Безлунные ночи

Аглая Тураева

Страну Тенгоку создала династия божественных правителей Као-но-Сора, что движут солнце и луну по небу. Их власть кажется незыблемой, но лишь до тех пор, пока во дворец не врываются мятежники с невиданным оружием. Император пленён, его сын сброшен с крепостной стены, и на страну лёг холодный мрак безлунной ночи. На что способны пойти боги, чтобы вновь увидеть друг друга? Так уж бесчестные предавшие богов мятежники? И чьё правление обернётся для Тенгоку меньшим из зол?

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава I

Янаги знала, что всё кончится так.

После захода солнца тьма стала густой как мазут. Не видно ни зги. Слуги носили с собой фонари, но Янаги они не нравились. Дом построен из дерева, тростника и рисовой бумаги, и вспыхнет мгновенно. Но фонари не запретить. Да и то было бы лицемерием — Янаги сама ими пользовалась. Другого заменителя солнца катайханэ не имели — разве что масляные лампы, но разлитое масло хуже опрокинутой свечи. Пожар соседей порадует. Зарево должно стать вторым солнцем, раз первого не видать.

У отца фонарик маленький, изящный, расписной — девичий, не с таким престало ходить стареющему самураю. Фонарик сиротливо стоял на полу, и Янаги подобрала его. Пришлось задрать полы юкаты¹⁰, чтобы не вымочить их в крови. Картина безрадостная. Отец лежал на животе на полу. Мёртвым. В руке зажат танто, перепачканный кровью. Перед ним старый парадный доспех, давно не носимый — тяжёлый нагрудник из лаковых цветных пластин с огромными наплечниками, державшихся на красных шнурах в банте. Справа от доспеха лежала катана в вычурных ножнах с императорским драконом, дорогая и бессмысленная награда, и рядом с ней — катана настоящая, в затасканных ножнах. Слева — составной лук и забитый стрелами колчан. Рядом с отцом, под рукой, лежал обрывок бумаги. Янаги чуть отодвинула окоченевшую кисть, совсем холодную, и подняла листок.

— Говорили мне наставницы не связываться с самураями, — послышался старческий голос, и в нём странно смешивались беззлобная насмешка и скорбь. — Вечно их на тот свет тянет…

Янаги повернулась. Между раздвинутыми фусума стояла низкорослая женщина в летах. Лицо её красиво, но то заслуга косметики и грамотно завязанного пояса на кимоно. Она носила тот же гребень в пыльно-голубых перьях, который носят столичные гейши — белоснежный гребень из кости рю с Южного острова, скромный на вид и безумно дорогой. На гладкой, как стекло, поверхности гребня кто-то размашисто расписался. Хангёку тяжело вздохнула и вошла внутрь, переступая подсохшую кровь. Получалось неловко — старость давала о себе знать.

— Оку-Оку-Оку… — старая гейша тяжело вздохнула. — Он оставил стих?

— Сэппуку¹¹ без стиха? — Янаги пожала плечами и посмотрела на убористый отцовский почерк. — Он бы не нарушил обычай.

— Прочти, будь добра… — попросила Хангёку. — И так с глазами беда, а тут ещё и свет пляшет…

— Последний луч солнца во тьме догорел, — бегло прочла Янаги. — Мира конец.

Хангёку тяжело вздохнула. Янаги посмотрела на отца, на его оружие и броню, на кровь под телом… она знала, что всё кончится так. С того самого момента, когда закат опоздал на четыре часа, а рассвет не наступал целые сутки. Солнце не поднялось, луна не появилась. И это — конец. И Тенгоку-но-Тайо, и Тенгоку-но-Цуки мертвы. Или сошли с ума, но для страны, чьи светила водят по небу живые боги, разницы нет. И Янаги знала, что на это скажет бусидо. Если самурай не защитил своих господ, он должен умереть.

И Ганкона Оку умер перед всем, что выдавало в нём самурая. И катана в прекрасных, мастерски выделанных каким-то столичным мастером ножнах, что ему вручили от имени Императора, здесь. Янаги почти ненавидела эту награду. Если бы не катана, если бы не дракон на ножнах — символ власти Императора над Тенгоку и солнцем и его сына над луной — отец бы не умер. Император и его сын слишком высоко, чтобы обычный самурай мог прикоснуться даже к их изображениям. Слишком высоко, чтобы обычный самурай считал себя их вассалом.

Но Ганкона Оку получил от императорского двора катану. И стал вассалом самого Тенгоку-но-Тайо. И умер, когда его господин умер.

— Знаешь, я не удивлена, — вдруг сказала Хангёку. — Мужчины глупы, а самураи — глупы вдвойне. И делают они только глупости!

— По-вашему это глупость? — Янаги холодно посмотрела на гейшу.

— Убить себя какой-то… чести? — Хангёку рассмеялась, но смех её холоден. — Да, глупо. Оку мне нравился. Знаешь, я почти любила его. Будь я моложе — влюбилась бы. Мне жаль его обрубленной жизни. Особенно по такой причине. Что он мог сделать? Разве он служил в страже замка? Разве это он отдавал приказы, что или глупы, или умны, но только чтобы убить Императора? Жизнь нам даётся лишь однажды, милая моя, и нет повода обрубать её самому!

— Но как бы он жил? — спросила Янаги, глядя на тело отца. — Он истинный самурай. Я горжусь тем, что он мой… он был моим отцом, и… если я хоть немного знаю его, то он бы не выдержал. Я не знаю, почему эта юдоль выпала ему. Совпадение, случайная ошибка… Я бы всё отдала, чтобы на этих ножнах было что угодно, кроме дракона!

— Боги присутствуют везде, даже когда об этом не знают, — Хангёку грустно улыбнулась, вытащила из своих перьев гребень и передала его Янаги. Он оказался на удивление лёгким и холодным на ощупь, как камень. — Прочти, что здесь написано. Да, почерк немного неразборчивый, но он мне нравится. Есть в нём что-то… красивое, как думаешь?

— Милой Хангёку от… Сутараито, — с трудом прочла Янаги. Писавший явно не утруждал себя выверкой линий — иероглифы слишком вычурные и изогнутые, наползают один над другой. — Странное имя. Или так всех актёров зовут?

— О, милая моя! — Хангёку покачала головой. — Это не просто актёр. Я рассказывала эту историю?

— Ты говорила только, что эту надпись оставил кто-то очень важный.

— Хорошо, — Хангёку вставила гребень в хохолок. — Тогда давай мы выпьем чаю и поболтаем. Не трещать же нам прямо над Оку? Он не оценит и будет потом мне навевать дурные сны… духи моих клиентов оказываются такими злопамятными!..

Хангёку рассмеялась. Янаги позволила себе улыбнуться. Гейша взяла её под руку и вывела из комнаты. Поместье Ганкона совсем небольшое, гораздо меньше соседних поместий родовитых дворян. Но даже так Янаги умудрялась теряться, когда слуги меняли планировку. Даже отец порой то снимал с пазов все перегородки, то отгораживал для себя совсем маленький закуток. Больше отец точно ничего не переделает, но Янаги отогнала эту мысль.

Кухня располагалась в пристройке из камня, в полу которой в углублении горел очаг. По стенам развешаны доски и прочая кухонная утварь. Хангёку сняла один из ковшиков со стены, налила в него воду из чана и поставила над огнём. В рукавах она всегда прятала мешочки с чайными сборами и всегда заваривала чай сама. Янаги подсветила тёмный угол фонариком и достала из плетёной корзины для посуды чайничек из обожжённой глины и пару чашек.

— Спасибо. Знаешь, настоящая столичная гейша никогда не доверит чай никому, кроме себя! Моя наставница, может, не слишком красиво пела и путала поэтов Севера со столичной школой, но ради её чая даже ближайшие советники Императора приглашали её на банкеты!..

Есть у Хангёку привычка — погружаться в воспоминания о былых, блистательных днях жизни в столице. Янаги не слишком любила вычурный и странный мир гейш, актёров и боги знают кого ещё, но гейш уважала. Потому что отец уважал. Оку часто говорил, что во всей столице нет более чистого и образованного существа, чем гейша. Они одни нашли, как остаться достойными женщинами в мире блистательных развлечений для живущих в золотой клетке чиновников, и общение с гейшами делает самурая чище и лучше. Янаги самураем в полном смысле не была, но отца слушала.

— Говорят, привычка самим подбирать композиции пошла с Мутеки-но-Тайо… — Хангёку высыпала немного чая в заварник и залила его водой, успевшей вскипеть и чуть остыть. — Ты ведь знаешь, что Као-но-Сора ведут свой род от актёров женского образа?

— Я предпочитаю об этом не думать.

— Никакие самураи об этом не думают. А вот сами Као-но-Сора этого ни капли не стесняются! — Хангёку улыбнулась. — Одна моя подруга крутилась у историков в чиновничьем городе и рассказывала вот что. Когда Мутеки-но-Тайо выбрал новую столицу, он лично вёл для тогдашней знати приёмы. Говорят, он был во сто крат талантливее, чем любая гейша. Но это просто нечестно. У бога ведь сотни лет для практики! Мутеки-но-Тайо боялся, что его с сыном отравят, поэтому всегда подбирал чай сам. И ему стали подражать гейши. Даже те, кто уехали в самые дальние префектуры, до сих пор чтут этот милый обычай.

— Император-гейша, — Янаги усмехнулась. — Неудивительно, что многие самураи не чтут Императора с должным рвением.

— А я думаю, что это очень мужественно — не забывать свои корни и говорить о них открыто. Да и знаешь, — Хангёку почти любовно погладила гребень. — Я посетила сотню постановок, но лучше Императора женщину не сыграет даже настоящая женщина! О, как давно это было…

Хангёку разлила чай по чашкам, взяла свою и немного отпила, чуть скривившись.

— Цедры лимона многовато, — сказала она. — В следующий раз будет поменьше… так про что я?

— Про то, что Император играет женщин лучше, чем настоящие женщины, — с сомнением протянула Янаги.

— Ах да… — Хангёку прикрыла глаза. — Мне было лет… двадцать? Меня и моих подруг посвятили в майко¹², и наша наставница договорилась о местах в Золотом театре. Она часто выступала вместе с актёрами на банкетах и знала приму-оннагата¹³ оттуда. Он раздобыл места для нас… его звали Хиккури. Высокий, стройный, красивый, с перьями цвета свежих листьев… мечта, а не мужчина! Он должен был играть главную роль в тот вечер. Но когда представление началось, оказалось, что Хиккури потерял в росте головы две и выступал с париком из жёлтых перьев. Моя наставница очень удивилась. Но как играл этот актёр! Как он пел!.. Хиккури был лучшим оннагата из всех, что я видела, но тому актёру и в подмётки не годился.

Хангёку вынула гребень из перьев и любовно погладила его.

— У актёров есть чудный обычай подписывать кандзаси учениц гейш. Мне повезло — я пробилась именно к тому оннагата, который играл в тот день. У него оказалось настолько очаровательное, неземное лицо, что я даже стражника с гербами дракона не заметила! Он был очень милым, хоть и смотрел всё время куда-то сквозь меня… знаешь, ни у одного катайханэ я больше не видела таких глаз. Они были… светло-голубые. Как холодное горное озеро или чистое полуденное небо. Никогда бы не поверила, что у кого-то могут быть такие глаза. И подписался он странно — «Сутараито». Понимаешь, почему это имя такое странное?

— Нет, — Янаги пожала плечами и отпила из чашки. — Вернее, понимаю, что странно, но отчего — нет.

— «Звёздный свет», — с придыханием произнесла Хангёку. — Наши предки негласно решили, что именами небесных светил своих детей называют только Као-но-Сора, и… я знаю, что в тот день мой гребень подписала рука Императора. Он даже не помнит, что где-то в его стране есть гейша Хангёку. А я ношу этот гребень, не снимая, и надеюсь сохранить его, когда стану духом. Что для Императора — минутная забава, то для нас, простых смертных — целая жизнь. Мне Император подарил право чувствовать себя особенной. Какая иная гейша в Тенгоку знает имя живого бога? Его даже в документах нет! А дар твоему отцу…

— Обязал его умереть, — бесцветно произнесла Янаги. — Настоящий самурай презирает смерть, если она сулит ему честь перед людьми и богами. Мой отец чист, и…

— Будет среди нас, пока существует Тенгоку, — с улыбкой заключила Хангёку. — Главное, чтобы не буянил. А то помню я, как прожила года три у одного самурая. Тот почему-то решил харакири совершить, но привязался ко мне настолько, что пришлось круглую сумму жрецам заплатить, чтобы те послали его куда подальше! Он у меня десять шпилек украл, десять!.. Даже дорогущие шпильки из кости рю не пощадил!

Янаги бесцельно посмотрела в небольшое оконце. На клочке неба виднелись лишь одинокие звёзды. Не будет больше солнца. И луны не будет. Император и Тенгоку-но-цуки либо мертвы, либо слишком безумны. Янаги посмотрела на Хангёку и понадеялась, что когда Тенгоку погибнет без своих светил, Император не будет слишком сердит на старую гейшу и дочь одного из тысячи тысяч своих слуг за то, что те узнали его настоящее имя.

А если солнце не взойдёт, жить им недолго.

Янаги в несколько глотков допила чай, нашла котёл с чистой водой. Хангёку недовольно проследила за ней, собрала посуду и убрала ковшик с очага.

— Обычай требует… — начала Янаги, но её перебили.

— Обычай не думал, что солнце может не взойти! — едко отозвалась Хангёку.

— Должно же остаться что-то вечное и неизменное. Особенно сейчас. Всё равно отца нужно похоронить быстро…

Янаги хотела сказать «завтра», но если солнце не взойдёт, то больше не будет никакого завтра. Только чёрное, неправильное, болезненное «сегодня». Будто бы время дошло до низшей точки и навсегда остановилось, оставило Тенгоку гибнуть в самый страшный ночной час. Сколько они протянут без солнца? День? Месяц? Год? Как теперь считать время, если в поместье нет клепсидры? Есть ли теперь это «время» вообще?

Янаги тряхнула головой, постаралась не думать обо всём этом. Она вдохнула, как перед прыжком в холодную реку, и вылила воду на очаг. Дрова недовольно зашипели, погасли. Янаги показалось, что вместе с тьмой комнату заполнил холод. Хангёку поёжилась, плотнее запахнула накидку, что носила поверх кимоно, и вновь взяла фонарик.

— Иди спи, — сказала Хангёку. Янаги никогда не видела её чёрные глаза такими усталыми. — Я позабочусь об Оку.

* * *

Замок Секицуи-рю поражал даже сейчас, когда от него не осталось ничего, кроме редких огней. Янаги прекрасно помнила, как замок выглядит днём. Огромная белая башня, высокая настолько, что изгибами крыш царапает небо, стоит на скале, обвитой рёбрами и хребтом гигантского рю. Его выбеленный скелет служил опорой моста, соединявшего обитель богов и их город, отделённый от замка огромными стенами. Старая, не такой изящная, как императорская, крепость была владением рода Коганэбоку. Но их династия давно прервалась, крыло Коганэбоку стало просто «городским», а префектура — столичной. Городскую часть замка скрывали башнями столицы — пагоды и обсерватории наполняли столицу, как воткнутые в подушечку иглы, поэтому её отсюда не разглядеть.

Отец должен быть рад, что его похоронят на месте с видом на тот замок, что он клялся защищать. На холм ехала повозка, в ней — два коня из конюшни, с красивыми изгибами шей. К их упряжи подвешены бубенцы, и если бы не их звон, то потерялись бы они быстро. Янаги держала поводья. Рядом шли слуги со скорбно опущенными головами. Кто-то рыдал, пусть самураю и не нужны слёзы. Хангёку и жрец из маленькой часовни шли рядом с Янаги, освещая ей путь фонариками. А в повозке стояло то, что осталось от отца — урна с костями и прахом и надгробный памятник.

— Сэппуку превратились в настоящее поветрие, — устало сетовал жрец в белоснежной накидке. — Ко мне одному обратились три вдовы. Другие служители говорят, что им предлагают заплатить и за пять, и даже за семь похорон…

— А что самураям остаётся? — спросила Янаги с усталым вздохом — ей хватило препирательств с Хангёку. — Если вассал не может защитить своего господина, то его жизнь — страшный позор.

— Может, это так. Я служу богам землепашцев и ткачей, а не самураев, — уклончиво ответил жрец. — Но если все верные Императору покончат с собой, то кто встанет под его знамёна и изгонит мятежников?

— Император мёртв, — заметила Хангёку с грустной усмешкой. — Есть ли другие причины, почему утро не наступает?

— Но солнце зашло за горизонт, а не погасло внезапно. И либо Император сам не поднимет солнце, либо его убили уже после заката… — жрец смутился. — Боги, насколько же мир безумен, раз мы обсуждаем смерть Императора!

— У мира вообще был здравый рассудок?

Жрец не ответил. Фонарики освещали мягкую траву и бутоны цветков на цветущем когда-то холме, и небольшой памятник — невысокую стелу из белого камня, где отцовским размашистым почерком написано «Ганкона Хокико». Янаги было пять лет, когда отец хоронил жену, но уже тогда он заказал парный памятник. Он смеялся над столичными нравами, когда рассказывал об этом — мастер удивился и назвал его безумным. В столице все слишком изнежены, чтобы помнить о смерти. Цветущий мир развлечений, чиновников и торговцев в золоте наивно верит, что он будет жить так же долго, как их хозяева — вечные Као-но-Сора. Богам неведомы старость и смерть, а их подданные забыли, какая пропасть разделяет их с господами, и считают себя такими же вечными.

Двое слуг с лопатами раскапывали яму, небрежно и бегло — на подобающий могиле самурая котлован просто нет ни времени, ни желания. Даже Янаги, дочери покойного, хотелось уйти побыстрее. Самураи не слишком чтут смерть. Это данность, не стоящая дороже других данностей. Поэтому Янаги суха и безучастна. Она думала о том, что отец и сам ждёт, когда всё это кончится. В урне и так лежит всё, что может ему понадобиться — шесть монет, чтобы заплатить за переправу в мир духов, и та злополучная катана в ножках с драконом. Слуги закончили, сняли с повозки урну и положили его в могилу. Один из коней дёрнулся и недовольно заржал. Пришлось погладить его по морде и перехватить узду крепче.

Жрец передал свой фонарик Янаги и достал из-за пояса курильницу.

— Достаньте свечу, — попросил жрец Хангёку. — Мне нужен огонь.

Хангёку сняла бумагу с фонаря. Жрец поднёс курильницу к свече, зажёг её и вновь повернулся к гробу. Из рукава он достал мешочек с ладаном, взял щепотку и бросил на курильницу. Аромат, наверное, должен быть чудным, но Янаги не почувствовала — ветер нёс запах в другую сторону. Жрец прикрыл глаза, начал что-то монотонно читать. Янаги не вслушивалась. Она не помнила, как хоронили мать. Скорее всего отец тоже стоял спокойный и скорбный и надеялся, что всё кончится быстро. Теперь надеялась его дочь, и, наверное, это лучшее почтение, которое Янаги может ему выказать. Такому самурайскому презрению к смерти отец и учил её всю жизнь.

Жрец закончил читать, слуги забросали урну землёй. Перед последним слоем укрепили стелу. Теперь всё так, как и хотел отец — они вместе с женой лежат перед взором императорской твердыни, обращённые головами к богу. Янаги подумала, что когда-то рядом с двумя памятниками вырастет и третий — её.

— Да будет твой путь лёгок и примут тебя боги, как праведника, — произнёс жрец, бросая перед памятником на взрытую землю конвертик с рисом — как пожелание счастья даже в смерти.

— Да не украдёшь ты мои шпильки, — закончила Хангёку.

Янаги промолчала. Она не нашла, что сказать отцу сейчас. Что она позаботится о подворье? Что будет чтить его имя и оберегать его слуг и имущество? Она всегда занималась хозяйством — отец, хоть и тренировал её как воина, так и не позволил ей поступить на службу в стражу. Янаги только тяжело вздохнула и развернула коней.

— Уходим, — сказала она. — Нобуюки, положи ты эту лопату. Верни лошадей в конюшню.

— Как скажете, госпожа, — беззаботно слуга и принял уздечку у Янаги.

Слуги потянулись обратно к подворью и к своим домикам, стоявшим прямо за хозяйской усадьбой. Они робко болтали, разбавляя ночную тьму. Последними шли Янаги, Хангёку и жрец.

— Я направлюсь в свою обитель, — сказал он. — Многих нужно похоронить, и нет смысла задерживаться.

— Вам не нужна помощь? — спросила Янаги. — В такое время опасно ходить в одиночку. Кто знает, что может прятаться во тьме.

— Тут вы правы, но… — жрец пожал плечами. — Я не боюсь ничего, что может предложить темнота. Самое страшное уже случилось, и всё остальное — гребни волн после шторма.

— Зря отказываетесь, — снисходительно протянула Хангёку. — Вам предлагает защиту онна-бугэйся.

— Тем более откажусь. Самураев погибло столько, что живые остались на весь золота. Возвращайтесь домой и позаботьтесь о себе.

Жрец развернулся и направился куда-то в темноту, по мощёной дороге между клёнами. Янаги хотела пойти за ним и навязаться силой, но её остановила хрупкая рука Хангёку.

— Оставь, — гейша покачала головой. — Мужчины всегда мнят себя умнее женщин. Чего тратить на них время? Лучше пойдём домой. Нам нужно опять очаг разжечь. У Синся и его жены недавно дочь родилась. Вполне здоровая малышка, розовощёкая такая. Думаю, огонь из такого счастливого дома подойдёт.

— Лучше я возьму огонь из твоего очага, — Янаги усмехнулась. — Надеюсь, он даст мне твой острый язык.

В поместье теперь всегда горел свет. На пороге и в саду отца разожгли несколько фонарей, и оттого было похоже, что в обычный вечер хозяин захотел прогуляться по саду. Янаги невольно улыбнулась этой мысли и направилась к крыльцу, но отпрянула. Кто-то здесь был, кто-то сидел на крыльце, ссутулившись. Сначала Янаги приняла незнакомца за укутавшегося слугу, но взгляд упал на огромный меч, что он держал на коленях. Меч даже больше нодати¹⁴, и ножны его зачем-то обмотаны тканью. Янаги нахмурилась. Незнакомец похож на вора. Откуда у него такой меч, подобные которым Янаги видела разве что как старые реликвии времён Стодневного солнца?

— Я напугал вас, да? Ну что же. Простите. Гостю не следует пугать господ.

У незнакомца голос такой, что Янаги пробрала дрожь. Холодный, будто с ней говорил столетний разочарованный старец, но звучал он, как цветущий юноша, пусть и немного хриплый. Он вытащил руки из-под накидки. Кожа белая, как лунный свет, синеватая от проступающих вен. Кисти хрупкие, какие не у каждой высокородной красавицы есть. Лицо незнакомца осталось в тени. Свет падал только на подбородок и тонкие, но выразительной формы губы. Вряд ли это странствующий актёр, пусть и руки кроме актёров никто не красит. Янаги нахмурилась.

— Вечер? Ты, видимо, безумен. Или спал сотню лет, раз не заметил, что времён суток больше нет.

— Вы хозяйка подворья? — с усмешкой произнёс странник и поднялся. — Можете не отвечать. Только самураи имеют привычку дерзить с порога тем, кого видят впервые. И верят, что им всё сойдёт с рук! Ваши слуги не лучше. Я сижу тут полдня, но они говорят, мол, без слова госпожи даже плошки риса не дадим. Половины плошки. Да даже в воде, в которой рис варился — и в той мне отказали.

— Если ты так не любишь самураев, то дорог в Тенгоку много. До столицы рукой подать, и там ты найдёшь приют на свой вкус. Прочь с моего крыльца, странник, пока я не оскорбилась и не убила тебя.

— Я направляюсь в столицу, не волнуйтесь. Два дня как направляюсь, — со вздохом ответил странник. — Боги, хорошо мне досталось… дайте мне хоть плошку риса. Прошу вас. Я заплачу во сто крат больше, чем этот рис стоит.

— Янаги, это ёкай, — прошептала Хангёку, бледная от страха. — Это точно ёкай, посмотри на его кожу, это же не краска! Зря мы жреца отпустили…

— Расплатишься золотом самурая, у которого ты украл меч? — Янаги резко вынула кинжал из рукава. — Мой отец верно служил Императору, чтил его наставления и привечал всякого путника. Ради отца я не стану лить твою кровь здесь, но дважды повторять не стану. Уходи, пока я не донесла на тебя!

— Верные слуги Императора, значит… — незнакомец нервно усмехнулся, и в усмешке его сверкнула небесная сталь. — Так здесь служат сыну своего хозяина?!

Незнакомец скинул ткань с головы. Хангёку выдохнула и упала на колени, вцепилась в рукав Янаги и утянула её за собой. У незнакомца на голове оказалась… шерсть? Что-то вроде конской гривы, но в том же расположении, что перья у катайханэ. И грива эта переливалась алым и вишнёвым, встрёпанная, словно раньше она была красиво уложена и заколота множеством шпилек и гребней, но они почему-то сломались. У незнакомца оказалось красивое лицо, с тонкими чертами и высокими скулами. Его голубые, словно полуденное небо, глаза светились торжеством. Под чёрной тканью оказалось синее кимоно невероятной работы, но оно изорвано, измазано в крови и грязи. Незнакомец немного показал лезвие нодати. Будто яркий луч света ослепил Янаги.

Это не странник. Не вор. Не ёкай.

Это бог.

— Надеюсь, ваши слуги умеют держать язык за зубами, и эта гейша тоже, — произнёс он, вновь набросив ткань на свою красную гриву. В Янаги всё оборвалось — бог, сама луна Тенгоку, сошедшая с небес, сын Императора от плоти его обращался к ней, одной из тысячей тысяч дочерей самураев!.. — Я нахожусь в довольно… затруднительном положении. Жаль будет умереть прямо здесь, но… похоже, у меня и выбора нет…

— Да не стой столбом! — вдруг твёрдо закричала Хангёку. — М-мой господин, вы только держитесь! Позови слуг, видишь, он совсем ослаб!

Тенгоку-но-Цуки опирался на перила, но теперь он осел на крыльце. Янаги судорожно пощупала его лебединую шею — кровь бьётся. Это, должно быть, просто голодный обморок. Янаги подняла его на руки. Луч лунного света, лепесток сакуры или белоснежная пена на морских волнах — Тенгоку-но-Цуки весил не больше, чем всё это. Хангёку рывком распахнула фусума-сёдзе¹⁵. На её крики прибежала пара служанок — девочки лет шестнадцати, с одним фонарём на двоих. Они быстро вытащили из шкафа старый футон, которым не пользовались со смерти Хокико, и расстелили его на полу. Янаги осторожно опустила бога на мягкую перину и положила рядом его нодати. Голова Тенгоку-но-Цуки запрокинулась, из уст вырывалось тихое свистящее дыхание. Ткань спала с его головы, и свет фонарика вновь полыхнул на его волосах, словно на сердолике.

Янаги вновь достала кинжал и указала лезвием на заворожённую служанку, что опустилась рядом с богом и прикоснулась к спутанным прядям.

— Если вы кому-то расскажете, я убью вас обеих, а кости отдам собакам.

— Собакам? — Хангёку тяжело выдохнула, держась за свой гребень. — Сжечь их! И по реке сплавить. А то ещё по костям нагадают…

Глава II

Живой бог страдал от ран и усталости так же, как всякий катайханэ, и даже больше. Причина проста — Тенгоку-но-Цуки хрупок как статуэтка из фарфора. Всё в его жестах, движениях, изящной фигуре и тонких чертах выдавало изнеженность. Будто прекрасную пташку, что всю жизнь провела в золотой клетке, выбросили на потеху жестоким ветрам. Хангёку не лекарь, но всё равно раздавала указания — у других жителей поместья знаний ещё меньше, чем у неё. Янаги отдала Тенгоку-но-Цуки свою комнату и ночевала теперь в том самом закутке, где отец расстался с жизнью. Отцовскую катану — настоящую, знавшую вкус крови и настоящей битвы — Янаги хранила при себе, как и кинжал. Дома самураи не носят боевого оружия, но обычно дома у самураев не лежат живые боги.

В комнате, где спал Тенгоку-но-Цуки, удушливо пахло травами. Внутри горел светильник, на фусума падала тень сидящей, как каменное изваяние, Хангёку с вечным гребнем в волосах. Янаги осторожно постучала по деревянной раме. Тень тяжело поднялась, увеличилась в размерах и скрыла за собой всю остальную комнату. Тихо скрипнули пазы. На пороге появилась Хангёку. Янаги заметила, сколько же морщин и рытвин на лице она прятала за своим ярким, почти театральным макияжем. Гейша вышла, задвинула фусума, чтобы не пускать холод внутрь, и зябко повела плечами.

— Ну и мороз у вас тут… — Хангёку благодарно улыбнулась, когда Янаги набросила ей на плечи тёплое покрывало.

— Земля стынет. Ночь длится уже…

Янаги недоговорила. Она и впрямь не знала, сколько длится ночь. Порой Янаги лежала в тесной комнатушке на том же месте, где лежал труп отца с распоротым животом, смотрела на потолочные балки и думала, сколько времени прошло. День? Месяц? Год? Без хода небесных светил время не определить. Остались звёзды, но они неподвижны — ещё в первую сотню лет истории Тенгоку астрономы составили карты, которыми до сих пор пользуются астрономы и путешественники. Впору купить клепсидру и пустить её в пруд.

— Да… последние времена наступают, — мрачно вздохнула Хангёку. — Повезло, что всё случилось в сезон урожая и зерно созрело. Но сколько мы протянем? Без солнца никакого урожая не будет.

— Плевать на урожай. Тенгоку замёрзнет раньше, чем опустеют амбары.

— Скупала бы ты зерно, милая, — покачала головой Хангёку. — Цены взлетят, как испуганные ласточки. В столице всё дорого, а уж сейчас и для тебя… конец нам.

— Не конец, — твёрдо сказала Янаги. — Как он?

— Недурно, — с сомнением протянула Хангёку. — Потрепало его знатно, но я нашла только ушибы. Хотя я это я, я гейша, а не лекарь… но если там что-то серьёзное? Вдруг у него заражена кровь? Янаги, мы… мы не достойны принимать бога! Нужно отдать его чиновникам. Пусть его заберут во дворец. Может Император, когда увидит сына, сжалится и поднимет солнце…

— Ты хочешь, чтобы я предала своего господина? — не сразу выдавила Янаги. — Ты же первая узнала его! И угрожала моим служанкам… что сейчас изменилось?

— Милая моя, — почти сочувственно вздохнула Хангёку. — Первая мысль — это то, что нас научили думать, а вторая — уже наша собственная… Я всё ещё хочу спасти ему жизнь, если ты об этом. Просто теперь я и про нас с тобой вспомнила.

Янаги опешила. Она смотрела на Хангёку, знакомую с детства, обучавшую её всему возвышенному и правильному — счёту, письму, стихосложению и чайной церемонии — и не узнавала её. Лицо осунулось, перья потускнели, и даже её любимый гребень с императорской подписью казался мрачным предзнаменованием, злым роком, нависшем над всей страной. Это не её наставница. Её наставница никогда бы не захотела предать господина, предать бога! Это немыслимо. Кощунственно. Святотатственно.

— Я такой же самурай, как мой отец, — Янаги стиснула зубы. — Я не могу даже подумать о том, чтобы… так поступить! Я должна действовать только волей господина…

— Или в его интересах. Не пытайся со мной спорить, милочка, я самураев видела побольше тебя и знаю, о чём вы думаете и как живёте! — прошипела Хангёку. — Там лежит не просто бог. Там лежит наш смертный приговор, милая моя! Думаешь, если бы всё было так просто, его бы не кинулись искать? Никто даже по дорогам не ходит! И зачем мы только тем девчонкам угрожали? Будь у Императора хоть какая-то власть — он бы всю префектуру сжёг дотла и утопил в крови, чтобы сына найти! У нас на пороге уже целая армия ходила.

У Янаги сердце похолодело от таких слов. Более святотатственных речей Тенгоку не знала никогда.

— Но Император всеблаг… — тихо прошептала Янаги. — Он не может так поступить.

— О, милая моя, наивное дитя!.. — Хангёку почти ласково улыбнулась, но глаза её оставались холодны, как горные озёра. — Не всеблагого выбирают Императором, а об Императоре говорят, что он всеблаг! Мудрецы поужасаются в тесных кружках, самураи изобразят покорность, но будут поносить хозяина на чём свет стоит… но пройдёт даже пятьдесят лет. Вместо самураев будут их внуки, мудрецы сгниют в могилах… а Император останется. И никто, никто не вспомнит, как он одним росчерком кисти приговаривал целые префектуры к смерти! Янаги, с богами шутки плохи. Чем скорее мы отдадим Тенгоку-но-Цуки в руки чиновников, тем лучше. Мы спасём себя от гнева Императора, Тенгоку — от темноты, и его — от мучительной смерти…

— Убейте её.

От звука этого хрипловатого, будто больного, но властного голоса Янаги вздрогнула. Хангёку обернулась и вскрикнула. В темноте, в бьющем в спину свете фонарика, контуры лица Тенгоку-но-Цуки подобны лицу грозного духа или мордам драконов, которых рисуют на стенах судах и бойнях в знак творящихся правосудия или смерти. Длинная распущенная грива напоминала потоки стекающей крови, а светло-голубые глаза горели, словно далёкие звёзды. Из-за темноты Янаги не видела его полностью, но это к лучшему. Как может выглядеть разъярённый бог, который только что слушал о том, что его хотят предать и продать за горсть зерна?

— Что?.. — только и смогла выдавить Янаги.

Хвалёная самурайская выдержка, холодный рассудок, почтение к господину, презрение к смерти — всё это красивые слова, но сейчас они не имели смысла. Разум Янаги не принимал, что всё творящееся — правда. Что это происходит на самом деле. Что отец мёртв, на её пороге сидел живой бог, а её добрая наставница предлагает предать бога и этот бог требует смерти наставницы… Янаги закрыла глаза, коротко вдохнула и глубоко выдохнула. Мысленно досчитала до десяти и только тогда посмела вновь взглянуть на бога. Тенгоку-но-Цуки всё это время следил за ней, как змея следит за жертвой.

— Убейте её, — повторил он. — Будь я глуп, как даймё, то сказал бы, что вы не можете предать своего господина. Нет ни одной вещи, что нельзя купить — есть лишь цена, которую возможно оплатить или нет, и вам её просто ещё не предложили. Она погубит нас обоих. Дворец захвачен, и мне пришлось прыгать с крепостной стены, чтобы спасти свою жизнь. Эти… псы перережут мне горло, как только найдут. Вам двоим тоже. Так что… либо умрёт она, либо все мы трое и слуги в придачу. Выбирайте, онна-бугэйся¹⁶. Если не хотите выбирать, то дайте мне меч, нож, палочки для еды… что угодно. У меня свой меч есть, но я не хочу пятнать дар Цукиёми¹⁷, простите за брезгливость.

Он замолчал, смотрел на Янаги и Хангёку так, как сокол смотрит на червей, копошащихся под его когтями. Бледная Хангёку вцепилась рукав воспитанницы, но она не могла пошевелить даже пальцем. Словно этот бог приказал Янаги не двигаться, пока не примет решение. Словно власть, которую Тенгоку-но-Цуки имеет над луной, распространяется на всех живых, и он может парализовать каждого, кого пожелает…

— А может, всё кончится сейчас, и вы решите, что жизнь престарелой гейши важнее жизни луны Тенгоку. Может, вам покажется это выходом — убить бога, уничтожить весь императорский род одним ударом и навсегда лишить Тенгоку луны. Вряд ли мой отец сможет зачать другого сына. И вряд ли перенесёт эту потерю. Его башня достаточно высока, чтобы сила удара даровала спрыгнувшему с неё мгновенную смерть. Быструю и безболезненную…

— М-мой господин, но я хочу спасти вас! — быстро проговорила Хангёку и упала на колени перед Тенгоку-но-Цуки. — Если что-то пойдёт не так, то… то мы не сможем вам помочь! Янаги бедна, я так и не нажила состояние, да и лекарей в округе хороших нет, а из столицы ждать долго!..

— Без ваших радений мне лекарь и не понадобится.

— Мой… господин. Я не верю, что Хангёку имела ввиду то, что услышали вы, — осторожно начала Янаги. — Она переживает за вас и хочет для всех как лучше. Сами посудите — смерть Тенгоку близится, и чем дольше на небосводе нет солнца, тем меньше нам осталось. Я онна-бугэйся, и я умру, когда должно, но Хангёку… она просто гейша, а гейши любят жизнь и боятся смерти. Клянусь собой, своей честью и честью всего рода Ганкона, что Хангёку говорила всё это лишь из любви к вам.

— Вот как? — судя по голосу, Тенгоку-но-Цуки усмехнулся. — Поклянитесь, что она не покинет поместье прежде меня и не будет говорить с кем-то, кроме нас. Хотя не стоит. Мне в любом случае конец. Слуг в вашем доме почти нет, но даже такой искры достаточно, чтобы загорелся пожар… Пусть доживает свои лет… пять? Шесть? Я не силён в возрастах.

Янаги подняла фонарь повыше, и его свет упал на гребень Хангёку и лицо Тенгоку-но-Цуки — холодное, бесстрастное. Он впился взглядом в гребень, будто впервые его разглядел. Тенгоку-но-Цуки нахмурился.

— Отдайте гребень, — тихо, но отчётливо прошипел он. — Смертные недостойны знать имени Императора!

Перепуганная Хангёку вынула гребень и протянула его Тенгоку-но-Цуки. Бог посмотрел на него пару мгновений, убрал за ворот старой юкаты Янаги, которую она ему дала вместо изорванных одежд. Он развернулся и ушёл обратно в комнату, лёг на футон, откинул свою длинную гриву назад и укутался в одеяло. Янаги жестом показала гейше на выход и прошла вслед за богом, опустилась рядом и осторожно тронула красные пряди. Они странно поблёскивали и на ощупь сальные, как грива у коня, которого давно не мыли.

— Вы онна-бугэйся, да? — спросил Тенгоку-но-Цуки, и голос его звучал так скорбно, что у Янаги сжалось сердце. — Научите меня, как вы не боитесь смерти. Как вы… бросаетесь в неё с головой, хотя у вас есть жёны и мужья, дети и родители, любовники и любовницы, ради которых стоит жить? Как я могу принять смерть, если смерть для нашего рода — такая же болезнь, как для вас заражение крови и лихорадка? Как я могу к ней подготовиться, если моя гибель уничтожит отца?..

— Так поднимите луну, — ответила Янаги. — Пусть ваш отец знает, что вы живы. И пусть вернёт солнце на место.

— Нет… — Тенгоку-но-Цуки коротко рассмеялся. — Это хорошо, что нет солнца. Значит, отец не сломался. Он будет биться за свою свободу до последнего.

— Но жертвой этой борьбы станет народ Тенгоку.

— Народ? Который предал Императора, ворвался во дворец и сказал, что боги должны быть пленены, а не править по природному праву? Отец что, должен жалеть предателей, которые бы убили его, не будь он солнцем?

Янаги просто тяжело вздохнула и мысленно досчитала до десяти.

— Я слуга, а слуги о таком не думают, — произнесла она. — Я буду оберегать вас в стенах этого дома, и мои слуги никогда не предадут вас…

— Лжёте, — с безмятежной улыбкой ответил Тенгоку-но-Цуки. — Обещания верности приятны, но вы не убили гейшу, когда я сказал это сделать… разве у меня есть выбор? Я буду делать вид, что верю вам, если это польстит вашему самолюбию. Может, мы с отцом плохо льстили чьему-то самолюбию, и из-за этого всё случилось…

* * *

С нодати Тенгоку-но-Цуки не расставался. Это смешно, ибо смысла в таком мече нет. Для кого их куют? Самураи таким оружием не пользуются, а пехота против всадников использует простые и дешёвые нагинтаны, ибо такие мечи и доставать долго, и стоят они неразумно дорого. Поэтому нодати зря занимал место и руки бога. Тенгоку-но-Цуки клал его под футон, когда ложился спать, и даже вместе с ним ушёл принять ванную. Как богу отказать в ванной? Но Янаги мрачно думала, сколько дров пришлось сжечь, чтобы нагреть воду. Дрова стоят недёшево. Рядом лес, конечно, но лес священен и защищён от вырубки повелением Императора. Хангёку на разговоры про дрова только смеялась. Она считала, что без солнца никакие дрова не помогут.

Янаги в последние две недели, пока Тенгоку-но-Цуки был у неё в подворье, старалась не думать лишний раз. Конечно, она обязана служить сыну Императора и богу, но чем такая — даже символическая — служба кончилась для отца? Когда-то он случайно влез в торговые дрязги и раскрыл какой-то заговор в столице, пока мстил за убитого господина, и ещё более случайно его выделили и наградили катаной с императорским драконом. Это отца и сгубило. Самурай с подобным достатком не может быть приближён к богу, не может сражаться против врагов бога. Всё, что он может — только умереть, чтобы не жить с позором, в котором нет его вины. Янаги не боялась смерти, но это нечестно. Она молилась, чтобы Тенгоку-но-Цуки не требовал от неё ничего больше крова. Если потребует — права отказать у Янаги не будет.

И Тенгоку-но-Цуки будто слышал её молитвы. Он ничего не требовал, и если и говорил с ней, то как актёр — прятал чувства и мысли за поставленным голосом и скупыми жестами. Но Янаги видела, с каким трудом Тенгоку-но-Цуки даются слова. Он почти не вставал с футона, ходил по поместью неслышной тенью и постоянно расчёсывал свою гриву гребнем, взятым у Хангёку.

Сейчас Тенгоку-но-Цуки мысля в маленьком закутке из фусума, и Янаги ждала его в комнате. Не потому что хотела угодить богу. Просто делать толком нечего. Хангёку сказала, что она слишком стара, чтобы трепать нервы из-за капризов богов, и ушла в свой домик в деревеньке слуг. Иногда Янаги говорила со слугами, но те заняты в собственных домах. Им нужно кормить семьи, а госпожа прекрасно проживёт и сама.

Тенгоку-но-Цуки отодвинул фусума и вышел. Его мокрая грива липла к юкате, и бог зябко повёл плечами. Так он совсем замёрзнет. Заметив Янаги, сидящую в тени, Тенгоку-но-Цуки вежливо, но безжизненно улыбнулся. Он приподнял влажные пряди и откинул их, обнажая лебединую шею, такую белую по сравнению с этим багрецом.

— Я не ждал вас, — сказал Тенгоку-но-Цуки скучающе. — Знал бы, может, приоделся получше…

— В этом нет нужды. Я подумала, что вы захотите отдать какие-то распоряжения, и…

— Распоряжений у меня нет. Точно не к самураям.

— Вы что-то имеете против моего сословия?

— Не думайте, что это зависит от вас. Нелюбовь к самураям — это, можно сказать, наше семейное проклятье! — Тенгоку-но-Цуки усмехнулся. — Мой прадед считает их самым опасными и безответственными катайханэ во всей Тенгоку. Впрочем, давно уже правит не он, так что не берите в голову.

— Вам… не трудно с такой гривой?

Янаги не знала, почему это спросила. Это, наверное, невежливо. Но терять ей нечего, и когда ей ещё удастся спросить о таком? Тенгоку-но-Цуки сначала замер, поглядев на Янаги, словно она спросила что-то настолько глупое, что он не мог понять, но затем снисходительно улыбнулся.

— Разве я похож на коня, чтобы носить гриву? — ответил он, и глаза его почти смеялись. — У нас с отцом, как у богов, это называется волосы. Разве вы не видели гравюры с Аматерасу или Сусаноо¹⁸?

— Видела, — ответила Янаги. — Но при чём тут вы? Ваши… волосы красны, а у прочих богов — черны.

— У отца волосы такие же чёрные, как у других богов, не беспокойтесь. И… какая теперь разница, трудно с ними или нет. Дайте нож, прошу вас.

Янаги вынула танто из рукава и передала его Тенгоку-но-Цуки. Их руки соприкоснулись — кожа у него холодна, словно он побывал не в горячей ванне, а в ледяной реке. Тенгоку-но-Цуки вынул кинжал из ножен и посмотрел на него. В лезвии отражались глаза бога, влажные и будто поблёкшие, красные от лопнувших капилляров, и зрелище это очаровывало. Янаги невольно затаила дыхание. Тенгоку-но-Цуки сел на футон, не заботясь о том, что его мокрые волосы сделают сырым всё вокруг.

— В этом доме есть зеркало? Или самурайская честь настолько хрупка, что не терпит отражающих поверхностей?

Янаги прикусила язык, но злоба закипала в ней — слишком едко и снисходительно Тенгоку-но-Цуки это произнёс. Она поднялась быстрее, чем стоило, и выглянула в коридор. У стены мелькнул огонёк.

— Эй, Норико! — крикнула Янаги, и служанка в нескольких надетых друг на друга юкатах подошла к госпоже. — Принеси зеркало моей матери. Оно в старых вещах.

Норико кивнула и ушла на поиски. Янаги осталась стоять в дверях. Служанка вернулась быстро со старым пыльным зеркалом из полированной бронзы, тяжёлым и холодным. Богу оно покажется неказистым. Но когда-то это зеркало Оку подарил в день их свадьбы Хокико, и поэтому Янаги им дорожила. Она отёрла зеркало собственным рукавом, внесла его в комнату и передала Тенгоку-но-Цуки. Руки бога ощутимо дрогнули от тяжести, и Янаги это почти удивило. Как он свой нодати носит? Тенгоку-но-Цуки посмотрел в зеркало, задумчиво провёл по своим волосам. В глазах у него появилась скорбь. Находиться рядом с богом стало неуютно.

— Я рассчитывал на худшее, — нехотя сказал Тенгоку-но-Цуки и положил зеркало рядом с собой. — Ладно. Хорошо! Надеюсь, этого боги хотели от меня. Ещё никто не переживал такого позора…

— Мне уйти? — спросила Янаги.

Кинжал в руке у Тенгоку-но-Цуки дрожал.

— Нет, останьтесь. Потом зеркало подержите. Один я не смогу. Я должен, но не смогу… хотя бы попытаюсь не уронить лицо перед вами.

Тенгоку-но-Цуки тяжело вздохнул. Одной рукой он захватил небольшую прядь у головы, поднёс к ней кинжал и остановился. Его рука тряслась так, словно его колотил озноб. Янаги вдруг испугалась, что он умирает — она даже схватила бога за плечи, боясь, что он упадёт на футон. Тенгоку-но-Цуки не осадил её. Он лишь опустил голову, занавесил лицо прядями. Из груди его донеслись странные звуки — смех и плач одновременно.

— О боги, какой кошмар… я… сейчас представил Аматерасу без волос… это смешно. Смешно и жалко! — Тенгоку-но-Цуки резко поднял голову и отнял кинжал. — Боюсь представить, насколько я стану уродлив… о, отец бы мне такую выходку не простил!..

— Что вы собираетесь делать? — спросила Янаги, в замешательстве глядя на воспалённые отчего-то глаза бога.

— Я? — Тенгоку-но-Цуки издал резкий, словно крик хищной птицы, смешок, от которого Янаги пробрал озноб. — То, о чём мечтал первую… не знаю… сотню лет жизни? Я не могу жить с такими волосами. Мне рано или поздно придётся начать войну. Когда северяне взяли в плен моего деда, прадед затопил всю страну в крови. А ведь это было не ради солнца, а всего ради луны. Луны! Которая просто светит запоздалым путникам, и на этом её польза кончается! Без луны жить можно, не так ли? А вот без солнца…

Вдруг прикосновение холодных пальцев бога обожгло запястье Янаги. Её ладонь почувствовала чуть шершавую кожу рукояти кинжала. Сначала она смотрела на тёплый блик на металле, на красные волосы бога и не понимала, чего от неё хотят. Тенгоку-но-Цуки молчал, но не по своей воле. Словно он собирался с силами, чтобы произнести что-то страшное.

— Я… я слаб. Я этого не вынесу. Режьте вы.

— Я?!

Янаги выпустила кинжал из рук, но подняться с футона не посмела. Картинки гравюр с богами, увенчанными пышными чёрными волосами, вспыхнули перед её внутренним взором. В детстве Янаги всегда удивляло, как же так — у катайханэ перья, как у птиц, а у их богов гривы, как у лошадей. Отец не отвечал. Тогда Янаги думала, что она просто слишком глупа для таких вещей. Но Оку знал не больше его маленькой дочери. Просто данность такая. У богов есть грива, волосы… не важно, как это назвать. Потому что они боги. А сейчас живой бог хочет избавиться от того, что выдаёт в нём бога?

— Я не могу, — резко ответила Янаги. — Я… я не должна прикасаться к ним! Т-тенгоку-но-Цуки, это невозможно! Это всё равно что отрубить у вас палец. Или ногу. А если вам будет больно?..

— Если я прикажу — вы вгоните мне этот кинжал в сердце, распорите грудину, вынете лёгкие и сожжёте их на своём очаге, онна-бугэйся, — ледяным тоном сказал Тенгоку-но-Цуки. — Я устал от самурайских замашек, мне их по горло хватило. Режьте, пока я не вспомнил, что сделал мой прадед с тем самураем, что отрезал клок волос моего деда, чтобы украсить свой шлем!

–…как хотите, — выдохнула Янаги.

Она схватила первую попавшуюся прядь и перерубила её.

Остаток волос, длиной не больше мизинца, свесился вниз с головы. Какая нелепость. Ни хохолок катайханэ, ни грива благородного коня. Так, клок шерсти обросшей собаки. В этом нет красоты, нет божественности, чего-то внеземного, прекрасного и чистого. Это попросту жалко. Волоски топорщились, все неровные, рваными лохмотьями висели… Янаги захотелось саму себя приговорить к сотне палок. Что она наделала, какой бог может быть богом без волос?

— Вам, катайханэ, проще, — Тенгоку-но-Цуки фыркнул почти с облегчением, задумчиво потеребил короткую прядь. — Что вам эти перья? Почистил раз… в месяц? Два? И никакого ухода. А у нас нет, у нас ведь придумано, что Као-но-Сора должен носить причёску такую, чтобы никакая корона не повторила!.. Это всё прадед. Я уверен, это всё прадед. Всю жизнь не было денег, чтобы свои волосы содержать, а тут дорвался. Будь у него тело, я бы с ним поговорил…

— Под платок ваши волосы не спрячешь.

— Поэтому их и нужно обрезать как можно короче. Не делайте вид, что вы меня не слышите. Поверьте, я и сам подвергаюсь страшному унижению, так что… окажите услугу нам обоим и закончите побыстрее.

Янаги осеклась и захватила вторую прядь. Обрезать её получилось быстрее и легче. Первое оцепенение спало. Пряди, упавшие с головы своего носителя, выглядели ничем не лучше конского волоса после стрижки. Коней Янаги стричь приходилось. Можно сказать, она сейчас стрижёт самого норовистого и породистого жеребца во всей Тенгоку… Янаги не сдержала смешок. Тенгоку-но-Цуки разочарованно вздохнул.

— Знаете, с ними даже… больно расставаться. Но это лучше, чем глупо выдать себя мятежникам. Надеюсь, что нас с отцом видели немногие катайханэ, а если и видели — на лицо не смотрели. Интересно, эти огрызки сойдут за какой-нибудь пушок?

— Сойдут, — Янаги пожала плечами. — Для тех, кто не видел ваши волосы, вполне сойдут. Надо быть безумцем, чтобы предположить, что перед тобой сам Тенгоку-но-Цуки.

— Это… вы себя так оправдываете? — Тенгоку-но-Цуки тряхнул головой. — Есть какие-нибудь ножницы? Слуги шептались о конюшне, и там должно что-то быть…

— Нет, коней стригли либо я с отцом, либо конюх, — Янаги перебирала пряди дальше, стараясь закончить побыстрее. — Ножниц для этого нет. Мы использовали старые кинжалы, но один их вид вас оскорбит. Мы же не думали, что придётся стричь бога… этим ведь жрецы должны заниматься?

— Мы с отцом волосы не стрижём, — нехотя ответил Тенгоку-но-Цуки. — Вернее, есть регламент, говорящий, какой длинны должны быть наши волосы, но мы с отцом их не трогаем, пока их можно терпеть. Я даже не вспомню, что конкретно там записано, но у отца волосы всегда были длиннее моих, но короче дедовых, когда дед был Императором. Вроде как это придумано, чтобы отличать Као-но-Сора по старшинству, но мне кажется, что это бред. Просто когда-то прадед так захотел, а дед его не осадил.

— Наверное, у Мутеки-но-Тайо были свои причины.

— Конечно, — Тенгоку-но-Цуки усмехнулся. — Например, он расплачивается за босоногую юность… зачем я вам всё это говорю? Катайханэ потеряли веру в нашу с отцом власть. А я её ещё больше подрываю.

— Власть должна строиться не на вере, а на чести, — возразила Янаги и с облегчением отметила, что резать осталось немного. — Не важно, кто во что верит. Есть бусидо. Оно говорит, что самурай должен быть верен господину, а Император — хозяин всех господ.

— А ещё бусидо говорит, что самурай должен умереть от голода, только бы не просить милостыню, и что растление учеников укрепляет их верность господину! — со злобой ответил Тенгоку-но-Цуки. — Кто его вообще соблюдает? Вы плохо знаете тех самураев, у которых есть достаточно денег и власти, чтобы о них заботиться. Они чтут только те постулаты, что выгодны им здесь и сейчас. Спросите про бессеребреничество столичных самураев или даймё с их замками и амбарами. Или про почтение мятежников… они самураи! Северяне, если я правильно запомнил гербы. Трудно что-то разглядеть, когда летишь с крепостной стены…

— Значит, это не настоящие самураи. Истинный самурай никогда не станет бунтовать против своего господина.

— Вот как… — Тенгоку-но-Цуки чуть повернул голову и посмотрел на Янаги снисходительно, словно она ребёнок, что совершает сотый раз одну и ту же ошибку. — Удивите меня. Будьте первым настоящим самураем, которого я видел за четыре века.

Теперь Янаги поняла, как же Тенгоку-но-Цуки её… злил? Выводил из себя? Без божественных волос он стал похож на обычного оннагату — тощего и хрупкого, с прекрасными манерами и безупречной выучкой, но обозлённого на весь самурайский род. Таких ни её отец, ни в подражание ему Янаги не любили. Они цеплялись за жизнь и богатство, за все те иллюзии, которые бусидо учит отвергать. Но одно дело — зарвавшийся катайханэ, что тщится оставить что-нибудь после себя. А когда это говорит бог, вечный, видящий намного больше, чем любой катайханэ… Янаги прикусила внутреннюю сторону щеки и обрезала последнюю прядь. Сейчас она не хотела об этом думать. В мире, где солнце и луна скрылись с небес, надо верить во что-то вечное.

Тенгоку-но-Цуки поднял зеркало и посмотрел на своё отражение с такой ненавистью, что Янаги невольно пробрала дрожь. Или смех. Короткие пряди забавно топорщились. Тенгоку-но-Цуки пригладил их, одной рукой пытаясь удержать зеркало, но едва его не уронил. Пряди тут же выпрямились обратно. Никакой он не благородный конь — так, кошка плешивая. Янаги видела таких на столичных улочках. Жалкое зрелище.

Даже богом его называть странно.

–…платок есть? — сорвавшимся голосом спросил Тенгоку-но-Цуки.

— Сейчас посмотрю, — Янаги поднялась с футона и собрала обрезанные волосы. Теперь они действительно стали чем-то вроде шёлковых нитей, только совершенно бесполезных — даже полотно не соткать. — Что делать с вашими волосами?

— Не знаю, — Тенгоку-но-Цуки покачал головой, и пряди от этого движения чуть качнулись. — Мой дед дарил пряди своих волос художникам и актёрам. Конечно, ваши слуги и близко к ним не стоят, но, может, кому-нибудь понадобится. Делайте, что хотите. Хоть вешайтесь на них, мне-то что…

Янаги перекинула волосы на локоть, взяла фонарь, вышла из комнаты и задвинула фусума. За бумажными стенами выл ветер, шелестел кронами садовых деревьев. В тишине дома стучали деревянные сандалии прислуги.

И за всеми этими шорохами почти не слышались тихие всхлипы бога.

Глава III

До ворот столицы остался час неторопливой езды. Громада крепостных стен так близко, что, казалось, их можно потрогать — только руку протяни. Но они, как и мир вокруг, темны. От столица, что когда-то сверкала белыми стенами и алыми и крышами с позолотой, остались только мерцающие окна в башнях. Вдалеке виднелись огни Секицуи-Рю, но они поредели, словно замком никто не занимался. Словно замок стал склепом для императорского тела. Это бы объяснило, почему ночь длится так долго…

Янаги вновь поймала себя на мысли, что понятия не имеет, сколько прошло времени. Годы? Столетия? Или время вовсе остановилось, и теперь Тенгоку будет разлагаться, пока не станет прахом?

— Держи фонарь ровнее, — велела она Ноюбуки. — Конь ничего не видит.

— Конечно не видит. Лучше бы пешком пошли, госпожа, чем бедных животных гонять.

— Тогда бедным животным будет нечего есть.

Ноюбуки вздохнул и поднял фонарь. Его сильные руки заметно дрожали. Свет падал на простые одежды, надетые все разом, и на полы широкой тростниковой шляпы. Слуга ехал на приземистом коне с толстыми, как стволы деревьев, ногами — этого старика обычно запрягали в повозку, когда отец брал Янаги в столицу. Ей достался строптивый скаковой конь. Свет рыжими всполохами ложился на его вороную шерсть, и он беспокойно вертел головой, чтобы найти дорогу. Фонарь освещал мощёную дорогу, каменную ограду с одной стороны и дома и деревья с другой. Дул промозглый ветер. Холодно. Янаги плотнее запахнула покрывало. У слуги покрывала нет, но и одежда у него из хлопка и неплохо греет. Янаги жалела, что в столице шёлк продают дёшево — он тонок и совсем не спасает.

У дороги появлялись фонари, зазвучали голоса. Путь кончался у небольшого дома с затейливой крыше, по бокам от которого стояли навесы, а за ним — амбары и несколько загонов. Днём под навесами сидели чиновники, их слуги таскали из амбаров зерно. Но сейчас под крышами сидели даже не просители, а их слуги. К этому управлению прикреплено дворов пятьдесят, если не больше, и подворье Ганкона оказалось среди них одним из самых малых.

Янаги нащупала пластинки в рукаве. Отец, как и всякий самурай, чиновников уважал, но никогда не любил и считал их крайне раздражающими. Но здесь Янаги его не понимала. В этом управлении мелкими поместьями занимался Мори Ивао — забавный подслеповатый старичок с серыми, как у горлицы, перьями. Маленькой Янаги он давал конфеты, а однажды подарил ей деревянную птичку, что до сих пор лежит где-то в ларце для одежды. Иногда ей становилось жаль, что ей нечем отплатить Ивао за доброту, но он ничего взамен и не требовал.

— Ноюбуки, стреножь коней, — Янаги выскочила из седла, придерживая отцовскую катану. Нагинтана осталась висеть на седле.

Ноюбуки сполз с тяжеловоза, и Янаги пришлось подать ему руку, чтобы он не упал. Слуга привязал коней к жерди навеса, а вороному надел на глаза платок. Жеребец слушался только отца, немного — Янаги, а в чужих руках брыкался. На помосте, на мешках с зерном и рисом сидели трое слуг и женщина. Они смеялись и кидали кости, и благодаря этим звукам мёртвая тишина бесконечной ночи не так давила на уши.

— Эй! — крикнула Янаги. — Вы из поместья Кондо?

— Да, добрая госпожа! Наш хозяин ещё там, так что подождите, — ответила женщина, похлопала по мешку, на котором сидела. — Вот, привезли. Могли бы сжалиться и требовать вдвое меньше, раз уж такое дело!..

— Не мели чепухи, — проскрипел мужчина с рыжими перьями на голове. — Императору всё равно. Год от года налог повышали, а тут снизят… Чудес не бывает! А нам-то что? Мы-то всегда рис для себя прибережём. Пусть, вон, белоручки не едят.

— Белоручки, да жалко всё равно, — вздохнула женщина.

— Тебе всех жалко.

Вдруг фусума со скрипом разъехались. Из управления вышел низкорослый и пухлый катайханэ, укутанный так, будто его завернули в тюк ткани и перетянули шнуром. Он шёл вприпрыжку и насвистывал что-то. Один из сыновей Кондо Кио, видимо. Янаги нахмурилась — не отпускают так быстро богатых господ, и мешки риса и крупы, что были налогом, не взяли…

— Прекрасные новости! — смеясь, сказал Кондо. — Едем обратно!

— А мешки?.. — удивлённо спросил один из слуг, и Янаги насторожилась.

— Оставляем себе! Всё! Наконец-то боги сжалились над Тенгоку!

Янаги слишком громко выдохнула. Слуги Кондо радостно загукали и грузили мешки на ослов. Этот рис и крупа должны были отправиться в амбары, а затем — в мелкие подворья, которые не могут обеспечить себя сами. Таким, как Ганкона. Янаги нахмурилась. Если с богатых помещиков не взимают налог, то как казна будет обеспечивать помещиков бедных? И как Ивао, одинаково честный со всеми, мог допустить такое?..

Янаги резко поднялась на крыльцо и отодвинула фусума-сёдзе.

Ивао нет.

На его месте, на мягком покрывале из синего шёлка, сидел долговязый мужчина с бурыми перьями и выраженным хрящом на шее. Лицо у него жёсткое, глаза недобро прищурены, и кимоно слишком вычурно для сельского чиновника и дурно сидит на тощей фигуре. На коленях он держал свиток, рядом стояли чернила и кисточки для письма. Свитки с законами Тенгоку остались на стенах, за которыми сновали другие служащие. Вроде всё на месте, вроде ничего не изменили долгая ночь и мятеж, но Ивао нет. Кто этот чужак? Чем Ивао провинился, раз его заменили?

Впрочем, не ей задавать вопросы. Янаги пришлось поклониться — Ивао, не Ивао, а императорские чиновники нуждались в почтении.

— Ганкона Янаги, — представилась она. — Площадь полей и пастбищ — один тё¹⁹. В ваших документах как владелец записан Ганкона Оку, но он совершил сэппуку в начале ночи. У меня остались карты на его имя…

Янаги достала костяные пластинки из рукава и подала их чиновнику. На них написаны имя владельца, размер поместья, площадь полей, количество стад и сколько риса, тушек и корзин овощей причиталось на такое поместье по закону. Незнакомый чиновник хмыкнул, повертел пластинки в руках. Вдруг чиновник усмехнулся, будто хриплый ворон каркнул, и отдал карточки.

— Можете выкинуть. Не хранить же всякий хлам.

Янаги стиснула зубы. Потрясающе.

— Я думала, что знать законы и их выполнять — работа чиновников! — выплюнула Янаги. — По какому праву вы отказываете?

— А по такому, — чиновник упёрся взглядом в свиток. — Закон изменился. Император безумен, его сын мёртв, так что страной управляет совет даймё. Распределение доходов отменено для всех — и для даймё, и для помещиков любых размеров. Вам, босякам, давно пора самим о себе заботиться. Или честно платить за чужой труд.

— Так было две тысячи лет! — гневно возразила Янаги. — А вы, проклятые мятежники, просто взяли и выкинули закон? Не удивительно, что солнце не восходит. Император такого не потерпит!

— Что Император потерпит, что нет — исключительно его дело, — чиновник обмакнул кисточку в чернила. — Хотите зерно и рис? Платите, правительство идёт навстречу босякам и снижает цены. Нет денег? Так продайте уже что-нибудь. Коня там, или осла… ах да.

Чиновник поднял пустые, словно у неразумной рыбы, глаза. Взгляд у него был… странный. Умом не понять, что в нём такого неправильного, но от этого взгляда захотелось содрать с себя кожу.

— Вам вообще переживать не о чем. Вы женщина, вот и пользуйтесь своими… женскими преимуществами. Плосковата, конечно, и лицо как у мужика, но ценитель и на такое найдётся…

Вытащить из ножен, размашисто ударить в плечо, вложить обратно… Янаги поняла, что случилось, только когда окровавленная катана легла в ножны. Тело проклятого мятежника захрипело и повалилось на бок, марая ярко-синие подушки и белые татами кровью. Во рту встал привкус желчи. Янаги сглотнула. Она готовилась к этому дню, наверное, с тех пор, как отец вложил ей, трёхлетней девочке, в руки нож. Она — онна-бугэйся, и рано или поздно это должно было случиться.

Рано или поздно она должна убить.

Из раздвинувшихся перегородок выглянули другие чиновники, бледные и перепуганные. Все они смотрели на искажённое мукой лицо своего товарища, от спеси которого не осталось и следа. Их тоже назначили мятежники? Янаги не могла сказать. Она знала только Ивао и его слуг.

— Все слышали, что этот тюк с дерьмом мне предложил? — Янаги пригладила свои перья. — Онны-бугэйси убивают и за меньшее.

Янаги сбежала с крыльца и начала развязывать коней. Ноюбуки удивлённо посмотрел на госпожу, но пока не спрашивал. Только помог ей подняться в седло и сам влез на тяжеловоза. Янаги боднула пятками коня. Тот пустился вперёд широким шагом, и тяжеловоз с трудом его нагонял. Когда управление осталось позади, а дорога вновь погрузилась в липкий холодный мрак, Янаги замедлила ход. Ноюбуки смог поравняться с ней.

— Госпожа, что случилось? — на удивление робко для такого великана спросил слуга. — Вы…

— Меня оскорбили, и я убила чиновника, — безразлично сказала Янаги, но на слове «убила» что-то в её груди похолодело. — И пластинки на продовольствие бесполезны. Распределение отменили.

–…отменили? — Ноюбуки хлопнул себя по колену. — Да… да как же так! Да это же было с самого начала Тенгоку! Императоры ведь… это справедливо — когда богач делится тем, что у него много!..

— Справедливо, — Янаги слабо усмехнулась. — Справедливость ушла вместе с солнцем, Ноюбуки.

— Но ведь солнце взойдёт, и справедливость вернётся. Император не допустит такого.

Ноюбуки сказал это так уверенно, что Янаги ему позавидовала. Этот слуга заслуживает больше прав самурая, чем она. Такой железной веры в Императора, в его справедливость и в закон нет у Янаги. Она своими руками отрезала волосы богу. И если бог может лишиться того, что выдаёт в нём бога, то так ли он всесилен?

— Делать нечего. Придётся продать кое-что. Знаешь, Ноюбуки… ко мне в руки попали одежды такой выделки, которой и в столице не видели! Продам их. Думаю, кто-нибудь вроде Кондо с радостью выложит за них столько, чтобы мы протянули ещё… месяц? Два?

Вряд ли Тенгоку-но-Цуки обрадуется, что Янаги распоряжается его одеждами как собственными. Но таков порядок, уставленный ещё Мутеки-но-Тайо — богатый должен делиться с бедным, сильный — хранить слабого.

Только Тенгоку-но-Цуки их не сохранит. Не так уж силён бог, волосы которого под силу обрезать обычной катайханэ.

* * *

Что-то тряхнуло её за плечо.

Янаги не сразу открыла глаза и даже не поняла, что проснулась. Вокруг темень, тягучий мрак, маслянистый на ощупь и дымный на… запах? Пахнет дымом? Янаги испуганно вздрогнула и резко села, потёрла глаза. Рядом сидела чья-то фигура, держащая в руке фонарик с догорающей свечкой внутри, и в неверном свете Янаги с трудом разглядела холёные руки и торчащие красные волосы.

— Чувствуете? — Тенгоку-но-Цуки повёл головой, прислушиваясь к запаху. Свет падал на его лицу снизу, выхватывал шею и острый подбородок, делал лицо бога чудовищным.

— Дым?.. — спросила Янаги. — Это… дым?

— Горит кухня, но если вы не поторопитесь, то останетесь наедине со стеной пламени, — Тенгоку-но-Цуки бросил в неё вещами, до сложенными у изголовья циновки. — Может, бусидо велит вам умереть прямо сейчас, но увольте! Я погибать не намерен и вам приказываю жить.

Тенгоку-но-Цуки поднялся и оставил фонарь. Сердце Янаги пропустило удар. В воздухе повис запах дыма, такой, что глаза слезились. Онна-бугэйся поднялась на ноги, накинула на себя сверху кимоно и два отцовских хаори. Янаги заткнула катану за пояс, схватила нагинтану и фонарь и выбежала на улицу.

Сад расцвечен яркими рыжими всполохами, столп пламени отражался в чёрной воде озера. Занимались и кроны нескольких клёнов, чьи ветви раскинулись прямо над кухней. Янаги подбежала к пристройке. От неё не осталось почти ничего. Внутренний деревянный каркас пылал, как рисовая бумага, каменные стены трещали от жара, а крыши будто и не было — её заменил огонь, такой яркий, словно второе солнце взошло на Тенгоку. Языки пламени жадно лизали соломенную крышу господского дома. Глаза Янаги слезились от едкого дыма.

Так дерево не горит. Не с таким треском.

Слуги окружили горящую кухню. Многие сидели на земле, запыхавшиеся, рядом с вёдрами и черпаками — явно пытались тушить, но не вышло. Другие стояли с лицами недоумёнными, а не скорбными. С их домами ничего не случится, и никто не переживал. Слуги просто грелись в пламени. Было много тех, кого Янаги до этого не видела. Видимо, зрелище привлекло жителей других подворий. Слышался чей-то плач, громкий и пронзительный.

Онна-бугэйся вышла вперёд, расталкивая зевак локтями. Двое рослых мужчин держали под руки Макото. Она рыдала и каталась по земле, ругала то огонь, то своего мужа, то самого Императора и всех богов в придачу. Янаги кто-то толкнул, но она не ощутила этого. Она не чувствовала… ничего. В голове роились бесконечные вопросы, но ответов нет, и даже задать вслух их нельзя. Будто это всё не с ней. И не разгорается пламя в её отчем доме.

— Почему огонь не потушен?! — спросила Янаги, пытаясь перекричать вой Макото и шёпотки зевак. — Я вам за что плачу?

— Смола.

Хангёку появилась так незаметно, словно сгустилась из темноты. Лицо старой гейши удивительно спокойно. Будто она знала о пожаре за дни и недели до того, как он начался, и ни капли о нём не переживала — зачем, если ничего не поменять? Янаги раскрыла рот, но закрыла, не зная, что и думать. Смола?..

— Едкая дрянь. Пропитывает всё и сжигает даже камень, — продолжил за неё какой-то старик с синеватыми перьями, кажущимися фиолетовыми от отблесков пожара. — Ничем не потушишь, пока само не выгорит. Сочувствую тебе, Ганкона. Не думал, что ради тебя из дворцовых оружейных такое выпишут. Надеюсь, в доме ничего ценного не осталось.

— Мой сын!.. — взвыла Макото, поднимая руки к чёрному, будто ослепшему без луны и солнца небу. — Джито! Зачем он только в кухню пошёл?! Боги, за что вы меня наказали?! Весь в отца, весь в отца…

— Не голоси! — оборвал её муж, но лицо его было искажено гримасой животного страха и муки, словно мгновение — и он рухнет рядом с женой. — Его сами боги не вытащат! Ты на этот огонь посмотри, дура!

— На кухне?.. — эхом повторила Янаги.

Всё равно ответа она не дождётся. Онна-бугэйся заметила ведро воды, быстро опустила туда рукав, сняла катану и сунула её Хангёку. Янаги закрыла нижнюю часть лица рукавом, что неприятно прилип к коже, и ступила внутрь. В глазах — пелена из-за дыма. Её обдало таким жаром, что Янаги на мгновение почудилось, будто она идёт в раскалённое нутро солнца. Глаза щипало. Так болезненно щипало, что казалось, будто ещё мгновение — и они лопнут, как пузыри на кипящей воде. Несколько балок рухнуло на пол, от татами которого остался только пепел. Янаги распихивала их древком нагинтаны. Дышать почти нечем. Будто весь воздух уже пожрал огонь.

— Джито! — позвала она. — Джито, ты где?!

Ответил ей только треск балок. Янаги вдруг поняла, какую глупость сделала. От щуплого подростка в таком пекле должны остаться только угли. Несколько балок упали так неудачно, что застряли в проходе. Пришлось опустить рукав и быстро разломать их. От крыши в не осталось ничего, но пол оказался гораздо чище, чем в коридорах — кухню закрывал соломенный купол из тонких жердей, поэтому прогорела она быстро. На полу, в углублении для очага, лежала чья-то фигурка в юкате. Янаги бросилась к ней и подняла тощего паренька, попыталась поставить его на ноги. Глаза у него мутные, но Джито пытался поймать её лицо взглядом — значит, жив.

— Вставай, самурай! — Янаги тряхнула паренька за плечи. — Пошли, твоя мать с ума сходит. Закрой рот и нос моим рукавом. Быстрее, пока мы тут не задохнулись, шевелись!

Джито сделал, как велела Янаги, но слабо и медленно. Или он вот-вот упадёт в обморок, или ему недолго на свете осталось… в коридоре что-то грохнуло. Янаги сжала свободной рукой плечо Джито и вышла вместе с ним. Очередной кусок дерева упал, и пришлось его отодвинуть нагинтаной. Юноша трясся на каждом шагу, и Янаги позволила опереться на себя всем весом. Дышать нечем. Взгляд безбожно плыл. Воздуха не хватало. Жар становился столь нестерпим, что каждый шаг даже через толстые подошвы гэта обжигал ногу. Словно разгневанный Император сбросил солнце с небес, чтобы оно пожрало всю Тенгоку, всех тех, кто отнял у гневного бога его сына…

Когда ноги Янаги переступили порог кухни, она не поверила своему счастью. Онна-бугэйся вдохнула так глубоко, что стало больно. Ноги подкосились, и Янаги упала на колени. Рядом рухнуло тощее мальчишеское тело. К ним тут же подлетели слуги — Ноюбуки, муж Макото и тот старик. Янаги хотели поставить на ноги, но она отмахнулась.

— Живая, — хрипло выдохнула она. — Не помру. Помогите парню, пока он не задохнулся…

Что-то запершило в горле, и Янаги мучительно закашлялась. Когда приступ кончился, она выдохнула и едва не расплакалась от облегчения. Зрение вернулось к ней, и свежий воздух перестал причинять боль при вдохе. С Джито возился старик — он непонятно откуда взятым ножом разрезал одежду юноши, и теперь Ноюбуки и отец Джито лили на обожжённую в нескольких местах кожу воду. Макото поднялась с земли и тут же подбежала к сыну, расплакавшись, наверное, ещё больше. Но теперь вместо ужаса на лице её радость.

— Что с ним? — спросила Янаги и поднялась, опираясь на нагинтану. Ноги держали плохо, так, словно она не быстро вошла и вышла из кухни, а дошла до самой столицы пешком, навьюченная камнями. — Жить будет?

— Да, ожоги несильные… мальчика будто сам Саку-Тайо от огня закрыл. В таком-то пожарище… — старик махнул рукой.

— Но ожоги лечить надо. Здесь есть лекарь? — громко спросила Янаги.

— Господин Кагура, — сказала одна женщина, зябко кутающаяся в юкату. — Он служит господину Цуси.

— Да хоть ёкаям, — отмахнулась Янаги. — Беги к этому Кагуре и скажи, что надо посмотреть мальчишку с ожогами. Заплатит Ганкона. Живо!

Женщина кивнула и вместе с ещё тремя зеваками ушла куда-то в сторону, туда, где разбуженные господа Цуси уже фонари в своём доме. Макото держала голову сыну на коленях и гладила его опалённые перья с такой нежностью, что Янаги что-то кольнуло. Может, будь её мать жива, и её хохолок бы так гладили. Отец любил её, но никогда не нежил её и не баловал. Прежде всего Янаги — онна-бугэйся и воин, но иногда и ей хотелось побыть просто любимой дочерью.

— Мой мальчик!.. — запричитала Макото, когда Джито слабо закряхтел и приоткрыл глаза. — Мой глупенький птенчик… Вот тебе урок, чтобы впредь не шатался по чужим кухням! Ты меня до смерти напугал!

— Больше никого не осталось? — Янаги большим пальцем указала себе за спину. — Все живы, все здесь?

— Госпожа, поберегите себя! — осадил Ноюбуки, подавал ей руку, позволил на неё опереться. — Всё равно ничего уже не спасти…

Янаги обернулась и обомлела. Теперь зарницы было две. Кухня казалось яркой, словно солнце, но она, сложенная из камней и обмазанная глиной — ничто рядом с тем, как ярко пылала солома и рисовая бумага господского дома. Дома Ганкона. Дома её отца. Янаги сделала пару нетвёрдых шагов и рухнула на траву. В этом клубке из огня не разобрать ничего. Ни полов, по которым она ходила всю жизнь. Ни футона, который отец подарил матери на свадьбу. Ни светлой комнаты, где отец раз за разом учил её орудовать тростниковым мечом. Ни отгороженного фусума уголка, где отец встретил свой конец.

Ничего не осталось.

— Доспехи! — вскрикнула Янаги. — Проклятье, там… там отцовские доспехи!

Она попыталась встать, но чья-то стальная хватка остановила её. В плечи вцепились с такой силой, словно это не пальцы — тиски. Янаги взвыла от боли, но от душевной или телесной, сказать не могла.

— Не дергайтесь. Их не спасти. Я, помнится, запретил вам умирать, онна-бугэйся, — холодно произнёс кто-то сверху таким спокойным и неземным голосом, что только глупец мог посчитать его обладателя катайханэ. — Давайте начнём сначала. Что произошло в управлении?

И тут в голове Янаги раздался такой грохот, будто обвалилась целая гора.

Всё стало ясно, как день, если так теперь можно говорить в Тенгоку. Странный чиновник… Ивао бы не стали заменять просто так. Совсем чужие лица. Смола из столичных мастерских. О боги! Да будь Янаги миллионы раз права, будь на её стороне бусидо, сам Император, Мутеки-но-Тайо с тремя его самураями и все боги разом, мятежникам плевать! Она подняла руку на одного из них. Суд Императора встал бы на её сторону, но ведь можно обойтись и без суда!.. Янаги пожалела, что к ней не подослали убийцу в тёмных одеждах, чтобы он тихо перерезал горло и ушёл.

А теперь дома её детства, дома её юности нет. Нет дома, где мать родила её на свет Тенгоку-но-Тайо и где она её покинула. Нет дома её отца, в котором каждая перегородка, каждый татами и каждое перекрытие несло отпечаток его руки. Сгорели его доспехи, которыми он так гордился — ведь есть на них шрамы и зазубрины, ведь кричат они о былых победах и о том, что простой северянин Ганкона Оку своей кровью заработал право быть самураем самого Императора. Сгорело всё, что связывало её, Янаги, с отцом, с самым важным катайханэ в её жизни. И не осталось от отца ничего на земле.

Ибо сам он, не вынесший позора, лежит вместе с матерью горстью костей и пепла.

По лицу Янаги текли злые слёзы. Теперь она не чувствовала себя уставшей. Она чувствовала лишь… опустошённость. Так, наверное, чувствует себя утопающей за секунду до того, как последний воздух в лёгких сменится водой. От отца не осталось ничего. Всё забрали, всё отняли, всё сожгли — и пепел по ветру, так, что даже боги не соберут воедино. И ради чего? Ради мести за какой-то… мешок дерьма? Ради того, чтобы ущипнуть побольнее? Чтобы сказать всем — глядите, теперь законы Императора стоят дешевле придорожной пыли, а бусидо и того меньше? Чтобы оставить от всего, на чём стоит Тенгоку — власть Императора, связь с предками, справедливость и честь — такой же пепел?..

Янаги плакала и плакала, как дитя, как не позволяла себе с раннего детства. Только сейчас, когда ничего не осталось, она поняла, что потеряла отца. Он не ушёл в мир предков, не следит за дочерью через свои доспехи и через построенный им дом. Его больше нет. Нет — и это знание свалилось на плечи Янаги тяжестью всей Тенгоку. Нет — и это звучит мучительно, как все гонги столицы, как плач матерей по убитым сыновьям, как вой Макото по Джито. Как тихие всхлипы красноволосого бога, оплакивающего отнятую у него божественность и убитое солнце, без которого луна не имеет смысла.

Кто-то опустился рядом с ней на колени, обнял её, уткнул голову себе в шею. Янаги вцепилась в плечи и голову утешителя, и нащупала топорщащиеся волосы. Тенгоку-но-Цуки вздохнул и пригладил её перья. Отец говорил, что мать назвала её Янаги, ивой, за то, что длинные зелёные пёрышки похожи на листья этого дерева.

— Мне больно это говорить, но… не ваше подворье первое и не ваше последнее, — тихо и вкрадчиво, ласково даже начал бог. — Это только начало… рано или поздно это должно было случиться.

— Должно! — глухо всхлипнула Янаги. — Мне… надо было держать меч в ножнах, и ничего бы этого не было!..

— Сегодня — возможно. Но завтра и послезавтра… — Тенгоку-но-Цуки по-отечески коснулся губами её лба, и Янаги вздрогнула — её родной отец на такую ласку никогда щедр не был. — Это — лишь один из ликов беззакония. Пока мой отец в руках у предателей, что топчут кости дракона, никакой справедливости в Тенгоку нет. Император её не восстановит. Быть может, он действительно мёртв. Или его за отказ поднять солнце пытают, как когда-то пытали Саку-Тайо огнём и железом…

Тенгоку-но-Цуки сам отрывисто вздохнул, из его груди вырвался задушенный всхлип. Янаги вытерла лицо рукавом и, глядя на то, как по холодной щеке бога катится слеза, она испугалась. Оку ничего не грозит. Оку защищён от всех ледяными объятиями смерти, но если Император оказался в руках таких же беззаконников, как эти? И если страшные истории о сожжённой до углей щеке Саку-Тайо правда хотя бы отчасти… сколько ещё матерей будут оплакивать своих детей, как Макото оплакивала Джито?

— Я это так не оставлю, — произнесла Янаги срывающимся голосом. — Я найду тех, кто поджёг дом отца, и…

–…и ничего не решит. Пока престол находится в руках всей этой… гнили — страна будет гореть. Только я могу остановить их. Восстановить закон. Вымести предателей из префектур и с самых высоких постов. Выжечь скверну огнём и мечом там, куда вам не добраться. Помогите мне вернуть то, что причитается мне по праву — отца и серебряный трон у его ног. А я, клянусь луной и вечной славой Мутеки-но-Тайо, утоплю в крови всех, кто повинен в ваших несчастьях!

Янаги мешкала с ответом. Невольно вспомнилась наградная катана в ножнах с императорским драконом. Та катана, что обязала отца умереть, когда солнце не взошло. Если бы не она — Оку до сих пор жил бы, пил чай с Хангёку и сам бы ездил в управление, и при нём Янаги не посмел бы никто оскорбить. Если бы не она, у Янаги был бы отец.

Он отдал жизнь богу. Должна ли его дочь поступать так? Разве отцу не хочется, чтобы его кровь уцелела?..

— Да, старый Оку от всего этого, конечно, знатно удивится, — лёгкие шаги Хангёку раздались совсем рядом. — Поднимайся, Янаги. Макото и её муж говорят, что ты герой — ни один здоровяк вроде Ноюбуки за Джито не полез. Твой отец гордится тобой.

Янаги встала и подала руку Тенгоку-но-Цуки. Он руки не принял, встал сам, хоть и заметно пошатывался. Хангёку до сих пор держала в руках катану. В старых ножнах, исколотых и неопрятных… катану, которой отец заработал дом в столичной префектуре. Тот дом, где появилась на свет Янаги.

— Забирай, — гейша протянула меч Янаги. — После того, что ты сегодня сделала, эта катана твоя. Не только по наследству, но и по праву. Оку горд, что ты носишь его меч в руках.

Янаги забрала меч и вытащила его из ножен, вгляделась в до зеркального блеска отполированный клинок. Там отражалось зарево горящего дома и его наследница — женщина лет двадцати пяти, со слишком грубыми и мужественными для красивых чертами, тенями под глазами и серыми от слёз щеками. Янаги утёрла лицо. Стало лучше. Теперь в мече отражалась не просто плачущая женщина со злыми глазами, а онна-бугэйся. Настоящая. Та, которой старый самурай Ганкона Оку может гордиться. А может, всё дело в отцовском мече, и он показывает Янаги не её настоящую, а ту, кем хочет видеть её отец.

— Эта катана не моя, — ответила Янаги. — До тех пор, пока я не обагрю её кровью тех, кто довёл её хозяина до сэппуку.

Янаги повернулась к Тенгоку-но-Цуки и опустилась перед ним на колени, держа меч на вытянутых руках, как подобает моменту. Тот заметно напрягся, чуть шарахнулся в сторону, но встал смирно.

— Я предлагаю вам свою верность, честь и жизнь, как мой отец вручил их Императору. Я клянусь, что не лягу в сторону вашего дома ногами, клянусь чтить вас до самой своей смерти и после, пока существует Тенгоку. Я вручаю вам свою жизнь и буду жить, пока вам это угодно, и умру, когда вы посчитаете, что пришла пора! Я сделаю всё, чтобы вернуть вам престол, и если не сделаю этого — то последую за своим отцом, чтобы имя ваше не порочил неумелый вассал.

Отец сказал бы всё это, не думая ни секунды. Янаги понадобилась долгая ночь. Что же, отец всегда был умнее её.

— Я… клянусь вам моей луной и вечной славой Мутеки-на-Тайо, клянусь милостью Саку-Тайо и солнцем моего отца, что уничтожу каждое зерно мятежа и беззакония. Я клянусь, что в Тенгоку восторжествует справедливость, и каждая слеза окупится кровью того, кто её вызвал. Я клянусь, что выжгу всю скверну, и ни один катайханэ не посмеет поднять руку на бога!

Так говорил Тенгоку-но-Цуки. Янаги подняла на него глаза. Он улыбался, и улыбка эта в зареве пожарища казалась вестницей страшного, но справедливого воздаяния.

Глава IV

Столица встретила их промозглым дождём и огнями. Фонари горели повсюду — на башнях, резных постаментах и гирляндах, протянутых между загнутыми краями крыш. Столица разорвала ночь тысячью свечей и выгнала за громады крепостных стен. Потеряв солнце, она сделала его из светильников и цветной бумаги, а когда боги дождя и ветров захотели наказать своевольную землю — прикрыла их куполками от воды. Столица не сдалась тьме и смерти, и тысячи катайханэ текли по её мокрым улицам как кровь по сосудам. Жители несли свет, тепло и привычную суматоху. Что столице до мятежа? Какое ей дело, кто правит в далёком замке — бог или обычный катайханэ? Не бог посылает столице хлеб и удачные сделки, отрезы шёлка и мешки с рисом.

Столица встретила их дробью дождя по бамбуковым крышам, скрипом колёс, стуком копыт и криками мириад голосов. Стражники стояли у ворот. Из-за пожравших небо туч даже звёздный свет покинул Тенгоку, и верхние балки не видно. Янаги на миг почудилось, что конца этим вратам нет. Столица, такая пышная, такая презрительно-светлая и живая, казалась осколком другой страны. Той Тенгоку, в которой до сих пор светит солнце. Той Тенгоку, которую даже посетила луна — небесная странница и вдохновитель всех, кто чурался простоты и самурайской аскезы.

Но луна не спешила себя раскрывать. Тенгоку-но-Цуки привалился к шее тяжеловоза и с головой закрылся хаори, но даже это не спасало от вымокшего насквозь платка на голове. Похоже, дождь оказался не по зубам столице, блистательно справившейся с темнотой. Прохожие прятались под зонтами, но на главной дороге, где толкались повозки и всадники, такая роскошь есть не у всех. Небогатые самураи прикрывали головы чем попало, гривы их коней давно промокли так, что хоть отжимай. Какой-то грузный господин ругался с водителем повозки из-за грязи на своей одежде, и на него кричали, ведь из-за двух повозок встала половина улицы…

— Никогда не подумала, что здесь бывает так шумно, — Янаги оглянулась на Тенгоку-но-Цуки.

Сейчас в нём не признать бога. Тенгоку-но-Цуки забрал одно из светлых кимоно Хангёку, чтобы сойти за молоденькую ученицу гейши. Сидело оно на нём… странно. Он красив, и серо-голубой шёлк с вышивкой мелких цветков ему к лицу, но кимоно коротковато, полы его не доставали до лодыжек. Настоящие ученицы гейш косились на него настороженно, признавая в нём своего и в то же время нет. Тенгоку-но-Цуки иногда кивал им, удивительно точно подражая их скупым манерам. Большинство, впрочем, не обращало на него внимания. Никому не хотелось думать о странных ученицах. В такую погоду остаётся либо гулять под зонтом и радоваться перемене погоды, раз уж меняться больше нечему, либо мчать под крышу.

— Вы с главных ворот приезжали? — спросил Тенгоку-но-Цуки. — Привыкайте — так будет до торгового квартала. Я не понимал, зачем отец готовил приказ о перекрытии улицы за несколько месяцев до нашего отъезда, но как-то раз мы с ним выбрались в квартал красных фонарей в рыночный сезон, и… честно говоря, я едва не погиб. Возможно, я просто ничего не соображал, но приятного всё равно мало…

— Вы… что?

Янаги едва не поперхнулась. Она посмотрела на заострившееся лицо Тенгоку-но-Цуки, на выбившиеся из-под платка остатки красных прядей и затем перевела взгляд на улицу. Квартал красных фонарей, будто спрут, разбросал щупальца по всей столице, и дорогу к нему указывали багровые фонарики, которые на гирляндах висели над некоторыми улочками, что во множестве отходили от главной.

— Вас что-то удивляет? — Тенгоку-но-Цуки нахмурился, и Янаги не могла сказать, почему — то ли из-за злости на неё, то ли пытаясь разглядеть её сквозь серое марево дождя.

— Мне казалось, богам недостойно марать себя в гнили падших женщин.

И тут Тенгоку-но-Цуки рассмеялся. Так, что Янаги вздрогнула. Прохожие обернулись на него, и бог заставил себя успокоиться. Вряд ли до чьего-то смеха есть дело столице, когда и без того вокруг много вещей. В торцах домов — лавочки с товарами и едой, сады отгорожены деревянными решётками, из-за которой над улицами свешивались ветви деревьев. Кто-то сворачивал в сторону, кто-то выходил на улицу, и рикши в широких тростниковых шляпах стояли у дороги, договариваясь с теми, кому надоело брести пешком или мокнуть под дождём.

— Это вы меня сейчас так изящно оскорбили? — произнёс Тенгоку-но-Цуки, наконец отсмеявшись. — Квартал красных фонарей, можно сказать, мой дом родной! Хорошо, не мой, но моей матери. Ей была краснопёрая ойран²⁰, одна из тех, кто берёт за ночь столько, сколько ваше подворье не стоило вместе со всеми слугами и конюшней.

— И… ваш отец тратил столько на…

— Нет, отец не тратил ничего. Брать деньги с… него неразумно — шанс прикоснуться к светилу выпадает лишь однажды. Видишь ли, онна-бугэйся… — протянул Тенгоку-но-Цуки, понизив голос, чтобы их случайно не услышали — Отец отдал ей больше, чем она смогла бы заработать за всю жизнь. Он подарил ей бессмертие. Её крови не осталось на свете, и имя, столь чтимое при жизни, забылось в пыльных архивах. Отец не помнит лица её и имени. Она для него — лишь одна из сотен, кого он видел за тысячу лет. Но я помню, что у неё были красные перья, и во мне половина её крови. Правда, сдаётся мне, кровь давно выветрилась, но цвет остался.

Янаги сжала губы. Что-то разрывало её надвое. Она не могла сдержать восторженного вздоха от мысли, что бог — живой бог страны Тенгоку! — доверяет ей то, что знают единицы, если знают вообще. Но было теперь что-то отторгающее в его жестах. Словно кровь падшей женщины давала о себе знать. Слишком плавные, слишком… неживые. Будто бог выставлял себя на потеху публике, но за всем этим крылась тщательно выделанная ложь. Как та краснопёрая ойран, которой рукоплескали приезжие даймё и которую сын Императора выбрал, наверное, лишь оттого, что всё видевшего бога она отвращала меньше других.

Самурай не войдёт в квартал красных фонарей. Это — измарать себя. Разве можно быть запятнанным богу? Разве позволено солнцу иметь пятна от той, кто до него касалась ещё сотен любовников?

— У вашего отца… разве не было жены, которая подарила бы ему сына? — спросила Янаги. — Верной супруги, что… чтила бы его, как самурай господина, и всегда хранила его очаг?

— Чтобы поддерживать очаг — есть слуги и повара. Они готовят лучше, чем любая жена, ведь даже женщинам-поварам нужно отдыхать… — Тенгоку-но-Цуки холодно усмехнулся. — Почтение — забавная вещь, но быстро наскучивает. Почтения нам с отцом хватает. Да и супруга… какой прок в её верности, если она живёт для того, кто через сотню-другую лет не вспомнит её имени? Да и если она понесёт дитя, то… какой в этом прок? Мать моего отца умерла от старости, когда он сам был, по вашей мерке, мальчиком лет десяти. И её увядание не принесло отцу ничего, кроме скорби и страданий в том возрасте, когда детям страдания особенно вредны.

Янаги закрыла глаза. Голова шла кругом. Действительно — что он мог взять от женщины, которая одряхлеет быстрее, чем бог возмужает? Разве не должна кровь богов смывать кровь катайханэ так, что и следа от неё не остаётся?..

Грянул гонг.

Тысяча ударов — гулких и высоких, громовых и шелестящих — пронеслась над столицей. Удары шли друг за другом, словно очередная башня стучала тогда, когда услышит звон предыдущей. Янаги вздрогнула. Короткая передышка — и вновь удар, столь громкий, что даже шум столицы затих на мгновение. Тенгоку-но-Цуки приподнялся в седле и оглянулся по сторонам. Онна-бугэйся рассеянно огляделась, ища, кого бы спросить. Столичные жители ей не нравились — даже самураи здесь слабы и изнежены. Будто в столице платили за роскошь и блеск не деньгами, а силой и честью.

— Что это было? — отчётливо спросил Тенгоку-но-Цуки.

— Так ночь наступила, красавица! — ответил какой-то господин, что с рикшей застрял на краю дороги. — Раз уж Император день не начинает, то выходим из положения, как можем. Один удар — день, два — ночь.

— Хорошая мера, — ответила какая-то женщина из повозки. — Давно пора! Удары не опаздывают, а если и опаздывают — то не на час или два. Что за дело? Написано, что в сутках двадцать четыре часа, а Император то рассвет задержит, то закат проспит!..

— Представьте себе, у Императора бывают дела важнее закатов! — едко отозвался Тенгоку-но-Цуки.

— Важнее, чем время всей страны? Ну увольте, что это за Император такой… может и к лучшему, что северяне взяли всё в свои руки!

Повозка женщины двинулась с места раньше, чем Янаги успела возмутиться. Тенгоку-но-Цуки холодно посмотрел ей вслед. Такое непочтение к господину — оскорбление для любого самурая. Но Янаги даже не пыталась представить, насколько больно слышать подобные речи про своего отца.

— Вы запомнили, как она выглядела? — вкрадчиво спросил Тенгоку-но-Цуки.

— Оранжевые перья, на карете — цапли, — ответила Янаги.

— Плохо… так мы её никогда не узнаем, — бог улыбнулся уголком губ. — Повезло ей. Если я когда-нибудь найду её — вырву ей язык.

Дорога упёрлась в перекрестье улиц, где каждая сторона занята простенькими, явно казёнными лавками. Обычно за ними стояли торговцы из префектур. Здесь продавали металлическую утварь и механизмы с севера, южный бамбук и шелка, зерно, рис, самые невообразимые овощи и фрукты со всех концов Тенгоку… Проще сказать, что не продают на столичном рынке, чем перечислять все товары. Но сейчас здесь пусто. Прилавки закрыты циновками и ставнями. Главную улицу пересекала другая, лишь немногим уже, и от неё расходились тысячи улочек и переулков. Бесконечный поток всадников и погонщиков разбился о рыночный квартал, как водопад о скалу, и разошёлся во все стороны, кроме самой заметной. Главная улица продолжалась через всю столицу и упиралась в ворота белого замка, и к ним никто подходить не смел.

Многие дома в торговом квартале имели башни. Обычно в таких располагались квартиры для богачей и гостиницы — состоятельные торговцы из префектур предпочитали селиться поближе к своим товарам. В узких улицах множество постоянных лавок и магазинчиков. Здесь торговали местные, которым нет нужды возвращаться на другой край страны за товаром. Есть и банки, и ростовщики, и чиновничьи управления, и святилища множества богов. Янаги с отцом иногда гуляла вдоль пёстрых столичных лавок, но внутри никогда не бывала. Отец считал, что там делать нечего, а она не спорила.

— Сколько у нас? — спросил Тенгоку-но-Цуки.

— Мало. Меньше, чем желает столица даже на неделю.

— Плохо, — Тенгоку-но-Цуки нахмурился. — Вы думаете, квартал красных фонарей — это унижение? Искать гостиницу, не имея за душой ни гроша — вот унижение!

— Многие ваши подданные так всю жизнь живут, — Янаги пожала плечами.

— При всём уважении к подданным Императора, — Тенгоку-но-Цуки выразительно поправил платок на голове. — Я — не они, и я так жить не должен. Не того для меня хотел прадед… сворачиваем. Советчик из меня такой себе, признаю, но если я хоть что-то помню из налоговых отчётов — меньше всего взимают с окраинных гостиниц, значит, и много брать им нет смысла.

— Всегда можно спросить у катайханэ.

— Это будут зазывалы и подсадные, — Тенгоку-но-Цуки сделал неопределённый жест рукой. — Будь я хозяином гостиницы, я бы заплатил какому-нибудь торговцу за рекламу. Верить катайханэ на улицах бессмысленно — все они куплены кем-то.

— Вы как будто не осуждаете их.

— Разве я могу? Законы, по которым живут купцы и дельцы, приняли мои дед и отец, и я вкушаю труды моей же семьи. У вас нет каких-то… предпочтений?

— Нет, мы с отцом никогда на гостиницы не смотрели, — Янаги покачала головой. — Сами решайте.

— Да решишь тут… всё одно. Давайте на север.

Тенгоку-но-Цуки повернул тяжеловоза направо и нырнул в узкую улочку. Янаги последовала за ним. Стало намного свободнее. Даже гул голосов, бьющий в уши от самых ворот, немного стих. На ночь, как до мятежа, магазины и лавки тушили огни, но гирлянды фонарей освещали вывески банков, бань, юридических контор и всего, что может понадобиться гостю столицы. У некоторых стен стояли скамьи и плетёные кресла, где дремали катайханэ. За красными решётками прятались садики и дворики с повозками рикш.

— Эй! Добрые госпожи! — окликнул мужской голос. — Прошу минутку, больше не надо!

Янаги остановила коня и повернула голову. На левой стороне улицы, под вывеской гостиницы с небольшой башенкой, сидел мужчина в широкой плетёной шляпе. Он немного приподнял её, и свет фонарей упал на его лицо — гладкое и слишком молодое для глубокого голоса. Янаги бросила косой взгляд на Тенгоку-но-Цуки. Он тоже остановился, но рассматривал дом на другой стороне улицы.

— Вы же онна-бугэйся, да? Ну конечно, зачем ещё вам меч, нагинтана и нодати в придачу… — мужчина рассмеялся сам себе. — У вас же нет всех этих… предрассудков по поводу нечистого места?

— Вся Тенгоку стала одним сплошным нечистым местом, — ответила Янаги.

— Отлично! Боги милосердные, что за улица проклятая!.. Отец мой увидел объявление о продаже целой гостиницы за бесценок и повёлся, старый дурень!

— Проклятая улица? — Янаги удивлённо вскинула брови. — В столице? В городе Императора?

— Да… может, этот Император и благословение богов, но Мутеки-но-Тайо… посмотрите, что в доме напротив.

В доме напротив, казалось бы, просто обычная лавка с вывеской о продаже мяса, разве что даже сквозь дождь несло металлом. Вход во внутренний двор наглухо закрыт воротами. На правой створке нарисована фигура стоящего в полный рост бога — не катайханэ, судя по затейливой причёске из смоляных волос со множеством шпилек и гребней. На его кимоно, слишком вычурном для мужского, сверху надеты тяжёлые самурайские доспехи. Лицо раскрашено в красный и белый на манер актёров кабуки, играющих воинов. От лица — страшного лица, с холодными голубыми глазами — расходились красные полосы, изображающие солнечный свет. В руках он держал отрезанную голову, а позади нарисованы три дракона — красно-жёлтый, бело-голубой и чёрно-зелёный.

Мутеки-но-Тайо. Непобедимое солнце. Господь правосудия, палачей и скотобоен.

— При всём уважении, его императорское величество Мутеки-но-Тайо портит жизнь всей улице! — зазывала щербато усмехнулся. — Из-за скотобойни никто не снимает комнат. Скоро тоже придётся продавать гостиницу за бесценок. Да и самой скотобойне туго приходится. В центре столицы содержать такое слишком накладно!

— Почему бы владельцу не устроить что-то другое, если ему в убыток? — спросила Янаги. От взгляда Мутеки-но-Тайо становилось жутко, и говорить получалось с трудом.

— Он не может, — вдруг ответил Тенгоку-но-Цуки. — В этом доме Мутеки-но-Тайо убил одного из тех, кто истязал его сына, и теперь не потерпит здесь ничего, кроме суда, тюрьмы или скотобойни. Суд в таком проулке устраивать нелепо, тюрьму тоже, поэтому только бойня.

— Вот, объяснили лучше, чем я! Сдаём места за сущие гроши. Если вас не пугает скотобойня напротив, то у нас есть горячая еда и тёплые постели. И конюшня. Она похуже, конечно, чем у других гостиницы, но зато за постой денег не берём. И до главной улицы пятнадцать минут ходьбы.

— Берём, — ответил Тенгоку-но-Цуки.

Зазывала поднялся и отпер решётку, закрывавшую двор, где находилась конюшня. Янаги спрыгнула с коня и помогла спуститься Тенгоку-но-Цуки. Зазывала забрал их и под уздцы ввёл внутрь. Онна-бугэйся вытащила из седельных сумок нагинтану и нодати и отдала огромный меч его владельцу. Будь она одна — может, и оставила бы оружие прямо в конюшне. За воровство в столице карают быстро и жёстко. Но после того, что случилось с её домом, Янаги в чиновников не верила. И Тенгоку-но-Цуки нужна защита получше, чем дух его жестокого прадеда, пролитая которым кровь до сих пор проступает в самых неожиданных местах.

Янаги вошла в гостиницу. Её тут же обдало тёплом. Пахло варёным рисом, жареным мясом и чем-то тяжёлым и пряным. В гостинице царил приятный полумрак, свет фонариков из жёлтой бумаги не давил на глаза. Потолок в комнате низкий, и из-за этого она напоминала подвал. На татами стояли несколько столиков, за которыми ели постояльцы и случайные посетители. В основном здесь сидели мужчины — ронины²¹, судя по мечам и одеждам. Они ели и громко смеялись. Женщину Янаги заметила только одну — ученицу гейши, которая, наверное, подрабатывала в свободное время. В её перьях заколоты несколько гребней и гирлянд с цветами из бумаги, и она играла на сямисэне²². Янаги сжала руку Тенгоку-но-Цуки. Низкий и сгорбленный от возраста катайханэ с тяжёлыми веками и лицом, в остальном похожем на лицо зазывалы, поднялся с подушки и поклонился. Янаги поклонилась в ответ.

— Приветствую, досточтимый. Ваш сын сказал, что здесь мы найдём еду и тёплые постели.

— Да, это правда, — мягким стариковским голосом ответил он. — Я Судзуки Ваго, хозяин этой гостиницы. Могу я попросить вас…

— Этого хватит на неделю?

Янаги протянула господину Судзуки мешочек с монетами. Тот придирчиво их пересчитал, чуть щуря глаза, и забрал мешочек в рукав.

— Даже на восемь дней.

— Нам подходит, — ответил за неё Тенгоку-но-Цуки. Янаги вновь удивилась, как легко он меняет свой голос, делая его то рокочущим и глубоким, то тихим и нежным, словно у настоящей ученицы гейши.

— Чудесно, чудесно, пройдите за мной…

Янаги скинула гэта на общий коврик при входе и направилась вслед за сгорбленной спиной старика. Тенгоку-но-Цуки шёл за ней. От общего зала хозяйские комнаты отделены фусума. В трёхэтажную башенку вела лестница, на каждом этаже по два номера. Заведя их на второй, Ваго остановился и отодвинул перегородку. Комната чистая и просторная. Украшали её только горшок с кровавыми ликорисами да свиток на стене с заговором против мстительных духов. Прозрачные перегородки отделяли комнату от балкона, что выходил на улицу с бойней. Дождь мягко барабанил по бамбуковым крышам.

— Я пришлю служанку, чтобы она принесла вам постели и свежую одежду, — с поклоном добавил господин Судзуки.

— За это надо отдельно доплачивать?.. — с сомнением протянула Янаги — отец слишком часто говорил, что столичные дельцы наживаются даже на воздухе в своей лавке.

— О нет, что вы… законы Императора, да будет он благословен, понимали наше положение. Нам даже доплачивали за неудобства… правда, боюсь, теперь никаких выплат не будет. Спасибо северным префектурам…

— Недобитки Стодневного солнца, — с презрением выплюнул Тенгоку-но-Цуки.

— Может, если дети Мутеки-но-Тайо были бы такими же жёсткими, как он… вы ведь майко? — господин Судзуки скользнул взглядом по точёной фигурке Тенгоку-но-Цуки, что пытался отжать свой платок, при этом не открывая волос. — Я… э… если вам захочется заработать, то вы можете сыграть для моих клиентов внизу. Я плачу немного, но и работа нетрудная. Сказал бы, что всего вечер, но… сами видите, где у нас теперь солнце и луна.

— Я подумаю, — Тенгоку-но-Цуки вежливо улыбнулся. — Когда немного обсохну.

Было в его тоне что-то такое, что заставило господина Судзуки скрыться и задвинуть за собой фусума. Тенгоку-но-Цуки стянул с головы платок и облегчённо выдохнул. Он пригладил торчащие пряди, и Янаги на мгновение показалось, что они… чуть отрасли? Совсем немного. Она даже не представляла, сколько лет пройдёт, прежде чем волосы Тенгоку-но-Цуки вернутся к прежней длине. Онна-бугэйся скинула промокшее хаори, сняла верхнее зелёное кимоно и осталась в нижнем, тонком и чёрном.

— Мы в столице, — проговорила она, сама не зная зачем.

Тенгоку-но-Цуки сел на пол, достал гребень и попытался привести свои волосы в более-менее вразумительный вид. На Янаги он реагировал слабо.

— Что будете делать? — громче спросила онна-бугэйся.

— Причёсываться. Да что… короткие волосы — сущее проклятье! Почему они торчат, как какие-то перья? — Тенгоку-но-Цуки уронил руки на колени и выдохнул. — Нет, я ничего не имею против торчащих хохолков катайханэ. Но ведь я не катайханэ!

— Вы не ответили на мой вопрос.

— Я и не обязан…

— Тогда я слабо представляю, как помочь вам в возвращении трона! — Янаги усмехнулась.

— Вы думаете, мне правда нужен трон? Какое мне дело до какого-то стула?! Мой отец в плену, и с ним… с ним может быть всё, что угодно!

Тенгоку-но-Цуки поднялся, вышел на балкон и резко захлопнул фусума. Деревянные жерди стукнулись друг о друга. Янаги тихо выругалась. Он невыносим. Он абсолютно невыносим. Впрочем, чего она ожидала от сына жеманной ойран и Императора, что ради потехи играет женщин на сцене и навещает квартал красных фонарей? Кровь слишком многое решает. Кровь Янаги — кровь воинов, стойких и честных. Чего она ожидала от бога с кровью актёров и торговок телом? Но кровь Тенгоку-но-Цуки теперь не её дело. В конце концов, она уже поклялась на том пожарище, и сказанного назад не вернёшь.

Вскоре пришла девушка со свежими вещами. Янаги отдала ей одежду и забрала футоны. Она расстелила их на пустой части комнаты, надела белую гостиничную юкату и положила вторую на постель Тенгоку-но-Цуки. Немного подумав, онна-бугэйся по самурайскому обычаю положила между футонами катану. Свой нодати бог забрал с собой на балкон, и выглядел с ним до крайности нелепо — хрупкая ученица гейши с огромным мечом за спиной. Откровенно не зная, чем себя занять, Янаги легла на футон и прикрыла глаза.

Раздался тихий шелест фусума, и Тенгоку-но-Цуки вышел. В темноте его лица было не разглядеть, но Янаги отчего-то была уверена, что он плакал. Столичный обычай позволял плакать и мужчинам, и женщинам в равной степени, в то время как обычай самураев запрещал плакать всем. Разная кровь. Слабая и сильная. Неудивительно, что столичный замок Императора сдался так легко.

— Я… прошу прощения за эту вспышку, — вдруг сказал он хрипло и тихо. — Думать об отце очень тяжело. Вы считаете меня… я не знаю, как это описать… кем угодно, кроме мужчины в понимании вашего сословия…

— Но? — Янаги невольно усмехнулась тому, как бог не мог подобрать нужные слова.

— Но я видел, что северяне сделали с моим дедом. У него половина лица превратилась в чёрный уголь, а на правой руке не хватало двух пальцев — безымянного и мизинца. Про другие шрамы я молчу — дед до конца жизни стеснялся своего тела, и всех подробностей я не знаю. И… если бы вы знали, что ваш отец в плену и с ним могут сотворить такие ужасы, что вы даже представить не можете… вряд ли бы вы сохраняли спокойствие.

Тенгоку-но-Цуки закрыл лицо руками. Янаги почувствовала, как липкий, холодный, давящий страх сжимает сердце так, словно бы опасность грозила не какому-то далёкому Императору, а её собственному отцу. Впрочем, Оку, наверное, было бы проще. Красотой он не отличался.

— Я… даже не уверен, что он… не сойдёт с ума. Отец говорил со слов прадеда, что после своего плена Саку-Тайо не говорил… полгода? Год? Понимаете? Я… плохо себя чувствую. Ещё и волосы… — Тенгоку-но-Цуки провёл рукой по нелепым коротким прядям. — Я всю жизнь, сколько себя помню, носил длинные волосы. И… вы видели бога с короткими волосами? А теперь… у меня такое чувство, будто мне руку отрезали.

— Они ведь отрастут.

— Вы состаритесь раньше, чем они вернутся в достойный бога вид. Впрочем… — Тенгоку-но-Цуки уронил лицо в ладони. — Какой из меня теперь бог. Так, жалкий бродяга, коих тысячи если не в Тенгоку, то в той стране, откуда моя семья родом.

Тенгоку-но-Цуки сидел сгорбившись, и от божественного в нём ничего не осталось. Он просто раскачивался из стороны в стороны, что-то тихо мурлыкал под нос. Янаги не расслышала. Ей не оставалось ничего, кроме как отвернуться. Хотелось расплакаться прямо здесь. Но почему — никто не скажет. Это не её отца разорвут на тысячу кусков за отказ поднять солнце… Янаги не выдержала и прикусила губу, чтобы прийти в чувства.

— Про то, что делать дальше… — Тенгоку-но-Цуки глубоко выдохнул. — Мятежники, можно сказать, сами мне армию подарили. Они отменили систему распределения… весь Юг теперь спит и видит, как северян удавить. Даймё нужен повод договориться. Мне даже не придётся поднимать луну — они согласятся и на самозванца. Они пойдут воевать не за честь и справедливость, а за дармовое железо, которое давали им законы Императора. И ради этого дармового железа они горы свернут… я разошлю письма к даймё. Правда, даймё их читать не станут, кто-нибудь точно заинтересуется. Особенно если какой-нибудь слуга вскроет и увидит, кто это написал. Конечно, при равных силах Севера и Юга всё это затянется дольше Стодневного солнца, но мне нужна столица. А дальше можно никуда не спешить… только если отца не увезут на Север…

— В общем, мы должны ждать здесь, пока какой-нибудь южный даймё не ответит на письмо?

— Да. И не попасться мятежникам, но… — Тенгоку-но-Цуки кивнул в сторону балкона. — Должна же быть какая-то польза от скотобойни по соседству. Прадед вряд ли хотел такой судьбы для своих потомков. Может, впервые за тысячу лет сделает что-то полезное, а не нашлёт очередной кошмар!

Бог опустился на футон, но Янаги видела, как мелко дрожат его плечи. Она не клялась беречь рассудок своего господина. Тем более, что она не гейша и не представляет, как утешать. Поэтому Янаги отвернулась и закрыла глаза. Ночь длилась вечно, и, наверное, лучшее, что катайханэ оставалось — впасть в вечный сон.

Жаль только умирать пока не хотелось.

* * *

С тех пор, как они сняли номер, дважды разносились однократные удары гонгов и трижды — двукратные. Покидать комнату незачем — еду им приносили служанки господина Судзуки, вещи стирали они же. Правда, прогуляться до писчей лавки всё-таки пришлось. Янаги не хотела оставлять Тенгоку-но-Цуки одного. С ним что-то не так. Что-то точило его изнутри, рвало на части, заставляло бога казаться безумцем — властным и холодным, но безумцем. Янаги старалась не думать об этом. Тенгоку-но-Цуки жил на свете намного дольше неё и знает, что делает. Втолковать бы это себе.

Это странное знание. Неправильное почти. Тенгоку-но-Цуки не должен отличаться от катайханэ ничем, кроме волос — иначе как мог его отец зачать сына? Но как тогда он мог прожить четыре сотни лет? Почему он выглядел, как нечто среднее между юношей и мужем — лет двадцать на вид, может, чуть старше? И движения у него тоже странные. Так должен двигаться идеальный актёр и так не может двигаться живой — слишком отточенные, прекрасные, совершенные манеры. Неудивительно для того, у кого было четыре века, чтобы отточить мастерство так, как катайханэ не позволит их конечная жизнь. И писал он не так, как должен писать катайханэ — слишком бегло, словно вообще сил не тратит.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

10

Юката — повседневное кимоно из льна или пеньки без подкладки.

11

Сэппуку — ритуальное самоубийство самурая, более официальное название харакири.

12

Майко — ученица гейши.

13

Оннагата — амплуа в традиционном театре кабуки, актёры-мужчины, исполняющие женские роли.

14

Нодати — меч с длинной клинка более 120 см.

15

Фусума-сёдзе — фусума, закрывающие проход на улицу.

16

Онна-бугэйся — женщина из сословия воинов, владеющая оружием.

17

Цукиёми — бог луны.

18

Сусаноо — бог ветра и бури, брат Аматерасу и Цукиёми.

19

Тё — мера площади, примерно равная одному гектару.

20

Ойран — образованная куртизанка.

21

Ронин — самурай, уволенный со службы сюзереном либо сюзерен которого умер.

22

Сямисэн — трёхструнный щипковый инструмент.