Неточные совпадения
Совершенно успокоившись и укрепившись, он с небрежною ловкостью бросился на эластические
подушки коляски, приказал Селифану откинуть кузов назад (к юрисконсульту он ехал с поднятым кузовом и даже застегнутой кожей) и расположился, точь-в-точь как отставной гусарский полковник или сам Вишнепокромов — ловко подвернувши одну ножку под другую, обратя с приятностью ко встречным лицо, сиявшее из-под шелковой новой шляпы, надвинутой несколько на
ухо.
Сердце отстукивало с быстротой карманных часов; оно билось как бы между
подушкой и
ухом.
Какие это люди на свете есть счастливые, что за одно словцо, так вот шепнет на
ухо другому, или строчку продиктует, или просто имя свое напишет на бумаге — и вдруг такая опухоль сделается в кармане, словно
подушка, хоть спать ложись.
— Осел! — сказал Райский и лег на диван, хотел заснуть, но звуки не давали, как он ни прижимал
ухо к
подушке, чтоб заглушить их. — Нет, так и режут.
Верочка отворит окно и сядет смотреть грозу, а я всегда спрячусь в постель, задерну занавески, и если молния очень блестит, то положу большую
подушку на голову, а
уши заткну и ничего не вижу, не слышу…
— Милый! Молодец! Он кофейку выпьет. Не подогреть ли? Да нет, и теперь кипит. Кофе знатный, смердяковский. На кофе да на кулебяки Смердяков у меня артист, да на
уху еще, правда. Когда-нибудь на
уху приходи, заранее дай знать… Да постой, постой, ведь я тебе давеча совсем велел сегодня же переселиться с тюфяком и
подушками? Тюфяк-то притащил? хе-хе-хе!..
Смотри же, сена повыше наклади под
подушку! да выдерни у бабы из мычки клочок пеньки, заткнуть мне
уши на ночь!
За обедом нас всегда сажали на другом конце стола, прямо против дедушки, всегда на высоких
подушках; иногда он бывал весел и говорил с нами, особенно с сестрицей, которую называл козулькой; а иногда он был такой сердитый, что ни с кем не говорил; бабушка и тетушка также молчали, и мы с сестрицей, соскучившись, начинали перешептываться между собой; но Евсеич, который всегда стоял за моим стулом, сейчас останавливал меня, шепнув мне на
ухо, чтобы я молчал; то же делала нянька Агафья с моей сестрицей.
Но Нелли, кажется, нас слышала: по крайней мере, она приподняла голову с
подушек и, обратив в нашу сторону
ухо, все время чутко прислушивалась.
Я тоже посмотрел в щель: в такой же тесной конуре, как та, в которой мы были, на подоконнике окна, плотно закрытого ставнями, горела жестяная лампа, около нее стояла косоглазая, голая татарка,
ушивая рубаху. За нею, на двух
подушках постели, возвышалось взбухшее лицо Ардальона, торчала его черная, спутанная борода. Татарка вздрогнула, накинула на себя рубаху, пошла мимо постели и вдруг явилась в нашей комнате. Осип поглядел на нее и снова плюнул...
С этими мыслями лозищанин засыпал, стараясь не слышать, что кругом стоит шум, глухой, непрерывный, глубокий. Как ветер по лесу, пронесся опять под окнами ночной поезд, и окна тихо прозвенели и смолкли, — а Лозинскому казалось, что это опять гудит океан за бортом парохода… И когда он прижимался к
подушке, то опять что-то стучало, ворочалось, громыхало под
ухом… Это потому, что над землей и в земле стучали без отдыха машины, вертелись чугунные колеса, бежали канаты…
В головах кровати, на высокой подставке, горит лампа, ровный свет тепло облил
подушки за спиной старика, его жёлтое голое темя и большие
уши, не закрытые узеньким венчиком седых волос.
Полчаса пролежала она неподвижно; сквозь ее пальцы на
подушку лились слезы. Она вдруг приподнялась и села: что-то странное совершалось в ней: лицо ее изменилось, влажные глаза сами собой высохли и заблестели, брови надвинулись, губы сжались. Прошло еще полчаса. Елена в последний раз приникла
ухом: не долетит ли до нее знакомый голос? — встала, надела шляпу, перчатки, накинула мантилью на плечи и, незаметно выскользнув из дома, пошла проворными шагами по дороге, ведущей к квартире Берсенева.
Если б оконная занавеска не была опущена, то Долинскому не трудно было бы заметить, что Даша покраснела до
ушей и на лице ее мелькнула счастливая улыбка. Чуть только он вышел за двери, Дора быстро поднялась с изголовья, взглянула на дверь и, еще раз улыбнувшись, опять положила голову на
подушку… Вместо выступившего на минуту по всему ее лицу яркого румянца, оно вдруг покрылось мертвою бледностью.
Умнее всех людей, которых он знал, ему казался старик Тихон Вялов; наблюдая его спокойное отношение к людям, его милостивую работу, Яков завидовал дворнику. Тихон даже спал умно, прижав
ухо к
подушке, к земле, как будто подслушивая что-то.
— Пешком, — говорит, — до самой Москвы пер, даже на подметках мозоли стали. Пошел к живописцу, чтобы сказать, что пять рублей не принес, а ухожу, а он совсем умирает, — с кровати не вставал; выслушал, что было, и хотел смеяться, но поманул и из-под
подушки двадцать рублей дал. Я спросил: «На что?» А он нагнул к
уху и без голосу шепнул...
Случалось, что после такой сцены Бурмистров, осторожно поднимая голову с
подушки, долго и опасливо рассматривал утомленное и бледное лицо женщины. Глаза у нее закрыты, губы сладко вздрагивают, слышно частое биение сердца, и на белой шее, около
уха, трепещет что-то живое. Он осторожно спускает ноги на пол — ему вдруг хочется уйти поскорее и тихо, чтобы не разбудить ее.
И с тех пор всякий раз, когда мне случается услышать этот мотив, — а я до сих пор слышу его иногда: пошлости долго не умирают, — перед моими глазами тотчас же является измятая
подушка и на ней бледное лицо. Когда же я вижу похороны, маленькая шарманка тотчас начинает наигрывать мне на
ухо...
И все-таки я заставила себя оторвать голову от
подушки, открыть
уши и глаза и смотрела теперь прямо перед собой исполненным отчаяния и ужаса взглядом.
Я глубоко зарылась в
подушки, заткнула пальцами
уши и, обливаясь холодным потом, с сильно бьющимся сердцем, приготовилась к тому страшному и неминуемому, что должно было случиться. Ни
подушки, ни пальцы в
ушах нисколько не мешали мне с поразительной ясностью слышать приближение шагов…
— Да замолчите вы, ненасытные! — с отчаянием выкрикнула Кузьменко и, заткнув
уши, зарылась в
подушках своей постели.
Я сел на табуретку. В
ушах звенело, голова была словно налита свинцом. Игнат лежал на спине, полузакрыв глаза, и быстро, тяжело дышал. Вдруг он вздрогнул и поспешно приподнял голову с
подушки. Степан, сидевший у его изголовья, подставил ему горшок для рвоты. Но голова Игната снова бессильно упала на
подушку.
Но ничего мне не было так совестно, как запаха… Пахло водкой, прокисшими апельсинами, скипидаром, которым дядя спасался от моли, кофейной гущей, что в общем давало пронзительную кислятину… Вошел мой кузен Митя, маленький гимназистик с большими оттопыренными
ушами, и шаркнул ножкой… Подобрав апельсинные корки, он взял с дивана
подушку, смахнул рукавом пыль с фортепиано и вышел… Очевидно, его прислали «прибрать»…
Под конец дошел до такого состояния, что лежу и прислушиваюсь, отодравши
уши от
подушки, к каждому ночному шороху и треску… все кажется, что кто-то забрался, кто-то ходит и ищет. Невыносимо! Да, теперь я вижу, какой я трус, но как же мне быть, чтобы не трусить? Я не знаю, не знаю. Страшно.