Струны пространства

Алгебра Слова, 2018

Жизнь главного героя Никиты почти ничем не отличается от обычной жизни любого человека. Все практически как у всех. Детство, юность, зрелость… – одно лишь отличие: эти три поры не сменяют друг друга последовательно, они существуют одновременно в сознании Никиты. Так оно играет свою мелодию на струнах пространства: горе, радость, любовь, разлука, бессмысленность, мечта. Нелегко дастся Никите этот путь. Путь к настоящему счастью, где он встретит тех, кого потерял.

Глава 2

Даня

Я теперь понял, почему девчонки таскали своих запелёнатых кукол на руках. Первое время Данька часто плакал, особенно по ночам. Я отвязывал сетку от спинки бабушкиной кровати и садился рядом. Клал на колени подушку, подтаскивал Даньку к себе и легонько покачивал ногами. Данька смешно причмокивал, крепко засасывая пустышку во рту, и затихал…

К осени мне купили школьную форму и портфель. Новенькие тетради и прописи, альбом и краски, ручки и карандаши, которые помещались в деревянный пенал…

Письменным столом по-прежнему владели стопки Данькиных пеленок. Поэтому я пристроился на облупившемся подоконнике. Слева сложил бабушкины книги с моими «закорючками», а справа появились мои три первых учебника. Посередине я поставил настольную лампу. Ночью я ее включал, просыпаясь от Данькиного крика. Она горела за шторами, мягко рассеивая свет на четверть комнаты, как раз до конца бабушкиной кровати.

Утром я бегал на молочную кухню за кефиром и молоком для Даньки, потом мчался в школу. В обед меня встречала вечно недовольная и растрепанная мать, ставила передо мною тарелку супа, а затем выпроваживала с коляской на улицу.

Девчонки со двора мне завидовали. Живая кукла была только у меня. Чего только они мне не предлагали за право катать Даньку и время от времени вытаскивать его из коляски, чтобы поправить кружевной уголок или просто умиляться над тем, как он морщит нос или распахивает свои большие светлые глазищи. Я в это время спокойно играл с мальчишками.

Когда я возвращался домой, на кухне уже восседал отец, пришедший с работы, а на столе неизменно занимала свое место бутылка и два стакана. Мы с Данькой получали порцию двухминутного внимания и торопились к себе в маленькую комнатку, поскольку к тому времени, как бутылка опустеет, на кухне либо начинались скандалы, либо слышался громкий и неприятный смех, или отцовская ругань всего белого света, а особенно его мастера на заводе, а также выяснения о том, куда мать транжирит деньги, обвинения в нищете и какой-то неправильной жизни.

Я дожидался, пока голоса на кухне не утихнут, либо не переместятся в комнату родителей, и шел на кухню. С неубранного стола я хватал то, что было недоедено, брал из холодильника две оставшиеся бутылочки молока, которые согревал под струей горячей воды, и мы с Данькой ужинали. Какое-то время я боялся Данькиного крика: если родители его слышали, то им ничего не стоило завалиться в мою комнату, надавать мне оплеух, наорать и еще попытаться взять Даньку на руки, который быстро прибавлял в весе. Я со страхом смотрел, как бы пьяный отец, еле державшийся ногах, не уронил Даньку.

Но уже к зиме Данька быстро вошел в режим, и его плач сошел на нет. После «нашего ужина» я делал уроки под нечленораздельное умиротворенное бормотание. Для Даньки было главной задачей распеленаться, чтобы играть со своими маленькими ручками, смешно задирать ноги и далеко выплевывать пустышку. Когда он засыпал, я привязывал сетку к бабушкиной кровати, и шел в ванную стирать пеленки. Затем я развешивал их на батарею в нашей комнате, а утром складывал в стопку на письменный стол. Потом догадался убирать их в шкаф, освободив свое любимое место. Лампу я вновь поставил на стол, перенес и книги на место. Бабушку я больше не ждал и не тосковал по ней. Мне было некогда, но, все-таки, стало спокойнее, когда комната приняла прежний вид, как и при бабушке. Не считая сетки на ее кровати и тихого сопения маленького человечка.

Учился я с каким-то трепетом. Ловил каждое слово учительницы и старательно выполнял все задания. Она чем-то напоминала мне мою бабушку. Чуть полная, седые волосы аккуратно собраны в большой пучок, ласковая, и никогда не кричит. И очень понятно все объясняет, точно занятную историю рассказывает. Да так интересно, и каждый день что-то новое. А за школьным обедом за всеми приглядывает, кому-то разрешит не есть второе взамен более большой порции супа, кому-то второй стакан компота принесет, кому-то хлеб подложит, кому-то — добавки. И никогда не торопит нас. Наш класс самый последний выходил из столовой, и непременно после был урок чтения. Мы, сытые и умиротворенные пол-урока слушали рассказы и повести, а потом одним каверзным вопросом учительница «заводила» нас на спор или обсуждение. Весело было узнавать, что произведение одно, а каждый понимает его смысл по-своему, и это его право в силу обстоятельств, воспитания, мировоззрения, характера. Это было для меня небольшим удивительным открытием.

И я очень любил, когда учительница бывала довольна моим ответом.

Этот хрупкий, но относительно стабильный мир длился не так долго. После он стал хуже и лучше одновременно. Я перешел в пятый класс. К Надежде Ивановне.

Девчонки во дворе по-прежнему возились с Данькой, качали его на качелях, таскали ему сладости и ходили с ним в сквер, где гуляли другие малыши. Там происходило Данькино воспитание строгими детскими голосами: «К качелям не подходи с земли не подбирай, цветы не рви, быстро не бегай». Данька был в меру послушным. Ни дать, ни взять — живая игрушка для девчонок, которые без устали играли в дочки-матери. Он, как собачонка, был предан девочкам. Думаю, причиной тому было, что они часто из дома выносили ему то булочку, то котлету, то наперегонки мчались за водой, когда Данька просил пить.

С мальчишками дело обстояло хуже: они стали подсмеиваться и подтрунивать надо мной. За мой вечно неприбранный внешний вид, за мою отличную учебу и за сопливого Даньку. Сначала за спиной, а потом и в глаза. Мне пришлось самоутверждаться в первом обществе, которое стало отворачиваться от меня. В ход шли все способы: кулаки, насмешки, соревнования в дурацких занятиях: кто обтрясет грушу в чужом саду, кто у пьяного вытащит сигареты, кто у первоклассников отнимет копейки, предназначенные для завтрака, кто подожжет собранную листву в отместку дворнику, кто хулиганскими словами испишет стены, кто украдет классный журнал, или, подбрасывая монеты на ладони, рискнет пройти мимо старшеклассников, которые собирались вечерами то за школой, то в сквере. Миллионы бессмысленных и подчас жестоких занятий изобретались мальчишками с поразительной скоростью и возрастали в своей извращенности.

Я не понимал, почему и зачем пацаны становятся такими. С драками дело у меня обстояло блестяще: когда дети расходились по домам, я брал Даньку и мы шли на школьный стадион. Там я подтягивался на перекладинах до одури и выполнял упражнения, сначала те, что показывали нам на физкультуре, а потом и сам усложнял себе программу так, чтобы немела от боли каждая мышца. Я приобретал необходимую для самозащиты и уважения силу. Во всех остальных делах, которые были мне не по сердцу, мне пришлось не только участвовать, но и брать верх над ребятами, быть изощреннее и жестче их.

С отличной учебой тоже пришлось попрощаться. Вернее, я ее тщательно скрывал долгими вечерами в маленькой комнатке за письменным столом. А в школе я хватал двойку за двойкой, прогуливал уроки, дерзил учителям, демонстративно пытался курить в туалете, и делал все возможное, чтобы не терять своего места в беспощадном мальчишеском мире.

Своего я добился. Я стал лидером. За призрачное уважение среди пацанов, в собственной душе я получил ненависть к самому себе.

Снова комнатка запиралась нами на большой бабушкин ключ. Родителям до нас с Данькой не было никакого дела, как, впрочем, и нам до них. В детский сад они его так и не оформили. Пока я был в школе, Данька сидел в комнатке у окошка, облокотившись на подоконник, и ждал меня. Он не выходил даже в туалет, чтобы не нарваться на пьяную мать или отца. Данька не знал, что эти люди имеют к нему какое-то отношение. Редкими стали и дни, когда обнаруживалась еда в холодильнике или недоеденная закуска на кухне. Вещи для Даньки чаще отдавали жалеющие меня соседи, а я ходил и вовсе, как нищий. Идя со школы, я еще со двора замечал Даньку в окне. Данька расплывался в улыбке, прыгал от радости на стуле и махал мне обеими руками.

Нехитрую еду я стал добывать, отбирая деньги у младшеклассников. Позже просто стоял около школы, прислонившись к столбу и смачно сплевывая. Мне хватало взгляда, что те, кто мне был нужен, подходили и ссыпали свою мелочь. Вещи я приноровился воровать с бельевых веревок, которые висели в каждом дворе. Брал я только самое необходимое. Себе и Даньке. Чтобы уж совсем не ходить в лохмотьях. Ворованные вещи мы с Данькой берегли, старались не пачкать на улице, а дома вешали в шкаф. Теплые вещи себе я не брезговал красть в школьной раздевалке, благо в универмаг привозили большие партии одного и того же товара и треть школы ходила в одинаковой одежде. Девчонки со двора свою выросшую «куклу» не бросили с возрастом. И, когда у них в школе начались уроки домоводства, я вздохнул с облегчением: Даньке навязали носков, варежек, нашили штанов и кривых рубашек. Он рассекал по двору, как модель, а девчонки с упоением старались перещеголять друг друга и одеть Даньку в вещи собственного производства. На Даньке же испытывались и кулинарные шедевры.

Поздние вечера стали мне отдушиной. Я придвигал к столу бабушкин стул и занимался. И теперь уже Данька подтаскивал некогда мою табуретку и усаживался рядом. Он заглядывал мне в глаза и смирно держал в своих маленьких ручонках карандаш, ручку, линейку, циркуль и ластик. Он с важным видом подавал мне то, что требуется, а потом опять забирал в кулачонки.

В библиотеку я ходил тайком на другой конец города, тщательно проверяя, чтобы никто из пацанов меня не увидел за таким непристойным делом. Своего царского места у малолетней шпаны я не был готов терять. И спрятав пару-тройку книг за пазуху, я мчался домой.

Занимался я вполголоса, читая, рассуждая, приговаривая, чтобы Даньке было не так скучно. Данька глядел то в учебник, то в тетрадь, то на меня и слушал. Ни слова не произносил, пока я не откладывал все в сторону. Бывало, это длилось и три-четыре часа, уж очень меня манили бабушкины книги. Время «когда я начну понимать» постепенно, но неумолимо приближалось.

Хотя и было трудно. Иной раз я неделю не мог понять несколько страниц из книги по какой-либо теме, и приходилось начинать снова и снова, пока не наступало прозрение. Над молярной массой вещества я бился рекордное количество времени — три недели, а все потому, что оказались вырваны две страницы с самым началом введения и определения самого понятия моль. Когда я уже совсем отчаялся, то внезапно увидел номера страниц: пятьдесят четвертая и пятьдесят девятая. Я вскочил, схватил Даньку и закружил его по комнате, щекоча ему бока. Оказывается, недостающих страниц не было заметно, потому что двойной листок являлся серединой одной из прошивок.

«Вот начнешь понимать, тут и откроется тебе удивительный мир», — говорила когда-то бабушка. И я понял, почему на краю письменного стола в вазочке всегда лежали очень твердые пряники. Данька, забывшись, начинал грызть колпачок ручки или карандаш. Очевидно, что я в его возрасте делал тоже самое, поэтому для этой цели бабушка и ставила дубовые пряники.

Я очень любил Даньку. Он был единственным, перед кем мне не приходилось притворяться. С ним я больше был не одинок, и благодаря ему у меня находилась масса дел, правда, не всегда законных, появилась и глобальная цель: вырасти и уехать с Данькой в другой город, выучиться и работать, чтобы навсегда вычеркнуть хулиганское прошлое и двух пьяных людей за стеной.

Я смотрел на Даньку, и внутри меня возникало щемящее чувство, смешанное из жалости, гордости, обиды, умиления, нежности и чего-то такого родного, без чего невозможно жить: без этого сопящего по ночам носа; без распахнутых глаз, заглядывающих на меня с предельным вниманием; без этого кулачка, который сжимает ручку с карандашом и ждет, когда мне что-нибудь понадобится, чтобы с готовностью распахнуться; без этого безграничного терпения, когда Данька с утра присаживается к облупившемуся подоконнику и смирно сидит там ровно до того момента, пока не увидит меня, сколько бы часов не прошло.

Эмиль

Пока родители Марины были на кухне, я собирал постель с пола. Марина мазала лицо кремом, сидя на диване. Я прикрыл дверь и подскочил к ней, упав на колени:

— Мариш, чего хочешь, проси, только пусть я не буду есть их еду. Сделай что-нибудь.

Марина задумалась: зимнее пальто было куплено, и пока ей в голову ничего не приходило. Две сумочки были новые. Платья лучше брать при завозе. Туфлей новых тоже еще не привезли в универмаг. Она тяжело вздохнула, нетерпеливо поглядывая на дверь. В любую минуту нас могли позвать на завтрак, и тогда я уже вряд ли сделаю ей такое заманчивое предложение, а буду справляться с проблемой собственными силами.

— Цветной телевизор! — выпалила она, с трудом придумав цену завтрака.

— Хорошо, — согласился я, без особого удовольствия вообразив свое будущее: телевизор, ненужная свадьба, ковер, тахта, сервант, сервиз, снова новое пальто…

«Хоть не трюмо», — утешил я себя.

— Когда?

— За пальто твое расплатимся и посмотрим.

— Так не пойдет, — помотала она головой. — Говори конкретную дату.

— Я не могу точно сказать, — возмутился я. — Но я его буду в самую первую очередь иметь ввиду.

Марина обиженно оттолкнула меня и ушла на кухню.

В окно стукнул камешек. Потом еще один. Стук о стекло резанул болью в душе. Как ни прячь воспоминания, как ни забывай их, как ни думай о них — нет-нет, да и полоснут они тенью острее кинжала. Я метнулся на балкон. Под деревом я с трудом разглядел Эмиля, и он, заметив меня, призывно махнул.

— Что? — направляясь к нему, закурил я, чтобы Марина опять не спрашивала, почему от меня не пахнет табаком.

— К фотографу пойдем? — спросил Эмиль.

— Я не могу, — разочарованно сплюнул я. — Ее родители приехали и рассчитывают, что я целый день проведу с ними.

— Жаль, — огорчился Эмиль.

— Жаль, — подтвердил я. Визит к сумасшедшему фотографу теперь мне казался намного лучшим вариантом, чем дневной поход по магазинам в составе группы будущих родственников. — Все равно денег нет. Завтра в бухгалтерию заглянем и вечером сходим.

— Ты тогда начни смету составлять? И план набросай? Я книгой займусь.

— Идет, — кивнул я.

На кухне Марина жарила яичницу.

— Мама, уходите, тут не развернуться, — сказала она недовольным тоном. — Никита поест, и пойдем в город.

Ее родители ушли в комнату. Я быстро и жадно запихивал в себя приемлемую пищу, понимая, что от телевизора мне теперь не отвертеться.

Марина убирала в холодильник «домашнюю» еду со стола с торжествующим видом, будто только что из милости отменила мою казнь. Мне было не совсем приятно чувствовать себя заложником вежливости и чужих людей в собственной квартире, поэтому я сосредоточился на вкусной яичнице с помидорами, стараясь больше ни о чем не задумываться.

Аленка

Выпускные экзамены прошли с грандиозным скандалом. Никто из преподавателей не хотел ставить мне «отлично». Учителя искали подвох, заваливали дополнительными вопросами и с выпученными глазами слушали мои ответы, не веря своим ушам. Требовали вывернуть карманы, обыскивали парту, подозрительно смотрели на одежду, будто под моей рубашкой спрятался суфлер. Лицо Надежды Ивановны то бледнело, то становилось пунцовым. Она, сидя в составе комиссии, в волнении теребила мою письменную работу по литературе на последнем экзамене и с недоумением пыталась прочитать что-то в моих глазах.

Я был спокоен и весьма доволен, что настал последний день в этих осточертевших мне стенах. На будущее у меня были свои планы.

— На вечер не останешься? — осторожно поинтересовалась Надежда Ивановна, поймав меня в коридоре, когда все закончилось. Днем ожидалась торжественная церемония вручения аттестатов, а вечером — выпускной бал.

— Нет, — решительно ответил я. — Можно мне аттестат забрать сейчас, и я домой пойду?

— Можно, — вздохнула она. — Удивил ты меня. Не ожидала. Совсем не ожидала. Какой ты. Столько лет из себя дурака строил. Зачем?

— Мне так было легче, — признался я. — Уйти хочу.

— Никита… — Надежда Ивановна помедлила, протягивая мне аттестат. — Адрес мой знаешь. Приходи, если что понадобится.

— Хорошо, — сглотнул я. — Постараюсь, чтобы не понадобилось.

Летний воздух пьянил обманчивой свободой будущего, которые хоть иногда испытывают, наверное, все, без исключения, люди на свете…

Дома я отодвинул письменный стол и отогнул плинтус. Пересчитал свои сбережения. К паспорту приложил аттестат и билет на автобус. Завернул все обратно в газету.

Открыл шкаф, где лежали приготовленные вещи. Пара рубашек, брюки, пиджак и свитер.

Глубоко вздохнул.

Завтра вечером последний рейс увезет меня за добрые сорок километров. Больше я никогда не увижу ни этого дома, ни этого города. И ничего из того, что я видеть больше не хочу.

Оглядел маленькую комнатку, в которой провел столько лет: платяной шкаф, моя кровать у дальней стены, бабушкина располагалась ближе к окну, рядом стоял письменный стол, на котором по-прежнему стопками лежали книги и стояла старая настольная лампа. Ничего не изменилось с моего детства.

Я прилег с книгой на бабушкину кровать, и, когда стало смеркаться, сунул книжку под подушку.

Неясный стук о стекло заставил меня вздрогнуть. Я в недоумении приподнялся. Мелкий камешек вновь ударил в окно.

Под деревом стояла Аленка в легком платье до колен и требовательно смотрела на мои окна.

Я накинул рубашку и стремглав выскочил во двор.

Она ринулась ко мне. Но нам пришлось остановиться в шаге друг от друга. Смелость нечаянного порыва вдруг улетучилась под давлением окружающей действительности: женщина во дворе развешивала белье на веревки, двое мальчишек дрались на палках, а старый дворник громко матерился на собак, которые воспринимали клумбу, как царское ложе недавно взбитой граблями земли.

— Ты не пойдешь на выпускной вечер? — выдавила смущенно Аленка, старательно глядя в сторону.

— Нет, — подтвердил я.

Она перевела дыхание. Украдкой взглянула на меня и тут же опустила глаза. Волосы у нее были распущены. Я всегда удивлялся, как быстро они успевали выгорать на солнце еще весной. Но к зиме неизменно наливались они насыщенным пшеничным цветом, чтобы к началу мая опять побелеть.

Я опомнился и стал суетливо застегивать рубашку, заправляя ее в брюки.

Аленка непринужденно, но медленно пошла вперед. Я пошел следом.

Мы пересекли двор, другой, третий. Обогнули гаражи и оказались у забора школьного сада.

— Иди, — улыбнулся я, кивая в сторону здания школы. — Ребята тебя ждут. Наверняка, выступать будешь на вечере.

Аленка была не только самой красивой девчонкой, но и самой активной. Ни одно торжественное мероприятие без нее не обходилось. Чаще она произносила заготовленные речи по тому или иному случаю. И, после, на танцах она также была в центре внимания. У нее было много друзей. Все хотели с ней дружить. И девочки, и мальчики.

А нас с ней, кроме одного случая, ничего не связывало. Абсолютно ничего.

Она подняла голову и, неожиданно дернув меня за руку, бросила:

— Бежим.

Я не выпустил ее руки. Мы мчались прочь от школы. Снова гаражи, петляющая тропка через пустырь и огромное поле, за которым текла речка.

— Отдышись, — я слышал, как она задыхается от быстрого бега. — Сядь.

Но она, оступившись, внезапно прильнула ко мне. Я не выдержал: сжал ее в охапку и стал целовать. Ни тени сопротивления — она руками лишь крепче обвила меня за шею. Я не мог передать этого волшебного ощущения скользящей, будто холодящей, ткани платья и девичьей фигуры в моих руках.

И этим мгновениям пришло время прекратиться.

Теперь задыхались мы вдвоем. Опустились на траву.

— А помнишь, как мы поцеловались тогда за гаражами? — Аленка приглаживала разметавшиеся волосы и улыбалась.

«Помню ли я?! Да я из башки выкинуть не могу ни на секунду!» — я снова притянул Аленку к себе и лицом зарылся в ее локоны, целуя шею сзади.

— Хватит! — оттолкнула она меня, смеясь. — У меня расчески нет с собой. Буду сейчас, как ведьма.

— Я каждый волосок распрямлю и положу на место, — заверил я ее, не в силах отпустить от себя. Аленка смолкла, поправляя подол сбившегося платья и не думая отстраняться от меня. Я уткнулся носом ей в плечо, вдыхая аромат разгоряченной кожи. Провел пальцами по ее голым тонким рукам. Я никогда не знал, что чудо способно входить без стука: сразу и само по себе. Я всегда думал, что это привилегия только горя и боли.

Я обнял Аленку, которая сидела ко мне спиной. Мы смотрели на потухающее небо.

…Я услышал ее визг на спортивной площадке около школы поздно вечером. Аленка шла домой от подруги и решила срезать путь, не зная, что площадку для своих посиделок давно облюбовала районная шпана. Пацаны там курили, выпивали, играли на гитаре. Это было местом «стрелок», «сходок» и прочих «базаров».

Меня знали и боялись. Поэтому со мной никто связываться не стал, когда я выскочил на площадку. Аленка с испугом тогда обернулась, я увидел ее слезы. Она, наверное, подумала, что я тоже с ними заодно. Не знаю, что они хотели от нее, скорее всего, просто поглумиться. От меня они врассыпную не ринулись, но от Аленки тут же, словно небрежно, отошли и заняли прежние места на бревне.

Подойдя к ней вплотную, я коротко сказал:

— Я провожу тебя, идем.

Аленка оглянулась на притихшую компанию, потом посмотрела на меня. Не знаю, кого она в тот момент боялась больше.

— Идем, — повторил я будничным тоном. — Завтра будет геометрия или нет? Контрольная должна быть. Или на следующей неделе? Ты не знаешь?

Я сделал несколько шагов и услышал, что Аленка робко двинулась за мной.

Заворачивая за гаражи, она замедлила шаг.

— Не бойся, — обернулся я к ней. — Я просто провожу тебя. Хочешь, буду идти от тебя на пять метров дальше? Не ходи через эту площадку вечером.

Аленка кивнула и подошла ко мне. Наши взгляды встретились. Что произошло дальше, мы не поняли. Я помню только прохладные губы, горячие щеки и ее озябшие ладони.

Я проводил ее до дома, а на площадке первого этажа все повторилось вновь с небольшими изменениями: горячие губы, прохладные щеки, теплые руки и озябший нос. Я стоял бы в этом подъезде вечно. Я умер бы там, и счастливее меня никого на свете не было бы. Но где-то хлопнула дверь, и Аленка, оттолкнув меня, убежала по лестнице наверх.

И все.

Мы даже не здоровались в школе, как и раньше. Все было по-прежнему. Кроме редких мимолетных взглядов. Настолько редких, что их можно было бы причислить к случайным…

— Ты не замерзла? — я старался обнять Аленку так, чтобы прохладный вечер и сырой воздух от реки не тронули ее кожу. Теперь я касался Аленки смело. Терся носом о ее затылок, щекой прижимался к ее плечу, целовал ухо, подбородок и пытался дотянуться до ее губ.

Аленка пожала плечами в ответ.

— Пойдешь на вечер? Я провожу. Могу до угла школы, чтобы нас вместе не видели. Выпускной, все-таки. Пойдешь? — снова предложил я.

Аленка решительно замотала головой в знак отрицания.

Это был самый восхитительный немой ответ, который только может быть. И самый чудесный выпускной, которого не было.

Небо совсем почернело, а мы все не могли нацеловаться.

Аленка окончательно продрогла. А укрыть мне ее было нечем, я сам выскочил из дома в одной рубашке.

— Домой? — уточнил я, поднимаясь и беря ее за руку. Оказалось, что существует еще более восхитительный ответ — упрямое: «Нет!»

— Пойдем ко мне? — прошептала она, когда мы дошли до гаражей.

У меня словно лопнула голова и разорвалась грудная клетка. Я не смог ничего сказать. Аленка тянула меня за собой…

— Ступай осторожно. Дед глуховат, и ложится рано, — Аленка прикрыла калитку, сняла босоножки и шикнула на пса. Тот убрался в будку.

Мы обогнули дом и вошли на терраску со стороны летней кухни. Тихо щелкнул засов изнутри, и Аленка повернулась ко мне…

— Больно было? — я не знал, как загладить то, что произошло.

Аленка мило дернула плечами и неуверенно улыбнулась, уткнувшись мне в грудь. За стеклами занимался рассвет. Я целовал ее, как только мог. Мне хотелось забрать ее боль себе. Я целовал ее всю. У меня дрожали руки, когда я гладил ее.

— Совсем не больно, — тихо сказала Аленка. — Совсем.

Но я навсегда запомню ее сдавленный стон и закушенные губы в тот момент, когда я уже не смог остановиться.

— Прости меня? — я заглянул Аленке в глаза. — Прости?

— Никита, ты — дурак, — важно ответила она, а ее руки снова стали опускаться по моему телу.

— Что ты делаешь? — я не пытался ее остановить.

— Тоже самое, — еле слышно прошептала она. И повторила: — Тоже самое.

Я закрыл глаза. Меня разрезало на части. Я старался передать ей хоть часть того наслаждения, какое испытал я. Очень хотелось, чтобы Аленка это почувствовала тоже. Тоже самое…

Мы покинули террасу часа в четыре утра. Добежали до гаражей.

— У тебя волосы пепельного цвета, — Аленка обняла меня. Нужно было прощаться, пока нас не увидели вместе.

— Такого не бывает цвета, — улыбнулся я.

— Бывает. Но только у тебя.

— Что ты дома скажешь? — с тревогой за Аленку, спросил я.

— Выпускной же был. Не думаю, что кто-то меня ждал дома раньше. А наши ребята, еще, наверное, гуляют.

— Ваши, — непроизвольно поправил я ее, чуть нахмурившись.

— Хорошо, — засмеялась она. — Ребята, которые учились с нами в одном классе, наверное, еще гуляют. Так подойдет?

— Более чем.

— Я побегу домой?

— Конечно, — я еще держал ее за руку, но уже чувствовал потерю. Пара мгновений, несколько взглядов, один поцелуй.

И все.

Неохотно просыпается небо с перламутровым оттенком, чуть подрагивает изумрудная листва, хрипло продирают глотки петухи, на траве сверкает бриллиантовая роса, земля уходит из-под ног, а Аленки уже рядом нет.

Как и раньше.

Но чудо успело оставить след в моем сердце. Теплое и прохладное, как первый поцелуй; волнующее и пронзительное, как первая близость; близкое и далекое, как Аленка; незнакомое и родное, как любовь…

Я проснулся, когда на улице стемнело. Испуганно чиркнул спичкой, подозревая, что проспал автобус. Взглянув на часы, я облегченно дунул на пламя и включил настольную лампу. Торопливо оделся.

Мысленно извинившись, я перемахнул через забор очередного палисадника. Ножиком срезал охапку цветов и снова понесся к Аленкиному дому. Через пару часов дверь ее квартиры была наполовину завалена всевозможными цветами. Правда, это было похоже на стог, но сверху я украсил получившееся не слишком гармоничное единство розами, срезанными в городском саду. На мое счастье, двор Аленки был пуст, и в подъезде мне никто не встретился.

Я суетливо запихивал заранее приготовленные вещи и книги в сумку. Услышав шум в коридоре, потушил свет в комнате и замер, пока звуки не переместились на кухню. По деревянному полу я ступал осторожно, чтобы не скрипнуть половицей и не задеть что-нибудь в темноте.

Перевел дыхание лишь в подъезде.

Удаляясь от дома, я ни разу не обернулся.

Автовокзал был практически пуст. Оставался лишь один последний рейс.

Поскольку автобус был не полон, я пересел на задние сиденья. Скинув ботинки, я удобно развалился на шести последних сидениях. Положил сумку под голову и смотрел, как огни города становились реже, пока не исчезли совсем.

Эмиль

Дом, где жил сумасшедший фотограф, находился на окраине города. Старик занимал половину первого этажа двухэтажного каменного дома с очень маленькими окошками. Отдельный вход к старику располагался за углом дома. Странная конструкция: с фасада обычный дом с подъездом и несколькими квартирами внутри, а с другой стороны — вход в квартиру старика.

Во дворе располагались еще четыре-пять подобных двухэтажных домиков после — или дореволюционного вида. Сам двор был обнесен высоким забором, а вход — в большие деревянные зеленые ворота. В них, наверное, когда-то заезжали лошади с повозками. Детские качели на веревке, собственно, деревяшка на двух канатах, привязанных к отросшей толстой ветке дерева. Полуразрушенные фундаменты бывших флигельков внутри двора. Будто оторванное от города место. В нем было незримое очарование, но уж очень все было убого. Первые этажи словно уходили в землю год за годом. Крохотные окошки были очень близко к земле. На улицу города выходили два дома, между которыми и располагались эти ворота. Ныряешь — а там еще дома и заросший двор. Двери подъездов открыты, где-то бегают дети, висит белье на веревках. Неопределенная смесь из города и деревни в остановившемся времени лет сто назад. Я и не знал, что у нас в городе есть такие места. Чем-то оно мне понравилось.

Квартира старика, а точнее, много комнат походили на мастерскую. В одной висели на стенах и стояли на полу работы. Это были и картины маслом, и углем, и здоровенные фотографические холсты. Как это все правильно называется, я не знаю, и художественной ценности я не признал ни в чем, что увидел. Но меня привели в восторг и жесткий кожаный диван с круглыми валиками по бокам, и низкая абажурная люстра над круглым столом, и некрашеные скрипучие полы с узкими половицами, и облезлые двери.

Эмиль, наоборот, что-то смыслил в искусстве, поэтому с интересом разглядывал работы, а я, как завороженный бродил по этому пространству. В другой комнате стоял топчан, застеленный пледом, который был связан вручную, как вязались половики. Узкие полоски на нем были всевозможных цветов: красные, черные, синие, желтые, коричневые. Рядом стояла открытая с двух сторон этажерка, выполнявшая роль ширмы. На ней где в ряд стояли книги, где были навалены журналы и газеты. Стояли кисти, маленькие коробки, баночки с растворителями, тюбики с красками. И тоже свисала с потолка лампа с абажуром. Пара комнат была закрыта. Следующая комната была большой, но я не нашел, где зажечь свет. В темноте только заметил стоящие мольберты с холстами на них.

Я точно попал в другое время, или, вернее, это прошлое состарилось в настоящем. Состарились стулья с обитыми спинками, какие я видел только на картинках, состарились столы, и удивительно жесткие кожаные кресла. Будто все ссохлось, половицы норовили провалиться под ногами, оставшаяся кое-то неопределенного цвета краска на стенах и дверях шла морщинами трещин, и твердые ошметки отслаивались и загибались по краям, точно сгоревшая на солнце кожа. Я провел пальцем по стене, под ним посыпалась старая побелка.

Я вернулся в комнату с круглым столом. Сел на диван и закурил. Пока Эмиль разговаривал со стариком, я никаких признаков сумасшествия у фотографа не заметил.

«Что-то Эмиль говорил о призраках, — вспомнил я, и мне стало весьма любопытно. В квартире царила такая атмосфера, что становились неудивительными любые паранормальные явления.

Я закрыл глаза и прижал к ним ладони: приглушенный голос старика, мягкий шум шагов Эмиля, тягучий скрип половиц под ногами, стрекот кузнечиков с улицы и что-то еще. Акустика была необычной в просторном коридоре и полупустых помещениях. Но не только это. Казалось, я почувствовал дыхание дома. Как живого. Не слышал, но чувствовал.

— Никита! — окликнул меня Эмиль. — Ты чего?

— Ничего, — отнял я руки от лица и открыл глаза. — А что?

Эмиль покачал головой.

Старик вошел с аппаратом:

— Думаю, этот вам подойдет.

— Что за модель? — поинтересовался я.

— Ты будто в них разбираешься, — осек меня старик. — Говорю, хороший, значит хороший. Иди, покажу, как настраивать, если собьется. Фотопленку дам черно-белую. Фотографическая широта здесь на уровне. Вам достаточно. Отпечатывать где будете? Бумагу дать?

— Мы для хранения, — ответил Эмиль. — Нам печать в крайнем случае может потребоваться.

— А-а-а, — протянул старик. — Добро. Принесете, я сам отпечатаю, когда захотите. Принесу пленку.

— Эмиль, — зашептал я. — Ты что-то о призраках говорил.

— Не я. Так говорят, что старик схимичил такую пленку, что, фотографируя пространство, там можно поймать умершие души.

— Давай спросим?

— Слушай, мы пришли за фотоаппаратом. Он нам в полцены отдает. Еще и пленку бесплатно. Сделали дело и пошли отсюда. Вдруг старика обидим.

— А это он рисует? — кивнул я на картины.

— Да.

— Почему тогда его называют фотографом, а не художником?

— Отстань ты, — глянул на меня Эмиль. — Что за вопросы?

Старик проводил нас до входной двери, которая была распахнута. Над ней висел фонарь. Такой же старый, как и дом. Лампочка выступала из-под колоколообразного металлического корпуса с широкими полями.

В нос ударил густой и насыщенный ночной воздух. А впереди — мгла: двор не освещался.

— Темень-то, — проворчал старик. — До ворот провожу вас.

— А можно сфотографировать призрак? — не выдержал я.

— Ты снимай, что тебе положено, — старик потянул за кольцо, и ворота с мягким скрипом разошлись, шурша нижним ребром по траве. — И не лезь, куда дороги нет тебе больше.

Мы с Эмилем переглянулись.

— Идите, — попрощался старик.

— Я понял, почему он фотограф, а не художник, — сказал я по дороге домой. — Фотография отображает то, что есть на самом деле, а на картине изображается воля художника. Фотограф — это настоящее, а художник — это прошлое.

— Почему прошлое? — безучастно спросил Эмиль, поглощенный своими мыслями о предстоящем новом проекте.

— Художник пишет исходя из собственного воображения. А оно базируется исключительно на нематериальном накопленном багаже прошлого, взятого из подсознания. И любые мечты, как любое будущее, это всего лишь ростки корней прошлого.

— Я не понимаю связи со стариком.

— Я тоже.

— А что ты тогда распинаешься?

— Сам не знаю, — ответил я. — Настроение такое.

Я замолчал на пару кварталов, а потом продолжил:

— Фотография — это, знаешь, что? — поскольку Эмиль мог беседовать только на темы электрического тока или близкие к ним, то ответа я и не ждал. — Это искусство манипулировать светом. А что в нашем понимании олицетворение света? Добро, любовь. Следовательно, наше настоящее будет настоящим, если есть источник любви.

— Ты заткнешься, с любовью спрашиваю? — доброжелательно поинтересовался Эмиль.

— Да, — подумав, ответил я. — Я, в принципе, все сказал.

Когда я вернулся от фотографа, Марина с недовольным выражением лица взглянула на меня, оторвавшись от книги. Она листала пособие для будущей матери. Не дождавшись извинений с моей стороны, Марина демонстративно погасила свет и легла спать. Меня это отнюдь не расстроило. Ужин в одиночестве мне представлялся более увлекательным занятием.

На плите в сковородке оставалась жареная картошка. Я неспешно поел, поставил чайник, и, открыв окно, закурил. Спокойно попив кофе, я принял ванну и пошел в комнату. В квартире стояла тишина, точно я находился в ней один. Давно у меня не было такого умиротворенного вечера. Очевидно, что мне лучше без Марины.

«Но как теперь «без»?» — я поднял ее пособие с пола. Не думаю, что Марину оно интересовало. Я уверен, что это часть спектакля: «я хорошая, ты плохой».

Я забрался под одеяло, и Марина тотчас сделала движение навстречу мне, но я не нашел в себе отклика. Я не отождествлял ее больше с желанной женщиной. Марина могла теперь жить со мной до конца дней, быть покладистой женой, хорошей матерью, хозяйкой моего дома, возможно, она могла бы стать мне товарищем, но не моей женщиной. Что-то треснуло в наших отношениях, если оно вообще когда-то было. Я не стал пересиливать себя и отвернулся. Марина отодвинулась на самый край.

Долго я не мог заснуть, думая то о фотографе, то о Маринином ребенке, который решил за меня мое будущее. Почему-то я подсознательно не мог назвать его своим, и даже не понимал, кто виноват: я или Марина.

Я мучительно и болезненно для себя представлял на его месте такого же мальчишку, как мой Данька, чтобы уже сейчас начать любить и ждать его появления. Но у меня ничего не выходило.

Марина похрапывала на другом краю дивана.

Аленка

Все лето я работал на железнодорожном вокзале. Как я не хотел вычеркнуть свое хулиганское прошлое в новом городе из своей памяти — ничего не получилось. Выгружать вагоны, хоть и не почетная работа, но крайне труднодоступная и востребованная среди таких, как я. На вокзале дежурила своя блатота, которая распределяла составы и забирала часть денег. Прошло три недели, прежде чем я занял прежнюю, привычную мне, позицию. С небольшой разницей: я не отбирал денег и честно работал, хотя мог бы этого не делать, присоединившись к «блатному косяку». Но я не стал слишком близко вливаться в данное общество. То, что я хотел, я получил: фронт самых выгодных работ в любом количестве. И денег с меня никто не требовал.

Я видел несправедливость, царящую здесь, но не встревал. Мне решительно было наплевать и на тех, у кого отбирали деньги; на тех, кто отбирал; на тех, кому не доставались вагоны. Я не собирался из-за кого-то нарываться на поножовщину или быть под прицелом у дежурившей милиции. К слову говоря, она тоже имела свою долю. Ее отстегивал «блатняк» за негласное разрешение властвовать на этой территории. Поэтому нередко драки за ее передел заканчивались смертью, которая банально трактовалась: «заснул пьяный на путях», «перепрыгивал через ограждения и упал под поезд» и прочее.

Ночевал я или здесь же под навесом, на деревянных ящиках, или в зале ожидания.

Мыться ходил в городскую баню. От тяжелой работы поначалу болело все тело. Но вскоре я заметил, что болит преимущественно от неправильного подъема тяжестей, от того, что неравномерно нагружаются группы мышц, и от неправильного чередования работы и отдыха. Я стал заниматься. В свободное время я бегал вдоль реки и заглядывал на спортивные школьные площадки, продолжая изобретать для себя упражнения. Самой лучшей была площадка около спортивной школы легкой атлетики, но, к сожалению, школа располагалась далеко, под охраной высокого забора и сторожа. Я посещал ее глубокой ночью и не чаще раза в неделю. Но там были нормальные спортивные снаряды, а не только всевозможные перекладины. К концу лета до меня дошло, что я не догадался плавать в реке. Это было серьезное упущение. Заплывы в прохладной августовской воде дарили бодрость и отдых всем мышцам, а также крепкий и восстанавливающий сон. Такой, что за час я мог выспаться как за все четыре. Разминка в перерывах между мешками, тюками и ящиками повышала мою производительность и снимала напряжение. Я вычислил, что она прибавила мне полтора раза от того, что могли за день сделать самые крепкие парни. А уставал я меньше.

Осенью дали общежитие от института, в который я поступил.

Я застелил узкую койку, расставил бабушкины книги на полку над кроватью. На письменный стол поставил новенькую настольную лампу, которую купил сразу по заселению.

Первый раз за три с половиной месяца я лег на кровать и с непривычки долго не мог уснуть, пока, измучившись, не скатился с подушкой на пол.

Даня

— Пияники! — прыгал Данька, когда я вошел в комнату.

— Это не сейчас, — протягивая ему один, сказал я и достал вазочку со шкафа. Высыпал пакет в нее и поставил на стол. — Буду заниматься, а ты будешь их грызть, когда захочется. Это только для занятий.

Данька кивнул, уплетая угощение. Доев, вытер рот ладошкой и ее же тщательно облизал. Посмотрел с вожделением на вазочку, но больше не взял.

— Шумели? — кивнул я на дверь.

Данька торопливо закивал.

— Кичали и стучали.

— Ты не боялся? — спросил я так, чтобы стало ясно, что пьяные люди за стеной — сущий пустяк для пятилетнего малыша, который шесть часов просидел у облупившегося подоконника на жестком стуле в ожидании меня.

— Не-ее, — выпятил он нижнюю губу. — И не думал. Я занят очень был.

— Чем? — переодевая штаны, засмеялся я.

— Листочки считал! — Данька подбежал с листком бумаги ко мне. Неровные ряды палочек украшали полстраницы. — В каждой палочке пинадцать листочков желтых упало. А касные с куста я не считал, потому что ветей мешал.

— Ты какое дерево обсчитывал? — я сел на бабушкину кровать, которая теперь стала Данькиной.

— Беезу, — ответил Данька и подошел ко мне.

Взглянул мне в глаза, и обхватил меня за шею руками изо всех сил. Так и стоял. Я гладил его по спине, чувствуя весь его вечный страх перед родителями, томительные часы ожидания, невыносимое одиночество в четырех стенах и безмолвное гигантское терпение к не очень счастливой жизни. Мне надо было обратить все в шутку, растормошить Даньку, пощекотать, засмеяться — все, что угодно, лишь бы стряхнуть с него запредельные и для взрослого эмоции. Так я обычно делал, и Данька легко переключался, или делал вид, что переключается. Но сейчас я не смог произнести ни звука, не смог сделать ни движения. Я сам был в Данькином состоянии, и нам обоим нужно было немного времени, чтобы привести души в порядок. В мужской порядок строгой дисциплины и контроля над чувствами, которые могут выжечь все до тла. Лица Даньки я не видел, но знал, что он часто-часто моргает. Слез у него не было ни разу с тех пор, как он гордо поднялся с колен, перехватывая пальчиками ножку железной бабушкиной кровати.

Я гладил и гладил его по спине, смотря в окно. Накрапывал небольшой дождь, заставляя раздеваться березу дальше, а маленький Данька давно уже стал мне примером исключительной мужественности.

— Погулять нам не удастся сегодня, — справившись с собой, я отстранил его от себя. Подтянул ему колготки. — Но я и не планировал. Мне надо позаниматься, и мне нужна твоя помощь.

Данька с готовностью метнулся за стулом, который все еще стоял у подоконника. Потащил его к столу.

— Чай принесу, — поднялся я.

В углу на кухне сидел за столом отец с опущенной головой над тарелкой, в которой лежали соленые огурцы. Когда я вошел и поставил чайник, отец приподнял голову и метнул на меня мутный взгляд. Мне кажется, он совсем не понял, кто вошел на кухню, и что вообще кто-то появился рядом. Поэтому я спокойно стал рыться по ящикам в поисках съестного. В холодильнике к моему величайшему удивлению я обнаружил две бутылки молока и сетку яиц, в шкафчике перловую и гречневую крупу, бутыль с растительным маслом, в хлебнице — два батона белого хлеба.

Конец ознакомительного фрагмента.