Боль. Сборник рассказов

Айслан Балган

Сборник шести рассказов, которых объединяет одна животрепещущая тема – боль.Юноша, участвующий в смертельном испытании на выявление мужчины… Девочка, повесившаяся, чтобы причинить боль близким… Искусный резчик по дереву, потерявший руки в жуткой аварии… Сходящий с ума энтомолог, помешанный на мухах… Проклятый светофор, заставляющий людей перебегать через оживленную машинами дорогу… Парень, заключивший сделку с дьяволом и видящий каждую ночь кошмары…Прочувствуйте боль вместе с ними…

© Айслан Балган, 2022

ISBN 978-5-0051-6874-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Страдалец

«Страдать — это первое, чему должен научиться ребенок, это то, что ему нужнее всего будет знать. Кто дышит, и кто мыслит, тот должен плакать».

— Жан-Жак Руссо.

«Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть».

— Фёдор Достоевский.

1

Мне казалось, что ситуация — неизбежная и безвыходная. Тупиковая.

Я поднимался с отцом по тропе, в лес. Стезя вела к вершине, где диск пламенного солнца слепил глаза. Лучи обнимали высокие сосна, тем не менее, на земле царил полусумрак. Свет с трудом доходил до земли, только на тропе я различал светило. Лес поднимался в гору, потому что имел скалистый, труднопроходимый ландшафт. С высоты птичьего полёта он тёмно-зелёным ковром лежал на горных хребтах нашего края.

Я пыхтел, потел. Ноги болели. Я шагнул, поднимая свою тяжёлую тушу, и почва под ногами почувствовалась слабой и мягкой. Нога заскользила, земля рыхлой полувязкой субстанцией покатилась на склон. Я падал. Трудный крик вырывался из горла. Зрачки глаз расширились, рука по рефлексу схватилась за первое попавшее. Трава. Я держался за клочок травы, а земля под ногами продолжала хлопьями скатываться к низу. Да, банальная смерть — оборваться с горы и превратиться в кровавую лепёшку, разбившись о дно. Я скатывался. Кожа на руках раскрылась в ранах и ссадинах. Ничего не спасало, мне оставалось смотреть в спину отцу, не подозревающего о моём падении. Кто знает, может, он поднимется на вершину, оглянется, а меня нет. Я — месиво с кучей переломов и вывихов. Моё израненное тело съедят птицы и звери. Я умру нелепой смертью для индейского племени. Ха-ха! Смешная участь!

Камни врезались в плоть. Я ожидал быстрой смерти… но процесс затянулся. Лучше сдохнуть быстро, нежели умереть в долгих мучениях. Я продолжал скатываться и скатываться. Принялся уже отпустить руки, перестать бороться за жизнь. Но одна часть разума запротестовала.

Метр от отца. Руки с жадностью хватали за что угодно, но лишь бы выжить. Та часть рассудка взяла верх, и я сумел выкрикнуть:

— ПАПА!

Он обернулся. Его глаза, казавшиеся узкими от тяжёлых век, раскрылись.

— Сынок!

Отец ринулся ко мне. Он заскользил ногами, словно с горки, и подал руку. Другой ладонью взялся за дерево, чтобы самому не оборваться.

Я впился ногтями в предательскую почву. Пришлось отпустить одну ладонь. Отец… мой спаситель… Я потянулся свободной рукой к нему. Давай… давай же!

— Быстрее, слабак! А то мы будем танцевать на твоих костяк, щенок! — закричал отец, и морщины, избороздившие его смуглое лицо, помножились от маски ярости и гнева.

Сердце прыгало и скакало в грудине. Улюлюкало, как индеец хороводом кружится у костра. Я сделал рывок телом и схватил руку отца.

Папа вытащил меня, дёрнув резким движением. И мы оба с тяжестью дышали, смотря на пригоршню блеклой земли, скатывающейся на склон. Услышали грохот. Он бы звучал сильнее, если бы я составил ей компанию.

Отец плюнул в сторону и дал мне оплеуху.

— О чём ты думал?!

Я застонал, массируя горящий затылок.

— Вставай, и идём дальше.

Я встал, не споря с отцом. С вождями спорить — одна морока.

На этот раз пошли иным путём. Отец оставил пёстрые ленточки на деревьях, сообщающие о шаткости тропы. Другие индейцы, проходящие по той дороге, осведомятся в опасности и перейдут на другую.

Я поджал зубы.

Мой отец — та ещё заноза. Он пытался сделать из меня бойкого и прыткого индейца. Но я… не родился таким. Мои сверстники превосходили меня в стрельбе из лука, охоте и разжигании костра. Я во всём уступал, кроме ума, конечно. Отец говорил, что это пока я могу не переживать. Но сейчас наступил момент, когда выбирают мужчину. Все сыновья индейского племени должны собраться на вершине Великой горы. Пройдёт обряд и начнётся испытание. Отец не говорит деталей, но он внушал этим молчанием страх и отчаяние.

«За что мне такой сын? Слабый щенок…» — сказал он маме. Тогда я лёг спать, находился в полудрёме, но вопрос отца вывел меня в реальность жгучей пощёчиной. В сердце кольнуло, и я заплакал. Но плакал тихо, сдерживая горячечные слёзы. «Мне кажется, он не вернётся, Хитрый Стрелок».

Хитрым стрелком отца назвали из-за изощрённости в стрельбе из лука. Он отличался метким, острым зрением. Отец мог за километр различить пролетающего Орла. Его хотели назвать «Остроглазый Орёл», но впервые он проявил себя на охоте во время стрельбы. Папа закрутил стрелу так, что она задела ногу оленя, и тот повалился. Он ухитряется на каждой охоте поражать в слабые места дичи. Кабана он пронзил в глаз. Бедное животное, хрюкая, описывало резкие зигзаги по местности. Отцу с компанией оставалось подойти к слепому существу и зарезать его. Благодаря ему, охота длилась не по пять часов преследования, а час. Час наблюдений, разведки и поисков слабых мест у зверя, а потом неожиданного, молниеносного нокаута.

Меня же назвали Джигаго — скунсом. До этого безымянный мальчик ничем не отличался. Проявил я себя, показав трусость к испытаниям и острое нежелание к мужской работе. Какое животное более подходило под моё описание? Скунс, конечно.

— Не отставай, — пробурчал отец.

Я промолчал. А что бы я ответил? Съязвил бы в сторону отца? Остановился вкопанным и отказался бы идти? Первый вариант не подходил ко мне: язык никак не поворачивался возразить вождю племени, да и он не заточен под каверзы. Да и за попытки умничать, подопечные вождя отколошматили бы меня, несмотря на то, что я был его сыном. Для второго варианта требуется дерзость и прыткость, коего у меня нет.

Где-то журчала речка. Я приостановился.

— Не думай даже… — пробормотал глухим голосом вождь.

— Мм… — промычал я. Хоть собственное уродливое отражение не увижу. Мне всегда казалось, что я хилый, субтильный мальчик, в то время как мои сверстники — коренастые мужланы. Их пот образовывал блеск на бронзовых, округлых мышцах. Они становились с каждым годом изящнее для женских сердец. А я, потея, лишь вызывал жалость да отвращение. Кожа да кости!

— Идём…

— Слушай, отец, — решился я.

Он остановился. Вздохнул и обернулся. В его длинных, блестящих углём волосах, как вороново крыло, проступала седина. Я видел редкие серебристые волосинки и приходил к неутешительному выводу, что виноват за это.

Когда у вождя родился сын, он ожидал от него мужественного бойца, смелого и решительного. Настоящего индейца! Но… я то ли родился в рафинированной среде экстремального комфорта, то ли не индеец вообще! Скорее первое: характер, облёкшийся в неохоту к подвигам, вынудил отца растить меня в мире, лишённом страданий и трудностей. Нет, комфорт — классная вещь! Мои сверстники пахали, охотясь пять часов за тюленем. Я же ничем не занимался и глядел в небо. Великое занятие — ничего не делать. Другие индейцы учились жизни, мужали под опекой строгих отцов. Характер можно исправить, но отец… не нашёл выхода и вырастил беспомощного Джигаго. Его вина, а не моя.

— Так ты будешь говорить или нет? — спросил он, пока я оправдывал себя.

— Так вот… да… почему ты меня упрекаешь? Просто скажи…

Из ноздрей вождя вышел тяжёлый, глубокий вздох.

— Мы можем не встретиться, Джигаго.

— Что? — я услышал в своём голосе визгливые нотки. — Ты хочешь сказать, что я не смогу вернуться?!

— Это испытание… вернуться может один, и он по праву будет считаться мужчиной.

— Чего там такого страшного?!

— А ты скоро узнаешь. Может, это к лучшему, что у меня больше не будет такого сына, как ты.

Он развернулся и продолжил путь. Я выкрикнул:

— Ты так и не договорил!

Я стоял, обескураженный словами отца. Кровь пульсировала в висках. Меня било в жар, а руки тряслись.

Плач. Когда-то я испытал невероятную боль, когда вышел из чрева матери. На ребёнка вывалилась невероятная нагрузка: сердце работала в бешеном ритме, давление шло во все стороны новорождённого организма. Я видел свет. Из уютного домика в животе матери я попал в чуждый, неприятный мир, где на каждом шагу предостерегала смерть. Началась борьба. Но почему-то я не боролся. Меня отгородили от хищника, и я отвык от страданий. Из меня выросло мягкое существо. Ха, кончай комедию, Джигаго, и догоняй отца.

Но страх оставался. Смогу ли я выбраться живым из испытания?.. Худший день в моей жизни. Страх неизведанного — самый страшный, ведь сильнее всего давит на мутнеющий рассудок. Даже монстры и демоны не сравнятся с этим.

2

Я упал в терновник, и её колкие шипы с болью вклинились в меня. Они резали кожу в рваные полосы. Кровь сплошным потоком шла из месива. На этом месте я не задержался и покатился. Скатывался с большого склона лесистой местности. Огромная паутина попала в лицо. Я увидел паука, выпустившего из уродливого брюха ядовитое жало. Крик, надсадный и хриплый. Рука потянулась отмахнуть тварь, но спина врезалась в ствол могучей сосны. В позвоночнике хрустнуло. В глазах потемнело. Я продолжал скатываться. Тело, скатывающееся со склона, ударялось о кучу булыжников и выступов. Паука я раздавил, но он успел укусить меня. Мой нос опух и пульсировал. Я чувствовал жгучую и саднящую боль, а дыхание вырывалось из ноздрей раскалёнными струями.

Я приостановился и попал в кучу кустов.

И тут я ощутил, как сильная челюсть сжала мне предплечье. Цепкие клыки вонзились в мясо. Я услышал рычание этого существа. Оно не ело мою свежую плоть, а прокусывала, нет, дробило кость. Невероятное давление исходило от тисков, образовавшихся на предплечье. Я кричал, извивался и копошился в кустах, пытаясь выбраться из капкана.

Тьма рассеилась, и я, открыв глаза, обнаружил дикого пса. Они выпустили собак! Черти! Черти ненасытные… Я бил пса по морде, но удар выходил слабым. Свободными оставались ноги. Я повернулся на бок, поставив их в удобное положение, и вытянул корпус.

На-на! Держи, уродливая тварь! Ноги били по морде пса. Последний удар заставил тварь ослабить челюсть, и я вытащил руку из капкана. Из кучи ран хлынула кровь. Ни единого чистого места. Вся алая, багрово-червонная кровь окрасила предплечье. Мало того, пощупав руку, я почувствовал лёгкий перелом.

— Ах ты тварь! — заорал я и схватился за первый попавшийся камень.

Мне попался большой заострённый булыжник, и я врезал по голове псу. Камень рассёк его череп на две залитые рубиновой кровью дольки. Я размозжил этой твари башку, раскрошил её, подобно веткам! Нога откинула мёртвую тушу. Краем уха я услышал крики других юнцов и рычание остальных цепных псов. Кровь продолжала струиться из ран. Она текла и на землю. Я сдерживал её рукой, сжав руку до бела.

Я метнул взгляд на тушу. Бесполезное мясо… или?.. В голову пришла мысль. Я дёрнулся в поисках более хорошего камня. Нашёл более подходящий и ударил им по другим булыжникам, заострив край. Самодельный нож. Мозг лучше соображает и находит ответы из трудного положения, когда попадает экстремальную ситуацию. Когда ты на пороге смерти, и одно неправильное решение вынудит тебя упасть в гроб.

Ножом я располосовал брюхо мёртвому псу. Увидел первым делом кишки и также их порезал. Всё дерьмо скинул в траву, очистил кишки. Готово! Взял их и завязал толстым слоем на раны. Скрепил всё тугим узлом.

Спрятал под одежду ножик. Он пригодится.

А лихорадочный, дикий взгляд искал цели. Никогда не думал, что застану себя с кровавой раной, остановившаяся из-за собачьих потрохов, и с неотёсанным, болезненно-пронзительным взглядом. Устрашающим взглядом.

3

Мы собрались на высокой вершине горы. Холодный ветер трепал мне волосы. Мой омрачённый взгляд впился в верхушки сосен. Племя готовило нас к обряду, суждённое начаться, когда солнце зайдёт в зенит. Я ощущал себя великим на вершине. Лишь великие окидывают взгляд на лес, находясь на вершине горы — глаза величественные, чьё выражение значит: «Я выше всех. Я на самом верху. Я на высшей ступени всего живого и властвую всем и вся величественным взглядом». Но… через некоторое время, когда обряд пройдёт, я спущусь. Нет, не то слово: упаду и буду катиться по тернистому склону — все равно, что скинуть с Олимпа Бога.

Хах, да какой я Бог? Бог солнца? Бог — земли или плодородия? Нет…

Шум нарастал. Отцы моих сверстников разговаривали с вождём. Женщины готовили к обряду ленты, краски, бубны, а дети помогали. Каждому из учащихся подходил наставник в виде отца или мудрого дядьки. Он мотивировал на успехи: «Сынок, этот путь будет труден и кровав. Но я же тебя учил, что высокого не добьёшься обычными усилиями. Тебе придётся потеть и лить кровь на невинную землю. Я верю в тебя». Слыша краем уха наставления, я поглядывал на своего отца. Он переминался с ноги на ногу, скрестив руки на груди. Взгляд, непостоянный и скачущий из одного края леса на другой, приковывал внимания даже старцев племени. Они видели необъяснимое замешательство отца и его страх. Почему он меня не поддержит? Я сжимал и разжимал руки. Оборачивался в сторону уходящего за горизонт необъятного леса. Птицы угольного оттенка стаей неслись над деревьями, где-то, в глубокой чаще, пророкотал какой-то зверь. Мысль неизбежной смерти в этом огромном лесу засасывала меня и рассудок, точно омут поглощает брошенную палку. Я пытался вынырнуть из безнадёги, но сильнее погружался на дно.

А ведь лес не маленький. С каждой паникой и истерией можно углубиться в недры лесных массивов и не найти выхода, застряв в самом сердце бора. А из глубин чащи повылезают твари и…

Мы выстроились в ряд, выпрямив спины и взметнув подбородки к небу. Я пытался строить из себя хладнокровного, беспристрастного индейца, но мускулы моего лица дрожали. Я старался не выдавать страха, но все видели слабость во мне.

По другую сторону стояли вождь и его приближённые. Отец даже не глянул на меня. За три метра от него я чувствовал его переживания. В гуще гула и улюлюканья шаманов я мог услышать его тяжёлые вздохи. Я видел, как заскорузлые в сетке густых вен руки вождя сжимались в кулаки. Сжимались и разжимались. Вены набухали, а ноздри расширялись. Но лицо отца оставалось прежним — невозмутимым, спокойным. С этой резиновой маской он ходил на протяжении всей жизни. Физиономия вождя менялась лишь на охоте крупной дичи, когда тот, наполненный азартом, стрелял наугад в зверя. На его лице в те мгновения играла хитрая улыбка и прищуренные глаза, выслеживающие добычу. Фазан, превратившийся в живую мишень. Но никаких увесистых кабанов. Никаких жирных кроликов… Он стал свидетелем будущего позора сына.

Тем временем, обряд на вершине горы расцветал в красках. Пёстрые ткани змеились в воздухе. Слышался стук барабанов, гулкий свист и пронзительное пение. Смуглые руки отбивали в такт песне. Мальцы плясали под музыку обряда. Я видел их молниеносные, грациозные движения рук и ног. Я нашёл в их пляске нечто мистическое, загадочное и притягательное. Но мои фантазии и мечты романтика рушились, когда я оглядывался в сторону отца… Он плевал на обряд. Мне казалось, в его глазах мелькали кошмары моей скорой смерти.

Музыкально-танцевальная вакханалия кончилась. Этим и ограничивался обряд.

Шаман, стоявший неподвижной статуей рядом с вождём, пришёл в движение. Он медлительной, скованной походкой подошёл к нам. Шаман держал барабан и палку. Этими инструментами он отбивал другую злогремучую мелодию, нескладную и бубнящую. Я сжал кулаки, впив ногти в мякоть. Стиснул зубы. Шаман начал прыгать из стороны в сторону, издавая изо рта обезьяний вопль. Разноцветные верёвки, навешанные на круглое, одутловатое тело шамана, начали прыгать. Обереги звенели. Я чувствовал, как стокилограммовая туша шамана заставила дрогнуть землю. Он продолжал неистовое фанатичное бормотание. Я улыбнулся, но поспешил скрыть ухмылку. Шаман открыл глаза и заметил меня. Он остановился, перестал стучать по кожаному барабану. Шаман врезал палкой в мой живот. Она прошлась по солнечному сплетению, и я ощутил горькое удушье.

Шаман обливал водой каждого юношу. Когда он остановился на мне, на его лице играло отвращение. Он промолчал, одарил меня водой и пошёл дальше.

Вождь вышел в центр вершины. Он поднял голову и руки к небу, прокричал, что есть из сил:

— Испытание объявлено! Да помогут вам духи лесов, солнца и рек!

Настала последняя заминка перед началом соревнования. Я долгое время не замечал вон тех мешков, лежавших у ног одного из подопечных вождя. Холщовые мешки задёргались. Что-то живое находилось в них. Казалось, они дышали там, во тьме мешка. Я не мог оторвать взгляда от новой находки. Организаторы этого дьявольского испытания явно что-то скрывают. Плохие замыслы. Я слышал перешёптывание моих сверстников:

— Чего этот придурок уставился в мешки?

— Это же Джигаго. Скунс, который нашёл себе цель изгадить тот мешок.

— Ха-ха! Точно! — заржала братия.

Мешок шевельнулся. Я больше не мог стоять и смотреть на них. Они вгоняли меня в усталость, в пронзительную тревогу. И вот, я оказался у края вершины. Мой взгляд вперился в далёкий лес. Я дёрнулся. Ноги споткнулись друг об друга. Шлейф пыли взлетел. Я падал. Падаю? Почему я падаю? Но…

Меня схватил, спасая тем самым от болезненного падения с горы, отец. Он ударил меня пощёчиной. Я услышал звонкий шлепок. На коже остался кроваво-пунцовый след.

— Соберись, Джигаго! Скоро начнётся испытание…

Крик застрял в горле. Я пытался выпустить его на свет, но глотка била вулканическим жаром. Тысячи крепких рук душили горло. Я изо всех сконцентрировался на крике, но промямлил следующее:

— Мешки… мешки…

— Что?! — Он отпустил меня и схватился за насупленный лоб, готовый сорвать клочки седеющих волос.

— Мешки… там…

— Тебе не следует этого знать, сопляк! — прохрипел вождь и поднял руку.

Я выставил ладони:

— Пожалуйста, не надо, отец… я твой сын. Где твоя человечность к сыну?

Он опустил руку. Вождь замер, сверля меня апоплексическим взглядом.

— Ты мне не сын. Сын вождя — не жалкий трус. Сын вождя мужественен и подкован к трудностям.

Он отвернулся. И я остался один наблюдать, как тот уходит и воротит за собой длиннополую одежду.

Мы стояли у обрыва горы. Я чувствовал холод ветра, дувший в оголённую спину. Юношей оставили в боевой прикидке: почти обнажённое тело, деревянные сандалии и лоток со стрелами, подвязанный через плечо. На лице осталась краска для камуфляжа.

— Когда солнце сделает ещё один оборот, — сказал вождь, подводя нас, бойцов, к испытанию. — То испытание на становление мужчиной, будут провозглашено официально!

Что имел в виду отец, когда выразился «оборот»? Разве солнце пляшет под платом небес, чтобы говорить «оборот»? Этот вопрос встревожил меня, что я даже не услышал неистовый вопль земляков. Я поднял голову и заметил, что солнце продвинулось в небе. Люди продолжали какофонию визгливых и звонких криков. Они то всплёскивали руки в нашу сторону, то хлопали в ладоши, то снова принимались вопить нечленораздельным гулом. Я потерялся в шуме, оглядываясь по сторонам и видя различные скорченные гримасы толпы. Одна рожа, другая рожа, третья рожа — мириады сморщенных физиономий, обнаживших кривые зубы и плюющиеся пеной. В них играл сумасшедший азарт, словно мы танцевали на раскалённых углях — шли ставки, кто продержится дольше.

Нас запустили под бой раскатистого кожаного барабана. Мы побежали с обрыва. За нами тянулся длинный шлейф коричневой пыли. Я уже увидел первых павших юношей. Один парень не выдержал зыбкую почву под ногами и скатился в пропасть. Другой переборщил со скоростью спуска, не успел остановиться и врезался в острый камень. Мой рассудок помутнел при виде крови. Тиски головокружения сжали голову. Я побледнел, сбавил скорость. Ворох зыбучей, рассыпчатой земли шуршал под ногами. Она не выдерживала бега индейцев. Она готова обвалиться, похоронив нас под толщей земли.

До испытаний нам объясняли, что каждый наш сверстник — конкурент. Я заметил, как два индейца толкались между собой при спуске. Один проиграл позицию, и его соперник воспользовался этим. Он продавил почву и толкнул парня в землю. Тело несчастного покатилось бочкой к реке, собирая землю и острые ветки на себе. Парень в конце упал в реку, и его окровавленное тело понесли течения реки. Я повернулся и заметил, что меня тоже приметили как жертву.

— Эй, Джигаго! Грязный, вонючий урод! — прокричал Могучий Дуб — парень плотного телосложения. Благодаря своей форме, вождь прозвал его так. Своей массой он продавливал соперников в бою. Гора мышц.

Дыхание участилась. Кровь запульсировала в висках.

— Трус! — рявкнул он.

Я увидел перед собой плоскую местность — этим и кончался спуск с горы. Но мы ещё находились на склоне.

Я сделал перекат на ровную землю, и Могучий Дуб успел произнести: «Сукин сын!» — перед тем, как врезался в ствол дерева. Я в оцепенении смотрел на обездвиженное тело — поваленную гору мышц. Из приоткрытого рта вырывалось частое дыхание. Лёгкие горели. Сердце билось в грудину, пытаясь выскочить из тела.

— Он скоро очнётся… — сказал я и вытащил маленький кинжал. Он заблестел при свете солнца. Я прищурился. Обострился слух. Послышался рёв… рёв и рычание… бешеных псов. Я оторвал взгляд от кинжала и увидел на вершине горы маленькие точки, спускающиеся по обрыву. Зрение уступало в остроте слуха. Рёв продолжался. Дикое рычание, свидетельствующее о жажде мяса и крови. Я не сомневался, что в тех мешках спали взбешенные псы — часть испытания.

— Нужно торопиться, нужно торопиться, — заверещал я и спрятал кинжал в кожаные ножны.

Я посмотрел на Могучий Дуб. Он так и лежал без сознания. Взглянул на приближающуюся ораву псов. Эти звери в любом случае разгрызут глотку Могучему Дубу. Они справятся с этим и без меня, а мне нужно торопиться.

Без промедлений я побежал в сторону леса. Перестал слышать рёв и рычание голодных монстров, потому что её перебивало моё прерывистое, частое и тяжелое дыхание. Пламя участилось в груди. Неужели я задохнусь? Слой пота налезал на глаза, и я останавливался, чтобы убрать его, и продолжать путь. Со временем заметил, что местность идёт по наклонной. Мы до сих пор в горах, поэтому нас могут поджидать сюрпризы. Например, резкие обрывы, камнепады, горные волки…

Я остановился. В ушах гремела кровь, а горло сгорала от частого дыхания. Я могу сдаться, перестать бежать и… Нет, отец, его приближённые и всё племя увидят мою слабину. Жалкий Джигаго поддался судьбе, отпустил руки… именно этого они и ожидают от меня. Я заставил себя перевести дыхание и продолжить бежать. Краем услышал рычание приближающихся псов.

Мягкотелый и никчёмный я… тряпка… Но эта тряпка до сих пор жива. А на тех, кого возлагали большие надежды, уже пали. Чья же воля, чтобы я оставался живым? Без понятия.

В один момент моя нога упёрлась об камень. Я споткнулся и покатился клубком по местности, пока не потерял сознание. Почувствовал тёплый прилив крови в затылке, когда врезался головой о что-то твёрдое и сухое. В затылке кольнуло острой болью. Я успел лишь застонать, прежде чем потерял сознание…

–…Ах ты тварь! — заорал я и схватился за первый попавшийся камень.

Мне попался большой заострённый булыжник, и я врезал по голове псу. Камень рассёк его череп на две залитые рубиновой кровью дольки. Я размозжил этой твари башку, раскрошил её, подобно веткам! Нога откинула мёртвую тушу. Краем уха я услышал крики других юнцов и рычание остальных цепных псов. Кровь продолжала струиться из ран. Она текла и на землю. Я сдерживал её рукой, сжав руку до бела.

Я метнул взгляд на тушу. Бесполезное мясо… или?.. В голову пришла мысль. Я дёрнулся в поисках более хорошего камня. Нашёл более подходящий и ударил им по другим булыжникам, заострив край. Самодельный нож. Мозг лучше соображает и находит ответы из трудного положения, когда попадает экстремальную ситуацию. Когда ты на пороге смерти, и одно неправильное решение вынудит тебя упасть в гроб.

Ножом я располосовал брюхо мёртвому псу. Увидел первым делом кишки и также их порезал. Всё дерьмо скинул в траву, очистил кишки. Готово! Взял их и завязал толстым слоем на раны. Скрепил всё тугим узлом.

Спрятал под одежду ножик. Он пригодится.

А лихорадочный, дикий взгляд искал цели. Никогда не думал, что застану себя с кровавой раной, остановившаяся из-за собачьих потрохов, и с неотёсанным, болезненно-пронзительным взглядом. Устрашающим взглядом.

Я продолжал идти, но не бежал. Самое страшное и сложное осталось за спиной. Или же я надеялся на это? По крайней мере, я шёл по лесу с мыслью, что могу расслабиться. Крики поутихли. Мои сверстники скрылись в лесу.

Я взглянул на окровавленные руки. Одна — перевязанная в тугой жгут с помощью кишки. Пурпурная, блекло-фиолетовая кишка с бордовыми прожилками. Я до сих пор чувствовал запах дерьма, исходящего от жгута. Поэтому я пошёл искать воду или реку, чтобы немного смыть запах с раненной руки.

Ладонь продолжала болеть. Пёс постарался доставить мне проблем. Как им пришла идея использовать их в качестве ещё одного испытания?

Я убил животное, угрожавшая злобным и хриплым рычанием. «Убил» — слово вклинилось в голову и звучало в ней раскатистым эхом. Я не мог не перестать тревожиться по этому поводу. Я прикончил живое существо… Когда твоей жизни грозит опасность, даже самый ничтожный хлюпик, как я, вытащит нож и разрежет глотку твари. А твой мозг будет обрабатывать информацию с такой скоростью, что ты даже не поймёшь, что происходит в первые минуты. Будешь действовать на автомате. А инстинкт самосохранения заставит тебя найти, чем бы завязать рану.

Глядя на окровавленные трусящиеся руки, я пришёл к выводу, что в глубине души каждый из нас — зверь. Все мы произошли от животных. И частичка первобытного, капелька животного желания убивать остаётся. Остаётся до конца наших дней, чтобы потом вылезти и защитить себя от опасности.

Я увидел маленькую речку. Остановился. Огляделся. В лесу царила тишина и сумрак. Через толстые ветвистые кроны не пробивался ни единый лучик света. Река журчала. Я ушёл далеко от псов. Нужно отдохнуть… обдумать происходящее. События летели быстрой плёнкой экшен-кадров. Не хватает размеренности. Вдох и выдох!

Так, Джигаго! Что вообще происходит?

Я почерпнул ладошкой водицу и выпил. Мм, холодная, но освежающая. Я сел на булыжник. Огляделся. Могучий сосновый лес. Услышал чириканье птичек, журчание насекомых в траве, стук дятла о дерево. С закрытыми глазами слушать вышеперечисленное — одно наслаждение. Сливаешься таким образом с природой, становишься её ребенком…

Стоп! Не о том идёт речь!

Отец… зачем он меня сюда отправил?! От ярости я ударил рукой в реку. Ладонь врезалась в камешки, удар прошёлся по нервам. Я почувствовал колкую боль в предплечье и открыл рот:

— А-а-а… — однако, крик я подавил в себе. Пылкий вопль взорвался внутри меня — вот, что разрушает духовный мир.

Слёзы пошли. Я рыдал без шума. Я плакал, скучая по старой жизни, наполненной днями без трудностей и страданий. А в этом испытании меня заставили страдать, чувствовать боль и решать трудности, проблемы.

Я прикусил губу до крови. Кулаки сжались. Я хлестнул первое попавшееся дерево, вскочив с булыжника. С ветви упала шишка и врезалась в макушку. Я, стоная, начал тереть место ушиба. Огляделся. Тишина. Я увидел за кустами оленя. Он сверкающими глазами смотрел на меня. Его влажный носик дёргался. Уши застыли в ожидании нового звука. Да, мы встретились взглядами. Шла игра в гляделки. Противостояние.

— Что ты на меня смотришь?! — ни с того, ни с сего закричал я оленю, нарушив тишину леса.

Олень словно задвигал губами, и мой острый слух уловил следующий шёпот:

— Зачем ты ударил дерево? Ведь оно не виновато в твоих отношениях с отцом. Природа, которую ты преступил, возвращает тебе наказание в виде шишки на голове.

Я стоял будто вкопанным в землю, весь в поту и дрожа всем телом. Господи, мне послышалось?

— Нет.

Я дёрнулся, чтобы убежать. Сердце стало греметь барабанным боем. Кровь стучала в висках. В горле затеснился крик, готовый вырваться из меня.

Олень вышел из кустов и галопом побежал в мою сторону.

— НЕ-Е-Е-ЕТ! — закричал я, остолбенев от ужаса. Огромные, величественные рога, тёмные и острые, двигались в мою сторону.

Олень толкнул и сбросил моё тело в ручей. Рога врезались в живот, вонзились внутрь. Я почувствовал, как повис на них, как мои органы напряглись. Кровь узорами украсила речную воду тёмно-бордовым. Я поплыл по реке. В глазах темнело. Я ощутил покалывание в ранах.

Смерть… Отец. Отец, неужели ты этого хотел?

4

Меня унесло в прошлое. Завеса тьмы приоткрылась, и я оказался в теле 5-летнего ребёнка.

Я сидел на тёплой, нагретой солнцем травке и играл с игрушками. Стоял погожий денёк. Солнце слепило прохожим индейцам в глаза, от чего они прищуривались и продолжали путь. Лучи расплёскивались по поляне, а короткая тень уходила под ели. Моё тело выгорело под пеклом, стало оранжевым, точно медный наконечник стрелы.

Я посасывал молоко, возвращался к игрушкам и продолжал играть. В руках я держал деревянные куклы. Мне их подарила мама. Она выпилила из дерева части кукол: голову, руки, ноги. Приклеила к голове нити, представлявшие собой волосы. Взяла глиняные краски и нарисовала нос, глаза, лицо и одежду.

За мной стояли двое взрослых. Один из них мой отец — великий вождь, а другой — не менее великий боец Великая Река.

Великая Река стоял, сложив мускулистые руки, усеянные густыми венами, на грудь. Каждый раз, когда он разговаривал, его выступающая вперёд мощная челюсть ходила ходуном. Раз-два! Раз-два! Он с пренебрежением и насупленными бровями смотрел на меня. Я не чувствовал его острого взгляда. Но будь я постарше, подростком, я расценил бы такой взгляд как пассивную агрессию. Я бы сжал кулаки и прошептал: «Чтобы ты сдох, Великая Река!».

Тем временем, он говорил и говорил, напрягая мускулы рук. Он нарастил их за время усердных полевых работ. В детстве рубил деревья, дрова, сажал урожай, вытаскивал сорняки. Став взрослым, Великая Река проявил себя на охоте. Не зря его так прозвали, ведь он бегал быстрее рыси. Он мог догнать оленя и с расстояния метра прыгнуть на него, завалив в партере голыми руками. Но один раз его застиг кабан, когда он также схватил фазана во время одной охоты. Дьявольская борова врезала клыками в его спину, и Великая Река скатился с тернистого оврага. В том месте остались шрамы от кабана, а сам он, бывало, заикался или подёргивался от нервного тика.

— Твой сын ничему не учится, как должен каждый юный индеец. Да он во-во-обще индеец? — спросил Великая Река. Челюсть двигалась и двигалась — раз-два, раз-два! — Во-во-во-ождь, пора учить сына к трудностям. А-а-а то он вырастит сопливым и слабохарактерным. — Великая река выдохнул. Он не отличался умением говорить, общался только в крайних случаях и предпочитал дело, а не слово. Он употреблял одну-единственную излюбленную поговорку: «Слово не воробей. Вылетит, не поймаешь». Да и заикание мучало его, поэтому он стал ещё более молчаливым.

— Великая река, — вздохнул отец, поглядев на меня. — Я тебя понимаю…

Глаз Великой Реки дёрнулся от тика.

— Но понимаешь, я старше тебя… я видел больше страданий, мук и трудностей, чем ты когда-либо. Ты родился в невоенное время, а я как раз в ту пору, когда наши предки очень часто воевали с белолицыми.

— Ох уж эти белолицые! — выругался Великая Река, хоть видел белолицых один раз в жизни.

— Как я знаю, ты лишь часто трудился, поэтому вырос крепким мужичком. Но я видел само лицо войны: кровь, куча трупов, предательство и рок. Мне приходилось сражаться с белолицыми. И убивать. Мне снились кошмары до того, как я стал вождём. Они иногда приходят ко мне во снах.

— Поэтому вы всеми си-силами-ми пытается избежать во-вой-ну?

Он кивнул и закрыл глаза.

— Я чувствовал страдания и трудности на собственной шкуре. Меня передёргивает от мысли, что мой сын тоже может вынести такой опыт. Не сойдёт ли он с ума, Великая Река? Помнишь тех ветеранов? — спросил вождь. Речь шла о возвратившихся с плена двух индейцах 17 лет тому назад.

— Да, слышал.

— Вот… один из них прыгнул в реку и утонул. Это был утопленник-самоубийца. Второй бродил по лесу и наткнулся на медвежью берлогу. Он кинулся туда, и его растерзал медведь. Многие говорят, что это был несчастный случай, но те, кто их знал, имели другое мнение. Кошмары плена не собирались уходить из их жизни. Поэтому они просто решили выбрать лёгкий путь — избавиться от жизни.

Повисло неприятное молчание.

— Из-за чего я не хочу, чтобы с моим сыном случилось тоже самое.

Великая река поджал губы.

— Вождь, я понимаю ваш страх, — раз-два, раз-два челюстью, — но неужели ваш сын будет до юношества так жить… в обстановке, лишённого трудностей? Он же всю закалку потеряет! Какой он индеец, раз уж не умеет справляться с невзгодами?! Он, что, не убьёт ни одного зайца хотя бы? Такие сосунки даже собственной крови боятся, я уже не говорю о кроличьей! Как он будет проходить испытание на выявление мужчин?!

— ТИШЕ! — заткнул его вождь. — Придёт время, я его приведу к взрослой жизни…

— Будет тогда поздно! Он станет совсем мягким для индейца! Посмотрите, вождь, остальные дети трудятся вовсю, испытывают трудности. Их родители учат своих детей справляться с проблемами сами, закаляют их к тяжестям. Вот какое индейское воспитание — вырастить из ребёнка бойца!

— Великая река, это мой сын, а не твой. У тебя даже детей нет, так что не учи меня, как воспитывать собственных малышей. Иди лучше помоги с охотой вон тем мужикам, — он указал на кучку столпившихся индейцев со стрелами и копьями.

Великая река плюнул в сторону, пошёл, но, замерев на месте, развернулся:

— Я вас предупреждал, вождь. Посмотрим, каким он вырастит!

И ушёл.

Вождь пнул траву. Подошла мать. Она шагала, словно охотящаяся тигрица. Блеск солнца отдавался на длинных роскошных ногах матери. Почти все индейцы поглядывали на её ноги, затем уводили взгляд, когда вождь ловил их на этом. Отец же улыбался, гордясь мамой. Сам он не отличался красотой. Годы войны, охоты и жёсткой жизни в племени сделали его грубым внешностью, но повидавшим воином. Он повторял себе, что ему повезло с женой. Что такая дама не каждому достанется. Поэтому дорожил и берёг её. Женщины же завидовали маминой внешности, а та в свою очередь шла с невозмутимым видом. Ни один мускул её лица не дрогнул, когда подружки перешёптывались за её спиной. Она приобняла отца:

— Я слышала ваш разговор, — сказала мама с взволнованным голосом. — Он прав.

— Нет, дорогая, — он взял её за нежную ладонь и стиснул. — Я хочу уберечь от ребёнка от таких ужасов, которые я повидал…

— Но это неизбежно… рано или поздно всё равно придётся. Но тогда он будет совсем беззащитным от этого жестокого мира.

— А сейчас какой он беззащитный! Погляди на него!

Она поцеловала мужа в щёку:

— Не волнуйся, милый. Я знаю, как ты ценишь своего сына.

А то! Я слышал, как он радовался при моём рождении. Он показывал меня всему племени, как величайший золотой трофей. Отец гордился мной до безумия, и если я не оправдаю его надежды, это будет для него сильным ударом. Он наверняка ждёт от меня мужества, проявленного в первые же годы жизни. НО оно не появится просто из ниоткуда. Мужество приобретается с воспитанием, а отец бережёт меня от трудностей и ужасов рока. Как таким образом я стану воином, не позорящим имя отца?!

— Придёт время… придёт время… — бормотал он, потом со страстью и пылом поцеловал жену в губы.

— Я тебя люблю, — ответила она, когда отец оторвался от её сладких губ. — Главное, найди время на ребёнка.

— Хорошо… хорошо… — Он стиснул сильнее руку матери.

Я закричал, ударив по соске:

— ЕЩЁ МОЛОКА! — и разрыдался.

Мать отпустила отца, посмотрев на него печальными глазами. Она подошла ко мне, взяла бутылку:

— Конечно, мой милый! Сейчас принесу, только не плачь… Не плачь, хороший.

И принялась успокаивать меня.

Воспоминания бледнели, обволакивались туманом и исчезли.

5

Я разомкнул веки. Узкий солнечный луч ударил в глаза, отчего почувствовал жжение. Я прищурился. Сумрачный лес. Меня унесло в самые дебри. Попытался приподняться на локтях, но упал, когда в теле закололо. Из горла вырвался крик. Смог перевернуться на живот. Краем зрения заметил ручеёк. Он окрасился в насыщенно-алый цвет. Кровь мелкими узорами струилась в холодных водах. Течение уходило по пологому склону. С обеих сторон возвышались кроны могучих сосен. Я ощутил колкую резь в животе и снова закричал. Закричал со всей силы, что надорвал глотку. Горло пульсировало. Я услышал, как вспорхнули птицы и зачирикали. Они стаей вспорхнули с деревьев, где, никого не трогая, сидели, изучая меня, лежащего на речке.

Я перевернулся на спину. Привстал на локтях и увидел множество рваных ран, усеянных на животе. Не то чтобы глубоких, но они достаточно разодрали плоть в кровавое месиво. Не осталось ни единого целого места на животе, где не было бы бордовых разводов. Я стиснул зубы, готовый завопить. Отполз от багровой речки и сел под сосну. Живот вспыхивал от пульсирующей боли и жара. Одно неаккуратное движение, и из ран вытекала тёмное кровище. Я зарыдал. Слёзы дорожками скатывались со щёк. Лицо побагровело. Я задыхался от всхлипывания и рыданий. Моя грудь вздымалась, словно я не находил воздуха.

— Господи… господи… Отец… за что? За что?

Самым плачевным оказалось, что я не мог потерять сознания. Я то закрывал трясущими руками лицо, то подсматривал сквозь пальцы тысячи алых ранений.

— Что делать?! Что делать?.. — шептал я.

Да, отец оказался прав насчёт кошмаров. Когда ты становишься свидетелем необычайных ужасов, то кончаешь жизнь самоубийством. Не зря один бродяга из племени, увидев самого дьявола во сне, выколол себе глаза. Его инфернальный образ не отходил: длинные заскорузлые рога, скорченные в глубоких морщинах лицо и злобная ухмылка. О дьяволе ему поведали белолицые. Даже когда он стал слепым, его мучали кошмары. Зрение ушло, но ведь сны никуда не делись. Бедняга не выдержал и принял змеиный яд.

— Я тоже не выдержу…

В голове родилась идея. Чёрт!

Поднявшись на ноги, дрожащие под весом моей туши, я проковылял к склону. Двигался с неторопливостью, прощупывая почву под ногами. Конечности стали ватными после того, как безудержный олень сбил меня и выпотрошил живот. Мне ещё повезло, что его острые рога не пустили мои кишки. Хотя… всё кончилось бы быстрее, чем в нынешнем положении. Откуда этот олень появился?

Я спускался по склону. За собой оставлял мелкие капли крови, поэтому любой первопроходец обнаружил бы мой след.

Выжать в лесу и перебороть конкурентов — непосильное испытание. Почему я до сих пор жив?

Моих сверстников с детства приучали к мужеству. Их вырастили стоическими и твёрдыми бойцами… Что с ними теперь? Я не ожидал, что меня поместят в экстремальные условия, но они-то готовы к ним. Они-то вынесут испытание, тем самым оправдав звание настоящего мужчины. А я? Я несчастный малец, которого изувечил олень… Ха-ха, ОЛЕНЬ! Какой-то несуразный олень уделал меня. Если бы сверстники узнали, то заржали бы и умерли со смеху. «Как тебя уделал олень?! Это же надо так! Мы тут умираем от самого страшного и опасного, а ты… просто не угодил оленю?!».

Я не вынесу позора. Пусть не найдут мой покорёженный труп. Пусть грязное тело, искромсанное до месива и висящее безжизненной тушей на колких ветвях, исчезнет. Испариться. Или пусть его съедят птицы и звери до такой степени, что опознать меня станет настоящим испытанием. Пусть рассказывают сказки, что я ушёл, а не умер. Но смерть… она манила.

Я стоял на краю обрыва. Смотрел вниз — на стометровую бездну с кучей сосновых верхушек.

Разум мутнел. В израненном животе чувствовалось саднящая резь. То и дело капала кровь на землю и запечатывалась на ней бордовыми пятнами.

Я прикусил губу. Пальцы задрожали, сжимаясь в кулак.

«Джигаго, это всё?! Ты кончишь жизнь ещё позорнее, чем рассчитывал? Думаю, ты усиливаешь своё клеймо не только труса, слабака, щенка, но и самоубийцы. Ты недостоин меня! Слышишь?» — скандировал голос отца, хрипловатый и низкий. Старческий. Он бился эхом в ушах.

«СЛЫ-Ы» — долетел один отрывок с одного края.

«ШИШЬ?!» — присоединился другой фрагмент с противоположной стороны.

Голос отца, раздробленный на частицы, смешивался, тонул в смеси собственного отклика. Оно витало густым роем жужжащих насекомых. О да! Жужжащие насекомые. Голоса превратились в противных летучих тварей. Я отмахивался от них рукой, но они не исчезали:

«СЛЫ».

«ШИШЬ?!»

«СЛЫ-Ы-Ы-Ы».

«ШИ-И-ИШЬ?!»

«СЛЫ-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы»

«ШИ-И-И-И-И-И-И-И-И-И-ИШЬ».

Я не выдержал и спрыгнул. Спрыгнул, чтобы, врезавшись после головокружительного полёта в верхушки сосен, успокоиться, когда голоса стихнут. Придёт тьма… смерть… отец… насекомые… оставили меня в покое.

Я летел. Да. Взмывал над воздухом, как орёл. Но я не расправлял крылья. Я не издавал победного вскрика. Я не…

Солнце стояло над горизонтом. Я увидел лес. Он приближался и приближался ко мне. Свистящий ветер гнал мне в лицо. Свист ветра тонул в моём крике. Несмотря на разорванные связки, я испустил последний вопль… предсмертный.

Я врезался в верхушки сосны. Она угодила мне в живот, где пестрили сотни алых ран. Я измазал кровью дерево. Приземление отдалось болезненным импульсом. Меня откинуло на другое дерево, где я уже врезался спиной об несколько толстых ветвей. Они сломались, не выдержав мой вес. Острые сучья царапали тело, когда я летел над множеством крон, сквозь которые с трудом просачивался свет. Я также ломал ветви. Одна часть мозга приказала против моей воли схватиться за дерево. Поздно. Лучше умереть быстро, чем долго. Рука попыталась схватить ветвь. Она сцепила её крепкой хваткой, но скорость падения не позволила её дольше удержать. Она сломалась. Я почувствовал хруст — вывих локтя. Испустил глухой стон, переворачиваясь в воздухе. Не обратил на новую болячку никакого внимания, потому что сотни других разгорались с новой силой. Я врезался то в один ствол сосны, то в другой, каждый раз ломая за собой кучу ветвей, чьи сучья резали кожу в кровь.

Я упал. Тут же почувствовал мороз. Я поднял голову, приоткрыл глаза, застланные кровью. Вода. Меня уносила река. Приземление получилось мягким за счёт этой реки.

Её холодное течение уносило меня в другие края. Насыщенно-красные узоры снова начали рисовать воду. Я расслабился. А ведь зачем волноваться? После такого падения, где я заработал мириады переломов и ушибов, я уж точно не останусь в живых! Остаётся отдаться течению, пуститься на самотёк. Судьба решит мою участь — участь жалкого труса, который решил избавиться от испытаний лёгким путем.

Холод ласкал, успокаивал тело от огня, вызванного болью.

Я закрыл веки.

Сколько прошло минут? Пять или двадцать? Время перестало существовать. Меня окутал туман, ласковый и нежный. Испытание кончилось! Я получу заслуженный отдых. Я не сомневаюсь. И вы там сами расхлёбывайте мои проблемы. Нечего молоть чушь про силу характера, необходимость страдания для взросления. Я выиграл вас, обыграл, обвёл за нос, как маленьких детей. Я сломал систему. А вы тут мучайтесь сами…

Течение внезапно оборвалось. Я открыл глаза и заметил, что река переходила в водопад. Дёрнулся, попытался схватиться за берег. Да, опять та больная часть моего разума, надеющаяся на хороший конец, тянущаяся к жизни и светлому. К чёрту! Руки схватили край булыжника, глубоко вклиненного в землю. Я бы мог удержаться в течении реки, на самом краю водопада и выплыть на берег, оставшись живым. Но… но… я отпустил булыжник, и сильный поток воды унёс меня с обрыва.

Я уже не мог контролировать тело, когда летел по течению водопада. Меня колошматило в разные стороны, но в итоге я приземлился в воду. Моё тело вынырнуло из пучин, и унесло новым быстрым потоком. Тело двигалось, как лодка. Я находился в сознании и задавал один вопрос: «Почему я до сих пор жив?!».

Меня остановило. Ветка низко склоненного дерева схватила за мой ремень, болтающийся на поясе.

Я приподнял голову. Увидел рядом собой рыб.

— Только не это… нет… — прошептал я.

Рыба вонзилась зубами мне в ногу. Остальные вцепились, словно кровожадные волки, в живот. Они вгрызались острыми зубками в раны.

— А-А-А-А-АЯЙ!!! — закричал я.

Рыбы продолжили трапезу. Вода скрашивалась в багровые краски. Боль вернулась. Она возвратилась во всём её воплощении: тупая, острая, ноющая, колкая, саднящая и так далее. Заныло в спине, где синим цветком появились синяки. Ушибы и переломы отдавались тупым отголоском измученного тела. Открытые раны, откуда сочилась кровь, кололо и резало. А острой болью трещали укусы. А всё в совокупности заставило меня закричать на весь лес иступленным, ужасающим воплем. Я оторвал прицепившихся рыб от тела. Раскидал их в стороны. Схватился двумя руками за дерево и пополз на берег. Ноги выбрались из холодной реки. На голени остались следы малюсеньких зубов. Но, несмотря на их крошечность, они нанесли немало боли. Я перекатился с дерева на землю.

Лёжа на берегу, я отдышался. Заставил лихорадочное дыхание угомониться и привёл в спокойный ритм. Сердце билось барабанным боем. Я лежал и чувствовал ВСЮ боль. Она проникла в глубины тела, вплоть до костей. Я привстал. Из живота торчали три ветви. Из потрескавшихся губ вырвался глухой стон. Руки дрожали. Я не могу их вытащить. Ты что издеваешься?! Зачем вытаскивать? Я планировал умереть.

Но тут мне пришло невероятное осознание происходящего. Умереть не получится. Я чувствовал себя как-никогда живым, ощущая боль до самых костей мозга и нервных окончаний. Чёрт возьми! Я чувствовал каждую рану, пульсирующую и жгущую.

— Ха-ха-ха-ха!

Я схватил сучья, вонзившиеся в живот, и вытащил. Я сморщил лицо, скривился от внезапной боли. Кровь потекла струёй из раны. Также вытащил и другие сучья, каждый раз вскрикивая.

Я улыбнулся, разглядывая острые обрубки веток. Кровь на них набухала кроваво-багровым. Я откинул их в сторону, встал на прямых ногах, прощупывая твердую почву. И засмеялся:

— ХА-ХА-ХА-ХА-АХ-ХА-ХА!

Я пришёл к выводу, что любовь к жизни настаёт через страдания и мучения. Когда ты ощущаешь на своем теле боль и раны. Я живой… чёрт… не поэтому ли стоит ценить каждый момент жизни, пусть даже незначительный и пустяковый? Боль… приводит в чувства, что мы… живы как-никогда. И когда она не перестаёт тебя мучать, то желание жить усиливается, чтобы больше эту боль не чувствовать.

Раз судьба кинула мне вызов, то я должен принять его, а не прятаться.

Я повернулся к лесу и проковылял в дебри. Улыбка так и не сходила с лица, пока я не заснул.

6

Я снял хвостик, связанный нитью. Отрезал комья взмокших волос ножом. Кинул их в багряное пламя, где те свернулись в оранжевые крючки и затлели, превратившись в пепел. Они в основном мешали. Практичнее ходить с короткой причёской.

Я взял камень и сломал край ножа. Отточил его в форму иглы. Я видел, как мать делало что-то похожее, чтобы с помощью неё сшить одежды. Иногда она зашивала раны пораненным индейцам.

Я завязал нитку к игле и начал… Сглотнул и стёр наступивший пот со лба. Игла пронзила рваный край раны. Я застонал, сжав зубы и скорчив сморщенную гримасу. Выдохнул. Вдохнул. Стиснул зубы. Я продолжил: игла прошла через один край к другому, и нить стянула два конца рваного месива. Проделал несколько заходов, и образовал некие зигзаги из нити, свисающие над внутренностями. Я стянул нить, и рана закрылась.

— Отлично. Так-с, — я опустился, чтобы разорвать нить от узла, взял нож и срезал.

Такими темпами я связал самые большие раны. Кровотечение остановилось. Но мелкие порезы остались и беспокоили меня. Также я не связал колотые раны, нанесённые сучьями.

Я лёг на землю, греясь у костра. Огонь шуршал, трескался. Дрова тлели сияюще-алым цветом. Я находил во всём этом нечто магическое: лежать у шуршащего костра, в глубинке леса, ночью, и беспокоиться о ранах. Помимо порезов болела спина, усеянная пурпурными гематомами и рдяными синяками. Также и вывих локтя, который я не в состоянии пока вправить, и перелом ребра.

Я закрыл глаза. Куда ещё безнадёжнее может быть? Улыбнулся.

Отец… Он, сидя у костра вместе со мной, по обыкновению то курил, глядя на огонь, то смотрел на меня. Мама же рассказывала легенды, и я, будучи маленьким засранцем, их слушал.

Я заплакал. Мне не хватало их двоих. Да, они воспитали слабого характером индейца. Но я остаюсь сыном великого вождя. По моим жилам течёт кровь предков… Ах да, кровь утекла с кучей порезов, колото-резаных ран и гематом. Какая ирония! Значит, мой бред не прокатит.

Я чувствовал силу, несмотря на общую слабость. Словно кто-то стоял за мной и держал кулачки, что я выиграю в испытании.

Мечтать невредно, дружище… Спокойный ночи…

И я закрыл глаза и уснул мертвецким сном.

Я проснулся от колкой боли в животе, раскрыл глаза и увидел птицу, чей чёрный клюв углубился в один из порезов. Господи, не дают мне даже отдохнуть, сочтя меня за мёртвого — одинокий кусок мяса возле тлеющих остатков костра. Я стиснул зубы, чувствуя, как сердце подскочило в груди и замерло в глотке.

Тем временем, клюв птицы окрасился в кровавый. Я и не подозревал, что их пасть может быть такой острой. Птица подняла голову, и я заметил, что из клюва у неё вытекает мягкий фарш. Чёрт! Я врезал птице кулаком, и та с чириканьем и тёмным шлейфом перьев ударилась о дерево. Скатываясь со ствола, она оставляла за собой полоску бордовой крови.

Я приподнялся с глухой болью в животе, вытер пот и принялся рассматривать рану. В ушах бился частый пульс. Пожалуйста, пусть рана окажется незначительной… пожалуйста, боже… Дьявольская пташка выклёвывала небольшой порез, где кровь не успела сгуститься. Она, конечно, откусила мясо, но не так много, чтобы рана оказалась смертельной. Тем не менее, я плюнул в сторону птички и сморщил лицо в гневную гримасу.

Приподнялся на дрожащих ногах и проковылял до речушки. Перестраховка ещё никому не мешала. Я не мог на сто процентов рассчитывать, что никакая зараза не попала в кровь.

Ноющая боль не отходила. Я скривился от её позывов. Упал на колени. Из ноздрей вырывалось тяжёлое, импульсивное дыхание. Закрыл глаза, застланные капельками холодного пота. Вены вздулись на лице. Успокойся, Джигаго. Тебе остаётся промыть рану, и боль отойдёт. Но она усиливалась и из ноющего характера перешла в лихорадочный. Я начал хворать от внезапного жара и мигрени. Из пореза чувствовал волны огня, разливающегося по телу, как лава.

Я заставил себя приподняться и дошёл до реки. Омыл руки в ледяном течении, пригоршнями намочил лицо. Я пришёл в чувство и вскричал от бодрости. Зубы начали стучать от холода. Я стиснул их и набрал новую пригоршню воды. Подставил трясущийся живот.

Я не мог собраться. Дыхание не слушалось, и грудь шла ходуном. Руки затряслись, и вода расплескалась. Никчёмная тряпка. Хватит страдать хернёй! Не позорь отца, щенок!

— Ну же! — заорал я юродивым воплем и вылил воду на рану.

Я согнулся от жгучего приступа боли в порезе. Лицо набухло пунцовыми красками, и я разинул рот, отчего потекла слюна. Закрыл пасть, зажмурил глаза и встал.

Жар отходил.

— Хух, чёрт возьми… — я дошёл ровной поступью до привала.

Костёр потух, и на его месте тлели обугленные остатки ветвей.

Вчерашняя ночь надолго засела в памяти. После чудесного спасения от кровожадных рыб (или же от утопления?) я доковылял до уютной глубинки леса. Повалился на комья листьев и заткнул ими кровоточащие раны. Отлежался, приходя в себя от шока, чувствуя накатывающие приступы боли, и встал. Листья намокли до предела, и я бросил их в стороны и заткнул кровотечение новыми, более свежими. Оторвал племенную бандану, которую я надел перед испытанием. На её ткани находился рисунок нашего племени — мертвый силуэт медведя и возвышающийся величественный индеец. Этот бред придумали старосты племени для того, чтобы индейцы могли различать друг друга из разных племён. Тем самым, они предотвращали побеги в другие селения индейцев и случайные стычки между племенами. От бессмысленности банданы я разорвал её и туго завязал живот, где порезы и раны были набиты листьями.

Полежал так часика два или полтора, прокручивая в голове эпизоды прошлого. Например, как отец учил меня стрелять из лука.

Теорию я закрепил, допустим, правильное расположение рук и стойка при выстреле, а вот практику не освоил. Отец ругался, когда я не мог удержать в руках лук и тетиву. Стрелы сыпались или отпружинивали в стороны. Отец заводил одну шарманку: «Господи, и это мой сын! Почему ты такой неудачник?! Почему ты не можешь нормально удержать лук в руках, размазня?! Тряпка!». Я не выдержал и бросил лук на землю и растоптал его. Выхватил стрелы и сломал их надвое. Я захлёбывался от криков, когда орал на отца. Мои руки махали в сторону, сжимаясь то в кулаки, то расплёскиваясь перед лицом отца. Папа смотрел на меня с выпученными глазами, готовыми не выдержать речь неблагодарного сына и заплакать. Он бы зарыдал, черт бы меня побрал, но вот не решился. Он дал себе обещание, что даст мне отличный пример стойкости. Мол, рыдание — признак слабости. Он боялся показать слабость, чтобы потом я поймал его на этом и обвинил, что сам тот ничем не отличается от меня. Но он держался. Я видел в его больших глазах страх, удивление, недоумение от навязчивого вопроса: «Неужели эту едкую речь говорит мой сын? Почему он так меня ненавидит?». Я же напротив рыдал в промежутке криков и обвинений.

В тот вечер мурашки прошлись по спине, и я с апатией смотрел в одну точку, проклиная самого себя за такую жестокость с отцом.

Когда воспоминания, от которых моё сердце изливалось кровью, кончились, а кровь перестала течь, я с осторожностью поднялся. Не хватало по пути свернуть ногу. Вывихнутая рука напоминала о себе, когда приходилось поднимать что-то тяжёлое.

Я пошёл по лесу, собирая сухие ветки. Собрал хворост, свернул их холщовым поясом и дотащил до места привала. Признаюсь, приходилось останавливаться и садиться на землю, когда кровь снова продолжала течь. Я носил хворост на правой руке, так как левая вывихнутая не осилила бы этот груз. С горе пополам я дошёл до привала, бросил хворост и прилёг. Отдышался. Встал, сложил хворост в костёр.

Да, теорию я схватывал на лету, поэтому мог в уме сконструировать костёр, но когда дело доходило до практики — беда. Я целых полчаса возился с кучей ветвей, чтобы сложить их правильным образом. Когда же сложил, то нужен был огонь.

Я взял палку и начал крутить её туда-сюда вокруг своей оси. Я крутил и крутил чёртову палку, но огонь так и не выходил. Я напрягся, и моё лицо покраснело, а вены на руках набухли. Я быстрее и сильнее начал тереть палку о толстую ветку. Появилась маленькая искра, образовывавшаяся на месте трения. Я улыбнулся до ушей и подул на неё, но она… потухла. Я закричал и кинул палку, ударив кулаком по хворосту. Насыщенный спектр боли прошёлся по месту вывиха, и я упал на землю со стоном, корчась и перекатываясь по листьям. Вдох… выдох. Я зажал палец зубами, чтобы боль не усилилась. Она прошла, и я привстал, глядя на хворост.

— Чёрт…

«Никогда не надо сдаваться, Джигаго. Если у тебя не получилось выстрелить из лука, это не значит, что всё потеряно. Соберись, не отчаивайся и снова…».

«Закройся, пап! Ты несколько минут назад кряхтел о том, что я щенок, неспособный даже лук держать в руках. Отстань от меня, дай мне побыть в покое!».

«Джигаго, я не…».

Но я уже ушёл, не предприняв попытки научиться. Я сдался. Кстати, где мой лук, который выдали при начале испытания? А, когда меня сбил олень, то они попали со мной в реку. Их унесло в далёкие края. Я оставался беззащитным, не считая ножа. В дальнем бою я не смогу метать нож. В ближнем вряд ли он меня выручит.

Стоп…

— Почему я об этом раньше не подумал?

Я встал, вытащил из ножен лезвие и вырвал клочок травы с земли. Присел на корточки. Я положил траву под хворост, оставил места для воздуха в диаметр с пальцем внутри костра. Взял нож и поднёс его к траве. Посмотрел на землю. Обнаружил камень размером в мой кулак. Гранит или кремний. Он-то мне и пригодится. Я зажал камень в одной руке, а в другой держал нож.

— Давай!

Я ударил камнем по лезвию. Не вышло. Стиснув зубы, сжав покрепче камень и нож, повторил. Камень врезался в лезвие, и несколько оранжевых искр полетели в траву. Она затлела, и приподнялся короткий столб дыма. Я сиганул в третий раз по лезвию, и появился новый фонтанчик искр. Трава зажглась, и заплясали рыжие язычки пламени. Я улыбнулся.

— Хух! — оставил нож и камень в сторону и прилёг.

Я стоял над остатками костра, прокрутив всю хронологию событий о том, как развёл огонь. Улыбка не спадала с лица. Я гордился собой, но старался не переусердствовать в этом. А то гордость затуманить рассудок. Да, это первый шаг. Да, я справился с ранами. Но это лишь начало.

С этими мыслями я накрыл песком потухший костёр и пошёл искать еду.

Я не нашёл ни одного грибочка или ягоды за время собирательства. Может, я в неправильных местах смотрел, или дождь смыл кусты с малиной или ежевикой. Куда бы я ни заходил, в какие бы норы не заглядывал, меня ждала одна и та же картина: отсутствие еды.

Я в сотый раз заглянул под листок кустарника в надежде, что обнаружу чернику или клубнику. Ничего. Я встал с корточек, скривился от боли. Поиски еды всё сильнее вымораживали моё состояние и рассудок. Я ходил сам не свой. Ноги с трудом держались на земле, а голова раскалывалась от жара. Я присел. Выдохнул. Ещё второй заход, и я откинусь в агонии. Может, это и к лучшему, ведь…

Я вытер тонкий холодный слой пота со лба и приподнялся. Что на меня нашло?! Я ощутил себя как-никогда живым, когда стигматы расцветали на моём теле кровавыми ранами. Они также раскрываются, когда отчаявшийся человек вскидывает с воплем руки и читают молитву. И легкое недомогание не должно сбить меня с пути. Какого чёрта?! Я, что ли, зря выбирался с реки, чувствуя пульсирующую боль в теле? Она пронзала меня иглами и выводила из забвенья в реальный мир. В жестокие реалии, где правит страдание. Я зря мучился, что ли, зашивая раны? Я зря старался, когда пытался зажечь костёр? Нет…

Я пошёл по тропе. Ягод и грибов попадалось от силы три штуки. Я собрал на пройденном пути 5 мелких ягод и один сгнивший гриб, но продолжал идти, забравшись в самую чащу. Лес становился гуще и теснее, а кроны деревьев скрывали утренний свет.

Уже битый час я ходил по лесу. Колючие кустарники царапали лодыжки и икры. Я находился в центре непонятного мне чудовища под названием лес. Оно не принимало меня, заставляло страдать и ходить вокруг да около. Лес. О дивное место, но столь же ужасное по своему обаянию. Лес играл со мной, как кот над мышкой, и лишь затем съедал — проглатывал растерзанную, настрадавшуюся тушу. Что этот кусок мяса успел подумать перед гибелью?

Я выбрался из кустарника. Тонкая струйка крови потекла по жилистым ногам. Я остановился и посмотрел в те труднопроходимые дебри. Лес пытался что-то до меня донести. Пытался сказать, что не всё в жизни получаешь на блюдечке. Когда я грел задницу в теплом коврике, накренившись над пылающим рыжим костром, я и не подозревал, что ребята моего возраста испытывают тяжести на своих измождённых плечах. У кого нет трудностей? У сына вождя племени.

Я упал на колени. Слёзы пошли дорожками. Признаться, они разъедали сильнее, чем раны на теле, потому что били в самую душу. Я взглянул на небо, застланное облаками. И закричал. Выплеснул боль, страдания, и жалость, и ненависть по отношению к самому себе. Вены вздулись на лице одутловатыми узлами. Разгорячённая кровь прильнула к перекошенную лицу. Вороны с пронзительным карканьем разлетелись, будто кто-то расплескал золу по небу.

Я опустился. Встал. Вытер слёзы и продолжил путь. Дорога. Куда она вела?

Я выбрался в глубинку с пологим оврагом. Собрал три ягоды.

Я почувствовал сильный гнилой запах, шедший со склона оврага. Запах разложения. Я подобрал ветку в качестве трости и начал с осторожностью спускаться. С каждым пройденным шагом вонь становилась отчётливее. Я услышал жужжание мух и спустился со оврага, увидев…

Увидел преющий, разлагающийся труп. Стрелы торчали из плоти. Дряблая бледно-мраморная кожа сползала с черепа. На теле были ярко-изумрудные очаги инфекций. В мясе и в кровавом месиве копошились мухи.

Комок желчи и рвоты подступал в горло. Я съёжился и отошёл в сторону. Голова пошла кругом. Откуда это? И после некоторых лихорадочных раздумий ко мне пришёл ответ: труп — часть испытания. Никому не секрет, что придётся убивать, чтобы сохранить собственную жизнь. Боже, почему ты устроил мир так, что людям приходиться карабкаться по мертвецам, иначе сам свалишься и сам станешь трупом? Я жил в уютном, комфортном мире, где я никого не трогал, и меня не тревожили. И внезапно меня вырвали в жестокую реальность: раны, смерть, убийства. Зачем все эти трудности, если можно оставаться в приятном коконе до конца жизни? Зачем смотреть правде в глаза, лицезреть всю её сущность и неприятные черты, если достаточно кормить себя сладкой ложью?!

Я присел на ковёр преющей листвы. Сжал их в кулаки, и те, захрустев, превратились в прах. Я опустил голову, слыша бешеные ритмы сердца.

— Эй!

Я в страхе разинул рот и дёрнулся. Отскочил и пополз спиной в сторону.

— Чего ж ты пугаешься? — засмеялся голос. Знакомый.

Я посмотрел на горизонт и увидел папу, но молодого. Морщины остались на его бронзовом лице, но их поубавилось, что придавило ему свежий, молодой вид. В глазах сверкала дерзость, юношеский пыл и… веселье. Они смеялись. Чёрт, а я раньше видел в глазах отца лишь боль и усталость. Казалось, я встретился с другим человеком. Отец в молодости не познал ужасов войны. Через три месяца он отправится с кучкой других индейцев воевать, не подозревая, с чем он столкнётся. С войны он вернулся другим человеком: угрюмым, молчаливым и мудрым. А тот, что стоял передо мной, пока оставался наивным и задорным… Пока…

— Отец?

— Ха-ха-ха! — надорвал он животик, с трудом не повалившись на землю. — Какой я тебе отец? Ты мне в братья годишься, малой!

— Мм… что… ты здесь делаешь? И… — я опустил взгляд на труп, испускаюзщий вонючие газы.

— А… труп… не бойся… Это, конечно, мерзко, но я видел тысячи свиных и лисьих туш. Поэтому труп человека — не такая ж сенсация.

— Завидую, — сказал я и съёжился, посмотрев во второй раз на тело. Из опухшей ноздри мёртвого вышла муха и залезла в рот. Я приготовился блевануть.

Раздался зычный возглас. Я поднял голову и увидел появляющийся силуэт. Услышал хруст гнилой листвы под ногами. Аккуратные шаги охотника. А я — жертва.

— Я тебя настигну! — закричал силуэт, прыгнув через овраг.

Он приземлился у ног убитого. Индеец, вооружённый стрелами и луком, оценил разложившееся мясо и сморщил нос от отвращения. Его лицо сменилось с азарта на недовольство. Какой-то недоумок прикончил беднягу, опередив его и оставив с носом. Он сжал рукоятку лука и плюнул в сторону.

— Ничего-ничего, — заверещал охотник. — Я найду этого стрелка и засуну эту стрелу, — он вытащил из трупа одну из стрел, — в его задницу!

Он швырнул её в сторону и пнул тушу, чтобы убедиться, что его умертвили до конца. Охотник перевёл дикий взгляд на меня. В то время, когда он вскочил с оврага на низменность, я притворился мёртвым. Так как раны затянулись не до конца, а мой измождённый вид создавал впечатление живого мертвеца, я решил рискнуть. Тем более, на кону стояла моя жизнь.

Пока я страдал непонятной хернёй, мучаясь с подступающей рвотой и иллюзорным появлением молодого отца, меня настигли. Поймали как несчастного кабана, запутавшегося в ветвях.

Я сглотнул и закрыл глаза, когда охотник начал подходить ко мне. Он приближался медленными, хищническими шагами. Истинный леопард, настигающий жертву врасплох. А потом он вонзается острыми клыками в глотку и разгрызает её в кровавое месиво.

Я перестал дышать, но сердце продолжало истеричное биение.

— Он выглядит свежим, — пробормотал охотник.

Я услышал шорох натягиваемой тетивы.

— Ты ж моё золотце! — прошептал он ласковым тоном.

Охотник опустился на корточки. Я чувствовал, как он подставил лук в мое лицо. Наконечник холодной стрелы упирался мне в нос.

— Если ты ничего не сделаешь, то он тебя убьёт, — услышал я голос отца.

Чёрт! Может, стоит сдаться? Что?! Сдаться после всего, что ты прошёл: через страдания, боль, муку и любовь к жизни?! Если я проявлю слабину, то никогда не увижу неба, не увижу удивлённое, но радостное лицо отца, когда я пройду испытание и явлюсь к нему. Они уже зарыли тебя в яму и похоронили. Так докажи им, что можешь показать, какой ты мужчина со стальным характером. Покажи им шрамы, оставленные после испытания!

— НЕЕЕТ! — закричал я пронзающим воплем. Мой рот раскрылся в букву «О», и слюни полетели в лицо охотника. Казалось, он и не ожидал, что так всё сложиться.

Охотник замер в оцепенении и со стеклянными глазами. Он расслабил тетиву, и я выбил из его рук лук. Стрела вылетела в другую сторону. Я вытащил нож и вонзил в горло охотника.

И тут он пришёл в движение. Охотник упал на спину, схватился за мои руки, вонзающие нож в горло, откуда сочился фонтан алой крови. Он запищал в немом крике помощи, заерзал на земле, пытаясь встать. Но я давил на него с невероятной силой.

Если бы я находился в здравом, трезвом уме, то никогда бы не решился на первое в моей жизни убийство. Мне бы не хватило духа, чтобы располосовать глотку человека — живому существу! Но на меня что-то нашло: в крови циркулировал адреналин. Он наполнял жилы, из-за чего я становился диким и безудержным. Зрачки расширились.

Я смотрел на него с буйной ненавистью. Злоба придало силы, и я крепче всадил нож в горло противника.

— Кто здесь жертва?! Кто здесь грёбанная жертва?! — кричал я, а он извивался в боли и отчаянии. Он смотрел на меня с жалостливыми глазами, говорившими: «Пожалуйста, не надо! Пощади! Пощади!». А мои глаза в ответ: «Не-е-ет».

Адреналин меня опьянил, из-за чего я на заметил, как он высвободил ногу под моим телом. Охотник сморщил лицо и ударил мне в пах.

— А-а-аргнх! — завопил я, схватившись за промежность.

Охотник перекатился на бок. Его руки схватили рукоятку ножа.

— Ах ты, тварь… — прошептал я и привстал, чтобы закончить начатое.

Охотник вытащил нож. Лучше бы он не вытаскивал его… Столб багровой крови хлынул из огромной зияющей дыры, просверлённой в глотке. Он зажал рану, но кровь не перестала идти. Ладони окрасились в бордово-рубиновый цвет. Несчастный издал несколько всхлипов и замер. Я перешагнул через него и опустился на корточки. Его лицо застыло в агонии. Ужас, запечатлённый на его физиономии, не будет отходить целые дни, пока все мышцы лица не расслабятся. Глаза остекленели. Кровь начала засыхать мелкими, редкими пятнышками на его щеках и подбородке. А фонтан, шедший из горла, продолжал струиться. На земле появилась тёмная лужа.

Я встал, взял нож, очистил его об ткань банданы убитого охотника. Взял его стрелы и лук. В сторонке сидел отец и смотрел на меня. Я повернулся к нему. На его лице застыло недоумение, смешанное со страхом.

— Ты так жестоко его убил, — сказал он. Но тот скорее удивился не жестокости убийства, а тому, что я на такое способен.

— Только не говори, что убивать — это плохо. Несколько дней назад ты говорил, что я ничтожный слабак, неспособный зарезать свинью. А теперь… СМОТРИ! СМОТРИ, ЧЁРТ ВОЗЬМИ! Я ПРИКОНЧИЛ ЧЕЛОВЕКА! ДОВОЛЕН, МАТЬ ТВОЮ! — Я начал махать ножом перед отцом. Его лицо скривилось сильнее в недоумении. — Я тебе доказал всё, что нужно было. И дело не в жестокости! Меня переполняла… страсть, которая заставила делать того, чего бы я не сделал в здравом уме! Но я уже знаю, каково это! Все первые убийства совершаются не в хладнокровном расположении! Они переполнены адреналином, а потому же обретают спокойствия, когда убивают во второй, третий, четвертый раз…

— О чём ты? — выдавил он. — О чём ты говоришь?!.

Я вздохнул. Я начал кричать на него, забыв, что передо мной находиться не старый отец, а молодой. Юный папаша ничего не разобрал, а вот прежнего отца моя речь кольнуло бы…

— Не важно, — сказал я и махнул рукой.

7

Вечерело. Багровые сумерки сгущались на горизонте. День подходил к концу.

Я устроил привал возле одной речушки. Рыжие язычки пламени плясали над хворостом. Когда я грел руки, запачканные запёкшейся кровью, над костром, то они дрожали. Судорога проступала в них, и я не мог отточить острый конец ветки. Я ронял нож, не мог удержать предмет в руках более 10 секунд. Вся эта тарабарщина появилась с костром. До этого я перешерстил четверть леса и собрал корзину ягод, разбил лагерь и костёр у берега.

Мои руки отказывались подчиняться мне. Я почувствовал острое покалывание в сухожилиях запястья. Присел на землю, глядя на пляску огня. Хворост трескался и тлел в жерле пламени. Приятное ощущение для слуха. В племени такого не услышишь. Ты находишься в одной индейской суете: то на охоту надвигаешься, то на очередное мероприятие с бубнящим шаманом, то сидишь в палатке и от безделья считаешь ворон на небе. Обыденность нагнетает. Она лишает нас гармонии. Хах, красивое слово. Созвучное. Отец говорил, что гармония — это благополучие во всем племени. Никто не враждует, не крадёт ничего у других, выполняет обязанности. Я плюнул в сторону. Что за бред? Настоящая гармония заключается в сожитии с природой.

Я сидел у журчащей реки. Наслаждался легким холодным ветерком, исходившим от берега. И в то же время я смотрел на ласкающий глаза огонь, слушал его трескание и приятное шуршание. Я стал частью природы, а не его обособленным компонентом. Я существовал с ней в гармонии. Вон, прочирикает птица, перелетающая с одной ветки на другую. Вон, сверчки в густой траве исполняют в оркестре природную симфонию.

Дрожь проходила, глаза слипались. Я начал клевать носом.

С каждым прожитым часом в лесу я начинал ценить природу. Стал одним целым с ней. Вначале я проклинал испытание. Моменты, когда меня изувечило дитя природы, бросило в реку, оставило сотни незаживающих, болезненных ран. За это я поклялся сжечь этот чертов лес. Но раны заживали. Да… я не мог найти объяснений этому. Порезы стягивались. Головная боль с жаром, припадками паранойи и страха отходили.

Меня уносило в сон. Я лежал и храпел, а раны переставали болеть. Они казались уже не такими острыми. Смягчались. От них хоть и останутся шрамы, но те послужат вечным напоминанием моей трансформации.

Я начал взрослеть. Я познал истинную сущность боли, страданий, жестокость этого сурового мира. Чуждого людям.

На следующий день я охотился за зайцами.

В голове возникали навязчивые мысли, но они не пробивали во мне слезу или жалость. Мнение насчёт того, что иногда необходимо перерезать человеку глотку, крепчало. Когда ты становишься жертвой, овечкой, поджавшей хвостик при виде волка, ничто тебе не поможет. Никто не выручит. Вся надежда лежит на тебе и на то, как ты поступишь в экстренных ситуациях.

Я вышел на поляну и увидел нескольких зайцев, кувыркающихся в траве. Да, милые создания. Они подёргивали малюсеньким носиком, шевелили лапками и прыгали. Я улыбнулся.

Заурчал желудок, и я убрал смех с лица. Спрятался в траве, лёг на живот и вытащил лук. Прицелил стрелу на зайца. Двух я не убью, но одного прихлопну точно. Я сощурил глаза. Главное не промахнуться. Эти зайцы попадаются один на миллион шансов.

Я натянул сильнее тетиву. В стрельбе у меня опыта было, как у пловца в скалолазании. Я надеялся на удачу и инстинкт.

— Слишком туго натянул тетиву, — услышал я предостерегающий, недовольный голос.

Я вздрогнул, с трудом не выпустив стрелу и не распугав зайцев.

Повернулся в сторону, где услышал голос, и увидел молодого отца, лежавшего на спине. Он жевал сено и выплёвывал её, если попадалось плевое зерно.

— Если расстояние среднее от добычи, то натяни тетиву на средней мощности. Не сильно, но и не слабо. А то не долетит или перелетит.

Я послушался его. Он разбирался в этом лучше моего. Да и он помог мне с прошлым делом. Я ослабил руку, и тетива натянулась на средней силе.

Заяц скакал по поляне. Я прищурил глаза, облизнул губы. Подождал секунду, чтобы перевести дыхание. У одного из зайцев вскочили уши, словно он услышал, как я дышу и натягиваю тетиву. Его носик задёргался, а глаза, тёмные-претёмные, начали сверкать.

— Не тяни резину, — фыркнул сквозь зубы отец, выплюнув жеваное сено в сторону. Оно измельчённой, полужидкой субстанцией полетело на травку, где и засохло под светом солнца.

Я выпустил воздух из лёгких и стрельнул. Стрела полетела по наклонной. Бедное животное не успело даже дрогнуть. Стальной наконечник стрелы пронзил бурую шерстку, углубился в мясо и застрял там, вперев во внутренности. Заяц упал и издал посмертный всхлип. Остальные его братья разбежались по поляне.

— Убей сразу двух зайцев! — посоветовал отец, и я вскочил с укрытия, вытащив ножик из пазухи.

Я прыгнул в сторону, помчавшись за убегающими зверьками. Признаться, они оказались проворнее, чем я рассчитывал. Один из них залез в норку. Те, кто успел сбежать первыми, оказались самыми быстрыми, молниеносными и сильными.

Мне попался в руки медлительный толстобрюхий заяц. Он не смог втиснуться в нору, и я схватил его за лапы. Зверёк начал дёргаться. Он выглядел бедным и жалким. Несчастное существо цеплялось за борт жизни ногтями. Что ж, я тоже боролся за право существование.

Мне стало не по себе. Природа установило жёсткое, суровое правило: «Выживает сильнейший. Сильнейшие борются за право жизни, а другие останками низаться на их пути». Будучи наивным мальчиком, я и не подозревал этого сермяжного рока.

— Прости, дружок, — сказал я зайцу, чьи глазки заблестели от жалости. В его зрачках отражался мой нож. Животное начало сильнее дергаться.

Я не стал тянуть страдания зверьку и закончил без промедлений.

Мёртвая, окровавленная туша упала на землю.

Я очистил ножик в траве, засунул за пазуху и собрал добычу. Один свежий заяц, другой — упитанный и жирный. Его мясцо поможет восстановить сил.

Я собрал стрелы, лук и встал, чтобы продолжить путь.

— Парень, неплохо получилось. Сразу двух зайцев прикончил, — сказал отец.

Мы шли бок о бок через дремучий лес. Наши разговоры затянулись, и казалось, что я не такой одинокий. Отец разряжал нависшую неприятную атмосферу дремучего леса, где царил сумрак и мрак. Я видел искривлённые силуэты, застывшие в дерево. Прелый ковёр листвы хрустел под ногами, как сгнившие кости ломаются под весом. Ворон сидел на ветке одного гнилого дуба. Его тёмные глаза сверлили в душу, заглядывая в самую её глубь. Он смотрел на меня со злобой, ненавистью и угрозой. В его угольных перьях застыла сгустившаяся кровь. Между ветками обросли серебряные паутины, где в центре сидел паук с алым черепом на брюхе. Его длинные, загрубелые лапы кончались острыми коготками. А в заду могло выскочить ядовитое жало. Но отец…

Он смеялся и шутил насчёт деревьев, казавшиеся в темноте монстрами. Он пинал гнилую листву, и те взлетали верх. Над вороном он поглумился: показал ему язык и начал каркать. Ворон съёжился. Он будто почувствовал себя в неловкой ситуации, где его честь и достоинство уязвили. Птица с обидой вспорхнула и улетела. Отец подзывал его обратно, умолял вернуться, просил не обижаться на него и плюнул, когда попытки кончились провалом. В паука он кинул камень, и паутина разорвалась, а тельце насекомого сплющилось. Вся гадость повылезало из брюха паука. Густая блекло-желтая смесь вышла из тела и испачкала камень. Лапы паука задёргались и замерли в агонии. Отец взял ветку и пошевелил лапками. Он говорил голосом паука, хриплый и гнусавый: «Эй, Джигаго смотри, чё этот придурок сделал! Он меня расплющил камнем! Всё мое дерьмо вылезло из задницы. Прошу не ешь его! Умоляю! Это было для моих детей!».

Мы ржали, надрывая животики. Я согнулся в три погибели от его выходок.

Мы вышли из дремучего леса. Пожалуй, если бы не он, я бы надул в штаны со страху. Но надул со смеху.

В первый раз жизни отец показался мне хорошим приятелем и собеседником.

Мы вышли на лесополосу. Вдруг я увидел людей. Два охотника гонялись за индейцем. Последний оказался израненным, весь в кровавых ссадинах и кровоподтёках. Он с трудом успевал убегать от агрессоров, стрелявших из лука. Несмотря на общий вид, парень изловчался уклоняться от стрел.

— Скройся! — сказал отец и схватил меня за комья волос. Я пригнулся за деревья лесополосы.

Мы из укрытия наблюдали за убегающим парнем.

— Нужно ему помочь? — спросил я.

— Не уверен… — прошептал отец.

Я взял лук и прицелился в одного из догоняющих.

— Ты что творишь?! — завопил отец. — Ты забыл?! Это испытание! Никто друг другу не помогает, выживает сильнейший, и становиться мужчиной.

— А почему они вдвоём нападают на одного?! Это же нечестно!

— Пойми, в испытаниях нет чести. Только люди, которые выживают и становятся сильнее под напором трудностей. Он должен сам вывертеться из передряги. Больше никто не помогает…

— Нет, — покачал я головой и вытащил лук и стрелы.

Я прицелился в одного и выпустил по очереди десять стрел. Они вонзились ему в спину, одна — в руку. Бедолага повалился на землю, и от его трупа пошла тёмная лужа крови. Его напарник остановился и с шоком поглядел на труп. Я выскочил из склона и выпустил три стрелы. Одна из них влетела ему в глаз, другая попала в живот, третья промахнулась. Он согнулся, выплюнув кровь изо рта. Индеец вытащил стрелу из живота, и из колотой раны выглянули розовые кишки. Они вываливались из живота.

Я сшиб его с ног, вытащил нож и ударил три раза. В моих глазах застыли слёзы. Кровь брызнула в лицо, остальная часть испачкала руки и ноги. Я встал и очистил нож о траву, и скрыл его за пояс. Посмотрел на застывшего в оцепенении парня. Им оказался Абукчич — сын Каканиви и Миджиси. Его назвали «мышью» за проворность и ловкость, свойственная грызунам. Из-за худобы он пролезал во многие ущелья и узкие места. Мог с легкостью скрыться в лесу и поджидать кролика или фазана.

— Воу, Джигаго?! — вскричал Абукчич. — Неужели ты… до сих пор жив?.. и ты убил двух людей! О, ужас!

Я насупил брови. Они рассчитывали, что я умру первым же в испытании. Я сжал кулаки, и вены на руках вздулись и сгустились.

— НЕТ! Пожалуйста, НЕ УБИВАЙ МЕНЯ! — закричал Абукчич и попятился от меня.

— Стой!

Он замер.

— Я хотел спасти тебе жизнь вообще-то… а не убивать.

Он скорчил рожу, и я не проглядел в ней какой-то хитрости и ехидного замысла.

— Да? Оу! Спасибо тебе, спасибо… — Он приблизился ко мне, но с осторожностью. Посмотрел с глазами, полными надежды. Положил руку на мою и сжал её в знак благодарности.

Я посмотрел на его круглое лукавое лицо. Широкая улыбка застыла на его физиономии. Абукчич — самый бледный из бледных индейцев, из-за чего его могли перепутать с бледнолицыми. Вождь говорил, что это его дар кожи. Поэтому племя высылало его в разведку: одевали его в бродягу, выпускали в селения бледнолицых, где он вынюхивал всёнеобходимое, как крыса. И никто не подозревал, что он — шпион. Ходили слухи, что предки Абукчича полукровки. Мол, его прапрадед спал с бледнолицей женщиной. А она родила от него сына — полубелого полуиндейца. В Абукчиче словно раскрылись материнские гены.

В толпе индейцев я всегда различал выделяющуюся из них бледную круглую рожу Абукчича.

Но в испытании кто-то его заметно потрепал. Ссадины кровавой розой цвел, и на груди, и на локтях, и на ногах. Его густые тёмные волосы превратились в безобразные клочья и торчали в стороны. В когда-то живом взгляде я прочитал усталость.

— Пошли отсюда.

Солнце стояло в зените. Мы преодолели некоторую часть леса, и мои ноги изнывали от усталости. Казалось, я прошёл сотни миль, готовый упасть на горячую землю и умереть. Мы шли через густые дебри, сквозь терновники и шиповники. Взбирались на возвышенности и спускались со склонов.

Абукчич рассказывал, что суть испытание заключается продержаться более двух недель в лесу и выжить в нём. Последний выживший становиться победителем и возвращается в племя по цветным верёвочкам, закреплённым на ветках. Те, кто возвращается раньше срока, истребляют. Собираются лучшие стрелки племени, связывают нарушителя и стреляют тупыми стрелами, пока жертва, истекая кровью, не выдохнет последний воздух. Тело сбрасывают со склона на поедание птиц и зверей.

Всё испытание — полная дикость. Но она выявляет сильных личностей, несмотря на свою ненадёжность.

Абукчич объяснил, что если придут сразу два человека в срок, между ними проводиться бой. Кто победит в сражении, остается мужчиной. Проигравший умирает. Битва не на жизнь, а на смерть.

У меня создавалось ощущение, что Абукчич что-то недоговаривает. Он старался не упоминать излишних деталей.

Когда он кончил рассказ, Абукчич спросил, а что же случилось со мной. Я поведал ему историю, как меня сбил олень. С оленя история и началось. Я плыл в реке, полумёртвый труп, истекающий кровью с ободранным животом. Рассказал о моих намерениях самоубийства, что задуманное ничем не кончилось, кроме дикой, яркой болью. Она заставила меня как-никогда почувствовать себя живым. Эти странные обстоятельства зацементировали во мне некий фундамент взглядов и мыслей. Я родился в такой среде, что вырос слабым хлюпиком… но случай… ужасный случай поменял в корне весь спектр мировоззрения. Я стал гусеницей, которая окуклилась и превратилась в бабочку. Чёртова реинкарнация, изменение внутреннего «я». Меня пугали перемены, но я не видел другого выхода.

— Шрамы, которые оставило мне это испытание, заживут, но будут вечно напоминать о себе. Я уже буду не тем, — сказал я ему.

Подходил вечер. Мы прошли приличную часть леса и встретили на пути несколько трупов наших соплеменников. Некоторые умерли от ненасильственных обстоятельств: голод, холод. Другие стали жертвой несчастного случая: укус змеи, нападение волков, булыжников, упавших им на головы. Остальную часть перебили, словно скот. И убили их не самым лучшим способом.

В земле торчал длинный острый кол. А на нём кто-то поставил отрубленную голову. В глазах мертвеца застыл ужас. А в зубах был нож. Неровные, зазубренные концы отрубленной головешки свидетельствовали о том, что убийца использовал топор. Кровь на лице убитого не успела засохнуть и осталась алой.

— Чёрт, возьми, — прошептал Абукчич. Его брови нахмурились, но не в гневе, а в отвращении и жалости. — Это же Виппоно. Эх, дружище… покойся с миром.

Абукчич закрыл глаза старому другу и отвернулся в сторону. Он переводил сложное дыхание.

— Кто из нас мог такое сделать?! Мы же совсем недавно были детьми… а сейчас… убиваем своих же… Кто из нас такой жестокий?!

— Не знаю, — ответил я. Если во мне проснулась способность к убийству, то жестокость у других должна появиться.

Мы продолжили идти и встретили больше тел. У одного трупа вычленили руки, ноги и голову от туловища и разбросали в стороны. Туловище поедала стая ворон. Она осела на мясо густой тёмной пеленой и копошилась в ней. Я заметил, как одна из ворон острым клювом вытащила кусок кишки и проглотила её. Абукчич пошатнулся.

— А НУ КЫШ! — крикнул я и топнул ногой.

Стая ворон взлетела к небу и каркнула. От туловища осталось ужасное розовое месиво.

Дальше — хуже. Убийца выпорол живот бедному добряку Луни и повесил на дерево его же кишками. Я бы не пожелал такой смерти даже врагу. За поворотом увидели Нэпэйшни. Его голову раздробили на две дольки, а посередине виднелся глубокий широкий разрез мозга. Он сидел, уперев на дерево. Подбородок уткнулся в грудь, а глаза закатились, язык высунулся. Такого нелепого Нэпэйшни я никогда не видел. Но самое отвратное — мы могли видеть с такого положение весь мозг, кровоточащий из размозжённой головы.

— Чёрт, чёрт! — сказал Абукчич. — А вдруг он сейчас следит за нами?! Вдруг мы его новая жертва?!

— Хватит этих бабских воплей, — сказал я. Абукчич поднял брови в удивлении. Я и сам не ожидал, что произнесу эту фразу. — НЕ надо паники. Мы только хуже сделаем, если будем паниковать.

Я посмотрел на небо. Сквозь кроны деревьев пробивался тусклый багровый свет. Солнце склонилось за горизонтом.

— Скоро стемнеет. А в темноте мы будем ещё более уязвимы. Предлагаю найти какое-нибудь ущелье, залезть туда и устроить ночлег. Мы будем по очереди сторожить берлогу, а потом меняться. Согласен?

Абукчич, сглотнув, кивнул.

— Поскорее пошли. У тебя есть оружие?

— Нож только. Стрелы потерял.

Я хмыкнул и посмотрел на трупы.

— Возьми стрелы и лук у погибших. Похоже, они их почти не использовали.

— Ты издеваешься? Я не буду трогать мёртвых соплеменников!

Я схватил его за волосы и потряс, опустив к земле. Как же мне надоели его жалобы.

— Во-первых, ТЫ НЕ БУДЕШЬ ТРОГАТЬ ТРУПЫ! Ты просто соберёшь чертовы стрелы. Если ты будешь также продолжать, то нас настигнут. А мы будем безоружны, и прикончат и меня, и тебя с легкостью. Во-вторых, я тебе объяснил чётко: ХВАТИТ БЫТЬ ТАКИМ СУКОЙ! Не ной! Ты, наверное, не испытывал эти страдания, чтобы понять это. Если ты не приступишь, я покажу тебе, что Я ИСПЫТАЛ. КАКУЮ БОЛЬ ОЩУТИЛ! ЧЕРЕЗ ЧТО ПРОШЁЛ, ЧТОБЫ ОКАЗАТЬСЯ ЗДЕСЬ! ХОЧЕШЬ ЭТОГО?! ХОЧЕШЬ?!

— Не-е-ет…

— Молодец. Тем более, я спас твою жалкую жизнь, а мог лишь тупо не вмешиваться, и ты был бы среди этих трупов, сука! Будь ты на моём месте, ты бы так сделал. «Ох, это же всего лишь Джигаго. Слабый, сопливый Джигаго, который вечно на подсосе у своего отца. Избалованный тип. Пусть он лучше сдохнет», — передразнивал я Абукчича. — Так бы ты говорил. А теперь закрой хлебало и иди собирать стрелы, мать твою!

Я опустил его и толкнул. Абукчич прослезился, вытер сопли и глаза, выпрямился и с укором посмотрел на меня. Затем он отвернулся и начал собирать стрелы.

8

Дальше путь шёл через густые заросли высокогорного леса. Мы продвигались вверх по узкой тропе, поэтому уставали быстрее. Горный ветер продувал через деревья и ласкал кожу.

Наступила ночь, ясная и безоблачная. Мириады белёсых звезд сияли. Луна повисла на небе одиноким золотым кругляшом. Я смотрел на неё временами, когда, останавливаясь, переводил дыхание. Она казалась третьим спутником в нашем похождении, причём в прямом смысле слова.

Абукчич нёс стрелы и не разговаривал. В его уме не складывался образ, где я, держа за комья волос, учу его «уму-разуму». Какая-то невообразимая, абсурдная комедия. Ха-ха, посмотри, что за чудеса! Сам Джигаго, сопливый щенок вождя, утирает морду Абукчичу и заставляет его заткнуть пасть, повелев собрать стрелы. Интересная сказка.

Но сказкой происходящее не назовёшь. Это реальность, где мы после испытания поменялись ролями. Я и вообразить не мог, что судьба бросит на произвол одних, а других через страдания и боль сделает сильнее. А, может, не судьба?

Я поджал губы, вздохнул и развернулся, чтобы догнать Абукчича.

Что же до маньяка… Он меня не пугал. После всего пережитого, связанного с болью и отчаянием этот убийца кажется пустяком. Я не намереваюсь опустить руки и надуть в штаны из-за безумного ублюдка. Только не после всего пережитого.

— Когда мы доберёмся до этой пещеры? — спросил Абукчич.

— Совсем скоро. В этих местах наверняка есть пещера.

— Ты здесь был уже?

— Нет.

Разговор кончился. Абукчич уткнул подбородок в грудь, спасая шею от холодного ветра. Я же продолжал размышлять. И мои мысли привели к отцу. Вождь племени, сидящий в центре круга старост и обсуждающий повестку дня. Отец, скорбящий о давно потерянном сыне. Казалось, он потерял меня ещё тогда, когда избаловал и вырастил сопляком. Отец, отгородивший сына от жестокости сурового мира из-за того, что столкнулся в молодости с лицом войны. Он повидал трупов, крови и месива.

Стоп… А где?.. Где молодой отец?

— Слушай, Абукчич. — обратился я к нему.

Он остановился и посмотрел на меня. В его глазах читалось недоверие и некоторый страх, что я могу причинить боль. Он злился на меня ровно в той степени, в какой я ему причинил зла. В действительности же я дал ему хорошей пощёчины, чтобы тот не ныл и приступился к работе. Я оказал ему услугу, а он обижается, как баба.

— Мм? Что?

— Ты не видел моего отца?

— В смысле? То есть, перед испытанием? — недоумевал он.

Я огляделся. Никого. Кромешная тишина, яркая луна, высокогорье, лес и я с Абукчичем.

— Нет. Ну, молодой отец… Он сидел рядом со мной, когда на тебя напали те стрелки. Помнишь? Ты не видел?

Абукчич отшагнул от меня и нахмурил брови. До меня начало доходить. Мои убеждения, что отец — настоящий — угасали. Я ранее не ставил под сомнение это. Не задавался вопросом: «А не иллюзия ли отец? Может, он появился в моём воображении от одиночества?».

— Это шутка? — спросил Абукчич.

Галлюцинации прекратились, когда я встретил живых людей. Признаться, отец помогал мне, а обуза Абукчич путается под ногами.

— Ничего… я имел в виду, не знаешь, как там может поживать мой отец?

— Ну… сразу бы так сказал. Твой отец, наверное, занимается племенными делами. А чем ему ещё заниматься, вождю племени?

— А твой отец?

— Мой… Без понятия. Наверное, ловит рыбу. И молиться, чтобы я выжил.

А мой отец молился или уже похоронил меня?

— Ладно, не будем много болтать. А то стемнеет.

Абукчич кивнул и ускорил темп ходьбы. Я последовал его примеру, хотя соврал Абукчичу насчёт боязни.

Я остановился, нет, затормозил, вперев ноги в землю, и окоченел. На возвышенности, скрывшись за деревьями, стоял гордый осанистый олень. Его могучие рога можно было перепутать с толстыми ветвями лиственницы. Олень… красивый, невероятный и мощный. Самое благородное и священное животное. Но почему он забодал меня? А… я ему не угодил. Я кричал на него. Стоп… Это же тот самый олень, напавший на меня.

Судорога начала сковывать мне руки. Я пытался открыть рот, чтобы позвать уходящего Абукчича.

Олень продолжал стоять, возвышаясь надо мной на добрых шесть метров. Но, несмотря на расстояние, я видел его, как на ладони. Мой взгляд впился в его тёмные, блестящие глаза, напоминавшие бусины. В этих глазах я мог прочитать гордость, свойственную животным. Гордость альфа-самца. Также я видел в его выражении глаз могущество… но не вульгарное и грубое, а благородное, свойственное джентльменам. Не знаю, есть ли среди оленей джентльмены.

Рот пришёл в движение, и я подозвал Абукчича. В моем голосе слышались визгливые нотки.

Он подскочил ко мне с невероятной скоростью.

— Что случилось? — услышал я боязливый тон Абукчича. Он подозревал, что я ему покажу ещё одну жертву рук таинственного маньяка. Или самого убийцу.

Он посмотрел на то место, где я пристальным взглядом сверлил лицо оленя. Абукчич с возрастающим недоумением обратился ко мне:

— Что такое?

— Ты… видишь оленя?

— Какой ещё олень?

Я повернулся к Абукчичу, с трудом сдержавшись оттого, чтобы не вскочить и схватить его за уши:

— Олень… самый настоящий олень. Большой такой, гордый. Ты, что, оленей не видел?

— Меня удивляет две вещи, — сказал Абукчич приторным тоном. — Во-первых, откуда ТЫ можешь знать об оленях, когда ты просиживал задницу в доме, а мы с ребятами и вождём смотрели на самого настоящего оленя. Во-вторых, нет тут никакого оленя. Может, ты вместо белки перепутал его?

Я сжал кулак, и Абукчич отшатнулся в сторону.

— Только не бей! — вскричал он.

Я разжал кулак и посмотрел обратно. Олень ушёл. А может, испарился? Может, олень тоже плод разыгравшегося воображения? А кто тогда вспорол мне живот своими острыми рогами и бросил в быстро несущуюся реку? Но если олень — очередная иллюзия, то это объясняет, почему раны зажили так быстро.

— Заткнись, — произнёс я, не смогши сказать что-то вразумительное Абукчичу.

Он вернулся на тропу и продолжил идти. Небось, записал меня в список умалишённых.

Я в последний раз поглядел на то место, где стоял олень. Почувствовал нарастающую тревогу. Она вибрировала во мне, отдаваясь судорогой и дрожью. Я вытер наступивший пот, развернулся и пошёл за Абукчичем.

— Погляди!

Мы наткнулись на — о да! — ущелье. У Абукчича засверкали глаза, голос оживился. Он бы оттанцевал пляску, если бы умел её исполнять. А я вздохнул от облегчения.

Первым в ущелье залез Абукчич, переполненный нетерпением. Но он сразу же выскочил оттуда, задыхаясь воплями и криками. Из ущелья вылетела чёрно-коричневая стая летучих мышей. Они вихрем устремились к небу, пища и хлопая крыльями. Абукчич дрожал, лёжа на редкой травке. Его глаза, лопнувшие в кровавой сетке сосудов, не отрывались от удаляющегося тёмного урагана мышей. Они превратились в огромные шары, а зрачки сузились. Со временем он приходил в себя, и дыхание успокаивалось, и сердцебиение приходило в норму, и дрожь исчезала.

Я покачал головой и залез в ущелье. Для того чтобы залезть внутрь, мне пришлось втиснуться и приложить усилия, чтобы руки или ноги не застряли в проходе. Её узость впечатляла, из-за чего в первые мгновения я вздохнул от разочарования, что мы нашли неподходящее укрытие. Но, встав на ноги, я оказался в просторной сырой пещере. На её потолке висели загрубелые сталактиты. С них капала вода, которая, разбиваясь о пол, превращалась в небольшие сизые лужицы. Да, сырости хватало, но огонь развести — не проблема.

Я подозвал Абукчича, сказав, что мышей не осталось. Как он мог испугаться своих сородичей?

Мы развели костёр. Я наложил сухих листьев в качестве матраса и лёг. Абукчич последовал моему примеру.

Огонь трескался, шуршал. Ветки, находящиеся в сердцевине пламени, покрывались испариной, алели и скрючивались в чёрные, обугленные пальцы. Багровый отсвет костра плясал на стенах пещеры. Танцевали и тени на этом медном фоне.

Понежившись в новой обители, я встал и вышел из ущелья. По договору я первым стоял на стороже, через некоторое время будил Абукчича, и тот принимал пост. Мы условились меняться по каждые два часа до восхода солнца, чтобы каждый из нас выспался и набрался сил.

Абукчич заерзал на самодельной кровати, закрыл глаза и захрапел. Я оторвал взгляд от него, взял лук и стрелы и вылез из ущелья.

Луна висела на прежнем месте. Ничего не изменилось, кроме неба: тёмные облака скучились на них. Я плюнул в сторону, лёжа у ущелья. Навострил зрение, слух, смотрел по сторонам, не отпуская лук. Самое худшее осталось в прошлом. Я пережил невероятный кошмар.

Взглянул на раны. Самые крупные затянулись, но стоило тебе их тронуть, как тут же они отдавались пульсирующей резкой болью. По ощущениям я бы сравнил с укусом осы. Она пронзает кожу жалом, и наступает колкая резь и вспышка, заставляющая тебя скорчить лицо в жуткой гримасе и стиснуть зубы. Боль притупляется, но отчего становиться невыносимой: место укуса вспыхивает жаром, покрывается испариной, жжёт и горит, пухнет. Вся палитра телесных ощущений разбрызгивается на холст. Все нервы натягиваются в тугой узел в одно место и сгорают, словно Феникс.

Я отдёрнул руку, прикусил губу до крови.

Что же до мелких порезов, то они не заживали. В некоторых местах успел скопиться гной, отчего они воняли запахом воспалений и инфекций. Их следовало промыть. Главный лечащий шаман рассказывал, что кровь — хрупкая смесь. Она может заразиться от прочей «дряни», и заживление ран станет длительным процессом. Даже мукой.

Что-то подобное произошло и со мной. Я «заразил» кровь.

Несмотря на то, что падение кончилось, оно напоминало и напоминало о себе. Да, я выжил, переродился. Но переродился в другой оболочке — в оболочке, покрытой болезненной слизью, где нервы в напряжении, готовые вспыхнуть. Я превращался в бомбу замедленного действия. Становился раскалённым булыжником, куда ударила молния.

Но боль — лишь внешняя маска. Меня преследовали кошмары.

Да, когда я остался в одиночестве, монстры из моего разума вышли из-под завесы. Страшнее остаться с самим собой, со своими тараканами в голове и скелетами в шкафу. Они пугают и застают врасплох. С людьми ты можешь не бояться, потому что с ними ты показываешь не свою личность, а чужую, выдуманную тобой. Ты её хорошо сыграл, но на деле же ты сталкиваешься с настоящим «я», каким боялся его показать людям, когда остаешься в уединении. Поэтому люди бояться одиночества — бояться встретиться с настоящим самим собой, которого они прятали от людей.

Я будто посмотрел в зеркало и от этого похолодел. То, что я увидел, поразило меня.

Я увидел сквозь возникшее зеркало щенка. Маленький, миловидный скулящий щенок. Может, слепой и новорождённый. Хотя нет… он прожил некоторые дни, чтобы стать больше, но он мелкий для взрослых псов. Щенок сидел на шее старого пса. Его отец разозлился, что сын наглеет от избалованности. Любовь и ласка иногда делает нас слепыми. А глаза открываются в последний момент, когда забота превращает их детей в настоящих дьяволов.

Пёс зажал пастью шею щенка и выкинул за двор. Щенок попал в чуждый ему мир жестокости и боли. Всё это время отец защищал сына от суровой реальности, сажая его в рафинированную нежную среду. Щенка понесло в разные стороны: он скулил, плакал, сжался в комок, в угол, спасаясь от холода и зверей. Ему встречались злые бродячие собаки, готовые его растерзать и сожрать. Судьба заставила щенка настрадаться: его избивали дворняги, он голодал, рос в холоде… Но сквозь боль, страдания, трудности из него вырос могущий, здоровый пёс. Природа приказывает слабым умирать под давлением сильных.

Туман рассеялся, и повзрослевшего щенка я не увидел. Он испарился с мглой. Но я лицезрел все муки, испытываемые щенком. Ему приходилось вгрызаться в сородичей, есть в подворотнях невкусную, протухшую еду, каждый день чувствовать холод и сырость обители. Он, засыпая, держал в голове мысль: ради счастья он готов бороться, готов осилить слабохарактерность и продолжать вгрызаться когтями за лучшую жизнь. Страдания сделали его сильным, и он встретил отца. Но чем кончилась история, я не узнал.

Я сидел в глухом лесу, на высокогорье. Дул холодный ветер. Я слышал звонкий храп Абукчича, отдававшийся эхом в пещере. Сидел, расслабив руки, державшие лук и стрелы. И плакал. Рыдал. Все раны снова раскрылись во мне, вспыхнули пронзительной, ярко-насыщенной болью, отчего мир налился красками, затем потемнел в моих широко раскрытых опухших глазах. Я скорчился, застонал. Боль перекрывала все душевные страдания — вечный её спутник. Нервы накалились до предела, а вены взбухли до широких толстых змеек на теле. Боль напомнила мне, ради чего я тут сижу и сторожу ущелье — чтобы вернуться в родную землю и встретить отца. Чтобы показать всем тем, кто меня похоронил в первые же минуты испытания, что я смог и поборол всех. Чтобы увидеть на их самодовольных лицах шок. «ДЖИГАГО СПРАВИЛСЯ! НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!». Чтобы утереть этой кучке нос и стать настоящим мужчиной.

Боль, заставившая меня как-никогда чувствовать себя живым и ценить любую минуту.

Я ударил себя по лицу. Слёзы прекратились.

Вытер покрасневшие, набухшие глаза.

Раны начали стихать от напряжения. Нервы успокоились.

Я посмотрел на склоны лесистой горы. И…

Олень. Тот же самый олень стоял на склоне и смотрел на меня. Он кивнул, и его длинные рога задели ветки дерева. Олень словно давал знак, что я иду по верному пути.

— Сынок, запомни, олень — священный дух в лесах. Если встретишь оленя в лесу, будучи отчаянным, знай, что сами силы леса помогают тебе избавиться от мусора в голове и встать на правильную дорожку. И не нападай на оленя. Это самое главное. Олень поможет.

Эти слова говорил отец за год до описываемых событий. Он рассказывал мне про божественные силы леса. Говорил о духах, обитающих там. Они могут перевоплощаться в разные образы. Некоторые умирают в лесу, не пройдя проверку. Это делает специальный дух. Злое существо-очиститель.

Я решил, что если «очиститель» до сих пор не покончил со мной, значит, во мне что-то кроется. Я встал, посмотрел по сторонам. Взглянул на оленя. Он исчез.

— А что если… тебя видят лишь избранные? — произнёс я и замолк.

— Просыпайся, Абукчич!

Абукчич вздрогнул. В его горле застыл крик, а на лице отразился ужас. Он застыл на короткое мгновение. Мозг обработал информацию, уяснив, что перед ним не шестирукий людоед-великан, не огромный монстр-летучая-мышь, не лесной демон, а я — Джигаго.

— Господи, это ты… — выдохнул он и посмотрел в сторону.

— Я своё отдежурил. Тебе пора.

Абукчич встал, хрустнул пальцами, взял стрелы и лук.

Я лёг на ковёр листьев, посмотрел на костёр, на Абукчича. Он вылез из ущелья. И мне на минуту показалось, что на его заднице виляет хвост. Крысиный голый хвост.

— Этот придурок поверил, что можно вдвоём пройти испытание? Хах, псих… Нужно его сейчас прикончить, иначе если мы оба придём в племя, то устроят состязание. Он меня точно выиграет. С каких пор он стал таким… жестким и сильным? Сопливый мальчишка вождя… совсем его не узнаю.

До меня доносились лишь некоторые отрывки из монолога Абукчича. Я спал, но слышал задним числом его речь, обрывающуюся на внезапном моменте.

— Зарежу-ка его ножом, — до меня донёсся цокот лезвия. — Зарежу как свинью…

Наступила продолжительная тьма. Я раскрыл глаза, увидел пляшущие язычки пламени, мягкий отсвет огня на стене. Закрыл глаза. Уснул. Услышал снова обрывки речи:

— Зарежу его… Или лучше выстрелить из лука?

Я старался выйти из сна. Моё подсознание било тревогу. Да, во сне мы более уязвимые и беспомощные. Когда ты спишь, любая крыса вонзит нож в спину.

Я застонал, но сон оказался сильнее.

— ВСТАВАЙ! — услышал я чей-то ужасающий по громкости голос. Он застучал по стенкам пещеры, разносясь раскатистым эхом в ущелье.

— ВСТАВАЙ!

Я дёрнулся, открыл глаза и увидел погасший костёр. Серый пепел да тлеющие угольки. Я поднял голову и увидел огромный, тёмный силуэт, стоящий у порога ущелья. Он потушил костёр, и мы находились в глубокой тьме. Я не разглядел его лица. Я слышал лишь прерывистое, бычье дыхание. Капала вода со сталактитов — кап-кап!

Кап-кап!

Кап-кап!

Это звонкое капание напрягало.

Я пошарил по карманам, но не нашёл ножа.

— Кто ты такой?! — закричал я, и голос задрожал. Дыхание потяжелело. — Где Абукчич?!

— А… — услышал я протяжный, глухой голос, шедший в нос. Хах, на мгновение он показался мне зловещим.

— Что значит «А»?!

— Эта крыса сдала тебя, когда я появился. Я застал его врасплох. Он разговаривал сам с собой, держа твой нож в руках. Крыса намеревалась тебя зарезать, когда ты спал. Он умно хотел поступить в отличие от тебя. Зачем ты только взял его, если суть испытания заключается «никому не доверяй, выживает один сильнейший»?

Я молчал, пронзая тьму проницательным тревожным взглядом. И шарил рукой во тьме, чтобы найти хотя бы стрелу и воспользоваться ею точно копьём.

— Вообще я очень удивлён, что ты выжил. Ты последний живой из индейцев. Остальных я либо перебил, либо они сами сдохли. За эти две недели, которые мы здесь, я прошарил весь лес и сосчитал трупы. Всего 25 участвующих. Тел сейчас 23. Я был удивлён, что не нашёл тебя первым. Думал, река унесла за дальние края, либо медведь сожрал.

Я шарил и шарил рукой по полу. Кончай комедию, Джигаго! Ты в ловушке у зверя. Здесь один тупик, а он своей огромной тушей заслонил проход. Стрелы снаружи, в том числе и лук. Я остался обезоруженным, слепым и беспомощным. Я даже не увижу лица своего убийцы.

— Похвалы тебе. Похоже, отец тщательно молился за тебя. Хотя он с отсутствующим лицом смотрел на тебя перед испытаниями. Конечно, у него же такой сопливый нытик-сын.

–…

— Браво тебе! Ладно… хочешь, чтобы я быстро тебя прикончил или медленно?

Силуэт приближался, и сумеречный свет, исходивший из ущелья, входил в пещеру узкими лучами.

Я отдалялся ползком от него. Шарил рукой по полу в надежде на… Рука коснулась чего-то холодного. Пальцы пощупали предмет — острый, металлический. Наконечник стрелы. А за ним вся стрела. Я схватил стрелу и спрятал под карман.

— Куда ты уходишь, скунс?!

Я остановился, ведь если я попаду в тупик, то он меня настигнет быстрее. Я должен выбрать подходящий момент для внезапной атаки.

Рука шарила по полу. Она нашла выпирающий из земли острый сталагмит. Каменная эрозия разъела некоторую её часть. Я ударил по сталагмиту, и камень стал трескаться, как песок. Я схватил сталагмит и увидел, что осталось полметра до того, как мы встретимся в схватке.

— Кончай комедию…

Я вскочил с диким, пронзительным рыком. Прыгнул к убийце, словно гепард, растянувшись во весь хребет и обнажив когти. Мои руки угодили его в жилистые ноги. Я повалил его на землю. Схватил сталагмит и ударил по телу. Он попал в челюсть. Я услышал хруст, почувствовал хлынувшую кровь. Я ударил второй, третий раз, и сталагмит рассыпался от стольких ударов. Похоже, эрозия насквозь прошлась по нему. Я увидел руку убийцы, держащую мой нож. Я схватил её.

Мы сцепились в партере. Кувыркались в разные стороны. На полу то оказывался я, то он. Я держал тисками руку с ножом и сдерживал её. Его хват оказался сильнее моего, и нож ближе и ближе надвигался к моему лицу. Лезвие застыло в сантиметре от моего глаза. Руки у убийцы тряслись. Похоже, у него руки дрожали всякий раз, когда он убивал.

Кончик острого ножа нацарапал мне лицо. Кровь хлынула из полос, и я закрыл глаза, чтобы она туда не попала.

— Я сильнее тебя, Скунс!

Я высвободил ногу из-под его ног и ударил в пах. Убийцы издал стон, отпустил нож. Я оттолкнул его в сторону. Перевернулся, чтобы схватить нож. Он схватил меня за шею, уволакивая от цели. Нож отдалялся, а руки не доставали. Я издал саднящий горло крик и ударил локтем в его лицо. Расквасил нож. Он пошатнулся, встал во весь рост, схватившись за окровавленный шнобель, и стукнулся головой об сталагмит, низко висевший над потолком. Убийца упал на бок, одной рукой держась за голову, другой — за нос.

Я тем же временем вскочил и попытался схватить нож. Он оказался почти у меня в руках, если бы… не убийца схватил меня за ногу и потянул. Мои пальцы вытолкнули нож через ущелье в лес. Я ударил ногой по рукам убийцы, и он отпустил меня.

Я перевернулся, и убийца сообразил мою ошибку. Он прыгнул на меня, надавив весом. Его преимущество заключалось в невероятной жестокости и разнице в весе. Агрессия делает тебя сильнее.

— ЕСЛИ Я ТЕБЯ НЕ МОГУ ПРИКОНЧИТЬ БЕЗ НОЖА, ТО ЗАДУШУ ГОЛЫМИ РУКАМИ!

Его тяжёлые, мясистые руки опустились на шею. Он перенёс центр тяжести, сжимая и сжимая моё горло, впиваясь ногтями в кожу. Кислород перестал доходить до мозга. Я почувствовал горькое, металлическое удушье. Попытался выбить руки убийцы, бил по ним, но каждый удар становился слабее. Мои ладони смягчались, тело становилось ватным.

Я издавал тихие всхлипывания, теряя сознание. Мир темнел, я отходил.

Сквозь завесу наступающей тьмы я разглядел лицо убийцы. Ромб света падал на его морду. Убийцей оказался Нуто, сын Накпэна и Адсилы.

Нуто приступал к каждому новому делу с огнём и жаром. В его глазах горел азарт. И он иногда вспыхивал, как бомба, за счёт своего холерного темперамента. Нуто — один из пятерых здоровяков среди моих сверстников. Его жилистые, сильные ноги позволяли Нуто пробежать сотни километров и прыгнуть до одной из высоких веток лиственницы. Он многие часы потратил на работу в различных предприятиях, отчего у него стали крупнее мышцы в разных местах.

— Я бы тебя грохнул, даже если бы у тебя были гребаные стрелы.

Его слова оживили меня и привели в действие. Я раскрыл глаза, шевельнул руку. Она опустилась в карман за пояс и вытащила стрелу.

— Аргнхнегагрнархг, — задыхался я, и Нуто наслаждался моим перекошенным лицом.

На его лбу образовался тонкий блестящий пот, стекавший к переносице носа. Он облизывал губы.

Я высвободил руку из-под него и взмахнул ею.

Нуто перестал улыбаться. Он отпустил меня, но… поздно. Когда воздух поступил в лёгкие, мой удар вышел сильнее.

В зрачках Нуто отразился сверкающий наконечник стрелы. Его лицо поблекло. Он успел зажмуриться прежде, чем я проткнул стрелой ему глотку.

— А-А-АХ-х-х-х… — выдавил я из своих лёгких. Металлический наконечник стрелы глубоко врезался в глотку Нуто. Вышел сухое чавкание, появились струйки крови.

Я оттолкнул его тело и выполз из ущелья. Мне казалось, я застряну, не смогу пролезть, и Нуто доберётся до меня. Но чувство инстинкта самосохранения, любовь к жизни и желание хвататься за всё, лишь бы выжить, спасли меня. Я выбрался в лес.

Набрал в разгорячённые лёгкие свежего воздуха. Посмотрел на небо. Горизонт краснел от восходящего солнца. Я потёр горло, и она ответила мне саднящей болью. На шее появились пурпурные синяки. Я с надсадным кашлем отхаркался кровью. Пополз к валявшемуся на земле ножу. Взял его и сжал рукоятку. Повернулся в ущелье. Оттуда выползал полуживой Нуто.

Его голова высунулась из ущелья. Лицо перекосила гримаса боли и ненависти. В глазах горело дикое желание прикончить меня. Они превратились в горячие бледно-багровые хрусталики. Шли слёзы. Кожа вздулась, вся пунцовая и потная. Он мотал головой в разные стороны, клацал кривыми зубами, брызгая слюни по подбородку. Из шеи торчал обрубок стрелы, а из раны хлестала кровь.

Будь Нуто аккуратнее, он бы вылез из пещеры. Но такой здоровяк с лёгкостью застрянет в ущелье. Он уже не мог вытащить голову, как бы тот не старался и не прилагал усилия.

Да, жестокая смерть — застрять головой в ущелье, обливаемый кровью из глотки.

Я смотрел на этого зверя и сжимал, разжимал нож.

— Ты убил столько людей, — сказал я. — Причём жестоко. Ты просто несчастный ублюдок. Нет, ты не мужчина. Я не хочу, чтобы индейцы из нашего племени называли тебя достойно «мужчиной».

Нуто замотал головой быстрее. Кровь расплескалась и на траве, и на стенках. Он заслуживает медленной, мучительной смерти.

Я стоял с ножом перед охотником, попавшимся в собственный капкан. Я смотрел на него без чувства жалости. Только отвращение. Меня заставили выбирать: оставить его умирать мучительной смертью или покончить быстро?

Я подошёл к нему и вытащил застрявший в глотке наконечник стрелы. Из раны хлестнул фонтан алой, насыщенно-рубиновой крови.

Я отошёл. Собрал стрелы, лук, раскиданные на земле и взглянул на труп Абукчича.

Он лежал на траве, раскинув руки и ноги, будто звезда. На его теле копошились мухи, а на ноге сидела ворона. Я прогнал их и посмотрел, что с ним сделали. Тушу Абукчича выпотрошили. Нуто разбил ему голову огромным камнем. Я увидел на траве высохшую розовую кашу мозгов Абукчича. Убийца удосужился сделать разрез с шеи до живота и из него вытащил все внутренности. Они лежали на траве либо съеденными животными, либо сгнившими под ветром высокогорья. Один из воробьёв поедал тонкую кишку Абукчича.

— Крысы разве заслуживает подобной смерти? — спросил я. Посмотрел на Нуто.

Он до сих пор оставался живым, но не мотал головой. Силы у него иссякли, и достаточный литр крови истёк из раны. Глаза стали отсутствующими и стеклянными. Но губы, засохшие кровью, шевелились. Они шептали:

— Ты тоже заслуживаешь такой смерти…

Я покачал головой и оставил умирающего Нуто. Продолжил путь.

9

Я завязал верёвкой стрелу, надел её на тетиву и прицелился, стоя на берегу быстрой реки. Рыбы то и дело выпрыгивали из воды. Я выстрелил. Стрела промахнулась в двух сантиметрах от цели. Я потянул верёвку и взял стрелу.

— Лучше целиться чуть ниже, потому что рыба может либо ускориться, либо притормознуть, и стрела не попадёт в цель.

Появился отец. Он стоял возле моего плеча, улыбался с мальчишеским задором и с прищуром смотрел на реку. Вдыхал её свежий аромат и наслаждался утренним солнцем. В нём бурлила жизнерадостность, и она заразила и меня. Я улыбнулся, прицелившись и выискивая новую жертву. Улыбка бы показалось со стороны нелепой, ведь я пережил ужасное событие. Находился на волоске от смерти. Что ж, стоит на минутку абстрагироваться от вселенского зла, чтобы сохранить нервы. Иногда стоит смотреть на мир мальчишескими глазами.

— Эгей! — толкнул меня локтем отец, выдавив смешок. — Твои улыбки не помогут выловить рыбу!

— А твои? — засмеялся я и толкнул его в ответ.

Отец засмеялся, засучил рукава, насупив брови. Он изобразил взвинченного вождя и понизил голос:

— Маладай мольчик, чьо фы сьебе возомьинили?!

Я упал на землю со смеху, с трудом не выронив лук в реку.

Отец стал ходить тяжёлыми шагами, почёсывая затылок. Он говорил странные слова не на индейском языке.

— О чём ты бормочешь? — спросил я, успокоившись от истеричного гогота.

— Да так, — он улыбнулся и плюнул в сторону. — Язык бледнолицых.

Я поднял брови в удивлении и улыбнулся шире, ударив по бедру.

— Хэй, индеец, откуда знаешь язык бледнолицых?

— Наши старосты готовят нас к приближающейся войне, — сказал он и заржал. — Представляешь?

Я поблек. Глаза остекленели. В 19 лет отец отправиться на войну веселым, наивным мальчишкой, а вернётся другим человеком. Его улыбка напрочь исчезнет с лица, кожу избороздят глубокие морщины, в усталых глазах останется отпечаток страха и тревоги. В зрачках будет отражаться лицо войны. Когда ты взглянешь в эти глубокие глаза, полные боли и отчаяния, ты уже не сможешь выбраться. Тебя засосёт глубокая бездна. Поэтому меня всякий раз напрягал долгий взгляд отца.

Я взглянул в глаза молодого папы.

— Что такое, пацан? Что случилось? — спросил он.

Я всмотрелся в его зрачки и… О нет…

Передо мной вспыхнули огни. Сотни рыжих огней, поедающих леса. Деревья мёртвыми обугленными грузами падали на земли. Небо застилал тёмный ковёр дыма. Горящие деревья сдавливали сотни индейцев. Из-под пляшущего пламени выходили они… белолицые… Они, одетые в чистые синие мундиры без пятен сажи или пепла. Как им удавалось сохранить такой блеск в центре пожара?! Они, надвигающиеся с кучей острых штыков и винтовок. Они, нёсшие тёмно-синий, красный флаг с короной. Они называли себя посланцами Великой Британии. Я слышал крики женщин, детей и стариков. Я видел людей, жарящихся в огне. Их тела покрывались волдырями, которые лопались и чернели. Они превращались в ходячие угольки, вопящие о помощи. «ПОМОГИ, ДЖИГАГО! ПОМОГИ НАМ!». Я видел истреблённые трупы индейцев. Они погибли под пулями и штыками белолицых. Их свалили в яму, в одну кучку и намеревались сжечь. Мы отступали. Они ехали прочь на конях. Стрелы кончились, ножи затупились. Ничего не помогло. И на одном хромом коне ехал ошеломлённый юноша — совсем мальчишка, на чьём лице ещё рос пушок волос. Мой отец. Он воспринимал происходящее как интересную игру, но жестокая реальность дала пощёчину молодому парню и показала ужасы войны. Его коня пристрелили, и папа упал в одну из ям мертвецов. В то время как оставшаяся кучка индейцев неслась прочь от ватаги белолицых. Позже отец узнает, что их всех перестреляли. И он остался единственным живым. Парень. Совсем мальчик, не ожидавший такого хаоса.

Он лежал в яме гниющих трупов среди знакомых соплеменников. И рыдал. Его завалили ещё несколькими трупами. Он наделся, что умрёт, задохнувшись под телами трупов. Но через некоторое время тела начали разбирать белолицые. Остальные ямы они сожгли. А эту решили разобрать. Отец не мог найти ответа, с чего это белолицым пришла такая идея. Выбрав несколько трупов, погрузив их в повозки, они уехали, оставив яму без огня.

Лес догорал. Умирающие выдохнули последний воздух и уснули крепким сном. А отец выбрался из ямы и побежал сломя голову к племени.

Придя домой, он не мог связать двух слов воедино, чтобы высказаться. Вождь отправил единственного выжившего воина к шаману. Он ему и возвратил дар речи.

Я видел, что отца не раз отправляли после этого на военные походы уже с другими воинами. Он прославился в племени как «человек, чудом выживший среди трупов». Может, благодаря этому, плюс с его заслугами племени, его сделали вождём.

Видения уходили. Молодой отец исчез. Я осел на берегу.

«Неужели он пережил такой ужас?» — спросил я.

— Ладно, хватит… нужно нормально поесть, — с этими словами я взял лук и стрелы, готовясь поймать рыбу.

Рыба выдалась неплохой, но приготовил я её не лучшим образом. Поэтому меня мутило, а голова покрылось тонким слоем холодного пота. Я вытер испарину на лице, пробираясь сквозь заросли леса и находя разложившиеся трупы соплеменников. Положил ладошку на лоб и оценил температуру. Виски пульсировали, в глазах начали плясать тёмные козявки, а меня бросало то в жар, то в холод.

Я едва не упал, когда ноги запутались об лишайники. С трудом смог сохранить равновесие, схватившись за ветвь. Вытащил миниатюрный, но острый ножик. Он стал моим путником, помощником во всех экстренных моментах. Нож — неоценимая вещь, когда ты находишься в лесу. Я разрезал заострённым, вогнутым в сторону лезвием вцепившиеся в меня лишайники. Отбросив обрубки в сторону, спрятав оружие за пояс, я постоял, пошатываясь, приходя в чувство и трезвость, и продолжил идти.

Голова пошла кругом, зрение туманилось. Я чувствовал, что какая-то сила утаскивает меня из реальности, отчего я слабею и слабею. Да-а-а, отличным вариантом бы послужила тёплая кроватка, где бы я… О-о-ох… Чего это я стал зевать?

Я запутывался об свои ноги, двигался, как пьяный.

В поле зрение, совсем поблекшее и затуманенное, попал один объект. Он заставил застыть меня в каменную статую. Я пришёл в чувство, и расплывчатая, смутная, аморфная вещь приобрела отчётливые контуры.

И меня осенило. Я увидел синюю ленточку, привязанную к ветке сосны.

— Не забывайте: когда вы останетесь одни в испытании, вы должны рано или поздно увидеть ленточки. Мы их вешаем на деревья, когда проходят две или три недели после испытания при условии, если остался один выживший. Как мы узнаем об этом? У нас есть орёл, витающий над чащей леса и следящий за ходом испытания. Он шепнёт нам на ухо, когда пора вешать ленты. НО не говорит, кто выжил.

Эту речь нам говорили в начале испытания, показывая ленту морского цвета, длинную и сверкающую. Когда я смотрел на ленту, то до меня доходили грустные мысли, что я вряд ли её увижу во время испытания.

— Да, Джигаго, — толкнул меня в бок Нуто, стоявший возле меня во время речи. — Любуйся этой лентой, да, смотри и запоминай. Ведь я тебя потом прихлопну.. Клянусь, повяжу твои глаза, когда найду ленту. Ха-ха…

Я не обратил на Нуто никакого внимания, но… Боже, что творилось в голове этого человека, когда он начал серию зве рских убийств? Испытание наоборот сделало его монстром, а не мужчиной. Других сделало слабыми — Абукчич.

Я сжал кулак, стиснул зубы и посмотрел на чистое, немного багровое от приближающегося заката небо. Властный орёл с широкими крыльями витал над лесом. Он посмотрел на меня, и я не смог выдержать его колкого, неприятного взгляда и увёл глаза. Куча острых раскалённых иголок вонзились мне в тело.

Возвратились жар и слабость.

Я увидел остальные ленточки. Они потянулись по лесу. Я стал идти по их направлению.

Солнце садилось за горизонт, и в лесу темнело. Я шёл с мрачной, напряжённой физиономией.

Я предчувствовал угрозу. Да… она словно нависла надо мной злой тучей. Я остался один. Один-одинёшенек в жестоком, кровавом лесу с кучей гнилых трупов.

Лес, принявший море тел каждого поколения индейцев. И где-то в глубине земли таятся останки тех мальчишек. Парней, которым не суждено стать мужчинами. Они остались под толщей почвы — остались детьми. И они ждут новых мальчишек и вопят: «О, Абукчич, о, Нуто, о, вы все! Неужели вы тоже пополняли ряды мёртвых невинных детей, которых втянули непонятно во что! Эти взрослые, по чьим жестоким играм выбирается якобы „сильнейший“. АХАХАХА! Давайте танцевать, вечно танцевать и петь тем странникам, которые заглянут в наш лес!» — слышались их голоса. И мертвецы выползали из земли, и из трещин высовывались жёлтые черепа, скрипящие гнилыми зубами. Слышишь цокот? Хах, это скелеты играют на собственных костях! О, праздник, о дивное веселье!

Я шёл, заставляя себя не оглядываться, потому что боялся, что, повернувшись на зов и голос, увижу мертвецов. И с ними совсем свежие души Абукчича, Нуто и других моих сверстников. Они сидят на краю пропасти в обнимку и сверлят взглядом мне спину, машут рукой на прощанье. Но рука с ободранной, дряблой кожей, показывающей белые, мраморные кости. «Пока, Джигаго! Ты заходи, если что! Ты заходи, если живые станут надоедливыми! А всё-таки такую цену ты отдал, чтобы быть живым и по праву считаться мужиком!» — кричали они мне в спину и утихали.

Да, я боялся. Я бы вырвал волосы, боясь не живых, говорящих мертвецов, а накатывающей волны безнадёжности и чувства собственной бездарности. Когда разговариваешь с мёртвой компанией, то всякое желание к жизни пропадает.

Чёртов лес! Он хранит заблудшие души и кошмары. Заглянешь туда и увидишь призраков прошлого, что застряли в лесу и не выбрались. Но столкнешься (это страшнее любых мертвецов и монстров) со своими тараканами в голове.

— Нужно выбираться из леса быстрее, — сказал я, следуя за лентами.

Но я чувствовал обратную сторону мистического леса. В лесу царствовали и добрые духи. Олень. Он вытащил меня из могилы, подставив рога, а я за них схватился. Правда, вначале он сам меня туда скинул, забодав, как следует, выбросив моё тело в реку..

Я ощущал силу добрых духов, не позволяющих мертвецам утянуть меня в их царство.

— Всё зависит от тебя. Мы лишь подталкиваем, — услышал я таинственный шёпот не то мужчины, не то женщины.

Холодные мурашки прошли по телу, сотни раскалённых игл вонзили ушко. Я вздрогнул, но не повернулся.

Небо стягивалось серыми, бесформенными тучами. Пошёл ветерок, внезапный и беспричинный. Я задрожал, но не остановился. Зубы постукивали в такт дуновению ветра.

— Н-НЕ-Е ОСТАНАВЛИВАЙСЯ!!!

— Н-НЕ-Е ОСТАНАВЛИВАЙСЯ!!!

— Н-НЕ-Е ОСТАНАВЛИВАЙСЯ!!!

Ветер усилился, превратился в вихрь и начал бить мне в спину. Я увидел сотни преющих листьев, поднявшихся в воздух, и побежал. Бежал, не оглядываясь, а в ушах рокотало: «Н-НЕ-Е ОСТАНАВЛИВАЙСЯ!!!», «Всё зависит от тебя. Мы лишь подталкиваем» и «Пока, Джигаго! Ты заходи, если что!». Оно нонстопом звучало в ушах вместе со свистящим завыванием ветра и шелеста вихрящихся листьев.

Мои волосы начали развеиваться, заслоняя глаза. Ветер оказывался сильнее и быстрее, сбивая с ног.

Из разгорячённой глотки вырвался нечленораздельный отчаянный вопль, а на лице застыла сморщенная маска. Крик вылетел в разреженный воздух, где застыли крупными телами сор, сломанные ветки, песок и витающий шлейф листочков. Мои прослезившиеся глаза увидели стоящий на горизонте, приближающийся торнадо. Тёмная молниеносная воронка, засасывающая всё на своем пути. Она проглатывала деревья, срывая их с корнем и поднимая в воздух. Она превращала зеленистый в лес в уродливую, бесплодную пустыню с бледно-бурым, каштановым цветом. Даже уволакивала за собой целые реки, чьи воды уносило в воздушный водоворот. А в нём крутилось столько предметов!

Ветер сбил меня, и я полетел к дереву и ударился позвоночником об её толстый ствол. Вышел второй вопль, но не такой сильный и животрепещущий, а глухой и сдавленный. Всхлипывание умирающего существа, чьи лёгкие отказали и сделали последнюю попытку заработать.

Я скорчился, упав на разрыхленную комьями землю, и схватил её пригоршнями. Не успел я оклематься или хотя бы осознать, что вообще происходит, как меня унесло.

Я увидел голые деревья, искривлённые и наклонённые в сторону. Они сопротивлялись всеми силами, но их тоже срывало по отдельности.

Я скатывался.

От зелёной травы остались редкие клочки да земля.

— НЕЕТ! — закричал я, но вырвалось: — Н… ээхь… т…

Какой же абсурд — умереть в урагане, когда прошёл сложнейшее испытание, и оставалось последовать за ленточками, чтобы дойти до племени и принять достойную победу. Судьба злодейка! Жестокая, неумолимая реальность, вырвавшая у меня последние силы!

Я перекатывался, глотал комья земли, в глаза сочилась всякая дрянь. Выплюнул и потёр глаза. Поднял голову, и вихрь песка врезался в лицо, впиваясь острыми, жгучими песчинками. Руки, схватившиеся за корни многолетнего дуба, ослабли, и я сорвался. Ветер продолжал меня нести, и я то пачкался, кувыркаясь, в земле, то врезался в деревья, то в порыве отчаяния хватался за кусты и торчащие из-под почвы коротенькие корни. Тело изнывало большой ноющей болью, местами вспыхивало от жгучести песка, проникающего в мясо через ссадины и раны.

Ветер на мгновение ослабел, и я приподнялся, оглядев местность. До тёмно-свинцовой воронки оставалось несколько сотен метров. Она приближалась и приближалась. Я заметил, как ветра крутятся вокруг торнадо и собираются воедино. Оно росло и росло, приобретало обороты и стремилось поглотить весь лес.

Я опустил взгляд на своё тело и ахнул. Появилась куча мокрых алых ссадин, и на ней образовался тонкий слой песка и земли. Старые раны наполовину раскрылись. А на левом указательном пальце отсутствовал ноготь. Всё это сопровождалась жгучей болью.

Я побежал, несмотря на моё состояние. Плевать на него! Когда ты на волоске от смерти, тебя не тревожит боль и оторвавшийся ноготь. Тебя волнует один вопрос: «СМОЖЕШЬ ЛИ ТЫ, МАТЬ ТВОЮ, УСКОЛЬЗНУТЬ ОТ САМОЙ СМЕРТИ — ОТ ЧЕРТОВОГО УРАГАНА?!».

И я бежал, играя в догонялки с той частью природы, которая несёт ответственность за пожары, бури, ядовитых змей и болезни. Кровожадная природа.

Я направился в сторону приближающегося урагана. Спросите, не рехнулся ли я? Соглашусь, но мне в голову пришла мысль: «Если я буду бежать против урагана, то рано или поздно, он меня настигнет. Ураган быстрее моих ног. Тем более, бежать против ветра с кучей ран — не самый лучший вариант. Лучше побежать в сторону воронки, чтобы потом найти лазейку, и ураган пройдёт мимо меня». Лучшего выхода я не нашёл. Да и положение, и ограниченное время не позволяли. Я видел эти песочные часы, чей песок иссякал и иссякал. Оставалось совсем немного перед тем, как последняя песчинка выпадет из устьица. Поэтому я бежал быстрее, работая и работая ногами.

Я мчался, перекрикивая шум и свист ветра. Боль оживала в моих нервах кровавым цветком. Некий пианист сел за моё тело и начал тянуть за струны, отвечающие за боль.

Я повалился, скорчился на земле и увидел на полусогнутом животе раскрывшуюся рану. Оторванные нити торчали у края раны, и из неё высочилась жёлтая, дурно пахнущая слизь. За ней последовала густая бордовая кровь. Своими резкими, неаккуратными движениями я раскрывал другие мелкие порезы. И ссадины. Они начинали сильнее жечь, отчего моё лицо сморщилось в разы.

Я заставил себя подняться, посмотрел на торнадо. Деревья засосало в воронку, оторвав их с корнем от земли. Почву горстями уволакивало в ураган, где они начинали вращаться по воздушной спирали, заставляя воронку чернеть. Пророкотал гром, засиял блестящая молния, рассёкшая воздух на две части. В атмосфере остался жжёный, прогорклый запах горения. Я посмотрел в сторону от исходящего запаха и увидел оранжевые языки пламени, заплясавшие на обугленных деревьях. Огонь перенёсся и на другие растения, и пожар приобрёл масштабы. Я переменил взгляд в другую сторону. Торнадо приближалось, готовясь меня засосать.

Земля поднималась, шлейфом уносясь в воронку.

Я закричал и побежал в сторону пожара. Увидел в огне силуэт оленя, что заставило меня быстрее побежать прямо в жаровню. Торнадо следовало за мной. Я чувствовал, как под моими ногами взлетала почва, отрывалась трава. Ветер пытался сбить с ног.

Пламя, прежде ровное и разрастающееся, укоротилось из-за урагана. Он искривился, и его язычки укусили меня. Мириады кровавых ожогов вздулось на моём теле, появились волдыри, через секунду лопнувшие.

Моё тело подняло в воздух.

Я замахал руками.

Дыхание перехватило.

Глотка заполнилась потоком ветра.

Я задыхался.

Глаза закатились. Настали последние минуты жизни. И вот, меня засосало торнадо. Меня закрутило по воронке с огромной скоростью. Я увидел другие вращающиеся тела: кровавый труп овцы, мириады растений (от высоких сосен до кустов), вода, несущаяся круговоротом внутри смерча. А в самом верху я увидел грозовое, тёмно-лиловое облако, откуда вспыхивали молнии, и гремел гром. Молния била деревья с периодичностью в две секунды. Меня ударила булыжник в бок. Я скорчился, выплюнув кровавую харчу. Полетели и ветки, вонзившись в ногу и спину. Воздух поднял меня на километр от земли, при этом меня ударили молнии и несущиеся по спирали камни и деревья. Разряд электричества сжёг до тления кожу, превратив её в обугленную корочку. Я чувствовал ток, бьющий по нервам. Я то и дело корчился от боли и недоумевал, почему не умираю.

Торнадо не утихало целых три битых часа. Когда оно стихло, то я, вращающийся в самом верху смерча, упал с десятка километров на землю.

Ураган изуродовал тело до невероятности, из-за чего узнать меня будет невозможно.

Я летел. Видел бесплодную, блекло-бурую землю, где валялся истерзанный мусор от урагана. Я падал. Оставалось несколько километров до того момента, как тело врежется в землю с раздробленными костями и пустит последний вдох. Десять секунд. Но мне эти секунды показались вечностью, и я насладился жизнью.

Насладился и… приземлившись, превратился в ужасное, влажное от крови, местами обугленное месиво.

Конец…

— Чёрт, не лучший вариант развития, — пробормотал я под нос, увидев появившиеся образы.

Я перестал пялиться на приближающееся торнадо и воспользовался временем. Бежать в правую сторону, где меня ждал огонь, не стоит. Я побежал налево, где увидел небольшой обрыв.

Ударила молния за моей спиной, и я почувствовал запах огня. Обернулся и заметил смерч, поглощающий столб пламени.

Я продолжил бежать к обрыву. Спустя минуту, добежал до него и принялся скатываться. У меня возникла идея, где переждать ураган, пока он не стихнет. Я схватился лозу и начал спускаться со склона. Пусть обрыв казался небольшим и неопасным, но лишняя предосторожность не мешала ещё никому. Даже перед лицом катаклизма. Но время… время истекало, а ураган… А что с ним?!

Я повернул голову направо и увидел ураган. Он приближался к обрыву и приближался, засасывая деревья и землю. Торнадо словно чувствовало, где я нахожусь, и гонялось за мной.

Я опустил голову к обрыву и увидел внизу оленя.

Мои руки стали ватными, и я… падал. Я упал на спину, скатываясь по обрыву, и приземлился боком на землю. В глазах заискрились звёзды, а боль усилилась.

Торнадо стояло у самого края обрыва.

— Вот чёрт! — закричал я и кинулся в узкую пещеру под склоном. Спрятавшись, я увидел воронку, засасывающую из пещеры песок и мелкие камешки. А что дело до меня, то я оказался тяжелым для того, чтобы вылететь из пещеры в самое сердце торнадо. Я сжался сильнее в узком пространстве, чтобы ураган не добрался до меня.

Торнадо предприняло несколько попыток разбить обрыв, чтобы проход хотя бы обвалило, и я не смог бы вылезти. Но они кончились провалом, и я улыбнулся до самой макушки. Я улыбался кровожадной ухмылкой и залился истеричным смехом. Ударил в землю от радости.

Ураган удалялся.

Я отсидел в пещере три часа, глядя на горизонт. Я смотрел на мелкий ураган, хозяйничающий где-то там, вдали от меня, но главное не со мной.

На третьем часу я заснул…

«Молоде-ец-ц-ц… ты с-с-справился…» — услышал я пищащий голосок. Его свист исходил, как эхо — с разных сторон с разной интенсивностью и громкостью.

Я оказался в белом, молочном пространстве. На мне была серебристая, обтягивающая одежда. На спине находилась плетеная корзина со стрелами. Руки держали лук. Я прицелился в белый горизонт, сощурился. Куда я стрелял — в никуда?

«Олень» — услышал я властный, низкий голос, завибрировавший в пустоте. Я опустил лук и с удивлением поглядел по сторонам.

«Джигаго».

Я услышал собственное имя, отчего меня передёрнуло. Это имя вызвало у меня отвращение. Ещё одна причина презирать отца. Оно означало, что я скунс. Я нюхал подмышки, ноги, проверял чистоплотность рта, но не находил вони. Я с гневом спросил отца, с трудом сдержавшись от криков, почему он назвал меня скунсом. Отец сказал, что такой сын заслуживает такого имени. Я взбесился, сжал руки, вонзив ногти в мякоть ладоней, расшвырял предметы в доме и вышел на воздух. С отцом сидела мать, и со страхом в прослезившихся, влажных глазах наблюдала за мной. Столько боли появилось в её взгляде, когда я сломал её любимую вазу, что я вздрогнул, ощутив её энергетику. Мне стало не по себе. И я с презрением смотрел на сверстников, обзывающих меня «вонючкой». В один вечер они облили меня помоями и надели настоящую тёмно-белую шкуру скунса. За этот поступок они получали тумаков от родителей и от моего отца. Но шрам, оставленный на душе, прибавился. У меня появился ещё один повод умолять отца сменить мне имя. Я пытался избегать общения с народом и со сверстниками, потому что «Джигаго» отпугивало меня. Мои уши резало это слово, и я со страхом бы убежал в лес. Я просил прохожих не называть меня так, но они смеялись сильнее от жалких просьб.

«Джигаго».

— НЕ ГОВОРИ ЭТОГО ИМЕНИ! — закричал я в белое пространство, и оно задрожало, как стекло.

Повисла тишина, а гневное выражение лица не пропадало.

— СЛЫШИШЬ?! НЕ ГОВОРИ!

На этот раз крик застыл эхом, врезаясь об невидимые стенки, разгоняясь в пространстве и пустоте. Человек, если он существовал в «белом ничто», на другом конце услышал бы мой крик, болезненный и горький. Я стоял, и грудь шла ходуном от лихорадочного дыхания. Вены вздулись на лице, глаза стали влажными и красными. Яркий пот блестел на лбу, будто фаянсовая тарелка матери.

Люди в крике изливают всю боль, ненависть, гнев — одним словом дерьмо, накопившиеся в них. Пускают его, и гной на душе пропадает, но остается вымораживающая пустота. И мы чувствуем одиночество, обездоленность, и так начинается второй круг скапливания дерьма, пока опять мы его не выпустим через крик.

«Ты больше не Джигаго. Это имя после всего того, что ты прошёл, больше не подходит тебе. Ты должен называться по-другому. А „скунс“ не способен выдержать таких испытаний. Поверь».

Меня расслабил ответ неизвестного, и я упал на колени, опустил голову и… вздохнул от облегчения. Засмеялся с радостными слезами и вскинул руки к мраморным небесам.

Пробуждение. Я открыл глаза, пошевельнулся. Тело затекло, и при движении меня вонзили тысячи жгучих иголок. Я застонал, зажмурил глаза. Высунулся из пещеры, встал во весь рост, разминая «заснувшее» тело.

На горизонте алел восход. Я удивился этой красоте, изумился ярко-багровому свету звезды. Но в то же время ужаснулся земли, на которой я стоял.

Куча сломанных деревьев, перекошенных и раздробленных веток. Лес превратился в полупустыню с руинами и обломками. На каждые десять метров валялись мёртвые деревья. Они либо лежали сгоревшими от молнии, либо переломанными.

Я с ужасом и опустошением шёл по лесным руинам, перешагивая через сломанные стволы деревьев. На земле зияли сотни дыр.

От зелени ничего не осталось. Земля стала бледно-каштановой без единого кустарника, травы. Там не будет ничего расти лет сто.

Торнадо опустошило реки, и на их месте находились рытвины и засушенные каналы. Рыбы лежали на берегу, раскиданные на земле с высунутыми языками. Некоторые бились об нагретую солнцем почву, открывая и закрывая О-образный рот. Жабры то и дело раскрывались, поглощая свежий воздух.

Огромному, могучему лесу, хранившему призраков, духов и зверей пришёл конец. Я видел лишь пустыню, бесплодные земли и руины. И я стоял на обломках, глядя на красивый кровавый горизонт. Великолепная природа, сочетающаяся с другой, более мрачной и ужасной её частью, где царствовали убытки от зверского катаклизма. Этакая тёмная сторона прекрасного и мирного, её противоположность. Страх, смерть, разруха. Катастрофа. И красота закатов, песни чирикающих птиц, прекрасные пейзажи. А на противоположной части холста зияет пустота, пропасть и бездна. А если заглянешь в неё, то увидишь нечто ужасное.

Да, если существует добро, значит, обязательно есть и зло. Они никак не мог жить без друг друга. Не будь зла, не будет добра. Не будь ужасного и пугающего, например катаклизмов и смертей, инфекций и хищников, не было бы красивых видов лесных массивов.

И я остался один среди хаоса — нечто среднее между добром и злом.

10

— ДЖИГАГО!

Я обернулся и увидел группу индейцев. Их лица, бледные и тусклые, оживились при виде меня, стоящего посреди разрухи. Они подскочили ко мне с распростёртыми объятиями. Странно, что в былые времена эти индейцы не спешили радоваться при моём появлении.

— Джигаго, господи… Ты единственный живой?! — спросил Кикэла, низкорослый коренастый мужик с глубокими морщинами на квадратном лице.

— После ужасного урагана мы прервали испытание. Весь лес, в котором всё дело происходило, не стало. Он превратился в пустыню! — говорил мне под нос Кэлетэка.

В их голосах слышалась радость. Кикэла ударил меня в бок, улыбнувшись и сказав, что я молодчина.

— Слушай, а ты точно единственный выживший? — спросили они.

— Не сомневайтесь. Я прикончил Нуто и уже следовал по лентам, и тут появился ураган.

— Боже мой, — всхлипнул Мэкья. — И как ты спасся?

— Скрылся в пещере под обрывом, — ответил я отсутствующим, блеклым голосом.

Они посмотрели на моё тело и ахнули.

— Что с твоим телом? — спросил Нээлниш.

Я посмотрел на руки, перепачканные в крови, пунцовые от ссадин и порезов. Взглянул на грудь и живот, где раскрылись прежние раны и появились новые. На ногах засохли корочки от ссадин и проколов. Я исхудал на килограмм десять и стал выглядеть как ходячий мертвец.

В моём выражении лица появилась брутальность, отчего группа индейцев смотрели на меня, будто на другого человека. Они и не ожидали, ха-ха, что увидят в конце испытания меня, сопливого сына вождя. Эти сплетники ставили на то, что я помру при первых же минутах испытания.

И я глядел на них осуждающих, могучим взглядом. Смотрел, и в голову приходила мысль, что они такого в своей жизни, что пришлось мне пережить, не испытывали. Минимум они поубивали сверстников и вышли победителями. Но чтобы упасть с водопада полуживым телом с распоротым животом и выжить, чтобы выбраться с реки, излечить и зашить раны, скрываться отшельником в лесу, а потом убить главного убийцу испытания — нет. И чтобы они ещё и ураган пережили бы — тоже нет.

Я смотрел на них глазами, полными боли, страдания. И они чувствовали эту энергию и силу в моём тревожном взгляде, отчего они сжались, а улыбки поблекли.

Мы молча шли до племени, ничего не спрашивая. Я мечтал поскорее вылечиться. Но я не мечтал о старой жизни, потому что она ускользнула от меня в хорошем смысле слова. Моя жизнь разделилась на «до» и «после». И я стал другим человеком. Мужчиной. Из нытика превратился в стойкого, сильного характером и духом человека, пережившего самые ужасные кошмары.

— Что с отцом? — спросил я, когда мы добрались до племени. Никто не выходил из домов, потому что на дворе стояло раннее утро. Люди только-только просыпались.

Группа индейцев, услышав мой вопрос, переглянулись перепуганными взглядами. Один даже вздрогнул и потёр лицо от наступившего пота.

— Ну… — протянул Нээлниш, пытаясь подать мне информацию мягче.

Я с тревогой посмотрел на них, остановившись.

— Понимаешь, Джигаго…

— Не называй меня… — начал я, но они продолжили:

–…твой отец…

— Да что с ним?! СКАЖИТЕ БЫСТРЕЕ!

–…он похоронил тебя.

Я раскрыл рот, и слова неприятным, желчным комом повисли в глотке. В том числе и крик. Сердечная боль зажглась и заколола в груди.

— Как он мог?

— Идем, — сказал Мэкья и потянул меня за руку.

Я не сопротивлялся. Глаза остекленели, я опустил голову.

Они привели меня к реке, которую дети окрестили «тьмой» из-за её характерного цвета. У берега стоял огромный серый булыжник, а на нём написали:

«Мой сын. Пусть духи леса не надругаются над твоим телом».

Я посмотрел на руки, ноги, живот, грудь — на зияющие раны, пульсирующие и вспыхивающие жаром. Я посмотрел на палец, где оторвался ноготь. Хах, отец-отец, знаешь ли, твой гребаный булыжник, похоронивший меня, не помог. Надо мной надругались, причём со смаком!

— Я жив… — сказал я. Губы шевелились сами по себе. — А значит…

Я ударил ногой по булыжнику, и тот упал, расплескав мутную воду реки.

— Да, так будет лучше, — услышал я собственный голос и повернулся к группе индейцев, со скорбью смотрящих на меня. — Чего вы грустите! Я жив, чёрт возьми!

Они заулыбались, но выражение их лица показалась мне натянутой и наигранной.

— Давайте, приведите меня к отцу.

Отец лежал на кровати, глядя в потолок. Он проснулся, но каждое раннее утро глядел в пустоту, собираясь с мыслями. Он называл это время «прихорашивание головы», когда ты настраиваешь ум на нужный лад перед рабочим днём. Рядом с ним лежала спящая жена — моя мама. Даже во сне она оставалась красивой и привлекательной, в то время как некоторые женщины храпели с открытым ртом.

Я приблизился к их кровати. Проводники, нашедшие меня в разваленном лесу, ждали у входа в индейскую палатку. Я подошёл, и губы мои шевельнулись против моей воли. Я планировал полюбоваться родителями две-три минуты и приступить к делу, но рот не слушался:

— Пап…

Отец вздрогнул, вскочил с кровати и посмотрел на меня огромными, гигантскими глазами.

— Это ваш сын… — сказали проводники у входа. — Вождь, он единственный выживший в испытании. По праву он может считаться мужчиной.

— О боже… неужели это сон? — сказал отец.

— Хватит, папа, нести бред, — ответил я и обнял его.

Слёзы полились на его плечо, и в груди у меня заколола боль, усиливавшаяся, когда отец тоже зарыдал и обхватил меня немощными руками.

Его ладони, лежавшие на моей мокрой от крови спине, испачкались. Он почувствовал это, но не противился.

Проснулась мать, и она воскликнула с изумлением: «О Господи! Джигаго! Ты вернулся!». Она присоединилась к отцу и тоже обняла меня.

Я перестал плакать. Слёзы иссякли. Я посмотрел на них, потом взглянул на тело, алое, искорёженное от ран, порезов и гематом. Такое неестественное и ужасное. На нём останутся шрамы — вечное напоминание о испытании, где я изменился. И стал сильным.

Прошёл один год. За это время шаманы вылечили мои раны, но шрамы остались. Причём грубые и большие. Я сосчитал двенадцать штук на животе. А на руке нашёл семнадцать порезов, превратившиеся в мелкие полоски. Если я ходил с неприкрытым торцом, то многие всматривались на эти шрамы. Самый большой находился в области живота, в его середине. Именно туда вонзились рога глубже всех.

Меня переименовали из «Джигаго» в «Нокоу», что означается с индейского «лес». Я многое пережил в лесу, поэтому вождь сошёлся на этом варианте.

Я стал заниматься охотой, рыболовством. Меня спрашивали о самом испытании, и я с удовольствием, временами с неохотой рассказывал им эту историю. Почему с неохотой? Потому что кошмары прошлого могли вернуться.

Наше племя перекочевало на восток, потому что на восстановление нашего леса ушло бы минимум тридцать лет. Почва стала непригодной для выращивания овощей и зёрен, реки иссушились, пропала рыба, а дичь ушла в другие края.

Мои отношения с отцом нормализовались. Мы общались на многие темы, и я поддерживал его, не оставлял в беде, и он поступал также. Но во мне таилась обида. Почему он похоронил меня? Почему отказывался верить, что я смогу победить в испытании? Почему потерял надежду ещё перед испытанием, когда мы стояли на горе и слушали бубен шамана? Почему он не дал мне никаких советов, в то время как другие отцы давали наставление сыновьям? Когда я смотрел на них, счастливых сына и отца, во мне созревала зависть. Но я не находил ответа, что, может, дело не в окружающих, которых я виню, а во мне самом. Может, стоит сначала изменить себя, а потом уже менять мир?

До моей головы в юношескую пору не приходили подобные мысли.

Отец скончался месяц назад, и эта потеря далась мне с трудом, но я пережил её. Я не стал винить в смерти отца людей, не стал ныть, не стал загонять себя в страдания. Да, я погоревал. Да, я плакал. Да, тяжесть нависла в душе, но наша прерогатива — справляться с трудностями, а не сдаваться. Они делают нас сильнее. И потеря близкого человека сделала меня ещё сильнее. Я смирился с отсутствием отца и продолжил жить.

Что с ним стало? Отца укусила змея, и после двадцати четырёх часов хворы он скончался. Шаманы с бубнами и барабаном не помогли. Горячие слёзы и молитвы матери — тоже. Я в то время охотился с группой в лесу, и мы пришли под вечер и узнали о гибели отца. Я уронил тушу кабана, и боль разлилась раскалённой струёй по сердцу и груди.

Вождём стал староста Пэчуа. Он возглавил племя под новое правление. Траур по умершему отцу стоял в племени целых две недели, и никто не мог приступить толком к делу из-за скорби. Признаться, в первое время мне давалось с трудом охотиться. Не мог сконцентрироваться на цели. Мысли уходили в воспоминания об отце.

Один раз я увидел двух оленей во время охоты, и мои соплеменники их не заметили. Одного из них я узнал — тот самый олень в испытании, который вспорол мне брюхо и кинул в реку, а потом спас мне жизнь. А второй… мне показалось, что вторым оленем был мой отец. Он переродился в оленя и смотрел на меня с нового обличья. Они оба убежали, скрывшись за деревьями. А я остался, глядя в пустошь леса.