Граница ночи. Роман в новеллах

Автандил Хазари

Им выпало жить на границе эпох. Ныне их век считается зарёй Нового времени. Но для них он – начало долгой сумрачной ночи.

© Автандил Хазари, 2016

ISBN 978-5-4483-1438-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«О, это есть самая возвышенная мысль из всех: если я приму на себя эту возвышенную задачу, я не буду в состоянии никогда её окончательно исполнить; и поэтому, если принятие этой задачи составляет действительно моё назначение, я не могу никогда перестать действовать и, следовательно, никогда перестать существовать. То, что называют смертью, не может внести перерыв в моё дело; ибо моё дело должно быть совершено, а потому и не определено время моего существования, и потому я вечен. Приняв на себя эту задачу, я вместе с тем приобщился вечности. Смело поднимаю я свою голову к грозному скалистому хребту, или неистовому водопаду, или к гремящим, в море огня плавающим облакам, и говорю: я — вечен и я противлюсь вашей власти. Свергнитесь вы все на меня, ты, небо, и ты, земля, смешайтесь в диком хаосе, и вы, все элементы, свирепствуйте и бушуйте, и сотрите в дикой борьбе последнюю лишь в луче солнца заметную пылинку того тела, которое я называю своим, — моя воля со своим твёрдым планом отважно и спокойно будет витать над развалинами вселенной, ибо я принял на себя определённое мне назначение, и оно продолжительнее, чем вы; оно вечно, потому и я вечен…»

Иоганн Готлиб Фихте

Инкубата

Улица то сужалась, то расширялась, но идти по ней всё равно было тяжело: ноги вязли в зловонной жиже из грязи и помоев. Содержимое ночных ведёр выливалось на улицу как раз в то время, когда я шла на рынок, и летнее солнце, наконец выглянувшее после трёх дней мелкой мороси, создавало завесу из бьющих в нос и кружащих голову испарений. Выбора не было, приходилось идти сквозь неё, ведь на другой улице, тоже ведущей к рынку, уже наверняка грел свои прогнившие кости старый Бруно, вечно восседавший возле лавчонки и хватающий прохожих за всё, к чему успевал дотянуться. Выносить алчные прикосновения, которыми он норовил наградить мимошедших, я не могла.

Подступы к базарной площади были забиты народом. Поиздержавшиеся за дни дождей горожане явились за пополнением запасов еды, и в образовавшейся толпе нужно было глядеть в оба: все воры были сегодня здесь, чуя богатый улов. Весь местный сброд тоже явился сюда, кто просить милостыню, кто развлекать публику своими искусствами, кто распускать руки, а кто и просто глазеть. Я закрыла лицо платком, ведь было легко заразиться какой-нибудь болезнью, а этого мне приходилось избегать всеми силами: казалось, ребёночек удерживается внутри меня только на тоненькой ниточке да на молитве Господу. Любая хворь могла оборвать эту нить, единственное, что скрепляет его со мной и с жизнью.

Я шла, и никто не обращал на меня внимание. Разглядывая рассыпанные в изобилии товары, я искала самые яркие, наполненные солнечным светом, посылающим с неба здоровье и силу. То, что даст мне крепости. Мне и моему будущему сыну. Долго разглядывала я каждый овощ, стоя чуть поодаль, прежде чем приблизиться и положить на него руку, ощупать, словно биение крови на запястье. Так подошла я к одной груде, стала трогать, разглядывая прожилки, как вдруг рядом опустилась старая сморщенная рука. Не смея поднять глаза, я сжала пальцы и чуть потянула на себя предмет, однако рука с синюшными венами сделала тоже самое, легко заставив побелеть свои костяшки. Увидев обёрнутый вокруг запястья крысиный хвост, я замерла: нет сомнения, кому могла принадлежать рука. Взор проделал медленный путь вверх и в мои глаза заглянули её глаза, страшные, пустые, бесчувственные. Это она, самая могущественная ведьма наших краёв. Я смотрела и теряла почву под ногами, но не могла оторваться, словно весь существующий мир сжался до размеров её зрачков.

— Ты носишь в себе мертвеца! — вдруг прошипела ведьма.

Мои глаза закрылись и я потеряла сознание.

— Якоб, милый Якоб, где рука твоя, дающая и поддерживающая, где слово, восстанавливающее мир и лад, нет тебя, нет солнца, и я одна в темноте, мёрзну, теряю тропинку, тону в эфире завтрашней пустоты… Покров сорван, в дыру задул ветер, занеслась пыль дорог, семена трав, пепел большого пожара. Сто тысяч грязных слов уличной черни слились в стрелу, разорвали ветошь тела, что-то вошло и что-то вышло.

— Ну, чего развалилась у моего лотка? — торговец тряс меня, смотря досадливо и зло, — не подойдёшь, даже если и захочешь покупать подле больной.

— Я не больна, просто лишилась чувств на минуту. Устала, душно.

— А бормотала чего? Никак своего господина Вельзевула вызывала, советовалась с козлом-любовником!

Это уже слишком. Прочь отсюда, скорей попасть домой, выпить травяной отвар, прилечь. А там, может, и Якоб пораньше придёт, как всегда без сил, но с монетой. Да, вот и его кудри, уже так близко, лёгкий запах хмеля, и когда только успел? Кладёт руку туда же, где моя, но там ничего, сосредоточенная безмятежность, накопление сил, немой подбор слов перед великой речью. Немой, совсем немой. Две руки, а под ними комок из плоти и крови ждёт своего часа.

Я тоже жду, но до него ещё долго, и ожидание не может избавить меня от повседневной работы. День за днём обычный хозяйственный круговорот, который казался бы бессмысленным из-за своей повторяемости, если бы не был так необходим. Якоб старается беречь меня, не позволяя делать самые тяжёлые вещи, но он не всегда дома, а кроме него помочь некому. Каждый раз, поднимая что-то или передвигая, я прикладываю руку к животу, словно стараясь успокоить негодующего от встряски малыша, но на самом деле никто не негодует. Не слышно совсем ничего, ни движенья, ни шевеления. Хотя, как говорят более опытные женщины, уже пора бы. Дай мне знать, что всё хорошо, прошу я маленького, и я знаю, что он меня слышит, только, наверное, не различает слов.

Так идут дни. Случай с ведьмой почти забылся, только иногда напоминает о себе обрывками страшных снов, в которых мелькает ведьмино лицо, тут же вытесняемое чем-то иным, не таким болезненным для меня. Саму её я с тех пор, слава Богу, не видела, и поход на рынок перестал отзываться во мне глухим беспокойством, как первое время. Мой маленький сын, ещё не начавший как следует жить, мертвец? Боже, такого просто не может быть, наоборот, жизненные соки текут в него каждый миг, каждый день, делая больше и крепче.

Только я почему-то никак не могу увидеть эти изменения. Живот выделился у меня уже давно, и я ожидала постоянного прибавления в размерах, но только его всё нет и нет. Может, мне просто кажется, но он будто замер в нынешних размерах и не растёт больше. Нет, не думать об этом, наоборот, надо думать о другом, о новой прекрасной жизни, начало которой положено во мне могучим животворным семенем моего Якоба. И так очередной день в этих мыслях о новой жизни, его и нашей, ведь наша жизнь скоро будет не такой, как прежде. И снова ночь, и снова сны, такие разные, но всегда об одном…

Я иду по полю, по рощице, мимо маленького пруда, углубляюсь в лес. Мягкий дёрн, словно зыбучий песок, приглашает оставить в нём ноги и взлететь, идти трудно и, похоже, незачем. Но я иду, зачем-то иду, и теперь уже смыкающиеся ветви становятся намёками, нарастающая густота леса настойчиво просит повернуть назад, но я чувствую, что лес создан для меня, без моего глаза он растворится или сгорит. И мысль об огне, похоже, не случайна, она навеяна невесть откуда взявшимся запахом дыма, а это гудение — вовсе не дыхание живого, а его мучительная смерть в пламени. Я уже вижу всполохи, слышу треск и корчи деревьев, и вдруг откуда-то появляется горящий человек, он бежит ко мне, протягивает обугленные руки, он жутко смердит палёным мясом. «Мне нужна твоя кожа! — кричит он. — Моей больше нет, ничего нет, и меня нет. Дай мне кожу, я буду жить в ней!»

Я вскакиваю с постели и бегу под холодный и чистый ночной дождь, смыть наваждение, остудить ожоги, залечить раны. Якоб ведёт меня в дом, тёмный и бесприютный. Я трогаю живот, он один тёплый в этом продрогшем мире, в нём словно источник тепла, словно маленький огонёк, тщетно пытающийся осветить вышедший из берегов океан мрака. Но слишком неравна борьба, слишком он мал и слаб. Но он горит, я знаю, горит…

А потом нехотя вползает утро, почти зимнее. А потом день, почти день разлуки, ведь сегодня ночью я видела не тебя, мой сын. Но кого? И где тогда ты? До этого дня я не чувствовала одиночества, ведь ты всегда был рядом, я говорила с тобой, рассказывала тебе наши странные сказки. Ты слышал моими ушами, видел моими глазами, ощущал этот мир моей кожей. А теперь я словно одна. Твой отец говорит, что мне надо куда-то пойти, кому-то обо всём рассказать, о чём-то спросить. Он тоже тебя любит, и тоже очень ждёт, мы оба тебя ждём, но ты по-прежнему далеко, так далеко, что мы не слышим твоих шагов. Кого послать за тобой, кто принесёт весточку о тебе, кто поторопит тебя?

И погас этот день, и другой, а следом третий, и сколько их было ещё… А вместе с ними гасну и я; как солнце неразличимо в зимнем тумане, словно стёртое с неба, так и во мне неразличимо уже более твоё тепло. Ты слышал моими ушами, но они занесены песком; ты видел моими глазами, но они забиты досками. Ты чувствовал моей кожей, но она холодна, как камень. Я дом, в котором ты так и не нашёл дверь. Но я покажу тебе её.

Я уговорила Якоба оставить меня одну. Он ушёл, а я бросилась прочь. Мимо знакомых домов, по живым людным улицам, сквозь толпы равнодушных ко мне людей. Поле, рощица, маленький пруд, всё дальше в лес. Опускаюсь на мягкий сырой дёрн, достаю нож. Ты хотел остаться внутри, найти свой вечный приют под сердцем, но я покажу тебе дверь. Нож входит в меня, лезвие движется вниз, тёплая струящаяся кровь греет лучше одежд. Но я не могу тебя увидеть, не могу тебя достать, у меня нет сил. Выгляни вовне, покажи себя, закричи…

И тут из-за деревьев вышла она. Крысиный хвост вокруг запястья, тёмно-зелёное платье, а в руках коса. Отмеряя каждый шаг, она медленно подходит ко мне, вставляет в рану острие и продолжает мой незаконченный труд. Сморщенные руки входят в аккуратный надрез и достают его. Глухой сдавленный хрип нарушает тишину зимнего леса. Мои глаза, жаждущие навсегда закрыться, видят, как иссиня-красный крошечный младенец вознесён в воздух и прижат к впалой груди.

— Как долго я тебя ждала! — дребезжит старческий голос, лёгкий взмах косы перерезает до предела натянутую пуповину.

Прощай.