Неточные совпадения
Никто не станет отрицать, что это картина не лестная, но
иною она не может и быть, потому что материалом для нее служит человек, которому с изумительным постоянством долбят голову и который, разумеется, не может прийти к
другому результату, кроме ошеломления.
Это потому, что у меня нет большого пристрастия к деньгам; ведь вы знаете, что у разных людей разные пристрастия, не у всех же только к деньгам: у
иных пристрастие к балам, у
других — к нарядам или картам, и все такие люди готовы даже разориться для своего пристрастия, и многие разоряются, и
никто этому не дивится, что их пристрастие им дороже денег.
Мне тоже порой казалось, что это занимательно и красиво, и
иной раз я даже мечтал о том, что когда-нибудь и я буду таким же уездным сатириком, которого одни боятся,
другие любят, и все, в сущности, уважают за то, что он
никого сам не боится и своими выходками шевелит дремлющее болото.
Из знакомых Петра Григорьича ни в день смерти его, ни на
другой день, хотя слух о том облетел в какой-нибудь час весь город, —
никто не приехал поклониться его телу: Крапчика многие уважали,
иные боялись, но
никто не любил.
Разбойники встали.
Иные тотчас влезли на полати;
другие еще долго молились перед образом. Из числа последних был Митька. Он усердно клал земные поклоны, и если б одежда и вооружение не обличали ремесла его,
никто бы по добродушному лицу Митьки не узнал в нем разбойника.
— И прекрасно. Когда-нибудь после съездишь, а покудова с нами поживи. По хозяйству поможешь — я ведь один! Краля-то эта, — Иудушка почти с ненавистью указал на Евпраксеюшку, разливавшую чай, — все по людским рыскает, так
иной раз и не докличешься
никого, весь дом пустой! Ну а покамест прощай. Я к себе пойду. И помолюсь, и делом займусь, и опять помолюсь… так-то,
друг! Давно ли Любинька-то скончалась?
Никто, впрочем, не начинал еще есть, хоть
иным бы и хотелось, но наблюдалось перед
другими приличие.
В человеческом существе скрыто много эгоизму; он действует часто без нашего ведома, и
никто не изъят от него; честные и добрые люди, не признавая в себе эгоистических побуждений, искренне приписывают их
иным, благовидным причинам: обманывают себя и
других без умысла.
Некоторые хвалили его ловкость и храбрость,
иные сожалели о том, что он не успел взять всех денег,
другие опасались, как бы он не попался, и
никто не жалел купца,
никто не сказал о нём доброго слова.
Вечерами, когда он сидел в большой комнате почти один и вспоминал впечатления дня, — всё ему казалось лишним, ненастоящим, всё было непонятно. Казалось — все знают, что надо жить тихо, беззлобно, но
никто почему-то не хочет сказать людям секрет
иной жизни, все не доверяют
друг другу, лгут и вызывают на ложь. Было ясно общее раздражение на жизнь, все жаловались на тяжесть её, каждый смотрел на
другого, как на опасного врага своего, и у каждого недовольство жизнью боролось с недоверием к людям.
— Да, нет же, нет, Петруша! ты послушай, Петр: ведь я ничего, ведь я тебя не ругаю, что плутом называю. Ведь это я в утешение тебе говорю, в благородном смысле про это говорю. Ведь это значит, Петруша, польстить
иному человеку, как сказать ему, что он петля этакая, продувной малой, что он малой не промах и
никому надуть себя не позволит. Это любит
иной человек… Ну, ну, ничего! ну, скажи же ты мне, Петруша, теперь, без утайки, откровенно, как
другу… ну, был ты у чиновника Вахрамеева, и адрес он дал тебе?
За таким глупым сватаньем я проездил месяца три.
Иной день, божусь вам, был без обеда. Выедешь пораньше, чтобы скорее достигнуть цели, а, получив отказ, поспешишь в
другой… Да так, от отказа до отказа, и проездишь день,
никто и обедать не оставит. Конечно, иногда, как возьмет горе, бросишь все, приедешь домой и лежишь с досады недели две; следовательно, не все три месяца я просватался, но были и отдыхи, а все измучился крепко. Потом, как распечет желание, опять пускался и все с тою же удачею.
Иные отказались от своих богатств с той ветреною беззаботностию, которая встречается лишь у нас да у поляков, и отправились на чужбину искать себе рассеяния;
другие, не способные переносить духоту петербургского воздуха, закопали себя в деревнях. Молодежь вдалась кто в панславизм, кто в немецкую философию, кто в историю или политическую экономию; одним словом,
никто из тех русских, которые были призваны к умственной деятельности, не мог, не захотел покориться застою.
— Жизнь?
Иные люди? — продолжал он, скептически выслушав мое возражение на его «Так и надо». — Эге! А тебе что до того? Разве ты сам — не жизнь?
Другие люди живут без тебя и проживут без тебя. Разве ты думаешь, что ты кому-то нужен? Ты не хлеб, не палка, и не нужно тебя
никому.
— Белицей, Фленушка, останешься — не ужиться тебе в обители, — заметила Манефа. — Востра ты у меня паче меры. Матери поедóм тебя заедят… Не гляди, что теперь лебезят, в глаза тебе смотрят… Только дух из меня вон, тотчас
иные станут — увидишь. А когда бы ты постриглась, да я бы тебе игуменство сдала —
другое бы вышло дело: из-под воли твоей
никто бы не вышел.
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать <царям>
друг с
другом воевать. //…
Иные лучшие мне дороги права… //......
НикомуОтчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать…
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи…
Вот счастье! вот права!..
Иной встречи и быть не могло: у них одна и та же радость и горе, одни и те же
друзья и недруги, и это высшее единение чувствовалось инстинктивно, само собою,
никем и ничем не подсказанное, никаким искусством не прививаемое: оно органически, естественно рождалось из двух близких слов, из двух родных понятий: народ и царь.
— Очень даже хорошо, ваше благородие… По крайности, я вольный человек, и
никто меня по здешним правам не смеет вдарить. Сам по себе господин… И зарабатываю, слава богу! Вот за это самое занятие три доллара в день платят, а как скоплю денег, так я
другим делом займусь. Очень я здесь доволен, ваше благородие; вот только по России
иной раз заскучишь, так и полетел бы на родную сторону… Ну, да что делать… Нарушил присягу, так придется в американцах оставаться…
— Мой муж, в его семьдесят четыре года, стал легкомыслен, как ребенок… он стал страшно самоуверен, он кидается во все стороны, рискует, аферирует, не слушает
никого и слушает всех… Его окружают разные люди, из которых, положим,
иные мне преданы, но у
других я преданности себе найти не могу.
— Я пригласил сюда моего
друга, — перебил с твердостью Владислав Стабровский, — и
никто не имеет права делать заключение, что он здесь лишний! Кто находит это заключение справедливым, исключает и меня из вашего общества. Часто совет, даже критика умного и благородного человека — важнее хвастливых, пустозвонных речей
иного господина.