Неточные совпадения
Был гуще невежества мрак над тобой,
Удушливей сон непробудный,
Была ты глубоко несчастной
страной,
Подавленной, рабски бессудной.
Но так как Глупов всем изобилует и ничего, кроме розог и административных мероприятий, не потребляет, другие же
страны, как-то: село Недоедово, деревня Голодаевка и проч.,
суть совершенно голодные и притом до чрезмерности жадные, то естественно, что торговый баланс всегда склоняется в пользу Глупова.
Они не производят переворота ни в экономическом, ни в умственном положении
страны, но ежели вы сравните эти административные проявления с такими, например, как обозвание управляемых курицыными детьми или беспрерывное их сечение, то должны
будете сознаться, что разница тут огромная.
Он считал Россию погибшею
страной, в роде Турции, и правительство России столь дурным, что никогда не позволял себе даже серьезно критиковать действия правительства, и вместе с тем служил и
был образцовым дворянским предводителем и в дорогу всегда надевал с кокардой и с красным околышем фуражку.
Ему казалось, что при нормальном развитии богатства в государстве все эти явления наступают, только когда на земледелие положен уже значительный труд, когда оно стало в правильные, по крайней мере, в определенные условия; что богатство
страны должно расти равномерно и в особенности так, чтобы другие отрасли богатства не опережали земледелия; что сообразно с известным состоянием земледелия должны
быть соответствующие ему и пути сообщения, и что при нашем неправильном пользовании землей железные дороги, вызванные не экономическою, но политическою необходимостью,
были преждевременны и, вместо содействия земледелию, которого ожидали от них, опередив земледелие и вызвав развитие промышленности и кредита, остановили его, и что потому, так же как одностороннее и преждевременное развитие органа в животном помешало бы его общему развитию, так для общего развития богатства в России кредит, пути сообщения, усиление фабричной деятельности, несомненно необходимые в Европе, где они своевременны, у нас только сделали вред, отстранив главный очередной вопрос устройства земледелия.
— Что для меня Россия? — отвечал ее кавалер, —
страна, где тысячи людей, потому что они богаче меня,
будут смотреть на меня с презрением, тогда как здесь — здесь эта толстая шинель не помешала моему знакомству с вами…
— А помните наше житье-бытье в крепости? Славная
страна для охоты!.. Ведь вы
были страстный охотник стрелять… А Бэла?..
Никак бы нельзя
было сказать, какая
страна положила на нее свой отпечаток, потому что подобного профиля и очертанья лица трудно
было где-нибудь отыскать, разве только на античных камеях.
Онегин
был готов со мною
Увидеть чуждые
страны;
Но скоро
были мы судьбою
На долгий срок разведены.
Отец его тогда скончался.
Перед Онегиным собрался
Заимодавцев жадный полк.
У каждого свой ум и толк:
Евгений, тяжбы ненавидя,
Довольный жребием своим,
Наследство предоставил им,
Большой потери в том не видя
Иль предузнав издалека
Кончину дяди старика.
Он
пел любовь, любви послушный,
И песнь его
была ясна,
Как мысли девы простодушной,
Как сон младенца, как луна
В пустынях неба безмятежных,
Богиня тайн и вздохов нежных;
Он
пел разлуку и печаль,
И нечто, и туманну даль,
И романтические розы;
Он
пел те дальные
страны,
Где долго в лоно тишины
Лились его живые слезы;
Он
пел поблеклый жизни цвет
Без малого в осьмнадцать лет.
Женщина рассказала печальную историю, перебивая рассказ умильным гульканием девочке и уверениями, что Мери в раю. Когда Лонгрен узнал подробности, рай показался ему немного светлее дровяного сарая, и он подумал, что огонь простой лампы —
будь теперь они все вместе, втроем —
был бы для ушедшей в неведомую
страну женщины незаменимой отрадой.
Увидев все это, она
побыла еще несколько времени в невозможной
стране, затем проснулась и села.
И все судьи у них, в ихних
странах, тоже все неправедные; так им, милая девушка, и в просьбах пишут: «Суди меня, судья неправедный!» А то
есть еще земля, где все люди с песьими головами.
Говорят, такие
страны есть, милая девушка, где и царей-то нет православных, а салтаны землей правят.
— Я, конечно, не думаю, что мои предки напутали в истории
страны так много и
были так глупо преступны, как это изображают некоторые… фабриканты правды из числа радикальных публицистов.
Газеты большевиков раздражали его еще более сильно, раздражали и враждебно тревожили. В этих газетах он чувствовал явное намерение поссорить его с самим собою, ‹убедить его в безвыходности положения
страны,› неправильности всех его оценок, всех навыков мысли. Они действовали иронией, насмешкой, возмущали грубостью языка, прямолинейностью мысли. Их материал освещался социальной философией, и это
была «система фраз», которую он не в силах
был оспорить.
В этом соседстве богатства
страны и бедности каких-то людишек ее как будто
был скрыт хвастливый намек...
Вообще это газетки группы интеллигентов, которые, хотя и понимают, что
страна безграмотных мужиков нуждается в реформах, а не в революции, возможной только как «бунт, безжалостный и беспощадный», каким
были все «политические движения русского народа», изображенные Даниилом Мордовцевым и другими народолюбцами, книги которых он читал в юности, но, понимая, не умеют говорить об этом просто, ясно, убедительно.
— Мы — последний резерв
страны, — сказал он, и ему не возражали. Все эти люди желали встать над действительностью, почти все они
были беспартийны, ибо опасались, что дисциплина партии и программы может пагубно отразиться на своеобразии их личной «духовной конституции».
«Все может
быть. Все может
быть в этой безумной
стране, где люди отчаянно выдумывают себя и вся жизнь скверно выдумана».
В
стране началось культурное оживление, зажглись яркие огни новой поэзии, прозы… наконец — живопись! — раздраженно говорила Варвара, причесываясь, морщась от боли, в ее раздражении
было что-то очень глупое.
— На природу все жалуются, и музыка об этом, — сказала Дуняша, вздохнув, но тотчас же усмехнулась. — Впрочем, мужчины любят
петь: «Там за далью непогоды
есть блаженная
страна…»
Ему нравилось, что эти люди построили жилища свои кто где мог или хотел и поэтому каждая усадьба как будто монумент, возведенный ее хозяином самому себе. Царила в
стране Юмала и Укко серьезная тишина, — ее особенно утверждало меланхолическое позвякивание бубенчиков на шеях коров; но это не
была тишина пустоты и усталости русских полей, она казалась тишиной спокойной уверенности коренастого, молчаливого народа в своем праве жить так, как он живет.
Он представил себя богатым, живущим где-то в маленькой уютной
стране, может
быть, в одной из республик Южной Америки или — как доктор Руссель — на островах Гаити. Он знает столько слов чужого языка, сколько необходимо знать их для неизбежного общения с туземцами. Нет надобности говорить обо всем и так много, как это принято в России. У него обширная библиотека, он выписывает наиболее интересные русские книги и пишет свою книгу.
— Общество, народ — фикции! У нас — фикции. Вы знаете другую
страну, где министры могли бы саботировать парламент — то
есть народное представительство, а? У нас — саботируют. Уже несколько месяцев министры не посещают Думу. Эта наглость чиновников никого не возмущает. Никого. И вас не возмущает, а ведь вы…
«Русь наша —
страна силы неистощимой»… «Нет, не мы, книжники, мечтатели, пленники красивого слова, не мы вершим судьбы родины —
есть иная, незримая сила, — сила простых сердцем и умом…»
— Женщины, говорит, должны принимать участие в жизни
страны как хозяйки, а не как революционерки. Русские бабы обязаны
быть особенно консервативными, потому что в России мужчина — фантазер, мечтатель.
— Государственное хозяйство — машина. Старовата, изработалась? Да, но… Бедная мы
страна! И вот тут вмешивается эмоция, которая… которая, может
быть, — расчет. За границей наши поднимают вопрос о создании квалифицированных революционеров. Умная штука…
Думал о том, что, если б у него
были средства, хорошо бы остаться здесь, в
стране, где жизнь крепко налажена, в городе, который считается лучшим в мире и безгранично богатом соблазнами…
«Что меня смутило? — размышлял он. — Почему я не сказал мальчишке того, что должен
был сказать? Он, конечно, научен и подослан пораженцами, большевиками. Возможно, что им руководит и чувство личное — месть за его мать. Проводится в жизнь лозунг Циммервальда: превратить войну с внешним врагом в гражданскую войну, внутри
страны. Это значит: предать
страну, разрушить ее… Конечно так. Мальчишка, полуребенок — ничтожество. Но дело не в человеке, а в слове. Что должен делать я и что могу делать?»
Чтоб легче
было любить мужика, его вообразили существом исключительной духовной красоты, украсили венцом невинного страдальца, нимбом святого и оценили его физические муки выше тех моральных мук, которыми жуткая русская действительность щедро награждала лучших людей
страны.
— Господа, наш народ — ужасен! Ужасно его равнодушие к судьбе
страны, его прикованность к деревне, к земле и зоологическая, непоколебимая враждебность к барину, то
есть культурному человеку. На этой вражде, конечно, играют, уже играют германофилы, пораженцы, большевики э цетера [И тому подобные (лат.).], э цетера…
Гениальнейший художник, который так изумительно тонко чувствовал силу зла, что казался творцом его, дьяволом, разоблачающим самого себя, — художник этот, в
стране, где большинство господ
было такими же рабами, как их слуги, истерически кричал...
Среди русских нередко встречались сухощавые бородачи, неприятно напоминавшие Дьякона, и тогда Самгин ненадолго, на минуты, но тревожно вспоминал, что такую могучую
страну хотят перестроить на свой лад люди о трех пальцах, расстриженные дьякона, истерические пьяницы, веселые студенты, каков Маракуев и прочие; Поярков, которого Клим считал бесцветным, изящный, солидненький Прейс, который, наверно,
будет профессором, — эти двое не беспокоили Клима.
— Что же вы намерены делать с вашим сахаром? Ой, извините, это — не вы. То
есть вы — не тот… Вы — по какому поводу? Ага! Беженцы. Ну вот и я тоже. Командирован из Орла. Беженцев надо к нам направлять, вообще — в центр
страны. Но — вагонов не дают, а пешком они, я думаю, перемерзнут, как гуси. Что же мы
будем делать?
«Воспитанная литераторами, публицистами, «критически мыслящая личность» уже сыграла свою роль, перезрела, отжила. Ее мысль все окисляет, покрывая однообразной ржавчиной критицизма. Из фактов совершенно конкретных она делает не прямые выводы, а утопические, как, например, гипотеза социальной, то
есть — в сущности, социалистической революции в России,
стране полудиких людей, каковы, например, эти «взыскующие града». Но, назвав людей полудикими, он упрекнул себя...
— Надсон
пел: «Верь, погибнет Ваал», но вот — не погиб. Насилие Европы все быстрее разрушает крестьянскую нашу
страну, н-да! Вы, наверное, марксист, как все теперь… Даже этот нахал… Столыпин…
Для Самгина
было совершенно ясно, что всю
страну охватил взрыв патриотических чувств, — в начале войны с японцами ничего подобного он не наблюдал.
«Да, здесь умеют жить», — заключил он, побывав в двух-трех своеобразно благоустроенных домах друзей Айно, гостеприимных и прямодушных людей, которые хорошо
были знакомы с русской жизнью, русским искусством, но не обнаружили русского пристрастия к спорам о наилучшем устроении мира, а
страну свою знали, точно книгу стихов любимого поэта.
«В московском шуме человек слышней», — подумал Клим, и ему
было приятно, что слова сложились как поговорка. Покачиваясь в трескучем экипаже лохматого извозчика, он оглядывался, точно человек, возвратившийся на родину из чужой
страны.
Раньше он к евреям относился равнодушно, дело Бейлиса
было для него делом, которое компрометирует
страну, а лицо
страны — это ее интеллигенция.
— Нужно, чтоб
страна молчала, говорить за нее
будем мы, Дума. Сейчас началось заседание старейшин с Родзянкой во главе…
В конце концов он
был совершенно уверен, что все, что происходит в
стране, очищает для него дорогу к самому себе.
— Она
будет очень счастлива в известном, женском смысле понятия о счастье.
Будет много любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той любовью, как любит меня. Такая сытая, русская. А вот я не чувствую себя русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало знаю и не понимаю Россию. Мне кажется — это
страна людей, которые не нужны никому и сами себе не нужны. А вот француз, англичанин — они нужны всему миру. И — немец, хотя я не люблю немцев.
Они знали, что в восьмидесяти верстах от них
была «губерния», то
есть губернский город, но редкие езжали туда; потом знали, что подальше, там, Саратов или Нижний; слыхали, что
есть Москва и Питер, что за Питером живут французы или немцы, а далее уже начинался для них, как для древних, темный мир, неизвестные
страны, населенные чудовищами, людьми о двух головах, великанами; там следовал мрак — и, наконец, все оканчивалось той рыбой, которая держит на себе землю.
— А вот теперь Амур там взяли у китайцев; тоже
страна богатая — чай у нас
будет свой, некупленный: выгодно и приятно… — начал он опять свое.
Между тем вне класса начнет рассказывать о какой-нибудь
стране или об океане, о городе — откуда что берется у него! Ни в книге этого нет, ни учитель не рассказывал, а он рисует картину, как будто
был там, все видел сам.
Целые миры отверзались перед ним, понеслись видения, открылись волшебные
страны. У Райского широко открылись глаза и уши: он видел только фигуру человека в одном жилете, свеча освещала мокрый лоб, глаз
было не видно. Борис пристально смотрел на него, как, бывало, на Васюкова.
— Или, например, Ирландия! — начал Иван Петрович с новым одушевлением, помолчав, — пишут,
страна бедная,
есть нечего, картофель один, и тот часто не годится для пищи…
Они общежительны, охотно увлекаются новизной; и не преследуй у них шпионы, как контрабанду, каждое прошептанное с иностранцами слово, обмененный взгляд, наши суда сейчас же, без всяких трактатов, завалены бы
были всевозможными товарами, без помощи сиогуна, который все барыши берет себе, нужды нет, что Япония, по словам властей,
страна бедная и торговать будто бы ей нечем.