертвовать своим будущим, зная, что тем самым хотя бы сдержит будущий урон. Но ей нравилось то, в чем убеждал ее Генри: им нужно думать не только о себе, но и том, как их действия отразятся на истинных жертвах игр Айронвуда: обычных людях, заложниках его прихотей.

Ее время, будущее, в котором она выросла, наступило ценой бессчетного множества жизней, ценой огромных разрушений, и не только в среде путешественников, но и во всем мире. Возвращение временной шкалы к ее исходному состоянию находило отклик у той ее части, что так возмущалась, когда путешественники, способные вызывать благоприятные изменения, предпочитали не вмешиваться. Идеи Генри давали возможность вернуться к золотой середине, создавали фундамент новых правил для путешественников.

Она должна закончить то, что начала, и как можно скорее.

Но… Николас.

Николас, который ждал ее, заполнял ее мысли, как тот лавандовый рассвет. Она позволила себе раствориться в мыслях об одном и о другом, спокойных, светлых, необыкновенно прекрасных.

Я могу избавить его от этого. Он вообще не должен был впутываться. Если бы она смогла удержать его подальше от самого пекла, пока не удастся уничтожить астролябию, возможно, она могла бы начать разгребать хаос, в который ее семья превратила его жизнь.

— Я могу отправиться с вами? — спросила Этта. Окрепший ветер тянул ее за воротник, за волосы, словно спеша поскорее подтолкнуть на избранную тропу. — В Россию?

Генри недоверчиво посмотрел на нее.

— Ты уверена? Если тебе нужно отдохнуть еще несколько дней…

— Нет, я должна увидеть все своими глазами, — объявила она. — И не вздумайте оставить меня здесь «для моего же блага».

— И в мыслях не было, — ответил он. Этта лишь спустя мгновение поняла, что новый оттенок, прозвучавший в его голосе, — это гордость, и ей захотелось — чуть-чуточку — услышать его снова. — Возвращаемся?

Стражи снова выстроились в походный порядок, и они зашагали, не тяготясь молчанием, обратно к роскошному пощаженному временем дому, возвышавшемуся над городом. Войдя внутрь, Этта пошла было к лестнице, но Генри направил ее налево, в большую чопорную гостиную. Фортепиано смолкло, но зато слышались оживленные разговоры и тяжелые шаги людей, круживших по залу.

Собиравшихся в путешествие, как выяснилось. Несколько человек набросились на остатки еды и выпивки, уцелевшие на столах. Другие сметали в кучи всевозможный мусор, третьи — сворачивали матрацы и постели, разложенные на полу. Еще больше людей, напротив, выкладывали свои вещи из мешков, подсчитывая припасы или обмениваясь ими друг с другом.

Хотя многие были одеты по строгой моде эпохи, не менее половины носили разноцветные шелковые или шифоновые бальные платья или парадную военную форму. Женщины в углу помогали друг другу с укладкой волос в хитроумные прически, то и дело хватая малышей, нарезающих петли вокруг ног взрослых. Их смех тронул Этту до глубины души, отдаваясь эхом в ожесточившемся сердце.

Здесь проходила граница миров: рассвет встречался с ночной тьмой, прошлое — с настоящим. Людей здесь собрало желание продолжать свое дело в убежище, но, в еще большей степени, их объединяло тайное, особое место, излучавшее теплоту и свет, даже когда очаг отсырел, а свечи задуло ветром.

Этта отступила было назад, но Генри ввел ее в зал. Ему не потребовалось ни слова, чтобы тишина упала, словно тяжелый занавес.

Даже дети повернулись к нему с широко раскрытыми глазами, сверкая жемчужными улыбками. Один протянул ладошку, к очевидному смущению матери. За спиной Этты Генри порылся в карманах, морщась, словно стараясь прокопаться сквозь воображаемые залежи всякой всячины. Наконец, на свет появилась маленькая конфетка в бумажке — схватив ее, мальчуган, хихикая, нырнул за мамины юбки.

Но конфета не смогла отвлечь остальных от изучения Этты. Ужас, от которого все сжималось в груди, заставил ее вновь почувствовать себя маленькой девочкой, впервые вышедшей на сцену.

Но я больше не та девочка. Не после всего, через что пришлось пройти.

— Сходство ограничивается чертами лица и цветом волос, — удалось выговорить ей, неопределенно махнув рукой куда-то вверх.

Наступило мгновение, когда откровенная враждебность на лицах сменилась смущением. А потом женщина — та самая мама — засмеялась. Остальные с облегчением подхватили, и, словно шкала времени, о которой рассказывал Генри, смех пошел рябью по комнате, пока не охватил ее всю.

— Вечером нам нужно как следует обсудить дальнейшие действия, — сказал Генри, положив руку Этте на плечо, — но я прошу вас об удовольствии представить вам мою дочь Этту.

— Ух ты! — выкрикнул кто-то из задних рядов, прорезав удивленную тишину. — Полку Хемлоков прибыло! Самое время нам в кои-то веки превзойти Жакаранд! Поздравляю, старина! И добро пожаловать, куколка!

Генри закатил глаза, но улыбался так широко, что даже порозовел.

Едва удивление схлынуло, остались только свист и крики, от которых настала очередь Этты впасть в ступор. На нее кинулась волна женщин: все стискивали ей руки, поглаживали по плечу под отцовой курткой, где проглядывали бинты, и тараторили, перебивая друг друга, так что Этта за ними не поспевала.

–… держал тебя где-то…

–… а мы-то все думали, куда он запропастился…

–… какая красавица…

Но среди множества голосов один, холодный и невозмутимый, перекрывал их всех. Уинифред подошла к ним сзади, тронув Генри за плечо. Он отвернулся от мужчин, хлопавших его по спине и бесперечь пожимавших руку.

— Это существо, на сотрудничестве с которым вы настаиваете, явилось и готово что-то сообщить, — объявила она. — Велеть ей подождать?

Генри поднял брови. Заинтересованно.

— Нет, нет, я ждал ее доклада несколько дней. Она внизу?

Женщины все глубже затягивали Этту в сообщество Тернов, жадно принимая ее, наперчивая воздух вопросами. Она обернулась, ища темную шевелюру Генри, и увидела, как тот выходит за дверь, обратно в коридор.

В утреннем свете, проникающем сквозь высокие окна, она разглядела миниатюрную фигурку, ожидающую у входной двери. Джулиан тоже был там, непринужденно с нею беседуя. Он игриво ткнул ее в плечо, и, кем бы ни была эта незнакомка, она ответила ему, не шутя: сильный удар по солнечному сплетению заставил ловеласа согнуться и попятиться, поперхнувшись смехом.

Когда подошел Генри, незнакомка напрочь забыла о Джулиане, выпрямилась и перекинула длинную чернильно-черную косу через плечо. На ней была васильковая шелковая туника с рукавами, расшитыми сложным узором, застегнутая под самое горло. Когда Генри начал говорить, она засунула руки в рукава и направилась к лестнице, заблестев переливчатыми брюками свободного кроя в тон туники. Не успев поставить ногу на первую ступеньку, девушка оглянулась, заглядывая в комнату, и поймала взгляд Этты. Ее рот недоуменно приоткрылся. «Что же, — задумалась Этта, — принесла эта девушка, что так ждал Генри?»

Джулиан помялся у дверей, глядя на остальных, пока один из стражей — Дженкинс — не замахал на него рукой. Очевидно, на празднике Тернов Айронвуды были лишними.

Этта снова повернулась к обступившим ее мужчинам и женщинам и на этот раз заглушила все вопросы и сомнения, преследовавшие ее сквозь столетия. Она открылась приветливо протянутым к ней рукам и нашла облегчение.

Семья.

«Так должно быть, — думала она. — Именно так все и должно было быть».

Но на краю сознания маячило лицо: Николас.

Один, в пустыне, веющей жаром и ослепляющей зноем.

«Я иду, — мысленно сказал она ему. — Держись, я найду тебя».