Неточные совпадения
Богословские произведения Хомякова были запрещены в России
цензурой, и они появились за границей на французском языке и лишь значительно позже появились на
русском.
Молодому ученому, подававшему большие надежды, пришлось искать заработка, и он перешел в журналистику, сделавшись постоянным сотрудником «Московского телеграфа». Н.П. Ланин предложил ему организовать редакцию и быть фактическим редактором «
Русского курьера», газеты без предварительной
цензуры.
Последние строчки особенно понятны, — постоянный сотрудник и редактор «
Русской мысли» М.Н. Ремезов занимал, кроме того, важный пост иностранного цензора, был в больших чинах и пользовался влиянием в управлении по делам печати, и часто, когда уж очень высоко ставил парус В.А. Гольцев, бурный вал со стороны
цензуры налетал на ладью «
Русской мысли», и М.Н. Ремезов умело «отливал воду», и ладья благополучно миновала бури
цензуры и продолжала плыть дальше, несмотря на то, что, по словам М.Н. Ремезова...
«
Русское слово» было разрешено без предварительной
цензуры, но с программой, указанной К.П. Победоносцевым, выхлопотавшим это издание для А.А. Александрова.
Незадолго перед этим
цензура закрыла по тем же самым мотивам журнал «Земство», выходивший с 1880 года под редакцией В.Ю. Скалона, постоянного сотрудника «
Русских ведомостей». Полоса реакции после 1 марта разыгралась вовсю!
Ко второй категории можно отнести было «Московские ведомости», «Московский листок», «
Русский листок», «
Русское слово», тогда еще не перешедшее к И.Д. Сытину, которые все кормились и не рассуждали, будучи бесцензурными, а «Новости дня» были безопасны вследствие предварительной
цензуры.
Ни одна газета не вынесла столько кар и преследований со стороны
цензуры, сколько вынесли «
Русские ведомости». Они начались с 1870 года воспрещением розничной продажи, что повторилось в 1871 и 1873 годах, за что — указаний не было: просто взяли и закрыли розничную продажу.
Говорили об уничтожении
цензуры и буквы ъ, о заменении
русских букв латинскими, о вчерашней ссылке такого-то, о каком-то скандале в Пассаже, о полезности раздробления России по народностям с вольною федеративною связью, об уничтожении армии и флота, о восстановлении Польши по Днепр, о крестьянской реформе и прокламациях, об уничтожении наследства, семейства, детей и священников, о правах женщины, о доме Краевского, которого никто и никогда не мог простить господину Краевскому, и пр., и пр.
— Я пришел к вам, отец Василий, дабы признаться, что я, по поводу вашей истории
русского масонства, обещая для вас журавля в небе, не дал даже синицы в руки; но теперь, кажется, изловил ее отчасти, и случилось это следующим образом: ехав из Москвы сюда, я был у преосвященного Евгения и, рассказав ему о вашем положении, в коем вы очутились после варварского поступка с вами
цензуры, узнал от него, что преосвященный — товарищ ваш по академии, и, как результат всего этого, сегодня получил от владыки письмо, которое не угодно ли будет вам прочесть.
В «
Русской мысли» нашумел напечатанный в 1881 году рассказ «За отца». Рассказ проскочил сквозь
цензуру безнаказанно только случайно: в нем описывалась не то Шлиссельбургская, не то Петропавловская крепость, где на стене крепости часовой узнает в бегущем арестанте своего отца.
Через несколько дней я получил программу на веленевой бумаге и пригласительный почетный билет от богача И. А. Кощелена, создателя «
Русской мысли». Концерт был частный, билеты были распределены между знакомыми,
цензуры никакой. Я ликовал. Еще бы, я, начинающий поэт, еще так недавно беспаспортный бродяга, и вдруг напечатано: «Стихотворение В. А. Гиляровского — прочтет А. И. Южин».
Я даже написал одну повесть (я помню, она называлась «Маланьей»), в которой самыми негодующими красками изобразил безвыходное положение
русского крепостного человека, и хотя, по тогдашнему строгому времени,
цензура не пропустила этой повести, но я до сих пор не могу позабыть (многие даже называют меня за это злопамятным), что я автор ненапечатанной повести «Маланья».
«История моего знакомства с Гоголем», еще вполне не оконченная мною, писана была не для печати, или по крайней мере для печати по прошествии многих десятков лет, когда уже никого из выведенных в ней лиц давно не будет на свете, когда
цензура сделается свободною или вовсе упразднится, когда
русское общество привыкнет к этой свободе и отложит ту щекотливость, ту подозрительную раздражительность, которая теперь более всякой
цензуры мешает говорить откровенно даже о давнопрошедшем.
Запрещением своим лейб-цензурный аудиториат напомнил мне, что
русским пора печатать вне России, что нам нечего сказать такого, что могла бы пропустить военно-судная
цензура.
В 1883 году прусское правительство, под влиянием агитации антививисекционистов, обратилось к медицинским факультетам с запросом о степени необходимости живосечений; один выдающийся немецкий физиолог вместо ответа прислал в министерство «Руководство к физиологии» Германа, причем в руководстве этом он вычеркнул все те факты, которых без живосечений было бы невозможно установить; по сообщению немецких газет, «книга Германа вследствие таких отметок походила на
русскую газету, прошедшую сквозь
цензуру: зачеркнутых мест было больше, чем незачеркнутых».
В первый раз это случилось в кабинете Я.П.Полонского, тогда одного из редакторов кушелевского журнала"
Русское слово". К нему я попал с рукописью моей первой комедии"Фразеры", которая как раз и погибла в редакции этого журнала и не появлялась никогда ни на сцене, ни в печати. На сцену ее не пустила театральная
цензура.
В последнюю мою поездку в Петербург дерптским студентом я был принят и начальником репертуара П.С.Федоровым, после того как мою комедию"Фразеры"окончательно одобрили в комитете и она находилась в
цензуре, где ее и запретили. В судьбе ее повторилась история с моим руководством. Редакция"
Русского слова"затеряла рукопись, и молодой автор оказался так безобиден, что не потребовал никакого вознаграждения.
В то время, когда на юбилее московского актера упроченное тостом явилось общественное мнение, начавшее карать всех преступников; когда грозные комиссии из Петербурга поскакали на юг ловить, обличать и казнить комиссариатских злодеев; когда во всех городах задавали с речами обеды севастопольским героям и им же, с оторванными руками и ногами, подавали трынки, встречая их на мостах и дорогах; в то время, когда ораторские таланты так быстро развились в народе, что один целовальник везде и при всяком случае писал и печатал и наизусть сказывал на обедах речи, столь сильные, что блюстители порядка должны были вообще принять укротительные меры против красноречия целовальника; когда в самом аглицком клубе отвели особую комнату для обсуждения общественных дел; когда появились журналы под самыми разнообразными знаменами, — журналы, развивающие европейские начала на европейской почве, но с
русским миросозерцанием, и журналы, исключительно на
русской почве, развивающие
русские начала, однако с европейским миросозерцанием; когда появилось вдруг столько журналов, что, казалось, все названия были исчерпаны: и «Вестник», и «Слово», и «Беседа», и «Наблюдатель», и «Звезда», и «Орел» и много других, и, несмотря на то, все являлись еще новые и новые названия; в то время, когда появились плеяды писателей, мыслителей, доказывавших, что наука бывает народна и не бывает народна и бывает ненародная и т. д., и плеяды писателей, художников, описывающих рощу и восход солнца, и грозу, и любовь
русской девицы, и лень одного чиновника, и дурное поведение многих чиновников; в то время, когда со всех сторон появились вопросы (как называли в пятьдесят шестом году все те стечения обстоятельств, в которых никто не мог добиться толку), явились вопросы кадетских корпусов, университетов,
цензуры, изустного судопроизводства, финансовый, банковый, полицейский, эманципационный и много других; все старались отыскивать еще новые вопросы, все пытались разрешать их; писали, читали, говорили проекты, все хотели исправить, уничтожить, переменить, и все россияне, как один человек, находились в неописанном восторге.