Воспоминания

Адриан Митрофанович Топоров

«Воспоминания» А. М. Топорова посвящены деятелям культуры революционной и послереволюционной страны, главным образом, работавшим в Сибири и на Алтае. В книгу также включены адресованные А. М. Топорову письма ряда известных литераторов, многочисленные иллюстрации. Первое её издание вышло в Барнауле в 1970 г. под ред. Н. Н. Яновского.Предназначена широкому кругу читателей.

ВОСПОМИНАНИЯ И ВСТРЕЧИ

АВТОР СКАЗА О ЕРМАКОВОМ ПОХОДЕ

Вяткин Георгий Андреевич (1885 — 1938) — русский и советский прозаик, поэт, драматург, публицист. Один из основоположников современной сибирской литературы. Автор фотографии неизвестен. Архив Зубарева А. Е., внука поэта.

В юности я очень любил гуманистические и революционно-романтические стихотворения, заучивал их наизусть, декламировал на вечерах и в приятельских компаниях. У меня собралась коллекция стихотворных антологий и «чтецов-декламаторов», а надо сказать правду, дореволюционные «чтецы-декламаторы» издавались образцово: с хорошим шрифтом, на отличной бумаге, с портретами писателей, поэтов и артистов.

Среди любимых книг у меня была известная антология «Русская муза», составленная П. Я. (П. Ф. Якубовичем-Мельшиным). В этой книге я и напал на стихотворение еще неизвестного мне в те годы поэта Георгия Андреевича Вяткина. Оно было без заглавия и начиналось строфой:

Нас много… нас много. Так будем смелее

Бороться и дерзостно мстить!

И боги не смогут огонь Прометея

В горящих сердцах погасить…

Эти страстные строки и заставили меня запомнить имя их автора…

Я уроженец бывшей Курской губернии — одной из захудалых местностей царской России. Мое родное село называлось Стойло (ныне Старооскольского района Белгородской области). Это нелепое название само говорило за себя, и вряд ли надо объяснять, почему тоска по другой, вольной жизни вошла в моих родных, соседей, в меня с детских лет. Мы все мечтали уйти «из провальной ямы» в Сибирь, которую представляли себе пугающим, но сказочно богатым Беловодьем. Многие куряне начали переселяться в Сибирь. А моя мечта осуществилась лишь осенью 1912 года: я получил место учителя в одной из начальных школ Барнаула, который в те времена был довольно культурным центром, благодаря множеству поселившихся в нем политических ссыльных.

Народный дом в Барнауле был создан по инициативе либерального народника В. К. Штильке. В фойе зимнего театра Народного дома висел большой портрет этого человека рядом с портретами Г. Н. Потанина и Н. М. Ядринцева. Над сценой зимнего театра (в саду был еще и летний театр) горели знаменитые слова Н. А. Некрасова:

«Сейте разумное, доброе, вечное».

Барнаульской городской библиотекой заведовала образованнейшая женщина, политическая ссыльная У. П. Яковлева. Она была моей заботливой руководительницей в самообразовании и рекомендовала читать стихи Георгия Вяткина, называя его самым популярным сибирским поэтом.

В те дни пропагандистом поэзии Вяткина в Барнауле был В. К. Сохарев, владелец единственного в городе книжного магазина, помещавшегося в Соборном переулке. Сохарев вышел из народных учителей и, следуя примеру томского издателя и просветителя П. И. Макушина, старался продавать в своем магазине наиболее полезные народу книги, решительно отметая всякую верноподданническую макулатуру. В магазине Сохарева часто сходились книголюбы города и вели там литературные разговоры и дебаты. Имя поэта-сибиряка Георгия Андреевича Вяткина упоминалось здесь довольно часто.

С тех пор я не переставал следить за творчеством Георгия Андреевича. Помню, сильное впечатление произвело на меня его стихотворение «Рожь».

Цветущей ржи звенящий шелест,

И тихий лепет васильков,

А там, вверху, пустыня неба

И караваны облаков.

И видно, как горячий воздух

Течет над рожью, как под ним

Она, склоняясь, сонно млеет

И сыплет цветом золотым.

Когда ж с полей промчится ветер,

Колосья вздрогнут, побежит

Живая рябь по ним широко,

Рожь затрепещет, зашумит

И кланяется долго-долго…

Промчалась бурная волна,

И вновь кругом под знойным солнцем

Покой, дремота, тишина.

Прочитав в бийской газете «Звезда Алтая» об опыте крестьянской критики художественной литературы в коммуне «Майское утро», Георгий Андреевич счел нужным прислать мне свои размышления и наставления:

«Новосибирск, 8.7.1927.

Уважаемый тов. Топоров, — простите, не знаю Вашего имени-отчества, — Ваш опыт по выявлению отношения крестьянства к художественной литературе представляется мне чрезвычайно ценным и, конечно, Вы должны его продолжать. Но мне кажется, что тут существенно важен выбор вещей и что надо брать вещи, вполне понятные крестьянству, а не Пильняка и т. п., хотя бы и очень талантливых писателей. Ведь читать крестьянам Блока или Пильняка, или футуристов — это все равно, что малограмотному рабочему дать вместо элементарной политграмоты „Капитал“ Маркса или полемику Ленина с народниками и меньшевиками. А вот Есенина, мне думается, уже можно попробовать (в его лучших вещах). Следует также Сейфуллину, Неверова, Подъячева — тех, что ближе к толстовской простоте и реалистичнее.

Не забудьте сибиряков. Начните с превосходного рассказа Наумова „Умалишенный“, возьмите кое-что у Гребенщикова, Шишкова, Новоселова, Гольдберга, Урманова, Пушкарева. Если хотите, меня, попытайтесь узнать крестьянское восприятие моего „Сказа о Ермаковом походе“, напечатанного в №2 „Сиб. огней“.

Необходимо заглянуть в классиков. Толстой, Некрасов, частично Чехов будут, несомненно, приняты. А вот дойдет ли пушкинский „Анчар“, характерная лирика Лермонтова, Тютчева?

Думаю, например, что Демьян Бедный воспримется сильнее Некрасова, Подъячев сильнее Толстого. Любопытно!

О Ваших опытах знаю только по „Звезде Алтая“, но там очень кратко, надо бы поподробнее. И конечно, опыты необходимо расширить. Найдите себе помощников и ведите работу одновременно в ряде мест.

Привет. Г. Вяткин».

В ответном письме я рассеял сомнения поэта насчет способностей крестьян-коммунаров чувствовать и понимать великие произведения, написанные «не для деревни». Георгий Андреевич решил объясниться:

«14. 8. 1927 г.

Многоуважаемый Адриан Митрофанович, отвечаю на Ваше письмо с некоторым запозданием, т. к. только вчера вернулся из Семипалатинска (реферировал для „Известий“ ЦИК процесс Анненкова).

Конечно, я высказывал свое мнение о Вашей работе на основании случайных отрывков из нее, которые попадались в газете. Я и не подозревал, что у Вас столь обширный репертуар — от Гомера до Метерлинка. Само собою разумеется, что тогда не страшны и Пильняк, и Блок.

Пришлите рукопись заказной бандеролью. Очень хочется почитать. Кстати, скоро придет Зазубрин.

Если, паче чаяния, рукопись не подойдет для „С. огней“ (от нелепостей никто не застрахован), то месяцем-двумя позднее она все равно увидит свет — думаю, что такую оригинальную работу с удовольствием возьмет и Москва.

Отзывом крестьян о „Ермаке“ Вы меня очень обрадовали. Спасибо Вам за инициативу.

Ну, пока всего доброго.

Будем ждать рукопись. Перепечатали ли Вы ее в нескольких экземплярах? Подобную работу нельзя иметь в одном экземпляре.

Крепко жму руку.

Г. Вяткин»

В коммуне «Майское утро» я «заразил» любовью к художественной литературе не только взрослых, но и пионеров (все школьники в ней были пионерами). По примеру взрослых и дети тоже пожелали высказываться о прочитанных книгах. Эти высказывания я тщательно записывал.

В практике преподавания я заметил, что обсуждение литературных произведений весьма благотворно отражается на «развязывании языка» детей. Я учил школьников писать сочинения по методу переживаний и наблюдений. Еще в учительской школе, когда ее воспитанники впервые в жизни испытывали «муки слова», на этот метод натолкнуло меня стихотворение русской поэтессы Юлии Жадовской (1824 — 1883):

Лучший перл таится

В глубине морской,

Зреет мысль святая

В глубине души…

Надо сильно буре

Море взволновать,

Чтоб оно, в боренье

Выбросило перл;

Надо сильно чувству

Душу потрясти,

Чтоб она, в восторге,

Выразила мысль…

Под влиянием этого стихотворения я соображал: если все взрослые, в том числе и писатели, лучше говорят и пишут в тех случаях, когда их «души потрясены», то это же верно и в применении к детям.

И я стал разрабатывать подробности «метода наблюдений и переживаний».

Метод дал великолепные результаты в моей школе. Его использовали и некоторые другие педагоги Косихинского района. Творческий азарт охватил школьников. Получилась «гора» интереснейших сочинений. Я написал о своем методе большую статью, иллюстрированную этими сочинениями. Статью опубликовали в «Сибирском педагогическом журнале», а позднее частично перепечатали ее в Москве, в сборнике «Свободные сочинения и детское творчество в программах ГУСа», вышедшем под редакцией Н. Н. Иорданского в 1926 году.

Георгий Андреевич, узнав о новом методе развития мышления и речи школьников, попросил у меня детские сочинения для журнала «Товарищ», в редколлегии которого он работал. Я послал их ему. Интересен его ответ, в котором поэт виден как чуткий педагог, добросовестный редактор, как человек, нежно любящий детей и желающий им безоблачного счастья и радости. Поэт писал:

«16. 1. 1929.

Адриан Митрофанович, простите, что долго не отвечал Вам по поводу детских рукописей.

Ездил в Москву, недавно вернулся и внимательно перечитал все Ваши 64 (!!) рассказа. Для „Товарища“ наиболее приемлемы 3 вещицы: „Село Верх-Жилинское“ М. Носовой, „Игра в Парижскую коммуну“ В. Бельского и „Коммуна „Майское утро““ Титовых. Эти вещи мы намерены напечатать.

В остальных очень уж много разной жестокости и грубости, а такие вещи, как „В двадцатом году“ и „Ночью“ Блинова, просто кошмарны. Мне думается, что нельзя обрушивать на плечи ребят столько ужасов. Не будем превращать школьников в юных старичков, пусть пока живут и радуются.

Можно бы частично использовать автобиографию М. Концевой, „Черт — учитель музыки“ С. Титова и кое-что еще, но очень стеснены мы местом, а материала слишком много.

К очерку Титовых о Вашей коммуне нужны (обязательно!) снимки, иллюстрирующие жизнь и работу „Майского утра“. Если их нет — сделайте и поскорее пришлите. Намечаю этот очерк для №2 или 3.

В феврале ГИЗ выпустит мою новую детскую книжку „Приключения китайского болванчика“, пришлю ее Вам для разбора в Вашей детской аудитории.

Сердечный привет.

Г. Вяткин».

Нужно заметить, что рассказы «В двадцатом году» и «Ночью» написаны учеником старшего возраста. Они изображают ночные набеги вооруженных бандитов на квартиры организаторов коммуны «Майское утро». Автор сам пережил кошмарную ночь. Такой он и представил ее в своих сочинениях…

Благим желаниям Георгия Андреевича относительно сочинений моих учеников не суждено было сбыться (об этом я был извещен им незамедлительно):

«Новосибирск, 11. 4. 1929.

Уважаемый Адриан Митрофанович, приходится огорчить Ваших ребят. Выбранные мною рассказы Ив. Борисова и др. новая редколлегия „Товарища“ отклонила. Мне их жаль (вещи были уже набраны), но ничего не попишешь. Пришлите, пожалуйста, что-либо новое из ребячьего творчества, написанное в этом году, по Вашему выбору (я завален рукописями, подчас некогда читать).

Кроме того, лично к Вам просьба — напишите для „Товарища“ живой очерк о ребятах коммуны.

№3-й вышел у нас на ять, — внешнее оформление очень удалось.

Итак, жду Вашего очерка.

Сердечный привет.

Г. Вяткин».

После этого письма мои связи с редакцией «Товарища» порвались, так как в Сибкрайиздате подули губительные для всей сибирской литературы вапповские суховеи.

У меня целы письма Георгия Андреевича. Если графология — верная наука, то эти письма говорят о душевной красоте их автора.

Встретившись с Георгием Андреевичем в Сибкрайиздате и поговорив с ним, я невольно вспомнил каллиграфию его писем. Она точно отражала внутренний и внешний облик поэта. Во всей его фигуре, костюме, чертах лица и интонациях голоса виделась и чувствовалась интеллигентность и неотразимая приятность. Даже его белый ус (другой был иного цвета) так шел к нему!

ТИХИЙ ПОЭТ

Пиотровский Александр Степанович (1890 — 1939) — сибирский алтайский поэт. Автор фотографии неизвестен. Личный архив Топорова И. Г.

Не могу представить себе человека, который не полюбил бы его с первой же минуты встречи. Приземистый, тощенький блондин с большой круглой головой и орлиным носом, деликатный и по-девичьи застенчивый, он сразу пленял собеседника. Его синие глаза лучились чистотой и кротостью. Во всей его подбористой, аккуратной фигуре, в словах и обращении с людьми сквозил неподдельный артистизм.

Сын польского повстанца, сосланного в Красноярск, он с десятилетнего возраста жил с матерью в Барнауле. Окончив городское училище, затем учительскую семинарию, Пиотровский стал работать народным учителем в селе Зайцеве Барнаульского уезда.

Еще до Октябрьской революции на страницах газеты «Жизнь Алтая» изредка печатались его лирические стихи и маленькие рассказы из жизни начальной школы.

В 1920 году Пиотровский вернулся в Барнаул. Из родных у него оставалась только мать-старушка, обожавшая своего единственного сына. Он преподавал литературу и русский язык в средней школе, расположенной в дачной местности за рекой Барнаулкой, в одном из зданий бывшего женского монастыря.

В 1922 году Александра Степановича избрали секретарем Алтайского губернского отдела Союза работников просвещения. Моя членская книжка, сохранившаяся до сего дня, заполнена его рукой 1 декабря 1922 года.

Но Пиотровского не привлекала эта выборная должность, тянуло к творчеству и в следующем году он принял заведование литературно-художественным отделом редакции газеты «Красный Алтай». Здесь его постоянно окружали начинающие литераторы. Он был щедр на добрые советы и мог безошибочно угадывать ростки таланта.

Квартира Пиотровского была тесной и бедной. Но, входя в нее, люди окунались в какую-то особенную атмосферу. На стенах комнаты — три-четыре репродукции с картин Левитана, Поленова, Васильева; на столике — изящно оформленные портреты Чехова, Бунина, Есенина; на этажерке стояли аккуратно переплетенные томики стихотворений любимых поэтов — Фета, Тютчева, Блока. А над кроватью, за ковриком, заткнуто диковинное перо какой-то птицы и веточка вербы с распустившимися почками…

Я дружил с Александром Степановичем около двенадцати лет и поэтому вблизи наблюдал его личную жизнь и литературно-общественную работу.

За консультацией к нему, чуткому ценителю искусства, часто обращались актеры и режиссеры, скульпторы и живописцы, поэты и прозаики. Они откровенно делились с ним своими творческими замыслами и просили совета. Он никому не отказывал в помощи, но при этом всегда подчеркивал:

— Мне так кажется… Ну, а там — как хотите. Автору виднее.

Помню, Анна Караваева, начинавшая свою литературную деятельность в «Красном Алтае», нередко просила Пиотровского «просмотреть» написанные ею произведения. Первая ее крупная повесть «Флигель», опубликованная в «Сибирских огнях» в 1923 году, предварительно прошла через руки Пиотровского, равно как и ее первые стихи. Анна Александровна допытывалась:

— Александр Степанович, почему у меня так не выходит, как у вас, — лаконично, емко?..

Смущаясь, он отвечал:

— Да… как сказать? Я просто не умею писать длинно. Длинные стихи без глубокой мысли плохо ложатся в голову. Читателю трудно одолевать их.

Основное содержание его немногих стихотворений — лирические пейзажи, овеянные романтическими, едва ощутимыми настроениями. В предельно кратко нарисованных и, казалось бы, самодовлеющих пейзажах поэт находит свой поворот темы, и стихотворение приобретает неожиданно волнующий «общечеловеческий» смысл. Помню, меня поразили строгие прозрачно-ясные строки из его «Ледохода».

Там с крутояра — чернозема

Над зеркалами мутных вод,

Среди березника у дома,

Старик глядит на ледоход.

Реки ломаются доспехи,

С весенним льдом плывет зима:

Дорога, проруби и вехи,

И глыб сугробных терема.

Но почему за далью синей

Утрата их ему больна?

Быть может, там плывет на льдине

Его последняя весна.

Поэт не любил спешки в творчестве, а медленно, терпеливо и тщательно гранил свои скупые, но для меня незабываемые стихи.

— Спешить некуда, — часто говорил он. — Спешка — плохая помощница истинной поэзии.

Александр Степанович Пиотровский — поэт-миниатюрист. Из его больших произведений я помню только одно — поэму «По Алтаю». Она напечатана в «Алтайском альманахе», изданном в Петербурге в 1914 году.

Отдельно вышли в свет только два тоненьких сборничка стихотворений поэта. Первый — под названием «Алые сумерки» — был издан в Барнауле в 1922 году на скверной бумаге. Второй — «Стихи» — там же в 1927 году издал на собственный счет и в убыток бескорыстный любитель и пропагандист советской художественной литературы Василий Михайлович Семенов.

В среде друзей Александр Степанович всегда шутил, шаржируя известных барнаульских общественных деятелей: литераторов, врачей, адвокатов. При этом он неподражаемо верно передавал интонации голоса, мимики и жесты пародируемых лиц. Так, весьма популярного в Барнауле врача Велижанина он точно рисовал несколькими фразами:

— А вэс тим-пи-ра-ту-рит? Дышите… Еще дышите… Тэ-э-экс!

Будучи человеком «тише воды, ниже травы», Александр Степанович, однако, дерзал восставать горой за несправедливо обиженных товарищей. Тяжелого инвалида, но талантливого артиста, драматурга и фельетониста С. Ляликова недолюбливал редактор «Красного Алтая». Стоял вопрос об увольнении несчастного человека, обремененного большой семьей. И Пиотровский решительно предложил редактору:

— Увольте меня. Оставьте товарища Ляликова: у него же семья. Куда он пойдет, если вы уволите его?!

И карающая десница редактора не опустилась…

В Барнауле литераторы охотно встречались со своим читателем. На литературные вечера и диспуты приходили рабочие и служащие. Александр Степанович бывал неизменным участником этих вечеров. Но его стихи не производили на слушателей сильного впечатления, потому что автор читал их еле слышно. Они были рассчитаны на чтение в интимном кругу. Их задушевный лиризм совершенно пропадал при громкой декламации в большом зале…

А. С. Пиотровский на военной службе носил какой-то офицерский чин. И как же он тяготился этой обузой! Он возмущался и жаловался:

— Какая каверза судьбы! Я должен изучать науку уничтожения людей ради веры и царя! Всегда с ужасом думал о том, что во время войны мне пришлось бы убивать такого же человека, как я.

Надо думать, что это было отражением тех антивоенных настроений, которые тогда господствовали у интеллигентов его типа.

По складу своей натуры Пиотровский был романтик и философ. В литературном кружке он нередко заговаривал о таких художественных произведениях, в которых трактовались этико-философские проблемы…

Поэт любил путешествовать по Алтаю и Енисею, где он собирал сказания о былом. Однажды, вернувшись из Красноярска, он рассказал мне о своей встрече с тамошним старожилом.

Старик рассказал поэту интересную историю о том, как муха, нарисованная на чистом листе бумаги, понравилась красноярскому губернатору и была началом славы великого художника В. И. Сурикова. Спустя тридцать лет я вычитал этот эпизод в монографии, посвященной жизни и творчеству живописца-красноярца.

А. С. Пиотровский был тонким рисовальщиком. Его карандашные пейзажи поражали необычайной поэтичностью. Но он заботливо скрывал их от посторонних. Один из его пейзажей — «Березки» — долго хранился у меня, но погиб вместе со всеми моими архивными материалами во время Отечественной войны…

Последний раз Александр Степанович Пиотровский гостил у меня в коммуне «Майское утро» в июне-июле 1929 года. На память об этих днях осталась групповая фотокарточка.

Покинув Сибирь в мае 1932 года, я потерял следы моего друга. И только в 1957 году Иван Евдокимович Ерошин подал мне печальную весть о кончине Пиотровского. Последние несколько лет Пиотровский учительствовал в Кемерово.

«Я жил в Кемерово, расспрашивал местных литераторов о нем, — писал И. Е. Ерошин, — но никто не мог мне что-либо сказать, и никто не знает, где его могила».

По-видимому, А. С. Пиотровский в те годы уже совсем отошел от литературных дел, ничего не писал и не печатал, не общался с пишущими, учительская работа поглощала все его силы.

После опубликования этого моего очерка об А. С. Пиотровском в №8 журнала «Сибирские огни» за 1969 год А. Дрыгина, проживающая в городе Калтане Кемеровской области, прислала в редакцию письмо для пересылки мне. Она писала, что в 1935—1936 годах была ученицей А. С. Пиотровского в школе шахтерского поселка близ Кемерово. Нарисовав правдивый портрет Александра Степановича как человека и педагога, А. Дрыгина в конце письма сообщила:

«Умер он в 1939 году. Я уже в этой школе не училась. О его смерти мне рассказал бывший ученик нашей школы в годы войны. На похоронах было много его учеников. Последний год он почти не работал, болел. Похоронен он на кладбище шахты „Пионер“, что находится в восьми километрах от Кемерово…»

К пятнадцатилетию литературной деятельности А. С. Пиотровского П. А. Казанский напечатал в газете «Красный Алтай» критическую статью под заглавием «Тихий поэт». Этими словами точно определены и нрав Пиотровского, и сущность его поэзии.

Подготавливая стихотворения для сборника «Стихи», Александр Степанович разложил их на столе и сказал мне:

— Выбирай, какое тебе посвятить.

Я выбрал «Песню». Она народна по духу и характерна для лирики «тихого поэта». В ней я чую сладостно-томящую музыку «Осенней песни» Чайковского:

Дует к снегу с Покрова,

Вся дубравушка примялась,

Лишь одна сивун-трава

В буром полюшке осталась.

В буром полюшке осталась,

Снега бела дожидалась.

Да среди забытой ржи,

Словно в поле сиротинка,

Над обрывом у межи

Стонет горькая осинка.

Стонет горькая осинка,

Плачет, плачет невидимкой:

«Как на свете белом жить?

Лето красное далече.

Долго ль друга проводить,

А дождешь ли встречи?

А дождешь ли встречи?..

Друг мой, друг далече!..»

Иван Евдокимович Ерошин подарил мне фотокарточку, на которой снята группа старых алтайских литераторов: он, Илья Мухачев, Александр Пиотровский и Василий Семенов. Снимок сделан в 1926 году.

Драгоценная фотография стоит теперь на моем столе, воскрешая в памяти барнаульские встречи с певцами Алтая…

Алтайские литераторы: Ерошин И. Е., Мухачев И. А. (верхний ряд — слева направо), Семенов В. М., Пиотровский А. С. (нижний ряд — слева направо). Барнаул, 1926. Автор фотографии неизвестен. Личный архив Топорова И. Г.

АЛТАЙСКИЙ САМОЦВЕТ

Мухачев Илья Андреевич (1896 — 1958) — сибирский алтайский поэт. Автор фотографии неизвестен. Личный архив Топорова И. Г.

Илья Андреевич Мухачев — выходец из семьи алтайского лесоруба. Когда отгремели громы гражданской войны, он некоторое время не знал причала, был в тяжелом материальном положении. Нужда погнала его в Бийск, где он поступил на кожзавод мездрильщиком — сдирал подкожную плеву. Но и тут жилось ему не сладко. Питался кое-как, перебиваясь с хлеба на квас. Ходил в обшарпанной военной шинелишке с кожаными самодельными пуговицами.

Но чуткая душа его жадно воспринимала «все впечатленья бытия» и просилась излиться в живом слове. И он стал пробовать свои силы в стихах.

Первые стихотворные опыты он отдал еще в декабре 1923 года в верные руки искателя талантов Василия Михайловича Семенова, работавшего в редакции бийской уездной газеты «Звезда Алтая».

К четвертой годовщине комсомола Алтая Илья Андреевич написал стихотворение, которое было опубликовано 8 января 1924 года в «Звезде Алтая». И В. М. Семенов убедился, что Илья Мухачев — незаурядный, но еще «сырой» талант, и настоятельно посоветовал ему учиться, читать.

В 1924 году были напечатаны стихотворения Ильи Андреевича «Комсомольцы», «Голодные дети Германии» и «Комсомольцы Алтая». Семенов всячески поддерживал его. В «Обутке» — сатирическом приложении к «Звезде Алтая» — молодому поэту была предоставлена широкая «жилплощадь», и читатели скоро заметили его — стихи и частушки звучали в журнальчике едко и своевременно.

В начале 1926 года Семенов перебрался из Бийска в Барнаул и принял заведование отделом в редакции газеты «Красный Алтай». «Обуток» прекратил свое существование. В Барнаул потянулся и Мухачев. Но здесь он попал из огня да в полымя. В редакции газеты не оказалось для него штатного места, а для внештатной репортерской работы он был совершенно не пригоден.

Тогда Семенов предложил завести в газете уголок «Колючие факты». С ним согласились. Для уголка отбирались подходящие материалы из писем селькоров и передавались Мухачеву. Илья Андреевич сочинял по ним сатирические стихи, которые печатались под псевдонимами: Лука, Крюков, Шило, Зуб и т. д. Одновременно поэт писал и разные другие стихотворения. Однако гонорара за всю эту работу не хватало даже на мало-мальски сносную жизнь.

Как раз в эту пору он и появился в квартире Александра Пиотровского — в доме учителя И. М. Чупрунова на улице Короленко. Там я и познакомился с Ильей Андреевичем.

Высокого роста, слегка раскосый, одетый в замызганные пиджачишко и брючонки, он выглядел медвежатым деревенским парнем. Застенчивый и угловатый, он говорил так вкрадчиво и робко, точно сообщал собеседнику какую-то тайну. Иногда по лицу его скользила хитроватая усмешка, которая говорила: «Погодите, я вам ужо покажу!» Но когда он, вынув из кармана замусоленные клочки бумаги, читал по ним свои новые стихи, то весь преображался, казался выше ростом, победно оглядывал слушателей. Обычно монотонный голос его покорял тогда гибкими, задушевными интонациями…

Освоившись в кругу барнаульских друзей, Илья Андреевич много и громко говорил о литературе, рассказывал о своих приключениях, творческих замыслах и восторгался Есениным, особенно его «Москвой кабацкой».

В период увлечения Есениным он написал «Цыганку» — явное подражание своему кумиру. Это стихотворение Илья Андреевич считал тогда своим большим достижением и охотно декламировал его в кружке Пиотровского. При этом он даже изображал пляшущую цыганку, выкидывая характерные антраша, изгибаясь и встряхивая воображаемыми кудрями и серьгами.

Однажды кто-то из участников кружка высказал сомнение в высоких достоинствах нездоровых стихов Есенина. Илья Андреевич вмиг ощетинился и разразился саркастической тирадой:

— Эх, вы!.. Слепые и глухие… Мир еще не знал такого тонкого проникновения в суть вещей и души человеческой, какое показал Есенин!.. Нос у многих толст, чтобы почувствовать всю глубину и поэтичность каждой есенинской строчки… Есенин — титан поэзии! Он опередил нашу эпоху на сто лет!..

Его увлечение нездоровыми стихами Есенина было непродолжительной болезнью, которую он превозмог без особых мук. Но, безусловно, осталось на всю жизнь преклонение перед высоким и прекрасным, что создал Сергей Есенин.

В. М. Семенов тогда хорошо зарабатывал, имел просторную квартиру на Интернациональной улице и мог позволить себе такую роскошь, как издание книги начинающего поэта. Одна комната была отведена Илье Андреевичу, но он стеснялся приходить ежедневно, отнекивался. С трудом убедили его хотя бы обедать у Семенова, который в это время усиленно работал над повестью об Алтае. Закончив, он дал Илье прочесть рукопись. И через два дня, за вечерним чаем, Мухачев, пришедший с Пиотровским, прочел свое новое стихотворение «Чуйский тракт». Оно очень понравилось всем присутствующим, как ранее понравилось стихотворение «Камень», видимо, созданное как нечто противоположное стихотворению «Камень» Пиотровского. Тогда Семенов, шутя, обратился к Пиотровскому:

— Казнись, Саша! Илья уже побил тебя «Камнем», а теперь весь Алтай на тебя опрокинул…

Все рассмеялись. А Василий Михайлович уже серьезнее продолжал:

— Пора бы тебе, Илья, сборничек стихов издать — ведь много хороших стихов у тебя накопилось.

В Барнауле в 20-х годах не было государственного книжного издательства. Вот почему в июле 1926 года Семенов предпринял издание на собственные средства сборника Мухачева «Чуйский тракт», так как был убежден — поэт написал уже немало ценного. Весь тираж — 2000 экземпляров — издатель подарил автору в безусловное его распоряжение. Сдав этот тираж в барнаульский книжный магазин Сибкрайиздата, Илья Андреевич получил 400 рублей — изрядную по тому времени сумму…

Сборник назван первым помещенным в нем стихотворением, на которое поэта вдохновила повесть Семенова «Аргамай».

Сборник «Чуйский тракт» понравился и моим слушателям — крестьянам в коммуне «Майское утро». Их тронула кольцовская искренность, простота и живописность стихов алтайского самородка.

Помню, Михаил Алексеевич Носов пророчил:

— Из этого Ильи Мухачева разгорится большой поэт…

И он «разгорелся». Начиная с 1925 года до самой смерти поэта в 1958 году его произведения не сходили со страниц «Сибирских огней» и других периодических изданий Сибири. Лирические миниатюры постепенно сменялись широкими картинами, изображающими советского человека, покоряющего и преображающего природу для счастья всех людей…

Книга Мухачева И. А."Лирика"(Новосибирск, 1936). Личный архив Топорова И. Г.

ЧЕЛОВЕК С ДУШОЙ НАРАСПАШКУ

Элегантный брюнет с правильными чертами лица, в темном пенсне, с залихватским коком, он походил на салонного «жоржика», а на самом деле был рубаха-парень, простак, душа-человек.

Из Петрограда в Бийск Константин Петрович Кравцов² попал как беженец гражданской войны. Летом 1918 года, оказавшись временно в Бийске, я подружился с ним.

Он печатал в местной газете свои лирические стихи, маленькие рассказы и стихотворные фельетоны, направленные против колчаковских бесчинств. Подписывал он свои произведения разными псевдонимами.

Рассказы его отличались чеховской простотой и тонкими психологизмами. Такова его «Эпитафия». В ней изображался старик, дьячок при кладбищенской церкви, от природы наделенный поэтическим даром, который он употреблял на составление заказанных эпитафий. Но когда умер его единственный и любимый сын, дьячок не мог найти для эпитафии слов, которые выразили бы всю глубину его отцовской скорби. И «муки слова» окончились простой фразой: «Спи, мой желанный».

Сильное впечатление на слушателей производил рассказ Константина Петровича «Письмо». Сюжет его таков.

Конец первой империалистической войны. Фронт. Брожение среди солдат… Рядовой Степан Бочкарев, поняв чистым сердцем большевистскую правду, начал агитировать товарищей повернуть штыки и дула назад, чтобы превратить войну империалистическую в войну гражданскую. Царская охранка ловит его…

Дома давным-давно ждут не дождутся письма от Степана. Наконец, долгожданное письмо приходит. Родные рады, разрывают конверт и читают: «Рядовой Н-ской части… Степан Бочкарев за призыв солдат к ниспровержению существующего строя осужден к смертной казни и расстрелян».

Так, помню, оканчивался рассказ. И он действовал на слушателей, как неожиданный выстрел.

Увидел ли когда-нибудь этот рассказ свет, не знаю.

Сатирическая «Колыбельная» К. П. Кравцова ходила в Бийске по рукам. В ней автор бичевал террор колчаковских банд, рисовал продовольственные беды населения. Костя предложил ее газете, но редактор вырвал из нее жало. Однако и в кастрированном виде стихотворение имело большой успех. Антиколчаковского духа вытравить из «Колыбельной» не удалось.

Все стихотворение забылось, но некоторые строки из него еще живы в моей памяти:

Вот и лампочка погасла…

Спи, сыночек, почивай!

Будет сахар, будет масло,

Будет сало, будет чай.

Гули, ласточки уснули,

Кончив свой полет и труд.

А повсюду свищут пули

И гуляет буйный кнут!

Твой отец, слуга народа,

Скоро выйдет из тюрьмы.

Засияет свет свободы,

Заживем на славу мы…

Квартировал Константин Петрович в Заболотной части города Бийска, на окраине. Комната, в которой он ютился с женой и дочерью-подростком, была убогой: потолок провисший, стены кривые, пузатые, в полу зияли большие щели, из которых несло холодом…

В летнее время Константин Петрович писал на припечке: стола письменного у него не было. А зимой свое рабочее место он устраивал просто: садился на кровать, перед ней ставил табуретку, а на нее громоздил длинный дорожный чемодан. На этом чемодане он и написал сатирическую пьесу-сказку «Иванушкино счастье», изданную в Бийске на бурой оберточной бумаге. С большим успехом эта пьеса шла на сцене бийского городского театра, построенного, как говорили, купцом Копыловым, грабившим алтайцев десятки лет!..

Постановкой сказки руководил актер-профессионал — одаренный комик, но пьяница и забулдыга. Главную роль пьесы он сыграл превосходно! Так что чудаковатый, но остроумный городской врач Петр Петрович Боржек не зря шутил:

— Да, чтобы так сыграть дурака, надо иметь много ума!..

Считая, что он создал своей игрой славу Кравцову, комик-алкоголик принялся бесцеремонно «доить» автора «Ивашкина счастья». Сегодня он у него брал десять рублей, завтра — пятнадцать, послезавтра — двадцать.

— Костя! У нас у самих нужда, — укоряла жена. — Развяжись ты с ним!

— Но пойми, Нюша, у него же нет ни шиша! А в семье четверо!

В редакции бийской газеты Константин Петрович заведовал литературным отделом. Раз поздно вечером он прибежал ко мне на квартиру и, размахивая в воздухе бумажкой, возбужденно заговорил:

— Талант! Матерый талантище! Не только актер, но и поэт! Смотри, какую он штуку завернул! На днях пущу в газете. С редактором я уже договорился. Аванс дал автору — пятнадцать рублей. Конечно, пока из своих… Потом сочтемся.

И Костя артистически прочитал мне стихотворение «Мысль». Я расхохотался.

— Что ты?!

— Костя! Милый! Это же стихотворение давным-давно опубликовано в антологии «Русская муза»!

Топоров А. М., Барнаул, 20-е гг. Автор фотографии неизвестен. ГМИЛИКА (Барнаул)

Я достал эту книгу с полочки и нашел в ней стихотворение «Мысль», подписанное буквой «Д».

— Костя, видишь: настоящая фамилия автора этого стихотворения неизвестна. Твой «матерый талантище» знал, кого удобнее обокрасть.

Константин Петрович рухнул на стул и прошипел:

— Как он подвел меня!!.

Этот скандальный эпизод положил конец дружбе Кости с актером-забулдыгой.

Весной 1919 года Константин Петрович Кравцов перекочевал из Бийска в Барнаул. Снял комнатку на даче родственников писателя Глеба Михайловича Пушкарева в сосновом бору, около женского монастыря. Сочувствуя большевикам, он скрывал у себя дезертиров из колчаковской армии, кормил и поил их, хотя крайне нуждался.

В Барнауле Константин Петрович печатался редко. В 1925 году он гостил у меня в коммуне «Майское утро». Коммунары готовили тогда к постановке его «Ивашкино счастье». На репетициях автор сам был режиссером. Спектакль доставил ему большое удовольствие…

Тоска по Ленинграду неотступно томила Константина Петровича. И он не раз откровенно признавался:

— Я неисправимый урбанист. Люблю большой город! А тем более — Ленинград!

При первой возможности он туда и уехал.

ДОН КИХОТ БАРНАУЛЬСКИЙ

Балин Александр Иванович (1890 — 1937) — советский поэт. Член Союза писателей СССР. Автор фотографии неизвестен. Личный архив Топорова И. Г.

Жарким летом 1921 года в палисаднике квартиры А. С. Пиотровского, в бору за рекой Барнаулкой, собралась группа молодых литераторов. Константин Петрович Кравцов шутливо представил приведенного с собою товарища:

— Познакомьтесь: шалун всесветный, но благородный поэт, неискоренимый патриот Сибири, ходячая энциклопедия, Дон Кихот Барнаульский — Александр Иванович Балин. Прошу зачислить в нашу ложу!..

Ему было на вид не более 30 — 33-х лет. Высокий, тонкий, с сухощавым лицом, на котором сильно выдавался красивый нос с горбинкой, он и впрямь смахивал на рыцаря печального образа. Лохмы небрежно причесанных волос в поэтическом беспорядке покрывали его голову, свисали даже на плечи. Большие светлые глаза лучились тепло и весело. Они сразу же располагали к доверию и влекли к себе…

Скоро Александр Иванович стал в нашей «ложе» общим любимцем. Всех нас удивляли его эрудиция, скромность и девичья застенчивость…

Учиться Александр Иванович начал в Томском университете, а закончил в Казанском по юридическому факультету.

В Барнауле на литературных собраниях поэт часто читал свои стихи и выступал с критикой произведений членов объединения. Эта критика доставляла слушателям истинное наслаждение, так как она всегда отличалась солидной аргументацией, правдивостью, утонченной корректностью и благожелательностью…

Александр Иванович никогда особенно не заботился о своей внешности. Живя бобылем, он носил простенький костюмишко, обшарпанные ботинки. В стужу ежился в стареньком осеннем пальтишке и кепке. Детская непрактичность причиняла ему много лишений и неприятностей.

В Барнауле, на углу Пушкинской улицы и Соборного переулка, то есть на самом бойком месте, в теплое время почти ежедневно можно было видеть нищего, просившего подаяния. Мы знали, что это был симулянт и алкоголик. Но он так искусно закатывал под лоб глаза, что видны были только их пугающие белки. Сидя на скрюченных ногах возле своей шапки, опрокинутой вниз тульей, он трагическим басом тянул:

— Подайте слепому, не видящему от роду ни солнца, ни луны, ни звезд небесных, ни отца, ни матери… Подайте калеке несчастному. Господь-бог да водворит вас в селениях праведных!..

Один раз мы с Александром Ивановичем проходили мимо этого нищего. Поэт бросил в шапку пятак, остановил меня, стянул с тротуара в сторонку и сказал:

— Посмотрите-ка повнимательнее на этого человека. Он, конечно, не слепой, а как здорово закатывает глаза. Как сидит! Прислушайтесь, как трогательно он причитает… Это же настоящий артист! И только за его артистическое мастерство я всегда бросаю ему пятак, даже последний.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

2

Кравцов Константин Петрович — советский литератор, педагог. Годы жизни неизвестны. В 1918 — 1925 гг. проживал и печатался в Бийске и Барнауле. — И. Топоров.