Запретные дали. Том 1

Алевтина Низовцева, 2023

Деревня Крайние Плакли тихое и уединенное место. Люди здесь живут по своим законам и традициям. Жизнь в этих краях была бы размеренна и монотонна, если бы не частые болезни, против которых жители совершенно бессильны. И вот однажды приходит молодой человек, готовый лечить и помогать всем и каждому. Вот только человек ли он?.. Черный юмор, переплетенный с деревенским бытом. Смешно о несмешном. Для широкого круга читателей.

Глава 4

Эпизод 1. Званый ужин

Дни текли в монотонном спокойствии. Посевная давно закончилась, и теперь крестьяне занимались чем-то другим. Чем именно, неизвестно, но если брать во внимание страдальчески понурый вид Себастьяна с понедельника по субботу, то июнь был ненамного легче мая. Впрочем, до трудовых будней жителей Плаклей Мартину не было никакого дела, как и до праздников. Хотя о последних в тех краях, по всей видимости, даже не догадывались, но вот однажды после ужина Патрик огорошил «Черта эдакого» внезапной новостью.

— Завтра Староста Фрэнк хочет видеть тебя в своем доме, — сказал он, — в восемь часов вечера ты должен быть у него.

Огорошенный этой новостью Мартин поперхнулся чаем, а откашлявшись, устремил на ухмыляющегося Патрика ярко-синий взор и удивленно захлопал длинными изогнутыми ресницами.

— Достопочтенный и премногоуважаемый господин Патрик, — озадаченно спросил он, — позвольте поинтересоваться, в чем сокрыта причина столь крайней необходимости моего неизменного присутствия в доме нашего достопочтенного и премногоуважаемого Старосты Фрэнка? Неужто ему настолько сильно нездоровиться?

— Да, нет, — молвил Патрик, — слава Всемилостивому Господу, Старина Фрэнки здоров как бык.

Бледное лицо Мартина озарила тень глубоко разочарования.

— В таком случае, — обиженным тоном заявил он, — пускай сам и явится ко мне! С семи утра и до семи вечера я обычно пребываю на своем рабочем месте.

Тактично откланявшись, Мартин поспешил исчезнуть с бутылкой вина, но Патрик преградил ему путь.

— Нет, — грозно прорычал Патрик, — именно ты, Черт эдакий, завтра явишься к Старосте Фрэнку ровно в восемь часов вечера!

— Я решительно ничего не понимаю, — озадаченно потупил ярко-синие глаза в пол Мартин с явно сконфуженным видом, — чегось он от меня хочет-то?..

— В гости приглашает, — загадочно сказал Патрик, — на ужин… праздничный.

Мартин нахмурился, очевидно, силясь переварить полученную новость и подозрительно покосился на Патрика.

— И чем же я обязан ему такой честью? — спросил он осторожным тоном.

— Сам узнаешь, — все так же загадочно ответил Патрик.

— Достопочтенный и премногоуважаемый господин Патрик, — продолжал упорствовать Мартин, — прошу Вас, хотя бы скажите, чего мне ожидать от предстоящего… мероприятия? Я же по своей природе весьма эмоциональная натура и подобного рода интрига способна легко выбить меня на целый день из рабочей колеи, что в моей профессии категорически недопустимо!.. Вы ведь прекрасно понимаете, что, работая с пациентиками, я должен…

Далее вниманию Патрика была представлена длинная речь о важности сохранения самообладания в нелегком врачебном труде и еще много всяческой бредовой чуши, на которую Патрик никак не желал реагировать. Наконец-то поняв, что никаких разъяснений не последует, Мартин оборвался на полуслове и принялся изображать из себя обиженную натуру.

— Достопочтенный и премногоуважаемый господин Патрик, — вдруг жалобно взмолился он, — скажите, хоть какого стиля должна быть одежда для данного мероприятия!.. Я же в первый раз получаю приглашение на званый ужин в ваших весьма… гостеприимных краях, и совершенно ничего не ведаю о здешних порядках и традициях предстоящего мероприятия!.. В чем мне идти-то туда?!

Патрик скептически посмотрел на нервничавшего «Черта эдакого». Готовый вот-вот разреветься от напряжения, Мартин смотрел глазами преданной синеглазой собаки.

— Иди, в чем обычно ходишь, — заявил Патрик, — все равно у тебя ничего другого нет, кроме этого… похоронного.

Резко встрепенувшись, Мартин принялся возмущенно объяснять, что именно черный цвет является истинным эталоном классической моды, на что Патрик только рукой махнул, давая понять, что разговор окончен.

Вскоре «Черт эдакий» стоял в комнате, держа на весу вешалку с черным выходным смокингом. Временами он переводил ярко-синий взор на собственное отражение в трехстворчатом зеркале и во все глаза таращился на свой повседневный черный классический фрак. Периодически он давал себе небольшую передышку, в виде глотка «терпкого красненького» и снова продолжал свое трудоемкое занятие.

Битый час Себастьян угорал над этой трагикомичной сценой нелегкого выбора. Не обращая на него никакого внимания, Мартин продолжая изображать полное смятение, которое временами выплескивалось в виде экспрессивной речи, выражающей прямое отношение к «треклятому званому ужину».

Осушив бутылку, Мартин громко поставил ее на стол, очевидно приняв единственное верное решение, и убрал смокинг обратно в шкаф.

— Нужно будет выкроить время, — произнес он, накручивая на палец остроконечную прядь темных волос, — и когда-нибудь пренепременно потом забрать мой синий костюмчик из химчистки.

Ровно в восемь часов вечера Мартин во всем своем непревзойденном блеске потрепанной классики, предстал перед домом Старосты Фрэнка, по всей видимости, порешив что для званного ужина в деревенской местности сойдет и фрачное одеяние. Однако на всякий случай он повязал выходной галстук черного цвета с витиеватым синим узором, украсив его узким серебряным зажимом с крупным сапфировым камнем, а длинную челку старательно пригладил назад водой.

Не успел Мартин появиться на пороге, как вокруг него засуетилась жена Старосты Фрэнка Луиза. Это была довольно простая и весьма радушная женщина, чем-то отдаленно напоминающая Стефаниду. Вообще Мартин давно заметил, что жители Плаклей весьма схожи между собой как внешне, так и в манере поведения.

Званый ужин проходил в большой светлой обеденной зале, по сравнению с ней просторная кухня семейства Карди казалась крохотным темным чуланчиком. Мартину весьма понравился интерьер помещения, вот только смущало огромное количество присутствующий людей, как вскоре выяснилось, многочисленных родственников Старосты Фрэнка, которые, как видно, отличались хорошей плодовитостью.

К слову сказать, у Старосты Фрэнка было четверо сыновей и три дочери. Сыновья и две старшие дочери уже давно обзавелись собственными семьями, и теперь по дому бегало множество шумных ребятишек самых разных возрастов. Помимо детей и внуков в доме Старосты Фрэнка были его сестры с мужьями и взрослыми детьми, у большинства из которых уже были собственными дети. В общем, дом Старосты Фрэнка в этот вечер был весьма оживлен и многолюден.

Не успел Мартин предстать перед этой галдящей публикой, как присутствующие моментально замолчали и стали с нескрываемым интересом рассматривать его. В ответ на это неподобающее поведение, Мартин лишь криво усмехнулся и занял предложенное радушной хозяйкой место. Длинный обеденный стол был укрыт белоснежной скатертью, очевидно, по случаю данного торжества, а обилие всевозможных блюд могло поразить любой изыск самого отъявленного гурмана.

Глядя на этот «стол изобилия» Мартин вдруг понял, что совершенно не голоден, а вот от пары-тройки бокальчиков «терпкого красненького» он сейчас бы не отказался. Однако к своему великому прискорбию он не увидел желаемого, а при более внимательном изучении, к своему откровенному страху и ужасу, осознал, что на столе вообще не было ничего спиртного. Тем не менее, Мартин не стал пока что сильно огорчаться, решив, что раз Староста Фрэнк знал, кого приглашает, то в связи с этим, он должен был обязательно взять во внимание предпочтения своего желанного гостя.

Успокоившись на этой мысли, Мартин принял выжидательную тактику, но вскоре выяснилось, что Старосте Фрэнку было глубоко плевать до предпочтений «желанного гостя». Приняв этот прискорбный факт, Мартин вконец расстроился и стал мысленно проклинать Патрика вместе со Старостой Фрэнком за то, что они лишили его привычного тихого вечера, да еще и оставили без любимого напитка.

От этого важного занятия он был оторван громким монотонным бормотанием, очевидно, присутствующие принялись от всей души благодарить Всемилостивого Господа за ниспосланный им в этот вечер «хлеб насущный». Окинув смиренно молящуюся публику вместе с их «насущным хлебом» искрящимся сапфировым взором, Мартин вдруг понял, что очень сильно хочет домой в компанию тихого Себастьяна, который в отличие от данных «шумных трезвенников» считается с его вечерними предпочтениями.

Тем временем «шумные трезвенники» все больше и больше набирали обороты в своем хвалебном молении и теперь уже громогласно благодарили Всемилостивого Господа. Мартин хотел было озвучить свои требования по средствам не менее громогласной латыни, однако из должного приличия сдержал себя в руках и продолжил занимать выжидательную позицию.

Закончив, наконец-то, свое бурное благодарение, «шумные трезвенники» резко замолчали и замерли, но через мгновение разом оживились и жадно накинулись на «ниспосланный им хлеб насущный». Утолив первый голод, они поугомонились и теперь вкушали более спокойно, временами запивая, и тут Мартин заметил, что некоторые из присутствующих пьют что-то из хрустальных бокалов, при этом характерно морщась.

Увиденное вселило в Мартина подобие слабой надежды. Тотчас же налил он себе напиток странного вида и сомнительного качества, однако отведал этого «чудо-зелья». Сто раз пожалев о столь необдуманном поступке, он принялся тревожно озираться по сторонам, не зная, как лучше поступить: рискнуть проглотить эту отраву, или же незаметно выплюнуть.

В конце концов, воспитанность взяла вверх над инстинктом самосохранения, и Мартин проглотил то, что тотчас вызвало у него едва сдерживаемый приступ тошноты. Закусывая первым попавшимся под руку «хлебом насущным», он про себя отметил, что при первой же возможности отомстит Старосте Фрэнку и предложит ему в качестве лекарства нечто похожего вкуса, но с добавлением касторового масла для усиления должного эффекта.

Тем временем многочисленное семейство Старосты Фрэнка, очевидно, насытившись полностью, принялось нарочито громко переговариваться между собой. Эти звуки были нестерпимы для чуткого слуха Мартина. В который раз он с тихой грустью вспомнил о своей тихой комнатке, о Себастьяне, о любимых книгах и жизненно важном «терпком красненьком», таким желанным и, как никогда, таким далеким.

Мартин уже был готов отдать все на свете, лишь бы его отправили поскорее восвояси или хотя бы предложили хоть что-нибудь из классического алкоголя, при мысли о котором, его уже начинало потряхивать, как вдруг случилось чудо. По велению какой-то неведанной силы галдеж резко прекратился. Резко вспомнив о ранее намеченной тактике, Мартин навострил уши.

Староста Фрэнк поднялся и начал говорить. Судя по всему, обращался он именно к Мартину, но отчего-то глядел куда-то вдаль. Это была довольно лестная чушь о том, что вся деревня благодарна «молодому доктору» за его исполнительность, мастерство, безотказность в помощи больным, а также за чистоту помыслов при полном отсутствии корыстолюбия. Староста Фрэнк рьяно глагольствовал, но при этом много раз повторялся, по сто раз прогоняя по кругу одно и тоже. Может быть забывался, а может быть словарный запас его был весьма ограничен.

С большим оживлением слушал Мартин ту благодарственную речь, лукаво улыбаясь и по-кошачьи сощуривая сапфирово-синие глаза, в которых так и сиял сиреневый блеск надежды на давно ожидаемое.

Однако ожидаемое так и оставалось ожидаемым. Очень скоро Мартину поднадоело слушать, как Староста Фрэнк старательно пыжится, переливая из пустого в порожнее. Наконец-то поняв, что никакого материального подкрепления не последует, крепко разочарованный Мартин вновь вернулся к мыслям о желанной бутылочке «терпкого красненького», силясь восстановить в памяти вкус и запах горячо любимого напитка.

— Мартин, — вдруг неожиданно спросил Староста Фрэнк, — ты ведь ни с кем не помолвлен, так ведь?

От странного вопроса Мартин, разом потеряв интерес к своему мазохистскому занятию, вытаращился на Старосту Фрэнка и удивленно захлопал длинным изогнутыми ресницами.

— Достопочтенный и премногоуважаемый Староста Фрэнк, — обретя, наконец-то, дар речи, тактично парировал Мартин, — видите ли, в виду сложившихся обстоятельств, по отношению к довольно сложной жизненной ситуации, а также личного семейного положения в нашем государственном обществе…

Далее пошла довольно длинная заумная лекция с добавлением научных фраз, и какой-то несуразной чуши о роли семьи как значимой ячейки в жизни в общества.

Широко открыв рты, присутствующие внимали всему этому, явно восхищаясь красноречием такого молодого и при этом такого умного человека, но внятного ответа на конкретно поставленный вопрос так и не услышали.

Поразглагольствовав минут двадцать, Мартин замолчал и с самодовольным видом окинул Старосту Фрэнка пронзительно-синим взглядом.

— А тебе нравится у нас в Плаклях? — придя в себя от услышанного, спросил Староста Фрэнк.

— О, поверьте мне, достопочтенный и премногоуважаемый Староста Фрэнк, — восторженно произнес Мартин, — радушные и щедрые Плакли стали для меня настоящим приделом земного блаженства…

Далее вниманию слушателей была представлена целая повесть о живописной прелести и сказочной красоте «радушных и щедрых» Плаклей.

— С Вашего великодушного позволения, — наконец-то подвел итог своего интереснейшего повествования Мартин, — я бы жил и работал здесь долгое-предолгое время, потому как…

— Значит, ты ни с кем не помолвлен и планируешь остаться в Плаклях? — с нескрываемой радостью перебил его Староста Фрэнк.

Мартин уставился в одну точку и удивленно захлопал длинными изогнутыми ресницами.

— А как ты относишься к детям? — поинтересовался Староста Фрэнк.

— О! Дети воистину распрекраснейшее существа, обладающие весьма любопытнейшим внутренним миром, постигать загадки которое одно удовольствие!.. — восхищенно произнес Мартин.

— Вот! — радостно хлопнул в ладоши Староста Фрэнк и добавил, обращаясь уже к присутствующим, — И в Плаклях нравится, и детей любит!

В этот момент как раз мимо стола промчалась очередная свора визгливых ребятишек.

— Их внутренний мир!.. — пояснил Мартин и заговорил загадочным тоном, — А знаете ли вы, достопочтенные, что оказывается в период роста…

— Ну, да-да, — небрежно махнул на него рукой Староста Фрэнк, — и их внутренний мир тоже…

Оборванный на полуслове Мартин, сердито пыхнул искрящимся темно-синим взором на Старосту Фрэнка и замолчал, с нарочито обиженным видом опустив темную голову.

— Ты нам про то потом еще расскажешь, — поспешил заверить его Староста Фрэнк, — а сейчас послушай… Моя младшая дочь Элизабет пребывает на выданье…

Он кивнул на невзрачного вида девушку, сидящую по левую руку со скромно опущенными ресницами, на которых огромными кусками лежала тушь. Стыдливый румянец гормой играл во всю беленную-перебеленную щеку. На размалеванной скромнице была белая кофта с рукавами-фонариками. Поверх этой несуразной кофты был надет сарафан голубого цвета, горловина которого пестрела вышитыми жирными маками в ярко-зеленой листве, подобного рода орнамент украшал и широкую ленту-окосник, обрамляющую гладко зачесанные темные волосы, ниспадающие тонюсенькой длинной косой на левое плечо.

Заслышав свое имя, Элизабет дрогнула и принялась с удвоенной силой заливаться густым румянцем. Внимательно рассмотрев этот разукрашенно-разнаряженный эталон застенчивой скромности, Мартин криво улыбнулся, нервно икнул и подумал, что надо будет в ближайшее воскресенье срочно пополнить скоротечный запас «терпкого красненького».

В это время Староста Фрэнк принялся о чем-то бурно глаголить, рьяно указывая на свой пребывающий на выданье «разукрашено-разнаряженный эталон застенчивой скромности», тем самым очень сильно мешая Мартину вспоминать путь к дому Братьев Беркли.

Он почти вспомнил не вспоминаемый маршрут, но тут невольно услыхал такое, от чего жизненно важный маршрут резко отошел на второй план.

Услышанное привело Мартина в состояние панической атаки, которое он машинально заглушил порцией «чудо зелья», очевидно решив, сразу покончить жизнь самоубийством.

–…Падре Френсис, — меж тем продолжал говорить Староста Фрэнк, — уже дал свое Святое благословение и с радостью обвенчает вас в первое воскресенье от окончания Уборочной…

Резко вскочив со стула, Мартин нервно затрясся с видом эпилептика.

— Non, non, non (Нет, нет, нет лат.)!!! Меа vita, mea leges (лат. Моя жизнь — мои правила)!!! — заверезжал он и с двойным усердием продолжил свои суицидальные попытки, опрокидывая бокал за бокалом.

Немного придя в себя, а заодно и осознав, что без смерти не умрешь, Мартин с невозмутимым видом отставил бокал в сторону и устремил на Старосту Фрэнка ярко-синий взор.

— Достопочтенный и премногоуважаемый Староста Фрэнк, — принялся говорить он, заметно заикаясь, — я… Я… Я, конечно, весьма польщен оказанной Вами честью касательно моей весьма скромной натуры, однако при сложившихся обстоятельствах, в данной ситуации и вообще при всем при том да разэтом…

— Мартин, — внезапно раздался за спиной сердитый голос Патрика, — да говори же ты внятно. Сколько еще тебя переучивать? Понахватался от профессоров, видите ли…

Громогласное появление Патрика было точно гром среди ясного неба.

Перестав изображать эпилептика, а заодно и потеряв дар речи, Мартин замер и озадаченно захлопал длинными изогнутыми ресницами. Со словами: «Вот какой! А?», Патрик гордо окинул рукой высокий стан Мартина.

— А еще выученный, красноречивый! — все с той же гордостью продолжил Патрик, — Да только вы его особо не слушайте, что-что, а поумничать он любит!..

Он занес было руку, чтобы одарить Мартина звонким подзатыльником, однако в последний момент передумал. Возможно, решил не проявлять насилия при людях, а скорее всего, чтобы не опозориться, потому что без хорошего прыжка подобного рода высоту вряд ли можно было бы достигнуть при таком относительно скромным ростом.

— А ты помалкивай лучше, — вкрадчивым шепотом обратился Патрик к Мартину и нарочито ласково похлопал его по предплечью, а после обратился к присутствующим, — Давайте-ка выпьем!

С этими словами Патрик всучил Мартину опустошённый бокал. Резко просветлев, Мартин замер в ожидании того, что Патрику как пьющему гостю обязательно предоставят спиртное, да хоть бы и самогон, на тот момент Мартину было уже далеко не до изысков. Однако Патрику даже не предложили ничего подобного.

Нисколько не обидевшись на подобное негостеприимное отношение, Патрик покорно наполнил свой бокал «чудо зельем», не забыв проявить чуткую заботу и о пустующем бокале Мартина.

— Выпей-ка квасику, племянничек!.. Ты ж моя гордость! — ехидно заявил Патрик, протягивая Мартину, бокал и поспешно чокнулся с ним.

«Ученная красноречивая гордость» тотчас же скорчила кислую мину, крайне возмущенно села на насиженное место и с нескрываемой брезгливостью отставила подальше от себя наполненный до краев бокал, а вскоре, скрестив на груди руки, вперила в Патрика искрящийся антрацитовый взор, а в скором времени под столом раздался крайне недовольное постукивание мыска туфли. Однако Патрик был всецело поглощен утолением своей жажды. Осушив же бокал до дна, он пребольно хлопнул Мартина по спине.

Мартин было болезненно дрогнул, но геройски стерпел, а глянув на Патрика, демонстративно поджал губы и доходчиво моргнул, после чего отвернулся и принялся изображать полную непоколебимость.

— Да встань ты!.. — задорно сказал Патрик, посмеиваясь в светлые усы.

Мартин не тронулся с места, а очередной хлопок по спине лишь добавил пущей непоколебимости к его отчужденной невозмутимости серо-зеленого лица.

— Ну чего стесняешься? — продолжал подзадоривать Патрик, — Подойди к своей нареченной! Не бойся!..

В ответ на третий хлопок, раздался грозный скрежет зубами, бледное лицо тотчас зашлось серо-зелеными пятнами, искоса глянувший сапфировый взор, заискрил сиреневой яростью. Мгновением позже Мартин во все глаза устремился в свою абсолютно чистую тарелку и отрешенно запел какую-то бредовую песню про чью-то наречено-обреченную. Однако насладиться вволю своим песнопением Патрик ему не дал. Не успел Мартин дойти до кровавой кульминации своей трагической песни, как под ехидное хихиканье «шумных трезвенников» был поднят за шкирку могучей сильной рукой.

Со словами «Да хватит тебе зеленеть!» Патрик властно потащил его в сторону той самой «наречено-обреченной», где Староста Фрэнк уже вовсю поднимал «разукрашенно-разнаряженный эталон застенчивой скромности».

Вскоре под вкрадчивый шепот и ехидные усмешки отчаянно упирающийся Мартин был вплотную придвинут к в конец зардевшейся Элизабет, от вида которой испуганно дрогнул и замер с сиреневым ужасом широко распахнутых ярко-синих глаз.

Староста Фрэнк соединил нервно дрожащую руку с застенчивой рукой Элизабет, сжав до хруста для пущей крепости и довольно улыбнувшись, отошел в сторонку.

Пока что Мартин отходил от болевого шока, силясь вернуть отнятую подвижность пальцам, Староста Фрэнк заговорщически кивнул Патрику. Кивнув в ответ, Патрик протянул грубую натруженную руку. Далее последовало крепкое мужицкое рукопожатие, во время которого к ним подбежала взволнованная и зареванная Луиза и протянула ломоть ржаного хлеба, возлежащий на расшитом полотенце.

Взяв ломоть свободной рукой, Староста Фрэнк разбил им затянувшееся мужицкое рукопожатие, а после с ликующим видом устремил серый взор на резко притихших «шумных трезвенников», как видно в ожидании бурных оваций, однако заместо оных вдоль стола пробежал лишь вкрадчивый шепоток.

Озадаченно поморгав на «шумных трезвенников», Староста Фрэнк перевел взор на отчего-то нахмуренного Патрика и, немного подумав, посмотрел на свежезасватанных.

Одинокой брошенкой стояла его раскрасавица Элизабет. Все с той же скромной застенчивостью опускала она свои прелестные ресницы, старательно заливаясь нежным девичьим румянцем, а в метрах в двух от нее, подбоченившись о подоконник, гордо возвышался Мартин. Самодовольно улыбаясь, искоса поглядывал он на происходящее и все поигрывал пальцами правой руки, волнообразно сгибая и разгибая их. Заметивши же на себе внимание Старосты Фрэнка, он лукаво усмехнулся и демонстративно скрестил на груди руки, причем, покоящаяся на правом локте левая кисть была зажата в доходчивую фигу.

Завидев это, Староста Фрэнк моментально уподобился Патрику, на что Мартин лукаво улыбнулся и красноречиво пожал плечами. Хмурое лицо Старосты Фрэнка сделалось чернее тучи.

Тем временем вкрадчивые перешептывания «шумных трезвенником» стремительно превращались в гоготню осуждающего негодования.

— Вот, и пошутить еще горазд! — вдруг заслышался оживленный голос Патрика, — Не зять, а золото!

Гоготня враз сменилась на дружелюбный хохот. Хмурое лицо Старосты Фрэнка тотчас же просияло, искрясь в лучезарной улыбке седины густых усов.

— Ну что же, — с не меньшим оживлением произнес Староста Фрэнк, полюбовно смотря на Мартина, — За молодых!..

«Шумные трезвенники» встретили это предложение бурным ликованием и разом хлопнули из бокалов.

Звонко чокнувшись, Патрик со Старостой Фрэнком выпили стоя, Луиза утерла вновь выступившие слезы и слегка пригубила, «разукрашенно-разнаряженный эталон застенчивой скромности» смущенно заулыбался и, низко опустив украшенную голову, припал густо напомаженными губами к краю своего бокала.

Один только Мартин отказался пить за здоровье молодых. Заместо этого он, заметно заикаясь, то и дело, путаясь в собственных словах и, как видно, в мыслях, принялся зачем-то блистать своим знаниями в области зоологии, потому как из данного словесного сумбура присутствующие лишь поняли, что речь идет о каких-то «тупых ослах» и «девственных овцах». Вскоре, окончательно потеряв способность к здравомыслию, Мартин переключился на загадочный громогласный язык, однако Патрик быстро приструнил его, в новой для себя манере, а именно, ласково похлопав по узкому предплечью.

— Заткнулся сейчас же, — сердито пробасил он на ухо Мартину, а потом произнес нарочито громко, — дома радоваться будешь!.. Дома!..

В этот момент Мартин неожиданно почувствовал острую нужду в сердечных каплях, покоившихся в просторах его медицинского саквояжа, который он, как назло, посчитал неуместным брать с собой на званый ужин, а зря, ведь помимо сердечных капель, там было сокрыто превеликое множество волшебных настоек на спирту.

Подумав об этом, Мартин тотчас же воспылал неукротимым желанием немедленно поработать в ночную смену а пока что он мечтал о ночном дежурстве, Патрик, уединившись в сторонке со Старостой Фрэнком о чем-то рьяно договаривались.

Закончив свою «тайную вечу», они вновь обменялись рукопожатиями и снова подняли бокалы за молодых. Выпив залпом, Патрик подошел к Мартину и со словами: «Пошли домой, племянничек!», подтолкнул к выходу.

Почувствовав воздух долгожданной свободы, Мартин неожиданно понял, что дико хочет курить, а так он был уже за пределами губительного званого ужина, то не видел никаких преград для данной жизненной необходимости, и незамедлительно закурил прямо в сенях, с жадностью смоля одну за одной на протяжении всего пешего пути к дому.

* * *

Стефанида прибиралась перед сном на кухне. Пребывая в состоянии полнейшего умиротворения, наслаждалась она покоем одиночества, как вдруг входная дверь с грохотом распахнулась, впуская в дом всклокоченный черный вихрь, при виде которого весь душевный покой Стефаниды разом улетучился, сменяясь тревожной озабоченностью.

Придя в себя, Стефанида поняла, что это всего лишь распыленный Мартин, который на полном ходу едва не врезался в стеклянные дверцы буфета. Следом неспешной походкой вошел Патрик. Остановившись чуть поодаль, он скептически покачал седой головой на то резкое приторможение.

Устало взглянув на вновь прибывших, Стефанида тяжко вздохнула, мысленно прощаясь с тихим вечером, и принялась с отстраненным видом домывать грязную посуду.

— Ох, и плохо же тебе придется после свадьбы-женитьбы, — издевательским тоном заявил Патрик, наблюдая, как Мартин жадно заглатывает прямо из бутылки, — у Старины Фрэнки все непьющие, да к тому же, искренне верующие люди…

— Достопочтенный и премногоуважаемый господин Патрик, — тактично перебил его Мартин, — я никак не возьму в толк, чем же я перед Вами так сильно провинился-то? За что Вы мне устроили столь страшную экзекуцию? Я ведь Вас даже не лечил… Да меня там чуть удар не хватил!.. Точно красну девицу на смотрины вывели…

— А надо было по Святым воскресениям в Церковь ходить, — ехидно произнес Патрик, — и общественные собрания посещать…

— Какие-такие собрания?! — озадаченно воскликнул Мартин.

— А такие-такие, — невозмутимо заявил Патрик, — на которых тебя объявили, полноправным жителем Плаклей, а раз так, то теперь ты обязан создать тут семью. Таковы наши законы… Тебе сколько лет полных, а? Черт эдакий.

Он оценивающе посмотрел на «Черта эдакого», но тот, как видно, сейчас находился в полном замешательстве, потому как уже пил вино надрывными глотками и утираясь рукавом, шептал одну и ту же фразу: «Martinus non asinos stultissimus (лат. Мартин не тупой осел)… Martinus non asinos stultissimus (лат. Мартин не тупой осел)…».

— Сколько есть, — лукаво произнес Мартин, наконец-то, утолив свою припадочную жажду, — то все мои…

— Как раз самый возраст семьей обзаводиться, — заявил Патрик, — а Элизабет самая подходящая на то девка.

Мартин было испуганно дрогнул и покосился на Патрика. Болезненно-румяное лицо сделалось белее белого, ярко-синие глаза широко распахнулись и принялись быстро темнеть, подергиваясь чернильной дымкой.

— Будьте так добреньки, достопочтенный и премногоуважаемый господин Патрик, потрудитесь-ка объяснить, мне вот что, — молвил Мартин возмущенной интонацией стального голоса, — в какую это такую авантюру Вы решили меня втянуть?

— А ты так и не понял? — разыграл удивление Патрик и, похлопав Мартина по предплечью, добавил ехидным тоном, — Племянничек!.. Из Нижних Верклей!

Нервно взвизгнув, Мартин разошелся бесовскими изречениями, по всей видимости, выражая свое отношение к тем самым Нижним Верклям, а вскоре, хватаясь за сердце, по новой приложился к бутылке, осушив которую, метнул на Патрика искрящийся-синий взор.

— А известно ли Вам, достопочтенный и премногоуважаемый господин Патрик, — произнес он таинственным тоном, по-кошачьи сощуривая сапфирово-синие глаза, — что ложь есть превеликий грех… Quidquid agis, prudenter agas et respice finem (лат. Все тайное становится явным, ничто не остается без возмездия)!..

— Во-во, — ухмыльнулся Патрик, — и тарабарщину свою мигом нести перестанешь. У Старины Фрэнки, знаешь ли, шибко не разбалуешься! Враз язык подрежет, а я помогу.

— Я Вам не родственник! — взвизгнул Мартин, — Чегося Вы тама не навыдумывали, все равно данная авантюра потерпит крах, ибо quod non est in actis, non est in mundo (лат. чего нет в документах, того нет на свете)! Стоит мне лишь предъявить свои личные документики… с прописочкой и тогда…

— Ну-ну, — скептично закивал Патрик, — тут тебе не Город! Кому какое дело до твоих бумажек? Здесь люди словам верят, а не бумажкам.

Мартин оторопел и замер с хмурым видом, низко опустив взъерошенную темную голову, а вскоре обиженно скрестил руки на груди и пробормотал: «Qui capit uxorem, litem capit atque dolorem (лат. Кто берет жену, тот приобретает ссоры и горе…)».

— Хорошо, Ваша правда, — произнес он после недолгого раздумья, — но попрошу иметь в виду, что моим весьма строгим родителям это совершенно не понравится. Да они будут просто в неописуемой ярости от подобного возмутительного… безобразия!

Патрик озадаченно нахмурился, но после непродолжительных размышлений принял прежний ехидный вид.

— А я так не думаю, — язвительно подметил он, — узнав, какая честь выпала их нерадивому сыночку, они только обрадуются.

В ответ на это Мартин лишь трагически закатил ярко-синие глаза, тем самым раззадорив любопытство Патрика, который всецело проникся мыслью о родителях своего «племянничка» из «Нижних Верклей».

— А они у тебя где? — вдруг спросил он с детской любознательностью.

— Далеко, — уклончиво парировал Мартин, устремляя ярко-синие глаза куда-то в потолок и лукаво заулыбался, — весьма далеко…

— А пускай приезжают, — с несказанным радушием произнес Патрик, — я им лично все объясню и разъясню!

Сделавшись бледнея бледного, Мартин испуганно дрогнул и протестующе замахал руками.

— Не надобно их сюда! — заверезжал он, — Они весьма заняты! Слышите? Занятые они весьма!..

— Напиши им, — перебил Патрик, — как-никак их родительское благословение тоже нужно.

— А по воскресеньям почта не работает, — лукаво-учтивым тоном парировал Мартин и кротко улыбнулся.

— Раз так, — участливо сказал Патрик, — то можешь завтра взять отгул… до обеда.

Заслышав это, Мартин просиял и со всех ног помчал за прикоридорную шторку, а вскоре вернулся, вооруженный чернильницей и большой стопкой листов писчей бумаги. По-хозяйски разложив данную канцелярию на обеденном столе, он с видом прилежного школьника принялся размашисто корпеть на бумаге, высунув от усердия кончик языка.

С нескрываемым интересом Патрик глянул ему через плечо и не смог разобрать ни буквы в витиеватой галиматье нечитаемого почерка, к тому же Мартин воровато прикрыл написанное локтем.

Писал свою галиматью Мартин долго и упорно. Стефанида с Патриком даже переглянулись, наблюдая за все прибавляющимися и прибавляющимися рукописными листами.

Накатав, наверное, целый трактат о своей жизни, Мартин, отерев пот с лица, наконец-то, бросил перьевую ручку в чернильницу и перевел дыхание, а после с самодовольным видом посмотрел на Патрика, и умчал вместе со своим талмудом за прикоридорную шторку.

Тем временем, несказанно обрадованный внезапным полным одиночеством, а главное в полной темноте, Себастьян впервые за эти месяцы спокойно заснул, однако празднику недолго было продолжаться.

— Себастьян, — выпалил с порога Мартин, бесцеремонно зажигая лампу на всю мощь, — а ты знаешь, что на самом деле, представляет из себя истинный Ад?

От странного вопроса сон как рукой сняло. Ошарашенный Себастьян вскочил с кровати и озадаченно уставился на «синеглазого черта».

— Если тебе когда-нибудь пренепременно захочется воочию узреть истинный Ад, — продолжил Мартин крайне раздраженным тоном, — то обязательно посети званый ужин у Семейства Старины Фрэнки!

Далее он во всех подробностях принялся делиться своими впечатлениями о проведенном вечере, не скупясь на экспрессивные фразы, подкрепленными бесовскими громогласиями.

С явной неохотой слушал все это Себастьян, то и дело, позевывая, и лишь приличия ради, прикрывая рот рукой.

— А самое возмутительное заключается в том, — заявил Мартин, — что они постоянно прятали свои глаза! Представляешь, все до одного они упорно смотрели вниз!

Вкладывая весь свой артистизм и харизматичность живой натуры, «возмущенная врачебная интеллигенция» наглядно продемонстрировала, как обитатели дома Старосты Фрэнка прятали глаза.

— Вот именно так все они и сидели! — не скрывая раздражения, продолжал Мартин, а посмотрев прямо в глаза Себастьяну, истошно завизжал, — Упыри растреклятые!.. Хотя нет, судя по волчьему аппетиту, то были истинные вурдалаки! Вурдалаки они, понимаешь?! Скопище кровожадных вурдалаков!..

В столь поздний час Себастьяну совершенно не хотелось слушать очередную «страшную сказку», внезапно сочиненную бредовым воображениям «мастера литературного творчества».

— Мартин, — жалобно простонал он и с видом мученика уронил голову на мягкую подушку, — да Бог с ними, с упырями и вурдалаками!.. Давай спать, прошу тебя!..

Мартин только рукой махнул, выражая явную обиду на своего неблагодарного слушателя, и уселся за письменный стол.

— Весьма странные они какие-то, — берясь за книгу, произнес он вполголоса, — не по себе как-то от всего этого…

— «На себя посмотрел бы вначале», — сердито подумал Себастьян и попытался заснуть, однако стоило ему погрузиться в дрему, как «строгая врачебная интеллигенция» поспешила огорошить новым внезапным открытием.

— А известно ли тебе, бестолочь моя истерическая, — таинственным голосом произнес Мартин, страшной черной тенью склонившись над Себастьяном и устремляя прямо в лицо ярко-синие фонари нечеловеческих глаз, — что ты, оказывается, мой семиюродный братик?

Далее послышалась речь возмутительно-визгливой природы, касаемая того, что Мартин родом из Нижних Верклей, а «горячо любимая маменька» Себастьяна является ни кем иным, как семиюродной сестренкой «горячо любимой маменьки» Мартина.

— Хорошо-хорошо, — застонал Себастьян, хватаясь за голову, — я понял… Клянусь, что в Воскресенье я обязательно порадуюсь тому, что ты мой братик… Прости, Мартин, но мне сейчас правда не до того… Работаем не разгибая спины и не покладая рук… До кровати бы доползти…

Однако «синеглазый черт» лишь с удвоенным рвением вперил в него свой страшный светящийся взор.

— Мартин, миленький, — взмолился Себастьян, вспомнив волшебное обращение, — дай, пожалуйста, поспать!..

«Синеглазый черт» резко изменился в лице и принялся озадаченно хлопать длинными изогнутыми ресницами, а нахлопавшись вдоволь, презрительно фыркнул и побрел прочь к письменному столу, то и дело, бормоча о каких-то загадочных перекурах, а после грянул страшную песню о какой-то несчастной наречено-обреченной на смерть.

Вникая в бредово-устрашающий песенный напев, Себастьян решил, что Мартин поет о безжалостном жертвоприношении и уже всей душой проникся к судьбе несчастной девушки, но заслышав о том, что стались в крови рукава, сразу понял, что Мартин просто поет о своей врачебной работе, и тут же перестал проникаться всей душой, порешив, что «строгая врачебная интеллигенция» за работой это вовсе не тот случай, выразил свое отношение к услышанному брезгливым фырканьем, затем демонстративно заснул.

На протяжении всей этой ночи, Себастьян то и дело просыпался от громогласных фраз и нецензурных ругательств, которыми возмущенный донельзя Мартин щедро подкреплял озвучиваемые вслух события «званого ужина», а вконец замучив «братика» и заслышав неспешные шаги по коридору отправился не давать покоя уже хлопочущей за утренними делами Стефаниде.

Эпизод 2. Ovis virgo

Проснувшись раньше всех, Стефанида размеренно и неторопливо занималась своими утренними делами, а неуместная компания, отчего-то вскочившего ни свет ни заря, Мартина ей очень мешала.

— Напрасно ты, Мартин, так сердишься, — нарочито усталым тоном парировала Стефанида, в сотый раз слушая одно и тоже, — семья Старосты Фрэнка порядочные и весьма уважаемые люди, а Элизабет просто замечательная девочка, кроткая и добрая…

— Вот именно, достопочтенная и премногоуважаемая госпожа Стефанида, — резко парировал Мартин, — это просто малолетний ребенок! Себастьяна засватайте к ней лучше!

— Себастьяну еще рано думать о женитьбе, — молвила Стефанида, — а для тебя Элизабет в самый раз…

— Ей хоть шестнадцать-то есть? — парировал Мартин.

— Ей целых восемнадцать по осени исполнится! — гордо заявила Стефанида.

— Как много!.. — всплеснул руками Мартин и возмущенно добавил, — Не надобно мне тут опекунства подкидывать! Пусть сами растят свой выводок! Мне Себастьяна с Лючией хватает!

Вконец рассерженная Стефанида всучила Мартину горку мисок.

— Займись-ка лучше делом! — приказала она, одаривая строгим материнским взглядом.

Замерев с тарелками в руках, Мартин озадаченно захлопал длинными изогнутыми ресницами и принялся послушно раскладывать миски на столе.

— Ovis virgo (лат. Овца-девственница)… Ovis virgo (лат. Овца-девственница)… — то и дело ворчал он, — Что я с ней делать-то вообще буду? Сказки на ночь читать, сластями угощать, да кукол покупать что ли?

— Ну, для начала можно, и так, — произнесла Стефанида, хлопоча у раковины, — а как до первой ночи дойдет, тогда…

Она красноречиво хихикнула и загадочно замолчала, покосившись на встрепенувшегося Мартина.

— Достопочтенная и премногоуважаемая госпожа Стефанида, — заявил тот, резко отставив в сторону тарелки и стремительно приближаясь, — Вы что же думаете, что я променяю свою ненагляднейшую, распрекраснейшую, расчудеснейшую красавицу… Променяю Вас на какую-то там недоспелую Ovis virgo (лат. Овцу-девственница)?

Заслышав это, Стефанида так и застыла с мыльной тарелкой в руках. Меж тем звонкие шаги все приближались и приближались.

— Ягодка Вы моя наливная… — страстно прошептал ей на ушко Мартин и артистично воскликнул, — Эх, держите меня семеро!..

С этими словами он схватил вконец опешившую Стефаниду под грудью и, пылко прижав к себе, принялся тискать самым бесстыдным образом.

— Мартин, Мартин… — смущенно запричитала Стефанида, робко вырываясь из настойчивых объятий, — Что ты, что ты… Сейчас ведь Патрик…

— Не стенка, — невозмутимым тоном молвил Мартин, не ослабляя своей страстной хватки, — подвинется!..

— Кто там у тебя подвинется? — раздался за прикоридорной шторкой хриплый голос.

Поджав уши, Мартин отпрянул обратно к столу и принялся одаривать растерянно-испуганную Стефаниду искрящимся синим взором.

— Тарелка, достопочтенный и премногоуважаемый господин Патрик, — молвил он, продолжив расставлять тарелки по должным местам, — тарелка, говорю, подвинется. На таком распрекраснейшем столе обширному яству должное место всегда найдется!.. Не так ли, достопочтенная и премногоуважаемая госпожа Стефанида?..

Изящные гибкие пальцы томительно-нежно провели по синей кайме тарелки. Пронзительно синий взор до краев наполнился сиреневыми отблесками, лукавая улыбка вожделенно растянулась по бледному лику. Не сводя мерцающих глаз со Стефаниды, Мартин выжидающе замер.

— Да ну тебя, Мартин! — моментально пыхнув, заявила та и, махнув рукой, принялась выставлять на стол соленья, ломти свежеиспеченного ржаного хлеба, а в центр большую сковороду дымящегося омлета с салом.

— Ну, что я сказал!.. — произнес Мартин полоумно-восторженным тоном, артистично раскидывая руки в стороны и тут же добавил, — А ваша худосочная Элизабет — это возмутительно… Это крайне возмутительно!..

Далее пошла бурная лексика о том, как «возмутительно», во время которой Стефанида успела сто раз покраснеть, двести раз побледнеть и тысячу раз осенить себя размашистым крестным знаменем, подошедшие к столу Себастьян с Лючией обхихикаться до изнеможения, а Патрик сделаться чернее тучи.

— Что ж ты никак не поймешь, Черт ты упрямый, — вдруг принялся свирепствовать Патрик, стукнув кулаком по столу, — какая удача тебе подвернулась!

— Да никогда в жизни! — с жаром выпалил Мартин, — Никогда в жизни… Ни единого разу я ничего не добивался за счет других! Все мои достижения являются исключительным результатом собственных заслуг и стремлений!.. И если я захочу, то пренепременно достигну таких непревзойденных высот, которые Вам и не снились, премногоуважаемый и достопочтенный господин Патрик!.. И без всяких там Старост Фрэнков с их малолетними дочерьми!..

В мгновение ока Мартин смел полсковороды омлета, и в самых разобиженных чувствах принялся хлебать сладкий чай, не забыв про баранки с вареньем, а вылизав под чистую всю трехлитровую банку черной смородины, кротко откланялся и понесся к себе в больницу. Патрик со Стефанидой проводили его печальным покачиванием головы и тяжко вздохнули.

В это время Себастьян невольно вспомнил про Жанет, и в который раз поразился, насколько сильно Мартин все-таки ее любит.

Тотчас же перед изумрудно-зеленными глазами всплыла картина недавних времен.

— Жанет, немедленно вернись! — неистово визжал Мартин, — У меня там пациентик!..

Не обратив на то никакого внимания, Жанет ринулась к узкому шкафчику и принялась нервно дергать ручки стеклянных створок. В это время подошел Мартин и оттолкнул Жанет в сторону.

— Ты мне стекло так сломаешь, — произнес он возмущенным тоном, — и в конце концов, соблюдай рамки хоть какого-то должного приличия!..

— Дай!!! Дай мне его!!! — завопила Жанет сиплым голосом, — Я сейчас умру!!!

Этот весомый аргумент не произвел на Мартина никакого впечатления. С надменной холодностью смотрел он на полоумные прошения умирающей Жанет, но вскоре смилостивился и нехотя принялся шарить по карманам, очевидно, в поисках ключа от того самого неподдающегося шкафчика, вызвав своими неспешными движениями целый шквал бурных эмоций со стороны импозантной гостьи.

— Мартин, — меж тем тихо хрипела Жанет умирающим голосом, — я прошу тебя…

С совершенным спокойствием Мартин принялся объяснять ей, что никак не может вспомнить, куда положил ключ, вызвав тем самым целую бурю разнообразных чувств и эмоций со стороны Жанет.

Пока Мартин лениво искал, Жанет то молила, то проклинала, то рыдала, то требовала дать ей спасительное лекарство. Промучив, таким образом, свою нетерпеливую гостью с добрый час времени, он с усмешкой на бледном лице и с хитрым блеском в пронзительно-синих глазах объявил, что, наконец-то, вспомнил, куда подевал тот самый ключ, и к превеликой радости практически умирающей Жанет, достал из кармана брюк тоненькую серебряную цепочку с аккуратным маленьким ключиком.

В безумных серых глазах женщины промелькнула искренняя радость, бледные сухие губы расплылись в улыбке, оскаливая совершенно беззубый рот, а учитывая то, что лицо Жанет было худым и желтушным, то это выглядело более чем жутко.

— Мартин… — в полном отчаянии простонала Жанет, смиренно опуская голову со спутанными, белесыми у корней, медно-рыжими волосами, — я прошу тебя…

С самодовольно-брезгливым видом Мартин посмотрел на нее сверху вниз, по-кошачьи сощурил синие глаза и кровожадно заулыбался.

Добившись полного безмолвия и безропотного повиновения, он лукаво усмехнулся, отворил стеклянную дверку и достал крошечный пузырек. Преклонив перед Жанет колено, он поднял ее лицо за острый подбородок, сочувствующе посмотрел в заплаканные глаза и со словами: «Не надо так, милая!..» бережно поднял трясущееся истощенное тело с пола.

Заботливо поправив на Жанет темно-серое платье, Мартин полюбовно посмотрел в желтушное лицо и в дразнящем движении поднял пузырек выше уровня своего роста, принимаясь играть в игру «Ну-ка отними!», подкрепляя свои действия ехидным смехом. После неимоверного количества попыток, вконец запыхавшаяся Жанет все-таки взяла колоссальную высоту. С вороватым видом прижала она желанный пузырек к впалой груди и побежала к двери.

— Милейшая Жанет, кровожадным тоном произнес Мартин, смеривая пронзительно-сапфировым взором, — как видите, я все выполнил, Ваша очередь…

— Но, Мартин, — испуганно встрепенулась Жанет, — прошу тебя, только не сегодня!

Он посмотрел так строго и сердито, что Жанет тяжело вздохнула и обреченно уронила лохматую рыжую голову на впалую желтушную грудь.

— Мартин, миленький, — принялась канючить она, — дай хотя бы еще один!..

— Нет, милейшая Жанет, — резко парировал тот, — я не пойду на подобного рода риски, ведь ты совершенно не знаешь меры.

— Ты чудовище!!! — заверезжала Жанет, — Ты… безжалостный тип!..

— Я знаю… — усмехнулся тот Мартин и требовательно добавил, — Продолжаем, не сдерживаем себя…

С этими словами он подошел к перепуганному насмерть Себастьяну и снял с его кровати кожаные ремешки, вызвав тем самым отчаянные вопли со стороны Жанет.

— Пошли… — приказал ей Мартин, устремляясь на выход.

Жанет обреченно последовала за черной взъерошенной тенью.

Потом дверь за ними закрылась, а через некоторое время до ушей Себастьяна донеслись приглушенные звуки какой-то возни, вперемешку с истошными криками, нецензурной бранью, скрежетом, грохотом. Вскоре раздался ритмичный скрип кровати, пылкие ахи-вздохи, стремительно набирающие темп и громкость.

Слышать подобного рода вещи Себастьяну было стыдно и даже весьма страшно, но особенно жутко ему стало, когда раздались душераздирающие женские вопли, от которых кровь застыла в жилах.

На следующее утро Мартин с видом полной невозмутимости заявился к Себастьяну и, как ни в чем не бывало, принялся выдавать привычные врачебные команды. Вечером же, уводя за собой дрожащую Жанет, Мартин достал из шкафчика вазелиновое масло, при виде которого Жанет, плача навзрыд, пала на колени.

— Только не это, — завопила она, — лучше сразу убей!

Мартин заливисто расхохотался и чуть ли не волоком потащил Жанет за дверь, но вскоре влетел к Себастьяну, сильно перепугав того своим громогласным появлением.

— Лярва бешеная! — заверезжал он, зажигая свет, и метнулся к тумбочке.

Ошарашенный, ослепленный ярким светом, Себастьян вскочил с кровати и тотчас болезненно застонал, хватаясь за левый бок.

— Да лежи ты, бестолочь истерическая, — буркнул Мартин, роясь в ящике, — а то сейчас ненароком тоже отхватишь за компанию…

Себастьян резко затих и с уже привычной сноровкой принялся выполнять команду «Лежим смирненько!», параллельно подсматривая за бурной деятельностью «пылкой врачебной интеллигенции».

Темные влажные волосы были растрепаннее прежнего, да и дышал Мартин так тяжко, словно только что обежал целое поле на предельной скорости, а если судить по тому, что «похоронный костюм» пребывал в израненном состояние, то скорее всего «пылкая врачебная интеллигенция» спасалась бегством.

Выудив из недр ящика нитку с иголкой, Мартин снял с себя черный фрак и рассевшись на стуле, принялась старательно пришивать оторванный рукав.

— Нет, ну ты представляешь, какая паскуда! — ловко орудуя иглой, обратился он к Себастьяну, — вырвалась все ж таки!.. Как руки себе не оторвала!.. Cana (лат. Сука)!.. Запястье себе она точно свернула!.. Дура отчаянная!.. Тварь конченная!.. Поутру пренепременно прибежит, скулить будет, мол, Мартин, почини миленький!.. Устрою я ей посля прехорошенькую порочку!.. Вот она у меня завоет!..

Он вдруг осекся, устремив на Себастьяна ярко-синий взор и премило заулыбался, кокетливо похлопывая длинными изогнутыми ресницами, а после сказал с невинным видом, что Жанет всего на всего его давняя знакомая, с которой у них чисто деловое партнерство.

Это, так называемое, деловое партнерство в понимании Себастьяна совсем не укладывалось в рамки пылких любовных отношений.

Не успел Мартин до конца изложить свой план мести, как в дверь тихонько постучали, и вскоре взору Себастьяна предстала Жанет. Вид у нее был крайне растерянный и весьма понурый, к привычной желтизне исхудалого лица добавился подбитый глаз. С умоляющим испугом смотрела она на Мартина, полюбовно прижимая к впалой груди левую руку с сильно распухшим запястьем.

— Ну, что, — усмехнулся Мартин, — долеталась, пташечка?..

Жанет виновато опустила глаза и тихонько шмыгнула носом. Далее случилось нечто такое, что перевернуло сознание Себастьяна с ног на голову. С невозмутимым видом холодной врачебной надменности Мартин, закончив чинить рукав, перекусил нитку, положил иголку с катушкой на место, неспешно облачился в свой фрак, и нежно прижав к себе Жанет, принялся вразумлять ее ласковым отеческим тоном, подкрепляя свои действия нежными поглаживаниями.

Успокоив безутешную Жанет, он занялся ее плачевным запястьем, то и дело, подкрепляя свои врачебные действия ободряющими фразами и довольно лестными комплиментами. Однако, когда запястье было загипсовано, подбитый глаз промыт ромашкой и промазан мазью, все полюбовное отношение резко сошло на нет.

Заявив, что он свою работу выполнил, Мартин потащил опешившую Жанет из комнаты, а вскоре принялся творить над ней какие-то невообразимые зверствования, причем на этот раз это делалось особенно шумно, нескончаемо долго и крайне жестоко.

— «Неужели Жанет ему действительно дорога и любима?» — все думал про себя Себастьян, пока отец не велел собираться на работу.

Эпизод 3. Телега с сеном

Весь день Мартин пребывал в прескверном расположении духа, «званый ужин» никак не выходил у него из головы, что явно сбивало с привычного рабочего настроя. С пришедшими крестьянами он был совершенно неразговорчив, чрезмерно строг, к тому же крайне рассеян в своей работе. Перетруженные мышцы и растяжения «выжимал» с лютой безжалостностью, костоправил неимоверно сильной ударной техникой коротких толчков и тычков, а врачебные предписания озвучивал отстраненной интонацией сильно заикающегося голоса.

К концу рабочего дня Мартин взвинтил себя до такой степени отчаяния, что пошел домой совершенно другой тропинкой. Возможно, это произошло по рассеянности, а возможно, он решил добровольно поплутать, ища приключений на свою голову.

Он все шел и шел невесть куда и, в конце концов, очутился среди скошенных полей. В сердцах плюнув и выругавшись вполголоса, Мартин испуганно заозирался по сторонам и разом просиял, завидев знакомый силуэт в зеленом платье.

Матильда стояла посреди золоченного поля и проворно сгребала сено в кучу. Словно крошечная песчинка, потерявшаяся средь бескрайних вод, стояла она в лучах вечернего солнца, увлеченная своей кропотливой работой. У окраины поля ее ждала запряженная в телегу лохматая серая лошадь.

Ехидно посмеиваясь, Мартин начал тихонько приближаться. Поправив белую косынку, Матильда затянула народную песню.

— В огороде мята да все приломата!.. — во всю силу голоса подхватил Мартин.

Заслышав это, Матильда остановила свою бурную деятельность и боязливо оглянулась, а увидев в шаге от себя высокий черный силуэт, испуганно вскрикнула.

— Ох! Ну и напугал же ты меня! — придя в себя, сказала она и принялась звонко смеяться.

Отсмеявшись, «маленькое существо» суетливо побежала к телеге и взяв под уздцы лошадь, воротилась обратно.

— Держи, скомандовала Матильда, всучив Мартину вилы, — помогай! Нечего стоять без дела…

С нескрываемым интересом Мартин принялся крутить вилы в руках.

— А тебе идет! — подколола Матильда и принялась заливаться ехидным смехом.

Закончив свое внимательное изучение, Мартин оперся на рукоятку вилл, перевел пронзительно-синий взор на Матильду, по-кошачьи сощурился и лукаво заулыбался.

— Милейшая Матильда, — молвил он надменной интонацией, — если Вам нравится лицезреть меня с таким вот инструментом в руках, то дело, конечно же, Ваше, но смею заметить, что мне больше по душе большой ампутационный нож…

Перестав смеяться, Матильда принахмурилась.

— Меньше языком трепись, — вдруг приказала она, — грузи телегу!..

— А ты не командуй мне тут, — сердито парировал Мартин, — ишь раскомандовалась, командирша! От горшка два вершка, а из себя корежит, видите ли!..

С видом обиженного ребенка Матильда отошла в сторонку и принялась грести сено. Каждое движение ее было преисполнено такой показушной яростью, что моментально вызвало ехидный смех у Мартина. Злобно фыркнув, Матильда принялась грести с удвоенной злостью.

— Ну, полно-полно тебе!.. — пошел на попятную Мартин, выставляя вперед ладони, — Не кипятись шибко!..

Метнув на него яростную молнию презренного взгляда, Матильда крепко сомкнула губы и в сто увеличила продуктивность своей деятельности.

Лукаво усмехнувшись, Мартин стремительно выпрямился и с задорным возгласом «Эге-гей, сыпь-жарь!» начал выполнять порученное задание, ловко орудуя вилами и звонко напевая: «В огороде мята да все приломата, в огороде мята да все приломата!..»

Когда телега была с лихвой загружена, Матильда с мужицкой силой перевязала душистый груз толстой веревкой, проворно залезла поверх и полюбовно посмотрела на Мартина.

— Залезай, — сказала она, протягивая руку, — подвезу.

Затащив Мартина наверх, Матильда дала команду серой лошади. Телега со скрипом тронулась, покачиваясь из стороны в сторону в такт неспешных лошадиных шагов.

— Вот скажите-ка на милость, милейшая моя, — тактичным тоном произнес Мартин, устремляя на Матильду пронзительно-оценивающий синий взор, — откуда в столь крошечном созданьице такая не дюжая сила и поразительная выносливость?

Данный вопрос явно озадачил Матильду, но вида она особо не подала, лишь смущенно пыхнула и кротко улыбнувшись, опустила покрытую голову.

— С детства много работаю, — прозвучал тихий голосок, — привыкла.

Посмущавшись еще немного, Матильда бросила вожжи и, блаженно закрыв глаза, откинулась на спину, а заложив руки за головой, принялась жадно вдыхать пряный аромат душистого сена.

— Ложись, — сонно молвила она, — лошадь сама дорогу знает…

Криво усмехнувшись, Мартин прилег рядом. Матильда повернулась к нему и принялась полюбовно смотреть. Чувствуя страстное дыхание, Мартин принялся жадно всматриваться в лучезарную зелень колдовских глаз.

— Мартин… — тихо прошептала Матильда, сладострастно улыбаясь.

— Ну?.. — спросил тот, по-кошачьи сощуривая синие глаза, и выжидательно заулыбался.

— У тебя ведь есть скрипка, — огорошила Матильда.

— Чегось?! — возмущенно взвизгнул Мартин, резко приподнимаясь на локти.

Матильда тоже приподнялась на локти и доверчиво заулыбалась.

— Откуда прознала? — заслышался ледяной тон.

— Синичка на хвосте принесла, — съехидничала Матильда.

— Ну, эта синичка от меня дома отхватит, — заявил Мартин, — перышки-то я ей подначищу… Ой, как подначищу! Так подначищу, что мало не покажется!..

По-кошачьи сощурив синие глаза, он медленно закивал, расплываясь в кровожадной ухмылке, затем поинтересовался, чего еще наговорила про него «бестолочь истерическая», на что Матильда лишь растерянно пожала плечами.

Резко присев, Мартин принялся давать личностную характеристику «бестолочи истерической» в виде бурного потока бранных ругательств, представляющих собой смесь фантастических метафор и смелых эпитетов. В конечном итоге, обозвав Себастьяна «треплом», он перевел дыхание и покосился на уже сидящую рядом на Матильду.

— Никогда не слышала скрипки, — нарочито печальным тоном молвила та и тяжко вздохнула, — и никогда не видела…

— О!.. — лукаво заулыбался Мартин, — Это крайне спесивая особа!.. Весьма любвеобильная и довольно капризная! С ней только и держи ухо востро! Чуть что не по ней и такое выдаст! Брр-р! Аж нервы наизнанку!..

Далее последовала наиподробнейшая лекция о данном смычковом инструменте, истории его создания, конструкции, струнах, приемах игры и всего такого прочего. Из восторженного потока нескончаемой информации Матильда поняла только то, что скрипка является самой высокой разновидностью чего-то, а также главным инструментом какой-то там музыки в каких-то там концертах. Играть же на ней нужно смычком какими-то штрихами и еще чем-то, вроде как щипками.

Возможно все было бы в разы понятнее, да только многие вещи Мартин называл довольно мелодичным и весьма непонятным языком, одно слово «канифоль» чего стоило, не говоря уже про все остальные.

Дослушав до конца эту крайне доходчивую лекцию, Матильда поспешила внести свою лепту в продолжении музыкальной темы и рассказала о музыкальных инструментах, звучащих в Плаклях во время проведения молодежных Гуляний и всеобщих праздников.

— Лично я предпочитаю исключительно серьезную классику, — резко прервал ее вдохновенную речь Мартин.

Матильда виновато потупилась, но спустя мгновение резко оживилась.

— Так приходи на Гулянье, — с жаром выпалила она, — сыграешь нам свою классику!

— Я вам что тут для увеселения?! — заверезжал Мартин, — Концертов не даю! Слышишь? Не даю концертов, хоть обпроситесь!

— Жаль… — вздохнула Матильда и кокетливо захлопала ресницами, — А для меня сыграешь?..

Мартин возмущенно фыркнул и брезгливо отвернулся, но тут сапфировый взгляд его случайно пал на прилаженный к боку телеги кнут. Синие глаза по-кошачьи прищурились, стремительно наполняясь сиреневым мерцанием, бледный лик расплылся в сладострастной ухмылке.

— А это как вести себя будешь… — раздался таинственный тон.

Притянув к себе Матильду, Мартин принялся завлекать ее медленными, томительными ласками, заставляя стремительно таять, проявляя покорное послушание. Нежно и властно обласкав шею, чуткая рука перешла на перекошенное плечо, заскользила по напряженной спине и устремилась под подол платья, поглаживать округлые колени.

Матильда замерла, вытаращившись в пронзительно-синий водоворот нечеловеческих глаз, преисполненных блеском сиреневой похоти, а почувствовав нежную ладонь на внутренней стороне бедра, Матильда испуганно дрогнула, но вскоре поддалась напору томительно-жгущего прикосновения, прикрыла глаза, запрокинула вверх голову и часто-часто задышала, давая молчаливое согласие, как вдруг телега резко остановилась.

От внезапного толчка, Мартин разом остановил свою бурную деятельность. Воспользовавшись этой заминкой, Матильда поспешно отстранилась, опуская задранный подол.

— Вот и приехали, — произнесла она невозмутимым тоном, — тебе направо, а мне налево. До скорой встречи!

Выругавшись вполголоса, Мартин спрыгнул, кротко кивнул и озлобленно зашагал в указанном направлении.

Кляня почем свет стоит «треклятую короткую дорогу», Мартин вдруг неожиданно понял, что у него практически везде чешется, особенно там, где пониже и помягче. Наспех оглядевшись по сторонам и не заметив поблизости ни одном живой души, принялся он начесывать под фалдами фрака, испытав более менее сносное облегчение, принялся напряженно думать, что послужило причиной «эдакой напасти», как вдруг неожиданно углядел, мелкие сухие травинки, глубоко впившиеся в его костюм.

От души выругавшись на «треклятое сено» и помянув добрым словом «маленькое создание» с ее «растреклятыми» вилами, Мартин принялся приводить себя в должный порядок, правда, получалось это неважно, потому как он больше чесался, нежели отряхивался. Дочесавшись, таким образом, до дома семейства Карди, он со всех ног почесал прямиком в помывочную.

Эпизод 4. Ведьма

По истечению благодарственной молитвы Мартин вовсю елозил на стуле, представляя собой крайнюю степень озабоченной невозмутимости. Продолжилось это и во время ужина. Домочадцы настороженно поглядывали на эту чесоточную картину, однако «озабоченной невозмутимости» было сейчас совершенно не до того, хотя в кратких перерывах между остервенелыми елозаньями и стремительными почесываниями, Мартин все же умудрялся прихлебнуть пару ложек из миски, наспех зажёвывая жидкую толченную картошку в мясной подливке ломтем ржаного хлеба и прихлебнув это дело вином.

— Ты что, чесотку подцепил, Черт эдакий? — сердито спросил Патрик и грозно посмотрел на Мартина.

Вовсю чесавшийся «Черт эдакий» мгновенно прекратил свое увлекательное занятие, сменив его не менее увлекательным, а именно, теперь он старательно накручивал на палец темный остроконечный локон за ухом. Меж тем грозный Патрик продолжил набирать обороты.

— И когда ты только по нормальному мыться начнешь и стираться? — принялся отчитывать он строгим отеческим тоном, — У вас что в Городе с водой проблемы были?

— Естественно были, достопочтенный и премногоуважаемый господин Патрик, — нервно парировал Мартин, — какая речь тут может быть, если повсюду водопроводы ржавые? Вон в Третьей городской вечная ржавчина из кранов! Часами отстаивать надобно!.. Если не днями… Да там вообще не до себя!.. Стоишь и не понимаешь день ли, ночь ли?.. Какие мытье да стирка?.. Упасть бы где-нибудь незаметненько минуточек на пять и то за счастье!.. А пациентики те вообще бедненькие… Неделями немытые… Такими картинами-писанками больничные стены покидают!.. Родственничков сердечный приступ хватает при встрече!..

— А про мыло ты хоть слышал? — продолжал отчитывать Патрик.

— Да откуда в Третьей городской мылу-то взяться?! — заверезжал Мартин и принялся чесать над ухом, нещадно ломая тугой завиток, — Малобюджетное учреждение!.. И на том спасибо, что карболку предоставляют!.. Хоть руки продезинфицировать!.. Насыплешь тот несчастный пакетик в тазик, с наконец-то отстоявшейся водой и то тебе на всю смену!.. К обеду в том тазике уже не вода с кровью, а кровь с водой!.. И с чего у прооперированных сепсис приключается? С чегось, а все с тогось!

Слушая все это, Себастьян пришел для себя к неожиданному выводу, что по всей видимости разум Мартина крепко застрял где-то между настоящим и загадочной «Третьей городской», а тем временем крепко застрявшая где-то между «строгая врачебная интеллигенция» распылилась не на шутку.

— Вот в Аглаэре!.. Там штрапаляли! Да-да, штрапыляли!.. Штрапыляли, штрапыляли! Да так штрапыляли!.. Ой-ей!.. Железная дисциплина! Порядочек! Выправка!.. Военный госпиталь!.. А тут… и смех и грех!.. За клопами день-деньской по операционной с тряпкой носишься, а потом они за тобой носятся с твоей же тряпкой, паскуды хватучие!.. Тараканы размером с гончую везде шлындают, того и гляди с ног собьют!.. Они утащили моего ассистента!.. — с жаром прокричал Мартин и печально шепнул громогласное, — Requiescat in расе, Anselm (лат. Да упокойся с миром, Ансельм)…

Он резко замолчал, почтенно склоняя голову и застыл, по всей видимости, объявляя минуту молчания в память о том самой зверски убиенном Ансельме. В это время Стефанида испуганно ахнула, принимаясь осенять себя размашистым крестным знаменем, Лючия последовала примеру матери. Себастьян же все силился представить себе в полном оживлении ту самую загадочную «Третью городскую», но воображение почему-то выдавало Ад, причем не тот, куда за грехи отправляет Всемилостивый Господь, а какой-то другой, более земного происхождения. Что до Патрика, то ему, по всей видимости, было глубоко плевать на плачевное состояние нищенствующей «Третьей городской», с царившем в ее стенах Адом земного происхождения, ровно, как и на судьба несчастного Ансельма.

— И это городские!.. Полюбуйтесь-ка!.. — насмешливо произнес он и добавил, окидывая тяжелым взором Себастьяна с Лючией, — Нечего в Городе делать!.. Сидит один тут… городской!.. Начесывается, Черт эдакий!.. Воды чистой отродясь не видел!.. Про мыло не знает!..

Брезгливо отмахнувшись от «немытого Черта эдакого», Патрик вернулся к своему ужину, предоставив Мартину, начесываться уже без насмешливых упреков, однако долго наслаждаться вкушаемой пищей он так и не смог.

— Ну, и куда же ты сегодня заплутал по прямой тропинке? — поинтересовался он ехидным тоном.

Мартин лишь красноречиво пожал плечами и подкрепившись очередной парой ложек сытной жижи, принялся расчесывать себе голову.

— Мыться не пробовал? — продолжал ехидничать Патрик, — Ты от золы своей вшей наведешь!.. Только попробуй мне!.. Враз дустом так намою, что мало не покажется!.. А если, не приведи, Всемилостивый Господь, еще и нас позаражаешь, то я тебя керосином оболью и подожгу для пущей верности!

Бросив на Патрика ошалелый ярко-синий взор, Мартин испуганно дрогнул и продолжил в том же духе, еще и высунув от усердия язык.

— Вот не поскуплюсь, — заявил Патрик, категорично покачивая седой головой, — и выделю тебе кусок мыла!

— Премного благодарствую, достопочтенный и премногоуважаемый господин Патрик, — выпалил скороговоркой Мартин, не убирая языка и не прекращая свою увлеченную деятельность, — но, видите ли, ромашка мне как-то милее, да и зола весьма полезнее мыла, которое кстати…

Тут он вытащил из волос длинный сухой стебелек и озадаченно вытаращился на него, а после перевел ярко-синий взор на Патрика и удивленно захлопал длинными изогнутыми ресницами.

— А, так ты не просто плутал!.. Ты еще и в сене валялся!.. — воскликнул Патрик и сердито добавил, грозно хлопнув кулаком по столу, — И с кем же ты валялся, Черт похотливый?..

— Матильда попросила помочь ей сено убрать, — невозмутимо парировал Мартин и смущенно зарделся.

— Ну и как, — спросил Патрик, ехидно посмеиваясь, — хорошо получилось?..

Мартин посмотрел на него с озадаченным видом и удивленно захлопал длинными изогнутыми ресницами, но вскоре лукавая улыбка озарила его бледное лицо, а синие глаза по-кошачьи сощурились.

— Милейшая Матильда осталась всем, вполне, довольна, — с самодовольным видом заявил он, вызвав тем самым гневное рычание со стороны Патрика.

— Лучше бы ты в болотной топи сегодня увяз, хоть жалко было бы, — сердито прорычал Патрик и стремительно сорвался на хриплый крик, — нашел с кем якшаться!

— Ой, Мартин, — закачала светлой головой Стефанида, — не связывался бы ты с ней лучше… Матильда хоть девушка и неплохая, да только…

— Ведьма она проклятая, — рявкнул Патрик, — заворожит, приворожит, голову заморочит!.. Вон, Артура нашего прикипела и на тот свет отравила, и тебя тоже со свету изведет, если будешь с ней и дальше якшаться!..

Он внезапно осекся, покосился на Мартина и крепко призадумался.

— Хотя тебя Черта эдакого, не изведет, — махнул рукой Патрик и добавил учтивым тоном, — но все равно жизнь тебе она испоганит, и эти веточки-соломки, встречи-разговорчики выйдут тебе боком!.. Тебе с Элизабет под венец идти, а ты с паскудой связался!.. Черт бесстыжий!..

Мартин тактично смолчал, а наградив Патрика выразительным темно-синим искрящимся взглядом, подлил вина в бокал и осушив залпом с хмурым видом, принялся остервенело чесаться уже во всех доступных и не доступных местах. По всей видимости, таким образом, Мартин выражал, что блюдить себя для Элизабет совершенно не желает, когда же он окончательно умаялся от своего выражения, то поблагодарив «достопочтенную и премногоуважаемую госпожу Стефаниду» за великолепнейший ужин, кротко кивнул и стрелой помчался в помывочную, на этот раз вооружившись трехлитровой банкой ромашкового отвара и сменой одежды.

Тем временем Патрик, войдя в полный азарт, перевел строгий взор на Себастьяна, который сидел на пару с Лючией, навострив уши и подавляя в себе ехидные смешки.

— А если тебя, не приведи Господь Всемилостивый, — зарычал на него Патрик, — хоть раз увижу с этой Ведьмой, то повешу на том самом дубе, что растет возле могилы ее проклятущей матери!..

Испуганно сглотнув, Себастьян виновато потупился. Лючия тотчас последовала примеру брата.

По возвращению уже чистой «строгой врачебной интеллигенции», Патрик продолжил хаять по чем свет стоит «проклятую ведьму», но теперь уже переключился на ее «проклятущую мать».

— Явилась не пойми откуда! — орал он во все горло, стуча кулаком по столу, — Занималась не пойми чем!.. Травки-отравки варила!.. Тиф на деревню навела, ведьма проклятущая!.. Доброго люду поизводила!.. А эта!.. Не успела могила матери остыть, тут же к Братьям Беркли ринулась, паскуда мелкая!.. С измальства подкованная лярва!.. Вся в мамашу!

Выслушав это, Мартин поднасупился, и вдруг, ни с того ни с сего, принялся с пеной у рта глагольствовать про тиф, объясняя, что это весьма заразная болезнь, которая практически всегда принимает масштабы эпидемии по причине несоблюдения правил личной гигиены, потому как истинной причиной данного заболевания являются обычные вши. Далее последовала бурная лекция, касаемая тех самых «обычных вшей», с последующим перечнем правил той самой личной гигиены, затем переключение на пагубные последствия тифа, с последующим переключением на поражения селезенки, а в довершении всего этого красочного рассказа, Мартин припомнил, что мастерски проделал Себастьяну некую спленэктомию. Самодовольно улыбнувшись, «строгая врачебная интеллигенция» понесла в какие-то несусветные дебри, касаемые порчи, сглаза, колдовства, целительства и всего такого прочего.

Слушая этот бред, Стефанида с Патриком разом опешили и озадаченно захлопали глазами, а Себастьян еле сдерживался от смеха. Особенно его забавляла реакция родителей, которые впервые видели «строгую врачебную интеллигенцию» в припадочном состоянии.

Очень скоро к веселью Себастьяну присоединилась и Лючия. Теперь они на пару тихонько хихикали, затыкая себе рты и прыская в миски. Однако на них никто не обращал внимания, потому что в это время, «строгая врачебная интеллигенция», нервно застучала ногой, изо всех сил удерживая себя на стуле, начинала стремительно подходить к кульминационной точке ипостасного закипания. Длинный указательный палец старательно закручивал остроконечные темные пряди волос в тугие спиральные завитки, зрачки расширились до величины блестящих ониксовых плошек, в словах то и дело проскальзывало бесовское громогласие.

— Альтернативную медицину никто не в праве отменять! — истошно верезжал Мартин, — Similia similibus curantur (лат. Подобное лечиться подобным)!.. Contraria contrariis curantur (лат. Противоположное лечится противоположным)!..

Стефанида с Патриком боязливо переглянулись и принялись осенять себя размашистыми крестными знамениями, вызвав тем самым у Себастьяна с Лючией целый поток неукротимого смеха.

Мартин продолжал стремительно набирать обороты. Совершенно запутавшись в двух языках, превратив свои непослушные волосы в идеальные тугие кукольные завитки и практически простучав дыру в полу он неожиданно вскочил с места.

— Хиропрактика!.. — с жаром выпалил он, устремив вверх указательный палец, — Основа основ превеликого врачебного искусства!.. И как бы ее не поносили, как бы не отрицали!.. Это и есть неоспоримая истина!.. Credo quia absurdum (лат. Верю, ибо абсурдно)!.. Credo ut intellegam (лат. Верю, ибо истина)!..

Пав обратно на стул, Мартин с видом фанатика начал излагать догматы непонятно чего, временами полюбовно смотря на свои холеные руки, плавно сгибая и разгибая длинные изящные пальцы, а после выпалил, что именно руки есть тот самый чуткий инструмент, способный «посля мучительно-приятнейший действий с последующим выплеском томительно-напряженного» даровать абсолютный покой и полную безмятежность, за что тотчас же получил ложкой по лбу от Патрика.

— А ну не сметь в моем доме скабрезностей рассказывать! — взревел во все горло Патрик, — Совсем стыд потерял, Черт эдакий?! Я сейчас тебе покажу такую практику с руками! Я тебе руки враз переломаю!.. Ишь чего придумал… Похабничать и при детях!..

Услышав упоминание о себе, Себастьян с Лючией взрываясь потоками хохота, повыскакивали из-за стола и разбежались по своим комнатам.

Переведя дыхание, Патрик вдруг решил тоже блеснуть собственными знаниями. С не меньшим жаром принялся читать он «Черту эдакому» бурную лекцию и тоже в собственной манере изложения и действий, временами переключаясь с обычного языка на более доходчивый.

В конечном итоге Мартин стрелой залетел в комнату Себастьяна и приперев собой дверь, долго стоял с вытаращенными ярко-синими глазами, очевидно, переваривая обильный поток только что полученной информации. Разложив все по полочкам, а заодно удостоверившись, что Патрик вышел во двор, «строгая врачебная интеллигенция», облегченно выдохнув, отпрянула от двери.

Смахнул невидимый пот со лба, Мартин поставил на письменный стол недопитую бутылку вина и хрустальный бокал, которые каким-то чудом успел прихватить во время своего стремительного бегства, с невозмутимым видом достал книгу с громогласным названием «CHIROPRACTIC» (англ. «Хиропрактика»), раскрыл ее на середине и погрузился в свое «занимательное чтение», но вскоре отбросил книгу в сторону.

— Вот чегося, спрашивается, на девку взъелся? — молвил он возмущенным тоном, — Бойкая, юркая девка! Палец в рот не клади!

— И травки собирает, — с оживлением добавил Себастьян, — а как ее матери не стало, то эпидемия тифа ушла…

— Я тоже, между прочим, тоже травки собираю, — перебил его Мартин, — natura sanat, medicus curat morbos (лат. лечит болезни врач, но излечивает их природа)! Vis medicatrix naturae (лат. Целительная сила природы)!.. А хиропрактика, то вообще… превеликая вещь!.. От слепоты до глухоты!..

— А еще Матильда кровь умеет заговаривать, — произнес Себастьян самодовольным тоном.

— Quam (лат. Как)?! — воскликнул Мартин, округляя ярко-синие глаза, и получив вместо ответа красноречивую тишину абсолютного непонимания, сердито спросил, — Что вы в школе-то учили?

— В школе мы учили Законы Всемилостивого Господа, — честно признался Себастьян, отчего-то смущенно пожимая плечами и виновато опуская в пол изумрудно-зеленый взор, вызвав тем самым пренебрежительное хмыканье со стороны Мартина.

— А миленький Мартин изо дня в день, из года в год: Non est medicina sine lingua latina (лат. Нет медицины без латинского языка)… Invia est in medicina via sine lingua latina (лат. Непроходим путь в медицине без латинского языка), — сухо парировал Мартин и стремительно загромогласил визгливой интонацией, — Non tam praeclarum est scire catine, quam tuple nescire (лат. Не столь почетно знать латинский язык, сколь позорно не знать)!.. Quidquid latine dictum sit, altum sonatur (лат. Что угодно сказанное на латыни, звучит как мудрость)!..

— Всемилостивый Господь велит всем говорить лишь на одном языке, — сказал Себастьян, укоризненно косясь на Мартина, — ибо только язык, данный Им, истинный, а все другие от…

Тут Себастьян осекся и сконфуженно опустил голову. Ехидно хмыкнув, Мартин выразительно закатил ярко-синие глаза, а после вернулся к первоначальной теме, как видно, ему было совсем неинтересно знать от кого какой язык в понимании местной религии.

— И как же ваша Матильда кровь останавливает, ась?

— поинтересовался он, по-кошачьи сощуривая синие глаза и лукаво заулыбался.

Себастьян было смущенно пожал плечами, но тотчас же поднял голову.

— Однажды с мамой кровотечение сильное приключилось, — произнес он, — а Матильда взяла и заговорила. Дар у нее такой.

— И что же, — заехидничал Мартин, прожигая синим кошачьим прищуром, — прям любое-любое кровотечение заговорить может?

Себастьян доходчиво пожал плечами и смущенно заулыбался.

— А чегось тогда ваша Всесильнейшая целительница твою селезенку не заговорила, ась? — продолжил ехидничать Мартин, — Зачем понеслись обращаться к услугам миленького Мартина? Или показать хотели, что частный специалистик вам по карману?

— Неохотно Матильда за то берётся… — вздохнул Себастьян, — Сама потом сильно болеет. От мамы ее на руках выносили без чувств и памяти. Белее белого была, едва дышала. С неделю в лежку лежала… Матильду обычно к женщинам просят, им она в помощи никогда не отказывает…

— Или же к тем, кто в трезвом уме и твердой памяти, — усмехнулся Мартин, — знаем-знаем мы подобные заговоры! Ошивался один такой, что б ему провалиться, шарлатану гребаному вместе со своим треклятым гипнозом!.. Всю психику перекорёжил!.. Scofa stercorata et pedicosa (лат. Грязная и завшивевшая свинья)!.. Stello (лат. Мошенник)!..

Далее пошло бурное бесовское громогласие явно экспрессивной направленности, по всей видимости, в адрес того самого «гребаного шарлатана с его треклятым гипнозом».

Навизжавшись вдоволь, Мартин подскочил к трехстворчатому зеркалу, где долго переводил дыхание, глядя в упор на собственное отражение.

Закончив пугать зеркало, он резко развернулся на каблуках и, устремляя вверх указательный палец, прокричал во все горло: «Хиропрактика!», после чего гордо зацокал обратно за письменный стол и погрузился в свое «занимательное чтение». Себастьян предпочел не мешать столь важному занятию.

С тех пор собирая свои ромашки, Мартин начал усиленно присматриваться к «маленькому созданию», которое теперь собирая коллекцию своего причудливого гербария, тараторило с ним без умолку, или еже хуже, начинало тянуть народные песни, даже не понимая, что не имеет на то должного слуха.

На то время местные жители принялись упорно прятаться в полях от «превеликой хиропрактики». От нечего делать Мартин привел «отчаянно нуждающуюся в нем больницу» в более-менее больничный вид, затем, помаявшись несколько дней, принялся коротать свой врачебный досуг, развлекая себя прогулками по унылому больничному дворику. Наведя и там идеальный порядок, он начал совершать осторожные вылазки уже за пределы вверенной ему территории, прямиком на соседствующее кладбище.

Неспешно прогуливаясь по узким дорожкам нескончаемого лабиринта деревянных крестов и странных конструкций в виде домиков на ножке, Мартин вникался в местный похоронный колорит, а в скором времени пришел к выводу, что смертность в здешних краях, в большинстве своем, носит вспышкообразный характер и выкашивает большей частью молодежь.

Всецело захваченный азартом этой невеселой статистики и вконец заблудившись в центре кладбища, Мартин набрел на ряд крестов с очень хорошо знакомой ему фамилией, среди которых одна могилка особенно привлекла его внимание. Это была простая могила, огороженная кованой оградкой. По бокам от резного креста стояли две плетеные корзины с чуть повядшими цветами и еловыми ветками. В «домике на ножке» стояла кружка вина, подле которой лежал ломоть почерствевшего ржаного хлеба, несколько кусочков сахара и пара баранок.

«Артур Патрик Карди»

(1875–1899 г.)

Гласила табличка на широком кресте.

— Ну здравствуй, приятель… — произнес Мартин, — Вот мы и встретились… Что ж, сердечно рад, сердечно рад…

Он кротко кивнул, по-кошачьи сощурил синие глаза, лукаво заулыбался и прошествовал дальше, не побрезговав хлебнуть из кружки и прихватить с собой угощение из «домика на ножке».