Реквием

Акиф Гасанов

Это конечно же, не книга, и написано все было в результате сильнейшей депрессии, из которой я не мог выйти, и ничего не помогало – даже алкоголь, с помощью которого родственники и друзья старались вернуть меня, просто не брал, потому что буквально через пару часов он выветривался и становилось еще более тяжко и было состояние небытия, простого наблюдения за протекающими без моего присутствия, событиями. Это не роман, и не повесть, а непонятное мне самому нечто, чем я хотел бы запечатлеть ЕЕ, потому что, городские памятники со временем превращаются просто в ориентиры для назначающих встречи, а те, что на кладбище – в иллюзии присутствия наших потерь, хотя их давно уже там нет. А так, раздав это нечто ЕЕ друзьям и близким, будет шанс, что, когда-то порывшись в поисках нужной им литературы, они неожиданно увидят эти записи и помянут ЕЕ добрым словом….

Памяти Гасановой-Махмудовой Шахлы Гасан кызы

ПРЕДИСЛОВИЕ

Это конечно же, не книга, и написано все было в результате сильнейшей депрессии, из которой я не мог выйти и ничего не помогало, и даже алкоголь, с помощью которого родственники и друзья старались вернуть меня, просто не брал, потому что буквально через пару часов он выветривался и становилось еще более тяжко и было состояние небытия, простого наблюдения за протекающими без моего присутствия, событиями.

И я, конечно, не писатель, и все началось с того, как одна очень умная и очень мудрая женщина, посоветовала сесть и просто писать, писать что-нибудь, и это что-нибудь заставит отвлечься от постоянного состояния отсутствия и полного отрешения от действительности.

И я начал писать, абсолютно не рассчитывая на публичность этих записей, и у меня так получилось, что я сам, не замечая, вернулся к мыслям, которые буквально терзали меня и не давали ни минуты покоя и я вспомнил многих тех, с кем посчастливилось общаться по жизни и заметил, что пишу и о тех которых уже нет на свете, но они живут в моем сердце.

И я постоянно возвращался к ней и все получалось, очень не похоже на меня, смело, потому что вряд ли бы я смог высказать это с кем-либо в беседе, и запоминая написанное, я совсем не задумываясь назвал файл, куда складывал записи — Реквиемом, и с удивлением заметил, что ведь так и получается, потому что вспомнились безвременно или по судьбе ушедшие дорогие мне люди.

Это не роман, и не повесть, и непонятное мне самому нечто, чем я хотел бы запомнить ее, потому что, городские памятники со временем превращаются просто в ориентиры для назначающих встречи, а те, что на кладбище — в иллюзии присутствия наших потерь, хотя их давно уже там нет. А так, раздав это нечто ее друзьям и близким, будет шанс, что, когда-то порывшись в поисках нужной им литературы, они неожиданно увидят эти записи и помянут ее добрым словом…

Спасибо большое Вам, глубокоуважаемая Ламара ханум Сордия-Шевцова, без Вас ничего бы этого не было.

С уважением ко всем, Акиф Гасанов

* * *

Кажется, что память всего лишь формально связана с телом, которое для нее просто хранилище, куда складываются записи души. И копаясь в них, душа то начинает светиться добрым мягким светом, то густо краснеет и задвигает их в самый дальний уголок этого архива, чтобы постараться больше к ним не возвращаться. А еще в памяти есть печальные и бесконечно красивые записи, и они всплывают неожиданно, напоминая, что ты когда-то жил…

Я умер солнечным полднем 31 июля 2018 года у себя на руках, так и не осознав, что доживаю считанные минуты, и лишь в последние мгновения с ужасом почувствовав, как разрывается нить, связывающая душу с земной жизнью и переходом ее в Вечную Истину…

Бесспорным было осознание того, что я являлся одним из бесконечного множества людей, населяющих эту планету и мое существование человечество, и не заметило бы, будь я рожден или вообще не появляйся.

Но я появился и прошагал по этой жизни, так и не поняв, сам ли я выбирал этот путь, стечение ли было непреодолимых обстоятельств или некая непонятная сила, называемая в народе судьбой, водила меня с закрытыми глазами по дорогам, по которым будучи осведомленным, я и шагу бы не ступил, предпочитая спокойную и осмысленную жизнь скромного преподавателя или инженера по специальности.

То, что существует реинкарнация, я понял еще в раннем детстве, когда, лежа в кровати и уткнувшись в потолок, терялся в догадках, как я попал в эту семью, что я здесь делаю и кто я вообще? Видимо тот, кто управляет всем, несколько не доглядел и не стер окончательно память о моей прошлой жизни, хотя ничего и не оставил о ее действительности…

Но поскольку я уже родился и предстояла целая жизнь, то я бегал босиком по асфальту Чемберекенда в черных сатиновых трусиках до колен с такой же ватагой пацанов, впитывая законы улицы.

Она была суровым учителем, разработавшим целый свод своих правил, за нарушение которых могло последовать достаточно жесткое наказание.

Нельзя было ходить по нашей улице под ручку с девушкой, мы это знали и без предварительных инструкций налетали на парня, с тем чтобы он отогнал нас, а еще лучше, дал бы подзатыльник кому-то. Тут вступали старшие, оттеснив парня в сторонку и разъясняя правила поведения на районе.

Улица требовала ни в коем случае не опускаться, быть избитым до полусмерти, но отвечать. Бей хоть в лицо, хоть в спину, хоть из-за угла — но обидчик должен ответить. И улица напряженно ждала развязки и, если ее не следовало, то обиженный на всю жизнь оставался на побегушках, улица его не сдавала, но он уже был просто никто…

Улица учила, и часть из выросших на ней, проходила свои университеты в местах заключения, становясь авторитетами, вроде профессоров в интеллигентных обществах. Правда карманники и мелкие воришки лишь мельтешили, но бандиты, убийцы и просто грабители были в особом почете. Легендарный Санька-зверь пользовался непререкаемым авторитетом — имя его произносилось шепотом и сказания о его жизни передавались из уст в уста. Судьба многих бакинцев была предопределена заранее — драка, тюрьма, кладбище или вся жизнь за баранкой автомобиля…

Это были суровые правила поведения, не допускавшие врать или предавать, болтать лишнее, сдавать и наушничать — законы, очень мешавшие мне в будущем.

Мне было четыре года, когда наступило время приобщаться к единой семье мусульманских мужчин путем лишения крайней плоти. Увидев процесс на примере старшего брата, безропотно доверившего предмет особой ценности в руки небритого лезгина, я удрал из дома и в Английском саду спрятался на вершине ели. Меня разыскал дядя и обманув, привел на место экзекуции, благо обвести вокруг пальца малыша не стоило особых усилий. Дома меня моментом распластали и отдали на откуп уставшему ожидать лезгину. Отец потом рассказывал, что он, выросший на этой же улице, такого отборного мата не слышал. Я вспомнил матерей и сестер всех присутствовавших во главе с лезгином, не удовлетворившись ими, перешел на их дочерей, оскорбленный коварством находившихся дома гостей, прошелся и по ним, и возненавидев себя за доверчивость, извращенно совокупился и с самим собой… Гости были шокированы такой эрудицией четырехлетнего ребенка…

До шести лет я рос на улице, ограничиваясь бутербродом с маслом, посыпанным сахарным песком, и ни слова не знал по-русски. Отец продолжал служить в армии, мать работала главным врачом где-то в амбулатории, а бабушка, которая нас вырастила, тоже на слух не воспринимала русскую речь. Имея расстрелянного брата — бывшего депутата Думы, мужа-нефтепромышленника, загубленного в застенках НКВД и сына, погибшего в огне Второй мировой неизвестно где, она крайне редко отзывалась о прелестях социализма, страшно боясь представителей власти и неустанно предупреждая нас ни в коем случае не пытаться противостоять ей. Возможно, что в душе она люто ненавидела этот строй, но никогда не вступала в дискуссии даже со своими отпрысками — детьми врага народа, безнадежно страдающими стокгольмским синдромом. Младший дядя научил ее всего одному выражению на русском, объяснив, что это синоним азербайджанского «Да буду я твоей жертвой». И когда она на людях звала меня с балкона «Е… твою мать», это звучало настолько ласково, что многие с большим сочувствием смотрели на меня…

Ничего не предвещало, что из меня вырастет что-то путное, но во мне были здоровые гены, как никак интеллигент в третьем поколении, к тому же через пару лет мы переехали с этой улицы в достаточно девственный Военный городок и мое уличное воспитание прервалось, наградив в отместку абсолютно непопулярными в настоящем мире принципами и понятиями…

* * *

Шахла родилась в семье ученых-востоковедов, и с детства была окружена самой изысканной бакинской интеллигенцией. Бедные студенты, а затем аспиранты, родители поздно решились завести ребенка, и она оказалась в центре всеобщего внимания как родни, так и сослуживцев. Единственный ребенок в семье, ее судьба была предопределена — музыкальная школа, консерватория и дальше по стопам родителей — ученая карьера. Родители безумно любили друг друга, их отношения ставились в пример на кафедре. Общение в этой атмосфере, само по себе задавало очень жесткие требования, и она их выдерживала, будучи отличницей, ленинским стипендиатом и активистом в студенческой жизни.

Проблема возникла исподволь, свекровь почему-то сразу невзлюбила невестку, недовольная тем, что сын избрал себе спутницу не из родного региона, а из далекой Нахичевани. Последний ребенок в семье, ее отец был особо любим матерью и, судя по всему, находился под сильным ее влиянием. И это влияние со временем стало проявляться в его поведении.

Еще более отношения в семье осложнились, когда отца избрали деканом самого престижного факультета, открывавшего жизненную перспективу поступающим на него студентам в виде дальнейшего карьерного роста и работы за границей. Естественно, контингент учащихся был в основном избранным — дети обеспеченных семей, чиновников самых высоких рангов, вплоть до руководства страны.

Будучи принципиальной противницей материальных благодарностей, мать с балкона выкидывала подношения, которые даже без его ведома, присылали родители недорослей и в семье начались разногласия, которые подогревались свекровью, временами наезжающей в Баку, а также его частыми отъездами к ней в Кубу.

И вот однажды, он окончательно ушел из дома к женщине, с которой его свела мать.

Как любая девочка, она безумно любила отца, и, в этой ситуации обвиняла мать, продолжая навещать его уже в новой его семье.

Пока однажды он не сказал, что у него другая семья и жизнь очень сложная для детского восприятия, а ей пора прекратить встречаться с ним, забыть о его существовании и сосредоточиться на учебе.

Она была очень сильной девочкой, после этого она ни разу при людях не вспомнила о нем, хотя кто его знает, может и каждый день про себя повторяла его имя, потому что девочкам очень нужен отец, но она была очень гордой девочкой и никто не знал, что творится у нее в душе, хотя она была еще ребенком и могла любить его до ненависти.

И тогда она очень сдружилась с матерью, которая всю жизнь посвятила ей и делала все, чтобы ребенок отошел от шока предательства отца, потерявшего отцовские чувства, а может и не потерявшего, а придушившего их под давлением матери и новой семьи.

Но после этого она ни разу не заговорила с ним, хотя встречалась на кафедре, где ее мать была обречена каждый день сталкиваться со своим бывшим мужем, выслушивать его наставления преподавателям и глядеть друг другу в глаза.

И так еще почти тридцать лет, родители встречались каждый день на кафедре, где вспыхнула любовь, подобная восточным легендам и была предана подобно тем же легендам и, не пожелать бы врагу такой странной жизни, поскольку ни он, ни она не решились уйти с работы. Хотя правильнее было уйти ему, поскольку мужчина должен уступать в такой щекотливой ситуации.

И когда он умер совершенно неожиданно, мать пришла домой и после принятого в таких случаях омовения, прошла и совершила намаз, который она никогда до этого не совершала и прочитала Фатиху и мы поняли, что все эти годы, несмотря на его предательство, она любила его и оставалась верна. Но это было потом, и я забегаю вперед, потому что в такие мгновения все возникает в затухающем разуме спонтанно и нет времени это систематизировать.

Она же училась и легко воспринимала все, ничем не проявляя ту боль, которую пережила и мало кто знал, что творится у нее в душе, поскольку была очень сильной девочкой и не могла позволить какое-нибудь сочувствие со стороны.

* * *

Закончив достаточно престижную школу, где половина учеников были из еврейских семей, где с восьмого класса нас заставляли одевать галстуки и щелкать логарифмы с интегралами, дословно пересказывать литературные произведения и научили еще много чему полезному, я так и не определился со своим будущим и под давлением родни подал документы в такой же престижный Институт Нефти и Химии.

Мало кто из родни полагал, что я сумею сдать экзамены, но они представления не имели, чему научили меня мои еврейские учителя, да и сам я был в меру умным, чтобы набрать абсолютно все возможные баллы и без проблем поступить в институт, который очаровал меня лишь своим названием.

Учеба меня абсолютно не прельщала, а когда после первого семестра я осознал, что достаточно два дня посидеть перед экзаменом и без труда получить желаемое удовлетворительное, совсем остыл к учебе и меня потянуло к общественной деятельности, поскольку она открывала легкий путь к дальнейшему свободному посещению занятий, которое для простых смертных угрожало исключением из альма-матер.

И я стал активистом, успешно управляясь с поручениями и они освобождали меня от нудных лекций с абсолютно ненужными мне сопротивлениями материалов и теоретическими основами электричества, которые я мог легко усвоить, но которые меня совершенно не привлекали и я зачастил в стройотряды, поскольку чувствовал там жизнь и мой врожденный комплекс неуверенности таял перед необходимостью принимать решения и порой находить выход из, казалось, безвыходных положений. И немаловажным было то, что я зарабатывал там большие деньги, а у нас в семье никогда не было таких денег, а деньги всегда дают чувство уверенности и самостоятельности. Но самым важным, как позже оказалось, были встречи с интересными, а порой реально опасными людьми, общение с которыми коренным образом изменили мои взгляды на жизнь.

* * *

Я был командиром стройотряда, и мы работали в Архангельске на Фактории, так назывался район, а строились там очистные сооружения города, и отряд был небольшой и студенты с младших курсов, хотя среди них были и поступившие с рабфака, по возрасту гораздо старше меня. Рабфаковцы приехали для того, чтобы заработать, а юнцы, не привыкшие держать лопату в руках, в основном не были энтузиастами стройотрядовского движения, а теми, кто не смог улизнуть от мобилизации, поскольку с этим в институте было строго и можно было вообще остаться без студенческого билета. Поэтому постоянно возникали проблемы, и рабфаковцы готовы были растерзать этих халтурщиков, поскольку первые, будучи семейными, приехали реально заработать, а вторые рассчитывали на саботаж и безделье, и мне приходилось постоянно быть начеку, чтобы заставлять одних работать и сдерживать других от рукоприкладства. Особо нетерпимым был Рагим, прошедший пражскую весну, контуженный и моментально вспыхивающий по любому поводу. Но я неплохо справлялся, потому что тоже был достаточно бесцеремонным в этих разборках и порой пускал в ход кулаки, хотя очень редко, потому что меня все же и так остерегались, как представителя институтской власти.

Стройка была, по существу, «химией», где работали заключенные, оставшийся срок которых был заменен принудительным трудом.

Дмитрич же был, судя по всему, вором в законе, и держали его на «химии» для порядка, потому что вся остальная братия беспрекословно слушалась его, хотя был он невысокого роста, худой и очень спокойный, и любой из зэков мог его сломать одним движением, во всяком случае, так казалось. Но они подчинялись его одному слову, одному движению руки, а он никогда не повышал голос, практически не матерился и выглядел таким выдержанным, таким невозмутимым, что я первое время принял его за прораба, поставленного руководством просто по ошибке.

Поскольку наш приезд на объект сопровождался под праздным наблюдением с полусотни мужиков, не заметить Дмитрича, вышедшего на шум и в один миг разогнавшего всю эту толпу, было просто невозможно. Он ироничным взглядом обвел нас и также, как вышел, спокойно вернулся в вагончик.

Конец ознакомительного фрагмента.